Анненский Иннокентий. Переводы

   Пронзает жизни сон, унылый и докучный.
   С тоской гляжу на них, и страх меня берет,
   Когда чредой скользят они безгласны,
   И сердце точит кровь, когда их узнает;
   Когда ж зеницы их в меня вольются властно,
   Терзает плоть мою их погребальный пыл,
   Мне кости леденит их пламень неугасный.
   Беззвучно горький смех на их устах застыл,
   Они влекут меня меж сорных трав и терний,
   Туда, под тяжкий свод, где тесен ряд могил...
   Три тени вижу я в часы тоски вечерней.
   2
   Уста землистые и длани ледяные,
   Но не считайте их за мертвецов.
   Увы! Они живут, укоры сердца злые!
   О, если бы я мог развеять тучи снов,
   О, если б унесла скорее месть забвенья
   Цветы последние торжественных венцов!
   Я расточил давно мне данные куренья,
   Мой факел догорел, и сам алтарь, увы!
   В пыли и копоти лежит добычей тленья.
   В саду божественном душистой головы
   Лилее не поднять - без страсти, без желаний
   Там влагу выпили, там корни выжгли вы,
   Уста землистые и ледяные длани.
   3
   Но что со мной? О нет... Теней светлеют вежды!
   Я солнце, я мечту за ними увидал:
   В какой блаженный хор слились вокруг Надежды!
   О вы, которых я безумно так желал!
   Кого я так любил, коль это ваши тени,
   Отдайте счастья мне нетронутый фиал!
   За робкую любовь, за детский жар молений,
   О, засияйте мне, лучи любимых глаз,
   Вы, косы нежные, обвейте мне колени!
   Нет! Ночь... Все та же ночь. Мираж любви погас,
   И так же, с сумраком таинственно сливаясь,
   Три тени белые в немой и долгий час
   Мне сердце леденят, тоской в него впиваясь...
   1902
   ОГНЕННАЯ ЖЕРТВА
   С тех пор, как истины прияли люди свет,
   Свершилось 1618 лет.
   На небе знойный день. У пышного примаса
   Гостей по городу толпится с ночи масса;
   Слились и яркий звон и гул колоколов,
   И море зыблется на площади голов.
   По скатам красных крыш и в волны злато льется,
   И солнце городу нарядному смеется,
   На стены черные обители глядит,
   Мосты горбатые улыбкой золотит,
   И блещет меж зубцов кривых и старых башен,
   Где только что мятеж вставал и зол, и страшен.
   Протяжным рокотом, как гулом вешних вод,
   Тупик, и улицу, и площадь, и проход,
   Сливаясь, голоса и шумы заливают,
   И руки движутся, и плечи напирают.
   Все в белом иноки: то черный, то седой,
   То гладко выбритый, то с длинной бородой,
   Тонсуры, лысины, шлыки и капюшоны,
   На кровных скакунах надменные бароны,
   Попоны, шитые девизами гербов,
   И ведьмы старые с огрызками зубов...
   И дамы пышные на креслах и в рыдванах,
   И белые брыжжи на розовых мещанах,
   И винный блеск в глазах, и винный аромат
   Меж пестрой челяди гайдучьей и солдат.
   Шуты и нищие, ханжи и проститутки,
   И кантов пение, и площадные шутки,
   И с ночи, кажется, все эти люди тут,
   Чтоб видеть, как живым еретика сожгут.
   А с высоты костра, по горло цепью скручен,
   К столбу дубовому привязан и измучен,
   На море зыбкое взирает еретик,
   И мрачной горечью подернут строгий лик.
   Он видит у костра безумных изуверов,
   Он слышит вопли их и гимны лицемеров.
   В горячке диких снов воздев себе венцы,
   Вот злые двинулись попарно чернецы;
   Дрожат уста у них от бешеных хулений,
   Их руки грязные бичуют светлый гений,
   Из глаз завистливых струится темный яд:
   Они пожрать его, а не казнить хотят.
   И стыдно за людей прикованному стало...
   Вдруг занялся огонь, береста затрещала,
   Вот пурпурный язык ступни ему лизнул
   И быстро по пояс змеею обогнул.
   Надулись волдыри и лопнули, и точно
   Назревшей мякотью плода кто брызнул сочной.
