Анна Шехова. Трудно быть ангелом

Анна Шехова
Трудно быть ангелом

   Ангелом быть трудно. Но еще труднее не быть им, когда ты рождена с неизбывной верой в то, что все к лучшему, и неистребимым жизнелюбием.
   Впервые Ангелом меня назвал мой первый мужчина, а точнее – восемнадцатилетний мальчик, писавший мрачные, но талантливые стихи. «Ангел мой светлый, – говорил он, – у тебя удивительные глаза. Они смотрят в ожидании хорошего». А как еще могли смотреть глаза четырнадцатилетнего ребенка, выросшего за городом, среди раскидистых черемух и дощатых заборов, ребенка, чье детство пахло донником, крапивой и маленькой поселковой библиотекой?
   С того времени в моей жизни произошло достаточно событий, и было прочитано великое множество книг, чьи сюжеты отражали ту самую реальность без прикрас, которую буддисты называют колесом сансары, аскеты – юдолью страданий, а люди, не читавшие Ошо, жизнью как она есть. Положа руку на сердце, а еще лучше – просто положа на все эти мнения, я могла бы сказать, что у меня было не меньше, чем у других, поводов, чтобы утратить свой библиотечный оптимизм.
   Любому человеку, причащавшемуся современной литературы, известно, что оптимизм нынче не в моде. Современное общество не поощряет жизнелюбие и, тем паче, идеализм, который был отправлен на свалку истории вместе с красными галстуками и портретами великих вождей. Идеализм стал уделом никогда не взрослеющих мальчиков, чьей доблести не хватает даже на то, чтобы сменить опостылевшую работу.
   Я – идеалистка.
   Вера в лучшее разрослась в моем сознании множеством цветущих сорняков, которые обычно именуют мечтами. Впрочем, такой засоренностью головы страдают многие. Мое отличие в том, что я искренне полагаю: только самые дерзкие мечты заслуживают, чтобы стать целями.
   Говорить о счастье в наше время – дурной тон: рискуешь нарваться на обвинения в бесчувственности и механистичности. При этом модно ругать общество за излишний меркантилизм и ронять слезы в мохито, сожалея об утраченной духовности. Модно играть в декадентов, заниматься йогой и брать кредиты. Не модно – отказываться от повышения зарплаты ради свободного времени, цитировать Иешуа и доверять людям.
   Я – немодный человек.
   Каждый сам ставит планку своим возможностям в этом мире. Я предпочитаю не ставить планок.
   Я слишком много всего люблю в этой жизни, чтобы не любить жизнь.
   Я – счастливый человек. Я могу это сказать даже сейчас, когда мне почти не хочется жить…

Начало, которое почти конец

   Главная беда Ангелов в том, что они верят в несуществующие истины. Например, в то, что с Ангелами и хорошими девочками не может случиться ничего плохого. Поэтому, когда плохое все-таки случается, Ангел становится страусом: погружает голову в песок и выжидает, пока гроза пройдет.
   Но иногда она не проходит, и мокрый дрожащий Ангел продолжает сидеть на песке, не понимая – за что природа обрушилась на него. А вопрос не в том – за что? Вопрос в том – для чего? Ангелам тоже приходится взрослеть.
 
   Если быть хорошей девочкой, то жизнь, как справедливый учитель, поставит тебе в дневник пятерку. Если долго быть хорошей девочкой, то на шею тебе повесят золотую медаль и вручат диплом за примерное поведение.
   Я была хорошей девочкой и счастливой женщиной в одном лице. При этом искренне заблуждалась, считая, что заслужила свое право на счастье. Будь я чуть внимательнее к окружающему миру, можно было бы легко заметить, что счастье не относится к той же категории, что надбавка к зарплате, или воинское звание, или красный диплом.
   Я вышла замуж пять лет назад, и за это время мне ни разу не приходила в голову мысль о том, что это когда-нибудь закончится.
   Наша жизнь с Тимом началась так, как это бывает только в кино и подростковых фантазиях.
