Анна Янсон. Чужая птица

   – Разве ты не хочешь пойти учиться, как твой брат, и стать кем-нибудь?
   – Я уже стал кем надо. Я – Рубен. – Он прижался щекой к ее бархатной коже и вдохнул аромат: пахло солью и летним теплом. Он отыскал ее губы, и она – неожиданно для него – ответила на поцелуй.
   – Ты меня любишь? – спросила Анжела, когда он открыл глаза. Ее лицо светилось в венце из волос – так, как он всегда мечтал, и потом этот образ всплывал в его памяти каждый раз, когда он думал о ней.
   Рубен кивнул в ответ.
   – Но откуда ты знаешь? Как понять, что действительно кого-то любишь? Ты ведь совсем меня не знаешь, меня настоящую. – Она уткнулась головой ему в шею. – Я и сама не уверена, что себя знаю. Понимаешь?

Глава 3

   Вечером Рубен взял машину и поехал на кладбище, отвезти цветы на могилы. Обычно он ездил туда на велосипеде, но сегодня все тело ломило – может, к смене погоды?
   На пригорке под стеной когда-то похоронили Якоба Никласа Доннера из семьи местных судовладельцев – хозяина усадьбы Клинтебю. Но его прах не нашел упокоения в церковной земле. Даже лошади останавливались как вкопанные, проходя мимо, так что могилу перенесли в живописный парк при усадьбе. В северной части кладбища – сырой и тенистой – хоронили люд другого рода, самоубийц да вероотступников. А солнечную сторону отвели для истинных лютеран и приверженцев Высокой церкви, мирно почивших на старости лет или унесенных недугом. Бабка и дед Рубена – баптисты – были похоронены в северной части. Рубен, по обыкновению, задержался, чтобы поболтать с дедом Руне. Бабка не отличалась разговорчивостью даже при жизни. Рубен не видел причин прекращать беседы с дедом, пусть даже Руне давно на том свете. Слушать-то он всегда умел.
   – Бензин опять подорожал. Знай ты, почем его нынче продают, в могиле бы перевернулся от ужаса. Но делать нечего: заправляешься и едешь. Мне бы пару штанов новых прикупить, да денег нет. Вот и стоишь там практически с голой задницей и заправляешь машину, потому что без бензина никуда, – пожаловался Рубен, получив в ответ красноречивое молчание.
   Поставив охапку васильков в высокую вазу, Рубен поковылял через дорогу в другую часть кладбища, расположившуюся под холмом Клинтеберьет. Это была солнечная сторона, но Рубена все равно почему-то знобило. Здесь покоилась его мать, Сив Нильсон, и малышка Эмили, умершая на следующий год после рождения Эрика. Рубен едва помнил ее: кричащий комок в корзинке, выстланной розовым облачком тонкой ткани. Пара крошечных ножек, которыми она дрыгала изо всех сил, и кружевная шапочка, закрывавшая почти все лицо.
   Отец Рубена жил в доме престарелых, погрузившись в свой собственный воображаемый мир, где рядом в кухне возилась Сив и кофейник шумел на плите. В пять утра он порывался встать, чтобы пойти доить коров, но снова засыпал, с благодарностью приняв помощь персонала, пообещавшего позаботиться о скотине. А когда ему приносили кофе в постель, хоть и не в день рождения, ему казалось, что он попал на небеса. Ну не то чтобы совсем в рай, но уже поблизости.
   – Да, мам, помнишь тот день, когда ты рассказала мне об Анжеле? – проговорил Рубен, тяжело оперевшись рукой о надгробный камень. – Уж пятьдесят лет прошло. Но, ей-богу! Это был худший день в моей жизни.