   Когда ж огонь ему под сердце подступил,
   "О Боже, Боже мой!" - он в муках возопил.
   А с площади монах кричит с усмешкой зверской:
   "Что, дьявольская снедь, отступник богомерзкий?
   О Боге вспомнил ты, да поздно на беду.
   Ну, здесь не догоришь - дожаришься в аду".
   И муки еретик гордыней подавляя
   И страшное лицо из пламени являя,
   Где кожу черную кипящий пот багрил,
   На жалком выродке глаза остановил
   И словом из огня стегнул его, как плетью:
   "Холоп, не радуйся напрасно... междометью!"
   Тут бешеный огонь слова его прервал,
   Но гнев и меж костей там долго бушевал...
   ЯВЛЕНИЕ БОЖЕСТВА
   Над светлым озером Норвегии своей
   Она идет, мечту задумчиво лелея,
   И шею тонкую кровь розовая ей
   Луча зари златит среди снегов алее.
   Берез лепечущих еще прозрачна сень,
   И дня отрадного еще мерцает пламя,
   И бледных вод лазурь ее качает тень,
   Беззвучно бабочек колеблема крылами.
   Эфир обвеет ли волос душистых лен,
   Он зыбью пепельной плечо ей одевает,
   И занавес ресниц дрожит, осеребрен
   Полярной ночью глаз, когда их закрывает.
   Ни тени, ни страстей им не оставят дни,
   Из мира дольнего умчались их надежды:
   Не улыбалися, не плакали они,
   И в голубую даль глядят спокойно вежды.
   И страж задумчивый мистических садов
   С балкона алого следит с улыбкой нежной
   За легким призраком норвежских берегов
   Среди бессмертных волн одежды белоснежной.
   17-19 января 1901
   Царское Село
   НЕГИБНУЩИЙ АРОМАТ
   Если на розу полей
   Солнце Лагора сияло,
   Душу ее перелей
   В узкое горло фиала.
   Глину ль насытит бальзам
   Или обвеет хрусталь,
   С влагой божественной нам
   Больше расстаться не жаль:
   Пусть, орошая утес,
   Жаркий песок она поит,
   Розой оставленных слез
   Море потом не отмоет.
   Если ж фиалу в кусках
   Выпадет жребий лежать,
   Будет, блаженствуя, прах
   Розой Лагора дышать.
   Сердце мое как фиал,
   Не пощаженный судьбою,
   Пусть он недолго дышал,
   Дивная влага, тобою;
   Той, перед кем пламенел
   Чистый светильник любви,
   Благословляя удел,
   Муки простил я свои.
   Сердцу любви не дано,
   Но, и меж атомов атом,
   Будет бессмертно оно
   Нежным твоим ароматом.
   НАД УМЕРШИМ ПОЭТОМ
   О ты, чей светлый взор на крыльях горней рати
   Цветов неведомых за радугой искал
   И тонких профилей в изгибах туч и скал,
   Лежишь недвижим ты - и на глазах печати.
   Дышать - глядеть - внимать - лишь ветер, пыль
   и гарь...
   Любить? Фиал златой, увы! но желчи полный.
   Как Бог скучающий покинул ты алтарь,
   Чтобы волной войти туда, где только волны.
   На безответный гроб и тронутый скелет
   Слеза обрядная прольется или нет,
   И будет ли тобой банальный век гордиться,
   Но я твоей, поэт, завидую судьбе:
   Твой тих далекий дом, и не грозит тебе
   Позора - понимать, и ужаса - родиться.
   МАЙЯ
   О Майя, о поток химер неуловимых,
   Из сердца мечешь ты фонтан живых чудес!
   Там наслажденья миг, там горечь слез незримых,
   И темный мир души, и яркий блеск небес.
   И самые сердца рожденных на мгновенье
   В цепи теней твоих, о Майя, только звенья.
   Миг - и гигантская твоя хоронит тень
   В веках прошедшего едва рожденный день
   С слезами, воплями и кровью в нежных венах...
   Ты молния? Ты сон? Иль ты бессмертья ложь?
   О, что ж ты, ветхий мир? Иль то, на что похож,
   Ты вихорь призраков, в мелькании забвенных?
   x x x
   О ты, которая на миг мне воротила
   Цветы весенние, благословенна будь.
   Люблю я, лучший сон вздымает сладко грудь,
   И не страшит меня холодная могила.
