Страница:
– Где везде?! Что везде?! – снова вскинулся Нанаец. – Конкретно давай, чтоб всем было ясно!..
– Хотя бы в Питере, – спокойно продолжил Эдик. – Там за десять месяцев набили целый штабель. Начали с вице-спикера ихнего Заксобрания – взорвали в тачке так, что голову оторвало. Потом одного за другим завалили двух правильных братков, типа наших. Проплатили уголовное дело на двоих крупных «авторов» – одного в «Кресты» законопатили, другому из России пришлось отъехать.
– Ну и?.. Мы-то с какого боку?
– С правого, блин! – Отвертка начал злиться на Нанайца. В основном за то, что Антон явно гнал дуру, прикидываясь, будто не понимает простых, как правда, вещей. – Все, о ком говорю, – питерские «тамбовцы». Их главный давно сказал про воров: «Кончаем кормить дармоедов». «Законники» натравили на «тамбовцев» другую кодлу – «казанских». Война шла чуть не год, «тамбовцы» отстрелялись. Дальше поднялись на бензине, скорешились с тамошним губером. В прошлом году вообще смотрящего откинули – сам замиряться пришел…
– Могила? – неожиданно спросил Перстень.
– Ага, – кивнул Отвертка. – Костя Могила. Карольич. Вот теперь пошла байда по новой. «Кончаем кормить» – такого дармоеды не прощают.
– Да я говорил, бля! – Колокольчик вплотную подошел к Антону. – Говорил: суки – твои кореша! Кончилось блатюков время! Воры только жрать на халяву умеют, а ты в них реальные деньги закачивал!.. Мои, между прочим!
– Не только твои, – подал голос Стерхов.
– Мои тоже!.. Чего удивляться: фраер из комсы, понятно, с ворами в самый раз!..
– Прошлой весной они сошлись на сходняк, – монотонно, как патефон, продолжал Отвертка. – В Ростове. Сам Хасан собирал.
Перстень вскинул брови, услышав знакомое имя.
– Там решали по Питеру. Могиле дали добро на веерный отстрел. «Тамбовцы», понятно, тоже на изготовку. Понятно, что на такой волне Усику с Пучком охота свои вопросы порешать. С нами. Вы ведь, Михаил Николаевич, почти те же слова о дармоедах сказали. Конечно, они не забыли. В Ростове Могила отмашку получил. А Усик чем хуже? Задача одна – что здесь, что там.
Тяжелое молчание густилось третью минуту. Рожкин сидел молча, зачем-то перебирая купюры в бумажнике.
– Короче, еще раз засечешься с ворами – можешь у них оставаться, – нарушил Ученый нехорошую тишину.
– Ага, – обрадовался Колокольчик. – И тогда вместе с ними ляжешь.
– Усику скажи при случае: в следующий раз буду отвечать, – резюмировал Перстень. – И лавэ им больше ни грамма.
Нанаец глухо молчал.
– Есть возражения?
– Есть, – ответил Отвертка за Антона.
– Да, есть, – подтвердил Рожкин.
– Так я и думал. Свободен. Считай, что тебя предупредили.
Нанаец долго поднимался и неестественно медленно шел. Когда дверь за ним наконец закрылась, Колокольчик скривился:
– Зря выпустили… По-любому надо было на ту цифру поставить, что он ворам заслал.
– Точно, – согласился Михаил. – И не поздно еще.
– Может, Усика с Пучком в разработку? – вскинулся Отвертка. – А с Нанайцем под замес? Раз к ворам откололся, так на общих основаниях, а?
– Все течет, – неожиданно сказал Перстень. – Все откуда-то приходят. Все куда-то уйдут. Он первый. Скоро увидите – не последний. Усик заткнется сам.
– Да с чего?! – запротестовал Отвертка.
– С того! Хасан не ландух и не отморозь, быстро поймет, что обломится. И здесь, и в Питере. Но базар про другое уже. Вы, главное, меж собой не теряйтесь, когда грядки поделите.