   Рубен сел в траву у могилы, прислонившись головой к камню. Неожиданно накатила усталость – определенно он простудился. Как-то саднит в горле, да и лихорадит, кажется. Очень некстати, ведь на выходных соревнования. С теми голубями, что он отобрал – молодыми и быстрыми, – на этот раз у него неплохие шансы выиграть переходящий кубок. Он прикрыл глаза, и воспоминания об Анжеле с новой силой нахлынули на него. Мышцы живота сжались, будто защищаясь, но веки уже щипало, и Рубен уступил им – и мыслям, и слезам. Жар всему виной, это из-за него он так расклеился, иначе ни за что бы не позволил себе расхныкаться у всех на виду.
   После того летнего праздника Анжела переменилась, но Рубен не мог объяснить, как именно. Она и раньше задумывалась о жизни и смерти, о высшем смысле и тому подобных вещах, но после несчастного случая с Эриком и вовсе на этом зациклилась.
   – Жизнь человеку дается одна, а вариантов выбора – огромное множество. Как понять, что сделал правильный выбор, чтобы потом не пожалеть, когда уже слишком поздно?
   Он не знал, что ответить, да толком и не размышлял никогда о подобных вещах. Все и так идет своим чередом: встаешь с утра, трудишься весь день, чего еще надо?
   Анжела устроилась работать на консервную фабрику и теперь, когда Рубен заезжал к ним домой по вечерам на велосипеде, уже клевала носом. Но по выходным они иногда ездили купаться в Бьёркхагу или Тофту. Правда, о поцелуях и ласках речи больше не шло, магия той нежной игры у причала словно вдруг пропала. И как ее вернуть, непонятно.
   – Мы ведь могли погибнуть, Эрик и я, – твердила она из раза в раз. – Представь: а вдруг мы по-настоящему разбились, и вся эта жизнь теперь – обман, и мы не живем, а притворяемся, потому что мысль о смерти слишком страшна. Не существовать – вот что меня пугает. Понимаешь, Рубен? Как ты думаешь, можно жить двумя параллельными жизнями? Вот было бы здорово, и тогда не пришлось бы выбирать, тогда уж точно нельзя было бы ошибиться. Два параллельных пути, как развилка дерева, понимаешь?
   – Нет, не очень, но я всегда не прочь тебя послушать, – ответил он, стараясь одновременно не соврать и угодить ей.
   Они больше походили на товарищей или на брата с сестрой, чем на влюбленных. Вот почему он так удивился, когда однажды вечером она позвала его за собой наверх, в свою комнату. Что-то необычное таилось в ее взгляде, чем-то этот вечер отличался от других.
   – Моих нет дома, вернутся лишь завтра к обеду, – бросила она через плечо и с обескураживающей уверенностью начала раздеваться прямо перед ним. Остолбенев, Рубен уставился на девушку. Когда она сняла через голову кофточку, под которой не оказалось лифчика, он не знал, куда девать глаза. Затем она сняла юбку и трусики и серьезно посмотрела на него. Никогда он еще не видел ее такой красивой и в то же время такой грустной. Он едва дышал, а пошевелиться и то не смел. Тогда она взяла его за руку и подвела к постели: «Иди ко мне». Словно во сне, он последовал за ней, неуклюжими пальцами расстегивая рубашку. Она помогла ему справиться с пуговицами. Когда ему удалось сбросить с себя оцепенение, они яростно предались любви. Игре больше не было места. Ей на смену пришли голод и одержимость, будто в объятиях Рубена девушка искала укрытие от смерти.
   – Как сильно ты меня любишь? – В ответ он целовал и ласкал ее, чтобы она поняла: он любит ее больше жизни, больше чего-либо или кого-либо другого. Он никогда не умел найти нужных слов, но за него говорили руки. Рубен надеялся, что этого будет достаточно. Вдруг она разрыдалась, и он утешал ее, без слов. «Ты плачешь из-за меня?» – вопрос вертелся на языке, но Рубен не решался его задать. Ответ пришел лишь позже.
   Ближе к утру усталость наконец овладела им. Когда Рубен проснулся, Анжелы рядом не оказалось, но на подушке еще оставался ее запах. Солнце уже встало, хотя еще не было и половины седьмого. Анжела заперлась в туалете, ее тошнило.