   Вы, милые глаза, что сердцу утро дней
   Вернули, - чарами объятого поныне
   Забыть вы можете - вам не отнять святыни:
   В могиле вечности я неразлучен с ней.
   ПОЛЬ ВЕРЛЕН
   СОН, С КОТОРЫМ Я СРОДНИЛСЯ
   Сонет
   Мне душу странное измучило виденье,
   Мне снится женщина, безвестна и мила,
   Всегда одна и та ж и в вечном измененьи,
   О, как она меня глубоко поняла...
   Все, все открыто ей... Обманы, подозренья,
   И тайна сердца ей, лишь ей, увы! светла.
   Чтоб освежить слезой мне влажный жар чела,
   Она горячие рождает испаренья.
   Брюнетка? русая? Не знаю, а волос
   Я ль не ласкал ее? А имя? В нем слилось
   Со звучным нежное, цветущее с отцветшим;
   Взор, как у статуи, и нем, и углублен,
   И без вибрации, спокоен, утомлен.
   Такой бы голос шел к теням, от нас ушедшим...
   LE REVE FAMILIER {*}
   {* Привычный сон (франц.). - Ред.}
   Мы полюбили друг друга в минуты глубокого сна:
   Призрак томительно-сладкий и странный - она.
   Маски, и вечно иной, никогда предо мной не снимая,
   Любит она и меня понимает, немая...
   Так к изголовью приникнув, печальная нежная мать
   Сердцем загадки умеет одна понимать.
   Если же греза в морщинах горячую влагу рождает,
   Плача лицо мне слезами она прохлаждает...
   Цвета назвать не умею ланиты ласкавших волос,
   Имя?.. В нем звучное, помню я, с нежным слилось.
   Имя - из мира теней, что тоскуют в лазури сияний,
   Взоры - глубокие взоры немых изваяний.
   Голос - своею далекой, и нежной, и вечной мольбой,
   Напоминая умолкших, зовет за собой...
   1901
   COLLOQUE SENTIMENTAL {*}
   {* Чувствительная беседа (франц.). - Ред.}
   Забвенный мрак аллей обледенелых
   Сейчас прорезали две тени белых.
   Из мертвых губ, подъяв недвижный взор,
   Они вели беззвучный разговор;
   И в тишине аллей обледенелых
   Взывали к прошлому две тени белых:
   "Ты помнишь, тень, наш молодой экстаз?"
   - "Вам кажется, что он согрел бы нас?"
   - "Не правда ли, что ты и там все та же,
   Что снится, тень моя, тебе?" - "Миражи".
   - "Нет, первого нам не дано забыть
   Лобзанья жар... Не правда ль?" - "Может быть".
   - "Тот синий блеск небес, ту веру в силы?"
   - "Их черные оплаканы могилы".
   Вся в инее косматилась трава,
   И только ночь их слышала слова.
   x x x
   Начертания ветхой триоди
   Нежным шепотом будит аллея,
   И, над сердцем усталым алея,
   Загораются тени мелодий.
   Их волшебный полет ощутив,
   Сердце мечется в узах обмана,
   Но навстречу ему из тумана
   Выплывает банальный мотив.
   О, развеяться в шепоте елей...
   Или ждать, чтоб мечты и печали
   Это сердце совсем закачали
   И, заснувши... скатиться с качелей?
   ПЕСНЯ ВЕЗ СЛОВ
   Сердце исходит слезами,
   Словно холодная туча...
   Сковано тяжкими снами,
   Сердце исходит слезами.
   Льются мелодией ноты
   Шелеста, шума, журчанья,
   В сердце под игом дремоты
   Льются дождливые ноты...
   Только не горем томимо
   Плачет, а жизнью наскуча,
   Ядом измен не язвимо,
   Мерным биеньем томимо.
   Разве не хуже мучений
   Эта тоска без названья?
   Жить без борьбы и влечений
   Разве не хуже мучений?
   x x x
   Я долго был безумен и печален
   От темных глаз ее, двух золотых миндалин.
   И все тоскую я, и все люблю,
   Хоть сердцу уж давно сказал: "Уйди, молю",
   Хотя от уз, от нежных уз печали
   И ум и сердце вдаль, покорные, бежали.