Парни удивленно переглянулись.
Перстень замолчал. Потом отвернулся к окну и тогда только закончил:
– А я сам кого надо найду.
21 августа 2002 года
21 августа 2007 года
21 августа 2003 года
21 августа 2007 года
– Хотя бы в Питере, – спокойно продолжил Эдик. – Там за десять месяцев набили целый штабель. Начали с вице-спикера ихнего Заксобрания – взорвали в тачке так, что голову оторвало. Потом одного за другим завалили двух правильных братков, типа наших. Проплатили уголовное дело на двоих крупных «авторов» – одного в «Кресты» законопатили, другому из России пришлось отъехать.
– Ну и?.. Мы-то с какого боку?
– С правого, блин! – Отвертка начал злиться на Нанайца. В основном за то, что Антон явно гнал дуру, прикидываясь, будто не понимает простых, как правда, вещей. – Все, о ком говорю, – питерские «тамбовцы». Их главный давно сказал про воров: «Кончаем кормить дармоедов». «Законники» натравили на «тамбовцев» другую кодлу – «казанских». Война шла чуть не год, «тамбовцы» отстрелялись. Дальше поднялись на бензине, скорешились с тамошним губером. В прошлом году вообще смотрящего откинули – сам замиряться пришел…
– Могила? – неожиданно спросил Перстень.
– Ага, – кивнул Отвертка. – Костя Могила. Карольич. Вот теперь пошла байда по новой. «Кончаем кормить» – такого дармоеды не прощают.
– Да я говорил, бля! – Колокольчик вплотную подошел к Антону. – Говорил: суки – твои кореша! Кончилось блатюков время! Воры только жрать на халяву умеют, а ты в них реальные деньги закачивал!.. Мои, между прочим!
– Не только твои, – подал голос Стерхов.
– Мои тоже!.. Чего удивляться: фраер из комсы, понятно, с ворами в самый раз!..
– Прошлой весной они сошлись на сходняк, – монотонно, как патефон, продолжал Отвертка. – В Ростове. Сам Хасан собирал.
Перстень вскинул брови, услышав знакомое имя.
– Там решали по Питеру. Могиле дали добро на веерный отстрел. «Тамбовцы», понятно, тоже на изготовку. Понятно, что на такой волне Усику с Пучком охота свои вопросы порешать. С нами. Вы ведь, Михаил Николаевич, почти те же слова о дармоедах сказали. Конечно, они не забыли. В Ростове Могила отмашку получил. А Усик чем хуже? Задача одна – что здесь, что там.
Тяжелое молчание густилось третью минуту. Рожкин сидел молча, зачем-то перебирая купюры в бумажнике.
– Короче, еще раз засечешься с ворами – можешь у них оставаться, – нарушил Ученый нехорошую тишину.
– Ага, – обрадовался Колокольчик. – И тогда вместе с ними ляжешь.
– Усику скажи при случае: в следующий раз буду отвечать, – резюмировал Перстень. – И лавэ им больше ни грамма.
Нанаец глухо молчал.
– Есть возражения?
– Есть, – ответил Отвертка за Антона.
– Да, есть, – подтвердил Рожкин.
– Так я и думал. Свободен. Считай, что тебя предупредили.
Нанаец долго поднимался и неестественно медленно шел. Когда дверь за ним наконец закрылась, Колокольчик скривился:
– Зря выпустили… По-любому надо было на ту цифру поставить, что он ворам заслал.
– Точно, – согласился Михаил. – И не поздно еще.
– Может, Усика с Пучком в разработку? – вскинулся Отвертка. – А с Нанайцем под замес? Раз к ворам откололся, так на общих основаниях, а?
– Все течет, – неожиданно сказал Перстень. – Все откуда-то приходят. Все куда-то уйдут. Он первый. Скоро увидите – не последний. Усик заткнется сам.