   Я училась на третьем курсе и преодолевала то, что называется экватором студенческой жизни. Был канун Нового года и разгар сессии, которую я пыталась сдавать досрочно. Декабрь выдал нам череду леденящих темных дней: по утрам, когда я смотрела на термометр за окном, мне казалось, что столбик ртути примерз к отметке минус тридцать пять и именно поэтому морозы не отступают. Ангелам всегда свойственно путать причину и следствие. Окна в трамваях и троллейбусах были покрыты похожим на известку слоем изморози, на котором добрые шутники выскребали ногтями надписи: «Держитесь, люди! Скоро лето!». Жила я в пригороде и была перманентно простужена от долгих ожиданий на остановках и перронах – не спасали ни длинная дубленка, ни меховые сапоги. Сессия давалась сложно, предэкзаменационная соковыжималка доводила до состояния лимонной корки, которой уже ничего не надо, кроме как засохнуть в углу под теплой батареей. В довершение всего у меня на губе выскочил огромный герпес – штука крайне неприятная и уродующая лицо. На себя в зеркало в те дни я смотрела с тем же чувством, что и на немытую посуду в раковине – жуткая гадость, но придется оставить, ибо нет времени что-либо делать с этим.
   В один из таких дней я ехала со своей окраины мира на экзамен и размышляла о том, что в жизни все до скуки закономерно и предсказуемо. С тех пор, как дети перестают верить в Деда Мороза, оставляющего им подарки под елкой, в их жизни не случается ничего невероятного или по-настоящему чудесного. Все, даже самое приятное, происходит по давно известным сценариям. Вот, скажем, романтические приключения затеваются, как правило, весной или летом, или в начале осени, но никак не в разгар морозов. И, разумеется, не с девушками, у которых под глазами фиолетовые полукруги, а на губе герпес.
   Я знала, что мне грех жаловаться на внешность: многие мужчины и фотографии говорили о том, что я бываю красивой. Но этой зимой бледная немочь в зеркале показывала обратное. Вот если бы сейчас, а не тогда, когда я порхаю по городу в летнем сарафанчике с распущенными волосами и июльским блеском в глазах, если бы сейчас ко мне, заморенной и страшной, подошел добрый рыцарь познакомиться – тогда бы я поверила и в свою красоту, и в чудеса. Но чудес не бывает, а рыцари не ездят в пригородных электричках: их здесь слишком легко спутать с кем-нибудь в толпе.
   Вечером того же дня я ехала на вокзал в битком набитом трамвае, как обычно бывают набиты трамваи в час пик после пятнадцатиминутного перерыва. Стиснутая между дубленками и шубами, я пыталась удержаться на верхней ступеньке рядом с однокурсником. И наткнулась на взгляд такой откровенно восхищенный, что сочла его за насмешку. Молодой человек, припечатанный к дверям спиной, в куртке и шляпе – в разгар декабря, на минуточку, – смотрел на меня и улыбался. Обнаружив, что я заметила его, он не отвел взгляд как нормальный закомплексованный горожанин, а продолжал лить на меня свой улыбчивый восторг. Через две остановки я уже поняла, что он выйдет вместе со мной.
   На вокзале молодой человек выскочил и, сняв перчатку, подал мне руку, а я, стесняясь саму себя, опустила ему в ладонь свою огромную толстую варежку.
   – Вы, должно быть, учитесь на историческом или филологическом? – спросил он.
   – Вы видели, где я садилась? – ответила вопросом я.
   Наш разговор длился всего минут десять – столько времени оставалось до моей электрички. Этих десяти минут Тимофею хватило, чтобы перейти на «ты», рассказать мне, какая я красивая и записать мой номер телефона.
   – Я обязательно позвоню, чтобы поздравить тебя с Новым годом.
   Но я знала, что он не позвонит. Это было знакомство не для романа, а для того, чтобы спасти мою веру в чудо.
   Тогда, возвращаясь домой в электричке, пахнущей табаком и влажной шерстью, я вообще не была уверена, что он – человек, несмотря на всю прозаичность имени и банальность его комплиментов. Я и тогда, и сейчас верю, что наши Ангелы-Хранители регулярно навещают нас в человеческом облике, только мы не всегда к ним прислушиваемся.
   Версию про то, что Тимофеем в шляпе был ни кто иной, как мой Ангел-Хранитель, подтвердил еще один эпизод два года спустя. Я возвращалась домой на позднем автобусе с не слишком удачного свидания. На мне была чудесная шляпка песочного цвета и элегантное серое пальто, но я чувствовала острое желание переодеться в невзрачную джинсовую куртку и отправиться бродить под дождем. Мои тогдашние отношения с чиновником из городской администрации начали утомлять меня – как чтение книги о хороших манерах. Все было очень культурно, по всем правилам прописного романа: розы в хрустящей упаковке, билеты в театр, кафе и кофейни, где я стеснялась заказывать дорогие пирожные. И никакой эйфории, никакого трепета, никаких ожиданий, предвкушений, волнений.