   Под игом дум, под игом новых дум,
   Волнуясь, изнемог нетерпеливый ум,
   И сердцу он сказал: "К чему ж разлука,
   Когда она все с нами, эта мука?"
   А сердце, плача, молвило ему:
   "Ты думаешь, я что-нибудь пойму?
   Не разберусь я даже в этой муке.
   Да и бывают ли и вместе, и в разлуке?"
   ПЕРВОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ СБОРНИКА "SAGESSE" {*}
   {* Мудрость (франц.) - Ред.}
   Мне под маскою рыцарь с коня не грозил,
   Молча старое сердце мне Черный пронзил,
   И пробрызнула кровь моя алым фонтаном,
   И в лучах по цветам разошлася туманом.
   Веки сжала мне тень, губы ужас разжал,
   И по сердцу последний испуг пробежал.
   Черный всадник на след свой немедля вернулся,
   Слез с коня и до трупа рукою коснулся.
   Он, железный свой перст в мою рану вложив,
   Жестким голосом так мне сказал: "Будешь жив".
   И под пальцем перчатки целителя твердым
   Пробуждается сердце и чистым и гордым.
   Дивным жаром объяло меня бытие,
   И забилось, как в юности, сердце мое.
   Я дрожал от восторга и чада сомнений,
   Как бывает с людьми перед чудом видений.
   А уж рыцарь поодаль стоял верховой;
   Уезжая, он сделал мне знак головой,
   И досель его голос в ушах остается:
   "Ну, смотри. Исцелить только раз удается".
   ТОМЛЕНИЕ
   Сонет
   Я - бледный римлянин эпохи Апостата.
   Покуда портик мой от гула бойни тих,
   Я стилем золотым слагаю акростих,
   Где умирает блеск пурпурного заката.
   Не медью тяжкою, а скукой грудь объята,
   И пусть кровавый стяг там веет на других,
   Я не люблю трубы, мне дики стоны их,
   И нестерпим венок, лишенный аромата.
   Но яд или ланцет мне дней не прекратят.
   Хоть кубки допиты, и паразит печальный
   Не прочь бы был почтить нас речью погребальной!
   Пускай в огонь стихи банальные летят:
   Я все же не один: со мною раб нахальный
   И скука желтая с усмешкой инфернальной.
   ПРЕСТУПЛЕНИЕ ЛЮБВИ
   Средь золотых шелков палаты Экбатанской,
   Сияя юностью, на пир они сошлись
   И всем семи грехам забвенно предались,
   Безумной музыке покорны мусульманской.
   То были демоны, и ласковых огней
   Всю ночь желания в их лицах не гасили,
   Соблазны гибкие с улыбками алмей
   Им пены розовой бокалы разносили.
   В их танцы нежные под ритм эпиталамы
   Смычок рыдание тягучее вливал,
   И хором пели там и юноши, и дамы,
   И, как волна, напев то падал, то вставал.
   И столько благости на лицах их светилось,
   С такою силою из глаз она лилась,
   Что поле розами далеко расцветилось
   И ночь алмазами вокруг разубралась.
   И был там юноша. Он шумному веселью,
   Увит левкоями, отдаться не хотел;
   Он руки белые скрестил по ожерелью,
   И взор задумчивый слезою пламенел.
   И все безумнее, все радостней сверкали
   Глаза, и золото, и розовый бокал,
   Но брат печального напрасно окликал,
   И сестры нежные напрасно увлекали.
   Он безучастен был к кошачьим ласкам их,
   Там черной бабочкой меж камней дорогих
   Тоска бессмертная чело ему одела
   И сердцем демона с тех пор она владела.
   "Оставьте!" - демонам и сестрам он сказал
   И, нежные вокруг напечатлев лобзанья,
   Освобождается и оставляет зал,
   Им благовонные покинув одеянья.
   И вот уж он один над замком, на столпе,
   И с неба факелом, пылающим в деснице,
   Грозит оставленной пирующей толпе,
   А людям кажется мерцанием денницы.
   Близ очарованной и трепетной луны
   Так нежен и глубок был голос сатаны,
   И треском пламени так дивно оттенялся:
   "Отныне с Богом я, - он говорил, - сравнялся.
   Между Добром и Злом исконная борьба
   Людей и нас давно измучила - довольно!
   И, если властвовать вся эта чернь слаба,
   Пусть жертвой падает она сегодня вольной.