   – С тобой все в порядке? – Он услышал, как она резко рассмеялась, а потом всхлипнула. – Как ты? Я могу чем-то помочь? Анжела, открой!
   – Уходи, мне нужно побыть одной.
   Он так ничего и не понял, а вечером мать отвела его в сторонку, чтобы наконец сказать то, что давно было пора сказать. Сив убрала с лица волосы, поправила передник и выпрямилась, как она всегда делала перед тяжелым разговором. Выражение ее лица было настолько серьезным, что он даже испугался.
   – Я говорила с мамой Анжелы, – произнесла Сив голосом тонким и сухим, будто хворост.
   – Ага, – протянул он.
   Что-то во взгляде матери заставило его со стыдом потупить глаза.
   – Ты, конечно, знаешь, что Анжела беременна.
   – Что? – У него закружилась голова.
   Разве это возможно, они же только этой ночью…
   – Анжела поедет на материк вечерним паромом. К Эрику. Он – отец ребенка. Все произошло на том празднике, после аварии. Эрик обязан отвечать за свои поступки и позаботиться о ней и ребенке.
   – Какого черта? Вот гад! – Рубен вскочил, опрокинув стул. «Мы боялись, что у него сотрясение мозга, а он вон чего натворил», – подумал он про себя и закричал: – Да я его покалечу! Убью мерзавца!
   – Успокойся, Рубен. Анжела и сама была не против и теперь решила поехать к нему на материк. Я догадывалась, что ты питал иные надежды, но не все в жизни выходит так, как хочешь. Ты быстро подыщешь себе другую хорошую девушку…
   Больше он слушать не стал и выбежал из комнаты, так как боялся, что просто не выдержит. Пусть его оставят в покое! Прочь от маминого сочувствующего взгляда, от которого лишь больнее. Он пробежал через всю деревню, мимо церкви и дальше в лес Буттлескуген, пока не понял, что заблудился. Тогда он повалился на мох и подтянул колени к подбородку, чтобы живот не так сильно сводило судорогами. Попытался навести порядок в мыслях: Анжела уезжает на вечернем пароме, еще есть время остановить ее, еще есть шанс уговорить ее остаться. А хочет ли он, чтобы она осталась, после всего случившегося? Да, только если она передумает ехать и во всем раскается, тогда он простит ее и примет вместе с ребенком. Лишь бы она согласилась остаться на Готланде и никогда больше не искать встречи с Эриком. Надо успеть до отхода парома. Надо бежать! Но лес Буттлескуген не похож на остальные: попав в его зеленые сети, не так-то просто из них выбраться. Плутая по лесной чаще и пытаясь разобраться, где какая сторона света, он потерял счет времени. Когда он наконец вышел на дорогу вблизи Альскуга пару часов спустя, солнце уже погасло, а вместе с ним и надежда. Осталась лишь злость, превратившаяся с течением времени в горечь.
   Никакой другой хорошей девушке, как неуклюже выразилась мать, пытаясь его утешить, так и не удалось занять место Анжелы. С братом за эти пятьдесят лет он обмолвился словом лишь однажды, и беседа вышла короткой: «Вернешься домой, Эрик, – я тебя убью. Так и знай».
   Народ в деревне рассказывал, что Эрик открыл собственную адвокатскую фирму и дела у него идут неплохо. Раз в год Сив ездила к нему на материк навестить их с женой и внучку Микаэлу. Про Анжелу ходили слухи, что ее отправили в пансионат лечить нервы. Якобы ее лечат электрошоком, и она перестала разговаривать. Это Сонья Седеррот рассказывала. Правда ли, нет ли – никто не знает. Рубен дал ей ясно понять, что не хочет и слова слышать об Анжеле, и Сонье достало ума придержать язык. Народ и так болтал почем зря, и Рубен начал всех сторониться, будто позор лежал на нем – обвинить-то больше некого. Если бы он собой что-нибудь представлял, вряд ли Анжела решила бы сбежать на материк, верно?