   Я сидела в полудреме, такой же невнятной, как осенние сумерки за окнами. Внезапно кто-то тронул меня за рукав:
   – Держите, это вам.
   В моих руках оказался листок бумаги. И, подняв голову, я едва успела заметить выскочившего на остановке человека: темная куртка, шляпа, брошенный в мою сторону лукавый взгляд. Мой Ангел-Хранитель по имени Тимофей оставил меня с коротким стихотворением, написанным, очевидно, тут же, в автобусе. Листок потом потерялся, но одна строчка все-таки осела в моей памяти: «Слов оказалось так мало. На язык просилась гроза».
   А еще год спустя осенью, под пологом последней сентябрьской ночи, я возвращалась домой хмельная от обуявшего меня ощущения свободы, с шальными глазами и осенним ветром в голове. Вместе с подругой забилась в переполненную последнюю маршрутку, где всю дорогу играла в гляделки с абсолютно незнакомым, но симпатичным молодым человеком. Странный светлый взгляд – насмешливый, но не вызывающий, сдержанная улыбка, узел формальности – галстук – едва заметен под воротом неформальной ветровки, кожаная папка под мышкой… Я не сразу узнала его без шляпы.
   – Вы не уроните вашу папку? Может, мне ее у вас взять?
   – А может, лучше мне кое-что у вас взять? Например, номер телефона?
   Он пришел ко мне домой впервые – в косухе и шляпе, с пачкой зеленого императорского чая, и мой отец, заметив его с крыши бани, спросил: «Что за ковбои в нашем околотке?» Через две недели, когда осень окончательно осыпалась на городские тротуары, он сделал мне предложение.
   Мы поженились в разгар января и в день свадьбы едва не опоздали в ЗАГС на собственную регистрацию, потому что с утра гуляли в лесу и валялись в сугробах под березами. Мы лежали в снегу среди деревьев, а из неба, перечеркнутого тонкими кружевами березовых веток, сыпался мягкий белый пух. Сыпался на лица, и я ничего не видела и не чувствовала, кроме этих касаний и теплых пальцев Тима в моей руке.
   Мы очень мало знали друг о друге, когда поженились: наше знакомство происходило параллельно совместной жизни.
   Он показывал мне фотографии своих бывших девушек, и я с удовольствием отмечала, что они все – красавицы. Мне это льстило, как и то, что вокруг Тима всегда было много женщин. Он с опытом виртуоза умел нравиться женщинам и работодателям. Однако сохранять отношения и с теми и с другими ему удавалось не столь успешно. Впрочем, меня это ничуть не пугало.
   За первый год совместной жизни мы ни разу не поссорились и даже не были близки к этому. Однажды мы повздорили из-за какого-то пустяка и разбежались по разным комнатам. Но уже через пару минут столкнулись нос к носу в коридоре со словами: «Прости, пожалуйста!»
   Мы жили в большой, но не обустроенной квартире Тима, на ремонт которой денег так и не накопили. Наша спальня была единственной уютной комнатой: роль кровати здесь выполнял матрас, расстеленный на полу. Вокруг него Тим расставлял свечи в бумажных абажурах, и первые месяцы мы всегда занимались любовью при свечах.
   С другими комнатами мы постоянно экспериментировали: в одной наклеивали на старые обои коллажи из неудачных фотоснимков (Тим тогда как раз увлекся фотографией, и таких черновиков у него было хоть отбавляй), в другой завешивали стены географическим картами, утыканными красными флажками в тех местах, куда нам хочется поехать.
   Я с самого начала знала, что наш брак – особенный. Начиная с его поспешности, удивившей всех, и заканчивая глубокой уверенностью в том, что это – на всю жизнь, и варианты не обсуждаются.
   – Все влюбленные думают так же, – заметила в ответ на это моя подруга Ольга, отличающаяся повышенной ехидностью в крови.
   – Дело даже не в любви, – ответила я с типично ангельским пафосом. – Есть такая штука – предназначение. Связь, которая существует еще до того, как люди увидят друг друга.
   Я действительно ощущала эту связь: несмотря на всю разницу наших вкусов, режимов и привычек, разный стиль мышления и образ жизни, нас притянуло друг к другу и не отпускало. Мы могли часами спорить о религии, политике, этике – совпадали мы по взглядам куда реже, чем сходились, но эти споры сплавляли нас друг с другом еще крепче.