   И пусть отныне же, по слову сатаны,
   Не станет более Ахавов и пророков,
   И не для ужасов уродливой войны
   Три добродетели воспримут семь пороков.
   Нет, зм_е_ю Иисус главы еще не стер:
   Не лавры праведным, он тернии дарует,
   А я - смотрите - ад, здесь целый ад пирует,
   И я кладу его, Любовь, на твой костер".
   Сказал - и факел свой пылающий роняет...
   Миг - и пожар завыл среди полнощной мглы:
   Задрались бешено багровые орлы,
   И стаи черных мух, играя, бес гоняет.
   Там реки золота, там камня гулкий треск,
   Костра бездонного там вой, и жар, и блеск;
   Там хлопьев шелковых, искряся и летая,
   Гурьба пчелиная кружится золотая.
   И, в пламени костра бесстрашно умирая,
   Веселым пением там величают смерть
   Те, чуждые Христа, не жаждущие рая,
   И, воя, пепел их с земли уходит в твердь.
   А он на вышине, скрестивши гордо руки,
   На дело гения взирает своего,
   И будто молится, но тихих слов его
   Расслышать не дают бесовских хоров звуки.
   И долго тихую он повторял мольбу,
   И языки огней он провожал глазами,
   Вдруг - громовой удар, и вмиг погасло пламя,
   И стало холодно и тихо, как в гробу.
   Но жертвы демонов принять не захотели:
   В ней зоркость Божьего всесильного суда
   Коварство адское открыло без труда,
   И думы гордые с Творцом их улетели.
   И тут страшнейшее случилось из чудес:
   Чтоб только тяжким сном вся эта ночь казалась,
   Чертог стобашенный из Мидии исчез,
   И камня черного на поле не осталось.
   Там ночь лазурная и звездная лежит
   Над обнаженною евангельской долиной,
   Там в нежном сумраке, колеблема маслиной,
   Лишь зелень бледная таинственно дрожит.
   Ручьи холодные струятся по каменьям,
   Неслышно филины туманами плывут,
   Так самый воздух полн и тайной, и забвеньем,
   И только искры волн - мгновенные - живут.
   Неуловимая, как первый сон любви,
   С холма немая тень вздымается вдали,
   А у седых корней туман осел уныло,
   Как будто тяжело ему пробиться было.
   Но, мнится, синяя уж тает тихо мгла,
   И, словно лилия, долина оживает:
   Раскрыла лепестки, и вся в экстаз ушла
   И к милосердию небесному взывает.
   1901
   ВЕЧЕРОМ
   Пусть бледная трава изгнанника покоит,
   Иль ель вся в инее серебряная кроет,
   Иль, как немая тень, исчадье тяжких снов,
   Тоскуя бродит он вдоль скифских берегов,
   Пока средь стад своих, с лазурными очами
   Сарматы грубые орудуют бичами,
   Свивая медленно с любовию печаль,
   Очами жадными поэт уходит в даль...
   В ту даль безбрежную, где волны заклубились;
   Редея, волосы седеющие сбились,
   И ветер, леденя открытое чело,
   Уносит из прорех последнее тепло.
   Тоскою бровь свело над оком ослабелым,
   И волосом щека подернулася белым,
   И повесть мрачную страстей и нищеты
   Рассказывают нам увядшие черты:
   О лжи и зависти они взывают к свету,
   И цезаря зовут, бесстрашные, к ответу.
   А он все Римом полн - и болен и гоним,
   Он славой призрачной венчает тот же Рим.
   На темный жребий мой я больше не в обиде:
   И наг, и немощен был некогда Овидий.
   1901
   x x x
   Я устал и бороться, и жить, и страдать,
   Как затравленный волк от тоски пропадать.
   Не изменят ли старые ноги,
   Донесут ли живым до берлоги?
   Мне бы в яму теперь завалиться и спать.
   А тут эти своры... Рога на лугу.
   Истерзан и зол, я по кочкам бегу.
   Далеко от людей схоронил я жилье,
   Но у этих собак золотое чутье,
   У Завистливой, Злой да Богатой.
   И в темных стенах каземата
   Длится месяцы, годы томленье мое.
   На ужин-то ужас, беда на обед,
   Постель-то на камне, а отдыха нет.