– Да с чего?! – запротестовал Отвертка.
– С того! Хасан не ландух и не отморозь, быстро поймет, что обломится. И здесь, и в Питере. Но базар про другое уже. Вы, главное, меж собой не теряйтесь, когда грядки поделите.
Парни удивленно переглянулись.
Перстень замолчал. Потом отвернулся к окну и тогда только закончил:
– А я сам кого надо найду.
21 августа 2002 года
Эдик Самарин – Отвертка
Там, где два года назад валялся лежак, теперь стоял музыкальный центр. Он украшал жизнь, но создавал некоторую коллизию. Это было из того немногого, где они не сходились: Отвертка любил шансон и романсы, Маша – классику, джаз и рок.
Она всегда уступала, и, зная это, Эдик стеснялся включать свое. Точнее, поначалу стеснялся, потом все равно не выдерживал.
Они вернулись с очередной политической тусовки, устроенной правоконсервативным изданием, где уже почти год Эдик подвизался редактором аналитического отдела. Было уже пять, но до сна оставалось далеко. Так и не сняв якобы парадно-выходную черную майку и джинсы, только скинув в прихожей кроссовки, Маша лупила клавиатуру. Завтра весь цивилизованный мир должен был узнать, что на тусовке побывал и выразил одобрение один из лидеров государства, а также о том, что другой, не менее выдающийся лидер с пафосом обозвал ее сбродом мракобесов и этатистов. Ну а самое главное – о том, что ее любимый Эдуард Самарин сделал потрясающий доклад, в котором провел интересные исторические параллели…
Отвертка привычно устроился на диване и чиркал шифры в своем допотопном ежедневнике – обыкновенном блокноте с мятыми листами в клеточку.
– Милый, ну давай купим нормальный стильный органайзер, – не отрываясь от монитора, пробурчала Маша.
– Ну что ты, Маречка, знаешь ведь – мне много места надо. Каждая встреча детским почерком в подробностях: во сколько, с кем, зачем…
– Да уж знаю. А перед тем как вырвать и порвать, еще роспись: день закончен!
– Приколистка ты, милая.
– Будто неправда! Хи-хи!
Эдику не хотелось отрывать ее от статьи, которую к десяти утра нужно засылать в редакцию. Но раз заговорив, он никогда не мог отъехать от Маречки. Даже занятой делом.
– Маря, а ты замечаешь – даже умные не понимают нас.
– Ты про крестоносцев? – не глядя, она прикурила левой рукой, продолжая молотить правой.
Эдик промолчал. Вроде за два года пора привыкнуть к любому феномену. Но чтоб так все понимать. Ведь по дороге домой они не сказали о прошедшем мероприятии ни слова…
– Да. Заметь – почти смущаются. Нет у них ощущения непрерывности, нет осознания общности. Где-то слышали звон. Про Александра Невского, про Сергия Радонежского. Услышали, поверили, уперлись. И поди им объясни, что в натуре у истоков стояли Альбрехт Медведь и Генрих Лев. Хотим того или нет, есть медицинский факт.
Теперь молчала Маша. Это напрягло Эдика – он знал, что Маря способна ответить. Но ответить вопросом, который может задеть.
– Маря, не стесняйся этого сказать. Мы ведь с тобой знаем: это не так. Были наши и у нас, да еще какие! Князь Василько, Михаил Тверской, Дмитрий Шемяка, Василий Косой – одни кликухи, зацени, чего стоят! Были клевые пацаны Лжедмитрии, даже Тушинский вор по делу гнал. Классная бригада вокруг Петра тусовалась. Есть нам кого в своей истории продолжить. Беда только, что нам о них либо вообще не рассказывали, либо рассказали не то. Из века в век мы пролистываем имена и дела, которыми обязаны гордиться.