   У нас было очень мало денег и очень много планов. А еще больше – оптимизма. Тим готовил мне овсянку с шоколадом и макароны с заправкой из тушеного лука, а я делала по выходным торты из дешевого печенья и сгущенного молока.
   Первые два года мы почти не расставались. Когда впервые Тим уехал в командировку, мне пришлось пережить несколько мучительных ночей – постель без него казалась огромной, пустой и неуютной.
   Когда же я как-то уехала в другой город в гости на неделю, он встретил меня в аэропорту, стиснул в руках, прижал и не отпускал несколько минут. А потом, выдохнув, прошептал на ухо: «Никогда больше не уезжай так надолго!»
   Тим с первых дней учил меня, что все мои представления о своих возможностях и невозможностях – не более чем рамки, нарисованные в воздухе: «Какую сама установишь – такая и будет определять твою жизнь». Я, как послушный падаван, кивала.
   А через три года после свадьбы мы, в соответствии со своими планами и желаниями, продали квартиру и перебрались в Москву.
   Сначала мы снимали маленькую однокомнатную квартиру далеко от метро, но зато с роскошным видом на Москву-реку. В нашем первом московском доме было много солнца и растений в горшках. А на кухне почти всегда стояла раскладушка для гостей, бывающих проездом из других городов.
   В тот первый год мы знакомились с городом – гуляли по улицам, определяя любимые маршруты, исследовали парки, усадьбы, дворцы, отслеживали все фотовыставки, к которым оба питали пристрастие. Мы обошли почти все музеи и обрели новую привычку – ходить по воскресеньям в «Иллюзион» на старые фильмы, а по дороге обязательно заглядывать в замечательную чебуречную на Солянке, чтобы купить два жирных, сочащихся соком, горячих чебурека с мясом и сыром.
   Когда у нас обоих появилась стабильная работа, мы позволили себе взять кредит и купить однокомнатную квартиру в уютном зеленом Измайлове. Мы оклеили стены персиковыми обоями и поставили вдоль стен книжные стеллажи, а одну стену отвели под зеркальный шкаф. От метро до дома нужно было идти по бульвару, по аллее старых кленов, роняющих по осени листья на головы прохожим – как небесное благословение. Ветер закручивал их под ногами в шелестящий золотистый вихрь. И каждый раз, возвращаясь домой, я думала, насколько же мне повезло – жить в любимом городе, в любимом районе, с любимым человеком. Да еще и возвращаться домой под пологом из кленовых листьев. Не каждому выпадает такое счастье.
   Я была счастлива. Даже в самые трудные периоды нашей жизни, когда настроение Тима или мое либидо падали на дно и не поднимались неделями, я знала, что это все временно, преходящие пустяки. И что мой брак продлится если не вечность, то, как минимум, до окончания моего ангельского века.
 
   Наверное, о том, что с нашими отношениями не все в порядке, мне стоило догадаться еще той странной сырой зимой, когда Тим впервые ничего не подарил мне на день рождения. Подарок я, признаться, ждала, и даже пыталась угадать, что это будет. Зная, что мой любимый не отличается тонкостью интуиции, я в течение предыдущего месяца неоднократно рассуждала вслух о чудесных дамских рюкзачках, которые видела в продаже, или о том, как давно мне хочется заполучить альбом Климта в свою библиотеку, а также о прелестях масел для ванн.
   Подарка не было. На следующий день после праздника я лежала в ванной, сдобренной солью и грейпфрутовым маслом, и размышляла, стоит ли затевать разговор об этом. В системе жизненных ценностей Тима подарки стояли где-то в хвосте очереди: необходимость выбора презента на день рождения или свадьбу друзей ввергала его в паническое состояние. Подарки самому себе он тоже принимал довольно равнодушно – даже штатив, о котором страдал, начиная с летнего отпуска.
   Это я, как маньячка, за полгода составляла списки презентов для всех близких, записывала случайно услышанные желания и потом носилась по магазинам, разыскивая именно эти вещи. Удачно угаданное желание доставляло мне едва ли не больше удовольствия, чем получателю. Но где та скрижаль, где написано, что нужно действовать именно так?
   К тому времени, как вода в ванной начала остывать, я пришла к выводу, что эпизод не стоит ни обиды, ни обсуждения. И ошиблась.
   Первый сигнал об ошибке в программе поступил на следующий день. Я разговаривала по телефону с Анечкой Киверьяновой – обладательницей двух высших образований, роскошного бюста и едкого языка. Когда она мимоходом спросила меня о подарке от Тима, я замялась. В ответ на мое «ничего» Анечкин голос взвился сигнальной ракетой:
   – И ты это проглотила?!