   – Разумеется, я скучал по Эрику, мама. Ясное дело, скучал. Я ведь потерял их обоих. Но разреши я им вернуться на остров как ни в чем не бывало, я потерял бы рассудок. Разве тебя бы это обрадовало?
   Припарковавшись под дубом во дворе у дома, Рубен уже собрался выйти из машины, как вдруг на него навалилась усталость, и он так и остался сидеть с открытой дверцей. Он, должно быть, задремал, опустив голову на руль, потому что его разбудил громкий звук автомобильного гудка. Резко поднявшись, он увидел Берит Хоас по ту сторону забора. Соседка махала ему рукой – видать, решила, что это ей он сигналит. Пусть думает что угодно. Рубен отправился в сарай, заглянуть к голубям перед сном. Ложиться еще было рано, но его бил озноб – сегодня нужно пораньше в постель. Поднимаясь по лестнице на голубятню, он совсем запыхался. Ему пришлось крепко держаться за перила и преодолевать по ступеньке зараз. Наконец оказавшись наверху, он долго стоял и переводил дыхание. Каждый вдох отдавался болью в груди.
   Ковшик для корма куда-то запропастился. На привычном месте – в мешке с кормом – его не было. Рубен сложил ладони вместе, зачерпнул пригоршню зерен и направился к первому гнездовому ящику – туда, где он постелил для Белоруса. Ковшик валялся рядом с гнездом. Все правильно: тут под окном он обнаружил мертвого Белоруса и бросил ковшик, чтобы заняться голубем. С руками, полными зерна, Рубен подошел к Сэру Тоби и тотчас заметил, что птица нездорова: мутный взгляд, грязные взъерошенные перья. С Паникером – та же история. Птица выглядела неважно, и ко всему прочему у нее был понос. Рубен достал из кармана скомканный платок и высморкался. Что за напасть! На носу самые важные в году соревнования, а его голубиная команда подхватила заразу. Вообще-то птицы были привиты, правда, он не знал точно, от чего именно. Всем занимался Седеррот: это он принес с собой ампулы. Шприцы с иголками до сих пор валялись в ящике умывальника рядом с клетками. М-да, плохо дело. Если он обратится к ветеринару, моментально весь клуб будет в курсе, и его голубей без лишних разговоров тут же отстранят от соревнований. Нет, нужно что-то придумать, решить проблему без огласки. Рубен присел на табуретку у окна и, задумавшись, прислонился лбом к стенке. Через стекло было видно, как Берит собирает просушенное белье. Под кухонными полотенцами, так, чтоб никто из соседей не заметил, на веревке висели ее панталоны лососевого цвета. Что за идиотский цвет! Рубен усмехнулся. Берит тоже не удалось обзавестись семьей. И неудивительно: с таким-то скучным нижним бельем, в котором ни намека на легкомысленность и беззастенчивое самолюбование. Со своего наблюдательного пункта на голубятне он смотрел, как ветер треплет ее сорочки и корсеты – не менее устрашающие, чем лососевые панталоны. Нет, Берит, конечно, славная женщина. Не из тех, кто любит другим косточки перемыть, да и помочь всегда готова. Может, посоветоваться с ней насчет голубей? Рубен достал мобильный телефон. Он редко им пользовался и до сих пор еще не привык к этим кнопочкам. Телефоном он обзавелся потому лишь, что у всех товарищей по клубу он уже был.
   – Берит Хоас, я вас слушаю.
   Рубен тоже представился и изложил проблему.
   – Птицам нужно, наверное, дать какое-то лекарство, но я не хочу втягивать в это ветеринара. Может, у тебя дома что-нибудь найдется? Что-нибудь сильнодействующее?
   – Ты имеешь в виду пенициллин? Надо посмотреть, может, и осталось немного. Сестра болела ангиной и не могла глотать таблетки, так что ей прописали жидкое лекарство, но вкус был отвратительный, и она перестала его пить, как только почувствовала себя лучше. Я сохранила лекарство на случай, если вдруг она и меня заразила, но оно так и не пригодилось.