– Yes! – крикнула Марго и эффектно пощелкала «мышкой», сохраняя текст. – Можно отправлять! – Она развернулась на компьютерном кресле и с серьезной улыбкой взглянула на Отвертку: – Милый, а теперь подумай и скажи в натуре: тем ли занимаешься? А главное, то ли по-настоящему ценишь?
– Ты о чем? – спросил он, выигрывая время, поскольку прекрасно знал, о чем.
– Сам ведь говоришь: не рассказывали… рассказали не то… мы не знаем… а должны знать! Ну и от кого же узнать, если не от тебя? Ты ведь идеолог. Почему ты не делаешь того, чего без тебя не сделает никто?
Эдик отложил исчирканный блокнот и выпрямился:
– Маречка. Ни ты, ни я не поверим идеологу, который не прошел низов. Не испытал своей идеологии в реальном жизненном деле. Полбутылки цена тому, кто, ни разу не встав в оцепление, зовет других идти в бой. Ни разу не наклеив на стену листовки, пишет программу-максимум.
– Милый, а ты сам этих низов не прошел? Как еще надо тебе испытывать идеологию? Скольких испытаний не хватает?
Да лучше бы поменьше, устало подумал Эдик.
Вдруг Маша соскочила с кресла:
– Мы ведь еще подумаем про это? И обязательно решим что-нибудь! Подожди-ка!
Она стремительно выскочила из комнаты. Эдик рефлекторно поднялся с дивана. Дверь со свистом распахнулась вновь, пропуская выпрыгнувшую из душа Машу, необутую, в чем мать родила.
– Тебе не хочется спать? – спросили они друг у друга.
– Мне с тобой хочется, – ответили они друг другу.
Отвертка, не глядя, включил музыкальный центр. На своем.
Но вот Маша прыгнула на диван, перевернувшись через голову, и блаженно заулыбалась в потолок. С такой же улыбкой Эдик опустился рядом…
Трель мобильника иглой вошла в мозг. На втором звонке Отвертка продрал глаза и увидел над собой улыбающееся лицо Маши. Она уже сидела рядом, будто так и не ложилась.
– Вот кто соня у нас! – наклонившись, она чмокнула его в переносицу. – А ну-ка чай пить.
Эдик автоматически глотнул из дымящейся чашки, которую Маря поднесла ему прямо к губам. Приготовить-то когда успела?
Продолжая надрывно повизгивать, мобильник настырно требовал внимания.
– Спасибо, Маречка. Дай трубочку.
Увидев цифры номера, он судорожным движением нажал зеленую кнопку.
– Выдрыхся? – как обычно, без «здрасте», жизнерадостно проорал Колокольчик. – Машку свою еще не затрахал?
Эдик стиснул зубы:
– Я не у Мари.
– За вранье пи… отдельная будет. Но потом. Короче, бросай все, срочно ко мне. Поедем к Перст… к Михаилу Николаевичу. Уж не знаю зачем, но сказал, ты ему теперь снова нужен. Пиар-р-ретик… Не вздумай опоздать.
Дисплей телефона уже погас, но Эдик продолжал лежать с трубкой в руке, осваивая услышанное. Маша внимательно смотрела в молчаливом ожидании.
Отвертка резко поднялся, хватая ее за плечи:
– Милая, любимая, вот он. Наш настоящий час.
Она всегда уступала, и, зная это, Эдик стеснялся включать свое. Точнее, поначалу стеснялся, потом все равно не выдерживал.
Они вернулись с очередной политической тусовки, устроенной правоконсервативным изданием, где уже почти год Эдик подвизался редактором аналитического отдела. Было уже пять, но до сна оставалось далеко. Так и не сняв якобы парадно-выходную черную майку и джинсы, только скинув в прихожей кроссовки, Маша лупила клавиатуру. Завтра весь цивилизованный мир должен был узнать, что на тусовке побывал и выразил одобрение один из лидеров государства, а также о том, что другой, не менее выдающийся лидер с пафосом обозвал ее сбродом мракобесов и этатистов. Ну а самое главное – о том, что ее любимый Эдуард Самарин сделал потрясающий доклад, в котором провел интересные исторические параллели…
Отвертка привычно устроился на диване и чиркал шифры в своем допотопном ежедневнике – обыкновенном блокноте с мятыми листами в клеточку.