   – Ну, я не придаю большого значения этим формальностям… – промямлила я, почувствовав себя не очень хорошо.
   – Это, мать моя, уже не формальности! Это только начало…
   Она оказалась права.

Ангел в треугольнике

   Я не первая и не последняя женщина, муж которой обзаводится любовницей. Но я принадлежу к немногочисленной когорте тех «счастливиц», которые узнают об этой новости непосредственно от супруга.
   Когда-то еще на первом году брака, обсуждая тему измен, мы оба пришли к выводу, что первейшая и самая существенная измена – это ложь. И тогда же пообещали друг другу, что если маловероятное станет возможным и кто-то из нас увлечется человеком на стороне, то держаться под крышкой молчания сей факт не будет.
   Тим повел себя в лучших традициях джентльменства и сдержал слово.
   Он приехал со своих страйкбольных соревнований в семь утра, и я уже была на ногах, ожидая его. В духовке зрела его любимая творожная запеканка: сладкий дух расползался по квартире.
   Тим вошел в дверь, сбросил рюкзак и тут же, не снимая куртки, стиснул меня в объятьях. Его прохладные руки забрались под мой короткий красный халатик: я намеренно надела этот, а не длинный и пушистый – более подходящий для ноября, но меньше – для возвращения любимого мужа.
   – Соскучилась? – прошептал он.
   Я только кивнула, утыкаясь носом в его кашемировое плечо и прижимаясь еще крепче. В такие минуты мне хотелось врасти в него всем телом.
   После завтрака мы сидели на диване в обнимку, но Тим все медлил, не снимая с меня халат. Он перебирал мои волосы, целовал лицо, но внутри его бродили, вызревая, какие-то свои мысли. Я видела это и ждала. Наконец он собрался:
   – Мне нужно кое-что тебе сказать…
   О, эту фразу хорошо знают все, кому приходилось грызть локти и подушки от досады! Отфильтрованные в нейтральном тоне слова – как сигнал аварии, выставленный на дороге.
   Фраза, однозначно не сулящая ничего хорошего, предвещающая крах, бурю, грозу. Несмотря на кажущуюся мирность, это «кое-что» всегда прячет за собой длинный хвост.
   Я только кивнула.
   – Я занимался сексом с другой женщиной, – без обиняков признался он.
   – Я почти догадалась, – ответила я. – Девица из твоей команды?
   Я жадно надеялась, что он скажет «нет», и тогда это означало бы лишь короткий неприятный эпизод, интрижку выходного дня, о которой со временем можно будет забыть.
   – Из моей.
   Это грозило худшим. Несмотря на то что в груди уже начало саднить от впившейся занозы, мой разум быстро и четко просчитывал вероятности. То, что Тим не спешил просить прощения, говорило о готовящемся продолжении.
   – И что же теперь? – спросила я, стараясь дышать ровнее.
   Тим не сразу нашел слова, и я видела этот поиск на его лице: он, бедолага, пытался быть честным и не причинять боль, что априори невозможно.
   – Мы много говорили с ней в поезде на обратном пути. Она боится как продолжения, так и окончания. А я… мне она очень дорога, по-своему. Она – чудесный добрый человечек, абсолютно не заслуживший боли.
   «А я?! Я заслужила?!» – чуть не выкрикнула я, но вместо этого спросила:
   – А чего же хочешь ты сам?
   Ответ на этот вопрос дался ему не менее трудно.
   – Пока не знаю.
   Это был худший ответ из возможных. Не догадываясь об этом, он замолчал. Его лицо перекосила мучительная гримаса – ему было по-настоящему плохо, как человеку, зажатому в тиски между выбором и нежеланием выбирать. Мне стало по-настоящему жаль его, и от этой жалости собственные обида и боль притупились. Я провела ладонью по его влажным после душа волосам.
   – Ты хотел бы продолжать с ней отношения, да?
   – Не знаю… правда, не знаю… Да, пожалуй, если честно – хотел бы. Но я не хочу мучить тебя!
   Он схватил мою руку и прижался к ней щекой.
   – Как ты скажешь – так и будет, любимая.
   Это было почти так же трудно, как дышать сквозь боль. Необходимость решения легла на меня неподъемной плитой, придавив к полу. И никого нет рядом, кто помог бы приподнять ее, дал подсказку. Бывают такие моменты, когда не видишь ничего, кроме темноты. А в эту темноту предстоит делать шаг, зная, что где-то рядом с дверью подстерегает яма: оступишься – и будешь всю жизнь собирать собственные кости.