   Рубен улыбнулся хорошей новости и сразу воспрял духом, даже несмотря на то, что его лихорадило.
   – Буду очень благодарен, если пожертвуешь мне капельку.
   – А ты уверен, что голубям можно пенициллин? – Ее голос зазвучал более резко, и в нем появились требовательные учительские нотки, что совсем не понравилось Рубену. – Я имею в виду, разве птицам можно давать человеческие лекарства?
   – Можно, конечно. Все будет в порядке. Зайдешь ко мне прямо сейчас с этой микстурой? Я на голубятне.
   Если набрать лекарства в шприц, а потом снять иголку, можно впрыснуть его прямиком им в клюв. Так делала Анжела, когда кормила потрепанного ястребом голубя. Анжела, опять Анжела. Нет, это совсем никуда не годится. Пора оставить глупости и подумать о деле. Рубен почесал подбородок: побриться-то он и забыл.
   – Вчера заходил один торговец картинами, – сообщила Берит.
   Она пыхтя забиралась вверх по лестнице.
   – У тебя он тоже был?
   – Нет, – ответил Рубен.
   Вчера он из дома не выходил и за весь день души не видел.
   – Не нравится мне, что тут всякий сброд ошивается. Нынче все двери нужно запирать хорошенько.
   – Мне стало жаль его, – поделилась Берит. – Он ни слова не говорит по-шведски, и у него с собой бумажка, на которой написано на английском, что он просит денег для сына – тому требуется новая почка. «Kidney» переводится ведь как почка, верно?
   – Мне откуда знать. Но попрошаек я терпеть не могу. У него что, работы нет? – Рубен продолжал возмущаться себе под нос, ожидая, пока Берит поднимется.
   – Он художник. Рисует такие красивые картины, там и море, и камыши, и лодки…
   – И ты купила у него картину? Теперь нам точно от него не отделаться, будь уверена!
   – Но мне стало так жалко его! Сам подумай, был бы у тебя сын и заболей он и ему понадобилась бы почка. Только представь, Рубен! Что угодно сделаешь, лишь бы денег раздобыть.

Глава 4

   На следующее утро Рубен проспал аж до одиннадцати. Когда он открыл глаза, по носу расхаживала назойливая муха, но сил не было, даже чтобы отмахнуться от нее. За ночь он так сильно вспотел, что простыни, запутавшиеся вокруг ног, можно было выжимать. Встать с кровати его заставила жажда – во рту вместо языка будто кусок дерева. Голова закружилась, так что пришлось ухватиться за книжный шкаф, который угрожающе покачнулся и чуть не опрокинулся прямо на Рубена. После того как он утолил жажду, сунув голову в раковину и выпив воды из крана, Рубен понял: ему ни за что не осилить подъем по лестнице на голубятню, а значит, он не сможет пойти задать корма голубям. Более того, он не представлял, как ему вернуться в постель. В конце концов пришлось ползти туда на четвереньках. Грудная клетка вздымалась, будто кузнечные меха, но Рубену все равно не хватало воздуха. Каждый вдох причинял боль, а мышцы сильно ныли. Словно утопающий, который из последних сил хватается за борт лодки и, собрав остатки сил, подтягивает себя наверх, Рубен забрался в кровать. Нужно попросить Берит приглядеть за голубями. Вдруг случится чудо и он еще успеет поправиться к завтрашним соревнованиям? Рубен решил пока подождать и не сообщать Седерроту что он не сможет участвовать. Сейчас он позвонит Берит, прямо сейчас. Голова сама опустилась на подушку, и он стал засыпать. Берит, да-да, нужно позвонить ей. Сейчас, он только соберется с силами. А пока отдохнет немного. Поспит чуть-чуть…
   Когда Рубен открыл глаза, было уже три часа дня. Рубен резко сел, но тут же снова упал на подушку. Стоило ему закашляться, голова начинала разрываться от боли, а в груди раздавались хрипы. Берит, сейчас же ей позвонить! Кто-то должен покормить голубей. Рука, которой он попытался дотянуться до мобильного, будто налилась свинцом. Соседка подняла трубку после первого же сигнала, какое облегчение! Конечно, она сходит даст голубям воды и корма. Попозже, ближе к вечеру. Пусть только объяснит ей, что нужно сделать. Соседи должны выручать друг друга. К счастью, он не запер дверь сарая, и ему не придется вставать для того, чтобы отдать ей ключ. Ну вот, все улажено, теперь можно немного вздремнуть. Можно забыться и дать сну унести себя.