   Я - МАНИАК ЛЮБВИ
   Во мне живет любви безвольный маниак:
   Откуда б молния ни пронизала мрак,
   Навстречу ль красоте, иль доблести, иль силам,
   Взовьется и летит безумец с жадным пылом.
   Еще мечты полет в ушах не отшумит,
   Уж он любимую в объятьях истомит.
   Когда ж покорная подруга крылья сложит,
   Он удаляется печальный, - он не может
   Из сердца вырвать сна - часть самого себя
   Он оставляет в нем...
   Но вот опять любя
   Ладья его летит на острова Иллюзий
   За горьким грузом слез... Усладу в этом грузе
   В переживаньи мук находит он: свою
   Он мигом оснастил крылатую ладью
   И, дерзкий мореход, в безвестном океане,
   Плывет, как будто путь он изучил заране:
   Там берег _должен быть_ - обетованье грез!
   Пусть разобьет ладью в пути ему утес...
   С трамплина нового он землю различает,
   Он в волны прыгает, плывет и доплывает
   До мыса голого... Измучен, ночь и день
   Там жадно кружит он: растет и тает тень,
   Безумец все кружит средь дикости безвестной:
   Ни травки, ни куста, ни капли влаги пресной;
   Палящий жар в груди, часы голодных мук,
   И жизни ни следа, и ни души вокруг,
   Ни сердца, как его... Ну, пусть бы не такого,
   Но чтобы билось здесь, реального, живого,
   Пусть даже низкого... но сердца... Никого...
   Он ждет, он долго ждет... Энергию его
   Двоят и жар, и страсть... И долго в отдаленья
   Безумцу грезится забытому спасенье.
   Все парус грезится... Но безответна твердь,
   И парус, может быть, увидит только смерть.
   Что ж? Он умрет, земли, пожалуй, не жалея...
   Лишь эта цепь потерь с годами тяжелее!
   О, эти мертвецы! И, сам едва живой,
   Души мятущейся природой огневой
   В могилах он живет. Усладу грусти нежной
   Лишь мертвые несут его душе мятежной.
   Как к изголовью, он к их призракам прильнет.
   Он с ними говорит, их видит и заснет
   Он с мыслию о них, чтоб, бредя, пробудиться...
   Я - маниак любви... Что ж делать?
   Покориться.
   IMPRESSION FAUSSE {*}
   {* Галлюцинация, ложное впечатление (франц.). - Ред.}
   (Из сборника "Parallelement" {*})
   {* Параллельно (франц.). - Ред.}
   Мышь... покатилася мышь
   В пыльном поле точкою чернильной...
   Мышь... покатилася мышь...
   По полям чернильным точкой пыльной.
   Звон... или чудится звон...
   Узникам моли покойной ночи.
   Звон... или чудится звон...
   А бессонным ночи покороче.
   Сны - невозможные сны,
   Если вас сердцам тревожным надо,
   Сны - невозможные сны,
   Хоть отравленной пойте нас усладой.
   Луч.... загорается луч...
   Кто-то ровно дышит на постели.
   Луч... загорается луч...
   Декорация... иль месяц в самом деле?
   Тень... надвигается тень...
   Чернота ночная нарастает.
   Тень... надвигается тень...
   Но зарею небо зацветает.
   Мышь... покатилася мышь,
   Но в лучах лазурных розовея.
   Мышь... покатилася мышь,
   Эй - вы, сони... к тачкам поживее!..
   КАПРИЗ
   Неуловимый маг в иллюзии тумана,
   Среди тобою, созданных фигур,
   Я не могу узнать тебя, авгур,
   Но я люблю тебя, правдивый друг обмана!
   Богач комедии и нищий из романа,
   То денди чопорный, то юркий балагур,
   Ты даже прозу бедную одежды
   От фрака строгого до "колеров надежды"
   Небрежным гением умеешь оживить:
   Здесь пуговицы нет, зато свободна нить,
   А там на рукаве в гармонии счастливой
   Смеется след чернил и плачет след подливы.
   За ярким натянул ты матовый сапог,
   А твой изящный бант развязан так красиво,
   Что, глядя на тебя, сказать бы я не мог,
   Неуловимый маг, и ложный, но не лживый,
   Гулять ли вышел ты на розовой заре
   Иль вешаться идешь на черном фонаре.