   Запретить ему встречаться с ней? Но я никогда не верила в силу запретов. Разве что в обратную – в то, что они только разжигают страсть к запретному плоду. Не было бы знака «нельзя» над деревом добра и зла, змею нечем было бы прельщать Еву.
   Тим не оставит команду, и они будут продолжать видеться. Игра на нервах, взаимное вытягивание жил, неутоленное желание, которое с каждым днем становится все сильнее – мне хорошо знакомы эти сценарии. Они всегда заканчиваются тем, что плотину запрета прорывает.
   – Я не хочу тебя ни в чем ограничивать, – сказала я. – Это твой выбор, а не мой.
   – Я не могу отказаться от нее прямо сейчас, – пробормотал он.
   – Понимаю.
   Это была ложь. Я не понимала. Но сделала типичную ошибку всех Ангелов – промолчала.
   – Я ей сразу сказал, что никогда не уйду от тебя, – проговорил Тим, держа меня за руку.
   – И как она отреагировала?
   – Она готова принять это.
   «Еще бы ей было не принять!» – я тогда чуть не сорвалась. Каждая влюбленная женщина, столкнувшись с дилеммой «быть или не быть», решит ее быстрее любого заскорузлого Гамлета с двумя высшими. С чем бы ни приходилось мириться – наличием жены, бультерьера, привычки грызть ногти и неспособностью отличить Моцарта от Стравинского, – все это оказывается незначительным и неважным на фоне угрожающего «не быть», от которого на расстоянии несет плесенью и холодом пещеры под названием «одиночество». Быть – выбор любой женщины, чей возраст неумолимо приближается к коварной границе тридцати.
   Тим ничего не просил – ни прощения, ни развода – и ни на чем не настаивал.
   – А чего ты хочешь от наших отношений? – спросила я, стараясь быть спокойной, как и полагается Ангелу.
   – Я бы хотел сохранить все, как есть, – сказал он.
   Я понимала, что значит «все, как есть». Это включало в себя теперь не только наш брак, но и неизвестную мне девицу из его команды. За несколько дней она уже вросла в его жизнь, и операция по ее удалению была бы не из легких.
   Я не знала ее, но хорошо представляла тот тип женщин, которые влюблялись в Тима: пылкая, хрупкая, большеглазая, склонная к повышенным эмоциям и испытывающая неодолимую тягу к эгоистам и наглецам. Наверняка смотрит на любимого человека глазами древней идолопоклонницы. Мало кто может отказаться от такого соблазна. Вот что означало «все, как есть».
   От осеннего окна тянуло холодом. Почему-то именно в этот момент я вспомнила о том, что Тим так и не заделал монтажной пеной щель под балконной дверью, хотя обещал мне это еще прошлой зимой.
   Измена – страшное слово, в котором есть ощущение необратимости. Оно даже звучит как звук разбивающейся посуды.
   Но у меня к изменам отношение сложилось двоякое.
   Как-то в пору радикальной юности я жаловалась подруге Ольге на любимого мужчину, который заявил, что «любовь ко мне у него странным образом сочетается с любовью к другой женщине».
   – Как это так? – возмущалась влюбленная максималистка, которой я была тогда. – Двухкомнатных сердец не бывает. Не представляю!
   – Но если ты чего-то не представляешь, это же не означает, что такого не может быть, – мудро заметила Ольга, остудив мой гнев.
   Эта ее фраза стала для меня чем-то вроде волшебного оружия против собственного раздражения и гнева. Я не раз пускала ее в ход, когда они поднимались во мне, злобно щерясь в ответ на чьи-то слова. «Так не бывает! Чушь! Ерунда!» – и другие обвинения, готовые сорваться с моего языка, эта фраза тормозила, как набранная в рот вода. Я не Бог, я всего лишь Ангел, и конечный замысел Творца мне неведом.
   Рассудительности за пять лет брака во мне созрело столько, что ее можно было бы фасовать и раздавать всем нуждающимся вместо надежды.
   – Что мы будем делать? – спросила я Тима, хотя было очевидно, что он ждал ответа на этот вопрос от меня.
   – Не знаю… – Его лицо исказила болезненная гримаса. – Вариантов немного. Я, конечно, могу сейчас оборвать эти отношения, пока она не слишком сильно привязалась ко мне…