   Она шла по морю ему навстречу, как он всегда мечтал. Анжела, ангелоподобная. Она сложила ладони, зачерпнула воды и подозвала его: «Пей». Он склонился, чтобы выпить из ее ладоней, но как только его губы коснулись воды, Анжела отвела руки в сторону. Он мучился от жажды, но мог напиться, только если разгадает загадку. Он замешкался, и Анжела исчезла в волнах. Он с ума сходил от страха, что снова потеряет ее. Море безгранично. Неужели ему никогда больше ее не встретить? Он нырнул и стал искать ее на дне. Во рту пересохло, и он попытался глотнуть воды, но она была соленой и мутной от гниющих водорослей. Анжела! Как он мог отпустить ее? Вдруг он почувствовал, как ее рука коснулась его щеки. Он слышал голос девушки, но не мог открыть глаза, да и всех слов разобрать не мог.
   – Я вернулась, – говорила она. – Я все-таки вернулась. Ты все еще злишься на меня?
   Он взял ее за руки и притянул к себе, вдохнул ее запах, ничуть не изменившийся: такой же сладкий и полный летних ароматов.
   – Ты вернулась, – произнес он, и от всех его вопросов о ее болезни, о дочке по имени Микаэла, о прошедших годах осталось лишь безмолвное взаимопонимание. – Я хочу пить.
   Она протянула ему стакан, и он осушил его до дна, закрыв дверь в прошлое, осталось лишь настоящее и прикосновение ее нежной кожи к его руке. Анжела. Она бежала через луг, раскинув руки, точь-в-точь как тогда. Сон уносил его дальше, и он боролся, чтобы остаться с ней, но вот он уже сидит на коленях у дедушки Руне, в старой доброй тишине, которая давала простор любым размышлениям, где все было ясно и не требовало лишних слов. «Я хочу пить». Анжела снова склонилась над ним, ее лицо светилось, и он улыбнулся в ответ: «Я больше не отпущу тебя». Он поднял руку, чтобы погладить девушку по щеке, но ее черты вдруг смазались и поплыли. Вместо юной Анжелы перед ним стояла седоволосая Берит Хаос.
   – Рубен, ты здоров? Выглядишь не очень.
   – Я лежал на дне. Мне не хватало воздуха, но сейчас я снова могу дышать. Ко мне прилетел голубь, это подарок. Ты видела ее? Она приходила ко мне.
   – Мне кажется, ты бредишь, Рубен. У тебя, должно быть, температура. Тебе нужно в больницу. Жаль, у меня прав нет, а то завернула бы тебя в одеяло да отвезла в город. Может, позвоним Седерроту?
   – Ни за что. Она тогда не найдет меня, когда вернется. Мне нужно остаться здесь.
   – Пить хочешь? – спросила Берит, покачав головой. – Я поставила кувшин вот сюда на столик, а еще положила ветку жасмина, чтоб ты почувствовал его аромат, когда проснешься. Я ведь знаю, как ты его любишь, не раз видела, как ты стоишь у кустов и нюхаешь. Ты ел сегодня? Нет, так я и думала. Там осталось немного омлета.
   – У меня нет сил, и потом, мне больно глотать. Подождет до завтра.
   – Тебе нужно к доктору, никаких сомнений, – уверенно произнесла Берит, поглядев на Рубена, на его нездоровый блеск в глазах и на влажные простыни. – Вдруг ты подхватил воспаление легких? В твоем возрасте с этим не шутят.
   – Нет, приму пару таблеток аспирина, и к завтрашнему дню авось полегчает. Полежу так, все обойдется.