– Милый, ну давай купим нормальный стильный органайзер, – не отрываясь от монитора, пробурчала Маша.
– Ну что ты, Маречка, знаешь ведь – мне много места надо. Каждая встреча детским почерком в подробностях: во сколько, с кем, зачем…
– Да уж знаю. А перед тем как вырвать и порвать, еще роспись: день закончен!
– Приколистка ты, милая.
– Будто неправда! Хи-хи!
Эдику не хотелось отрывать ее от статьи, которую к десяти утра нужно засылать в редакцию. Но раз заговорив, он никогда не мог отъехать от Маречки. Даже занятой делом.
– Маря, а ты замечаешь – даже умные не понимают нас.
– Ты про крестоносцев? – не глядя, она прикурила левой рукой, продолжая молотить правой.
Эдик промолчал. Вроде за два года пора привыкнуть к любому феномену. Но чтоб так все понимать. Ведь по дороге домой они не сказали о прошедшем мероприятии ни слова…
– Да. Заметь – почти смущаются. Нет у них ощущения непрерывности, нет осознания общности. Где-то слышали звон. Про Александра Невского, про Сергия Радонежского. Услышали, поверили, уперлись. И поди им объясни, что в натуре у истоков стояли Альбрехт Медведь и Генрих Лев. Хотим того или нет, есть медицинский факт.
Теперь молчала Маша. Это напрягло Эдика – он знал, что Маря способна ответить. Но ответить вопросом, который может задеть.
– Маря, не стесняйся этого сказать. Мы ведь с тобой знаем: это не так. Были наши и у нас, да еще какие! Князь Василько, Михаил Тверской, Дмитрий Шемяка, Василий Косой – одни кликухи, зацени, чего стоят! Были клевые пацаны Лжедмитрии, даже Тушинский вор по делу гнал. Классная бригада вокруг Петра тусовалась. Есть нам кого в своей истории продолжить. Беда только, что нам о них либо вообще не рассказывали, либо рассказали не то. Из века в век мы пролистываем имена и дела, которыми обязаны гордиться.
– Yes! – крикнула Марго и эффектно пощелкала «мышкой», сохраняя текст. – Можно отправлять! – Она развернулась на компьютерном кресле и с серьезной улыбкой взглянула на Отвертку: – Милый, а теперь подумай и скажи в натуре: тем ли занимаешься? А главное, то ли по-настоящему ценишь?
– Ты о чем? – спросил он, выигрывая время, поскольку прекрасно знал, о чем.
– Сам ведь говоришь: не рассказывали… рассказали не то… мы не знаем… а должны знать! Ну и от кого же узнать, если не от тебя? Ты ведь идеолог. Почему ты не делаешь того, чего без тебя не сделает никто?
Эдик отложил исчирканный блокнот и выпрямился:
– Маречка. Ни ты, ни я не поверим идеологу, который не прошел низов. Не испытал своей идеологии в реальном жизненном деле. Полбутылки цена тому, кто, ни разу не встав в оцепление, зовет других идти в бой. Ни разу не наклеив на стену листовки, пишет программу-максимум.
– Милый, а ты сам этих низов не прошел? Как еще надо тебе испытывать идеологию? Скольких испытаний не хватает?
Да лучше бы поменьше, устало подумал Эдик.
Вдруг Маша соскочила с кресла:
– Мы ведь еще подумаем про это? И обязательно решим что-нибудь! Подожди-ка!