   Загадкою ты сердце мне тревожишь,
   Как вынутый блестящий нож,
   Но если вещий бред поэтов только ложь,
   Ты, не умея лгать, не лгать не можешь.
   Увив безумием свободное чело,
   Тверди ж им, что луна детей озябших греет,
   Что от нее сердцам покинутым тепло,
   Передавай им ложь про черное крыло,
   Что хлороформом смерти нежно веет,
   Покуда в сердце зуб больной не онемеет...
   Пой муки их, поэт. Но гордо _о своей_
   Молчи, - в ответ, увы! Эльвира засмеется.
   Пусть сердце ранено, пусть кровью обольется
   Незримая мишень завистливых друзей,
   Ты сердца, что любовью к людям бьется,
   Им не показывай и терпеливо жди:
   Пусть смерть одна прочтет его в груди,
   И белым ангелом в лазурь оно взовьется.
   СЮЛЛИ ПРЮДОМ
   ПОСВЯЩЕНИЕ
   Когда стихи тебе я отдаю,
   Их больше бы уж сердце не узнало,
   И лучшего, что в сердце я таю,
   Ни разу ты еще не прочитала.
   Как около приманчивых цветов
   Рой бабочек, белея нежно, вьется,
   Так у меня о розы дивных снов
   Что звучных строф крылом жемчужным бьется.
   Увы! рука моя так тяжела:
   Коснусь до них - и облако слетает,
   И с нежного, дрожащего крыла
   Мне только пыль на пальцы попадает.
   Мне не дано, упрямых изловив,
   Сберечь красы сиянье лучезарной,
   Иль, им сердец булавкой не пронзив,
   Рядами их накалывать попарно.
   И пусть порой любимые мечты
   Нарядятся в кокетливые звуки,
   Не мотыльков в стихах увидишь ты,
   Лишь пылью их окрашенные руки.
   ИДЕАЛ
   Призрачна высь. Своим доспехом медным
   Средь ярких звезд и ласковых планет
   Горит луна. А здесь, на поле бледном,
   Я полон грез о той, которой нет;
   Я полон грез о той, чья за туманом
   Незрима нам алмазная слеза,
   Но чьим лучом, земле обетованным,
   Иных людей насытятся глаза.
   Когда бледней и чище звезд эфира
   Она взойдет средь чуждых ей светил,
   Пусть кто-нибудь из вас, последних мира,
   Расскажет ей, что я ее любил.
   x x x
   С подругой бледною разлуки
   Остановить мы не могли:
   Скрестив безжизненные руки,
   Ее отсюда унесли.
   Но мне и мертвая свиданье
   Улыбкой жуткою сулит,
   И тень ее меня томит
   Больнее, чем воспоминанье.
   Прощанье ль истомило нас,
   Слова ль разлуки нам постыли?
   О, отчего вы, люди, глаз,
   Глаз отчего ей не закрыли?
   КОГДА Б Я БОГОМ СТАЛ...
   Когда б я Богом стал, земля Эдемом стала б,
   И из лучистых глаз, сияя, как кристалл,
   Лишь слезы счастия бежали б, чужды жалоб,
   Когда б я Богом стал.
   Когда б я Богом стал, среди душистой рощи
   Корой бы нежный плод, созрев, не зарастал,
   И самый труд бы стал веселым чувством мощи,
   Когда б я Богом стал.
   Когда б я Богом стал, вокруг тебя играя,
   Всегда иных небес лазурный сон витал,
   Но ты осталась бы все та же в высях рая,
   Когда б я Богом стал.
   Ночь на 28 декабря 1900
   ТЕНИ
   Остановлюсь - лежит, иду - и тень идет,
   Так странно двигаясь, так мягко выступая;
   Глухая слушает, глядит она слепая,
   Поднимешь голову, а тень уже ползет.
   Но сам я тоже тень. Я облака на небе
   Тревожный силуэт. Скользит по формам взор,
   И ум мой ничего не создал до сих пор:
   Иду, куда влечет меня всевластный жребий.
   Я тень от ангела, который сам едва,
   Один из отблесков последних божества,
   Бог повторен во мне, как в дереве кумира,
   А может быть, теперь среди иного мира,
   К жерлу небытия дальнейшая ступень,
   От этой тени тень живет и водит тень.
   UN BONHOMME {*}
   {* Честный малый (франц.). - Ред.}
   Когда-то человек и хил, и кроток жил,