 
   Уговоры Берит так и не возымели действия. Она сдалась и отправилась на голубятню. Не зря поговаривали, что у Рубена Нильсона тяжелый нрав. Такого упрямца еще поди поищи. Он никого не пускал в свою жизнь, в городе появлялся редко и общался разве что с дружками из клуба голубятников да с родней на кладбище. Он часто там появлялся, и люди слышали, как он разговаривает сам с собой, пока ухаживает за могилами. Насколько странным разрешается быть человеку, пока его не признают ненормальным? Казалось, Рубен существовал в каком-то пограничном состоянии и не мог выбрать, в какую сторону склониться. Ему бы надо в больницу. Может, и с головой ему помогут заодно. Тот еще чудак! Пожалуй, все равно стоит позвонить Седерроту и попросить его отвезти этого противного старикана в город. Берит отворила дверь в сарай и прислушалась к раздающемуся из гнезд воркованию. У самого входа в тазу лежала мертвая птица. Берит с трудом поднялась по лестнице. Первое, что она заметила на чердаке, – бинокль, лежащий у окна, которое выходило на ее двор. Неужели этот негодяй сидел тут и следил за ней? Она не на шутку разозлилась, но потом догадалась, что наблюдал он не за ней, а за голубями. Ну конечно, подозревать его в чем-то дурном было бы несправедливо. Рубен обычно стоял и смотрел в бинокль на голубей, круживших над крышей. Даже на большом расстоянии он мог узнать каждого и назвать птицу по имени. Паникер, Сэр Тоби и все остальные, как их там зовут.
   Наверху, прямо у лестницы, лежал мертвый голубь и еще один у клеток. Те двое, кому вчера давали пенициллин, тоже сдохли. Вот упрямец, почему ее не послушал? Она же говорила ему: неправильно давать птицам и людям одно и то же лекарство. Обнаружив еще два голубиных трупика, Берит всерьез задумалась. Может, виноват ястреб или хорек? Ей приходилось слышать о том, как в курятник пробрался хорек и загрыз всех кур. Хорьки убивают не чтобы прокормиться, а в удовольствие, пока ни одной живой души не останется, совсем как люди. Вздрогнув, Берит осмотрелась. Или дело в воде? У Рубена был свой колодец, откуда он брал воду для полива грядок. Но, насколько она знала, для питья эта вода не годилась. Однако водопровод у соседа тоже имелся. Вдруг он все перепутал и дал птицам не той воды? Она насчитала семь мертвых голубей, помимо того, что лежал в тазу. Прямо беда. Рассказать Рубену или подождать, пока ему не станет получше? Сейчас он все равно не в силах что-либо предпринять, рассудила Берит и решила сохранить пока печальную новость в тайне.
 
   Берит Хоас уселась перед телевизором и принялась за вязанье. Она давно привыкла к одиночеству, но сегодня дом казался особенно пустым и тихим. Вообще-то она уже была на пенсии, но с радостью согласилась поработать в столовой футбольного лагеря. Берит скучала по своей прежней работе в школе Клинте. Она привязалась к детям, а те привязались к ней. Несмотря на то что их было так много, Берит быстро выучила, как кого зовут, и уже скоро знала все их предпочтения. Если Пелле пару дней подряд едва клевал столовскую еду, она пыталась изменить меню, так чтобы даже ему пища пришлась по вкусу. А потом, когда София однажды не притронулась к обеду и это повторилось на второй и третий день, Берит осторожно спросила у девочки, в чем дело. Выяснилось, что родители Софии собрались разводиться. И Габриель тоже грустил: он сидел на кухне у Берит после уроков и рассказывал ей о своем кролике. Тот простудился, ему вкололи пенициллин, но у бедняги случился понос, а еще у него был неправильный прикус, а потом он умер. Мальчик принес мертвого кролика в школу в коробке из-под обуви, и она помогла ему похоронить любимца под деревом недалеко от ручья. Габриель даже сыграл ему песенку на флейте на прощание.