Она стремительно выскочила из комнаты. Эдик рефлекторно поднялся с дивана. Дверь со свистом распахнулась вновь, пропуская выпрыгнувшую из душа Машу, необутую, в чем мать родила.
– Тебе не хочется спать? – спросили они друг у друга.
– Мне с тобой хочется, – ответили они друг другу.
Отвертка, не глядя, включил музыкальный центр. На своем.
Они, не сговариваясь, вцепились друг в друга и медленно закружились. За окном начинало светлеть.
Только раз бывает в жизни встреча,
Только раз судьбою рвется нить.
Только раз в весенний тихий вечер
Мне так хочется любить…
На улице было светло. Маша и Эдик уже много раз меняли темп и теперь двигались в быстром ритме, так и не присев от начала. У обоих так было впервые.
И вдвоем по тропе
Навстречу судьбе,
Не гадая, в ад или в рай,
Так и надо идти,
Не страшась пути,
Хоть на край земли,
Хоть за край!
Но вот Маша прыгнула на диван, перевернувшись через голову, и блаженно заулыбалась в потолок. С такой же улыбкой Эдик опустился рядом…
Трель мобильника иглой вошла в мозг. На втором звонке Отвертка продрал глаза и увидел над собой улыбающееся лицо Маши. Она уже сидела рядом, будто так и не ложилась.
– Вот кто соня у нас! – наклонившись, она чмокнула его в переносицу. – А ну-ка чай пить.
Эдик автоматически глотнул из дымящейся чашки, которую Маря поднесла ему прямо к губам. Приготовить-то когда успела?
Продолжая надрывно повизгивать, мобильник настырно требовал внимания.
– Спасибо, Маречка. Дай трубочку.
Увидев цифры номера, он судорожным движением нажал зеленую кнопку.
– Выдрыхся? – как обычно, без «здрасте», жизнерадостно проорал Колокольчик. – Машку свою еще не затрахал?
Эдик стиснул зубы:
– Я не у Мари.
– За вранье пи… отдельная будет. Но потом. Короче, бросай все, срочно ко мне. Поедем к Перст… к Михаилу Николаевичу. Уж не знаю зачем, но сказал, ты ему теперь снова нужен. Пиар-р-ретик… Не вздумай опоздать.
Дисплей телефона уже погас, но Эдик продолжал лежать с трубкой в руке, осваивая услышанное. Маша внимательно смотрела в молчаливом ожидании.
Отвертка резко поднялся, хватая ее за плечи:
– Милая, любимая, вот он. Наш настоящий час.
21 августа 2007 года
Джон Цыдыпжапов – Беседа
Михаил уже выпил несчетное количество чая, забил окурками пепельницу и мусорное ведро, а Леси с Беседой все еще не было. Снова звонить не хотелось. Два часа назад они разговаривали последний раз – уже на подъезде к Москве. Ясно, пробки, но все равно, почему же так долго?..
Хлопнула входная дверь. И вот уже Леся повисла на шее, за ее спиной широко улыбался Беседа.
Господи! Как же он изменился!
Нет, не постарел, не поседел – возмужал. Сквозь растрепанные Лесины волосы Ученый рассмотрел широкие, каких раньше и представить было невозможно, мускулистые плечи, спокойный, незамутненный сомнениями и неуверенностью взгляд умных внимательных глаз, твердую решимость когда-то круглого и безвольного детского подбородка. И будто догадавшись, о чем он думает, Леся громким театральным шепотом сообщила:
– Он такой крутой стал, просто диву даюсь…
Джон ждал возле вагона с охапкой цветов. Ей даже подумалось, что так он стоит на перроне уже не первый час – с тех пор, как получил ее телеграмму и примчался на вокзал.
Он, как всегда неловко, сунул ей в руку букет, растерянно, не зная, чем теперь занять освободившиеся руки, посмотрел на нее:
– Как доехала? – спросил, как всегда невпопад, и смутился.
Леся грустно улыбнулась, слегка наклонилась и поцеловала в лоб:
– Пойдем куда-нибудь, поговорим.
Центральный зал Московского вокзала в Петербурге только поначалу показался похожим на Ленинградский. Здесь все было не так: вместо дешевых, грязных забегаловок и непрезентабельных киосков – бизнесцентр, магазины с книгами, цветами, сувенирами, на постаменте – бронзовый бюст Петра; народ перемещается чинно, как бы подчеркивая традиционное достоинство жителей культурной столицы, без излишней суеты и толкотни; даже челноки и мешочники какие-то необычно тихие и несуетливые.
– Я на машине…
– Ой, конечно же! «Фокус»?
– «Мустанг».
Она притворно строго взглянула на него:
– Непатриотично как-то. Мог бы купить модель собственного производства, так сказать.
– Так ведь подарок от руководства. За безупречную службу.
– Ого!
– А ты думала, – гордо улыбнулся он. – Есть тут на Невском одно местечко уютное. Там поговорим, а потом…
– А потом посмотрим, что дальше.
В кафе модной галереи элитных бутиков было тихо и пустынно. Мелодичная, едва слышная музыка, неприметно порхающие между столиков официантки, нега, прохлада, комфорт.
Леся отломила кусочек замысловато украшенного пирожного, пожевала, поморщилась – химия. Отодвинула тарелку, отхлебнула кофе. Закурила:
– Дело вот в чем…
По мере рассказа лицо Джона становилось все мрачней.
– И вот я здесь, – закончила она. – Ты поедешь со мной?
Он молчал.
– Я знаю, о чем ты. Писал про буддизм, про дацан…
– И сейчас мы туда поедем!
Она не стала возражать.
Семь лет назад, отправляясь в Питер, Джон сказал, что будет искать утешения и просветления в вере предков: «Пора грехи отмаливать». Поэтому, собственно, и поехал в Северную столицу, где в то время был единственный на всю Европейскую Россию буддийский храм, точнее – ламаистский дацан. Видимо, что-то такое он там действительно нашел, потому как письма его становились все более спокойными и светлыми, не то что вначале, когда он беспрерывно повторял о чувстве вины перед богом и людьми.
И не только письма.
В начале своего пребывания на холодных невских берегах Беседа по большей части перебивался с хлеба на воду, довольствуясь случайными заработками. А с 2002-го пришел на только что открывшийся во Всеволожске завод «Форда» и неожиданно – прежде всего, видимо, для себя – стал личностью не просто уважаемой, но исключительно популярной и востребованной. О поездках в Штаты, в штаб-квартиру автогиганта в Диборне, где его неоднократно принимал глава корпорации, он рассказывал так, будто это были мелкие докучливые рабочие эпизоды. Немного живей и с большей симпатией говорил о встречах с бразильскими профсоюзниками. Но по-настоящему вдохновлялся, только повествуя о визитах в Дхарамсалу – резиденцию Далай-ламы Четырнадцатого. Дело в том, что, впервые побывав там в качестве попечителя дацана, Джон не просто удостоился лицезреть Тэнйзина Гьямцхо, но и по-настоящему подружился с ним.
Именно это, а не постоянное субсидирование реставрационных работ превратило Беседу из обычного, хоть и очень уважаемого, прихожанина в учителя высшей буддийской мудрости. Ведь для ламаиста даже простая встреча с Тэнйзином Гьямцхо – это высшая награда, которую еще надо заслужить. А личная дружба и постоянная переписка поднимает такого человека в глазах верующего на недосягаемую высоту. Не зря же говорят, что каждый, кто увидит далай-ламу, жить по-прежнему уже не сможет. В нем обязательно произойдут какие-нибудь изменения, причем все – к лучшему.
Хлопнула входная дверь. И вот уже Леся повисла на шее, за ее спиной широко улыбался Беседа.
Господи! Как же он изменился!
Нет, не постарел, не поседел – возмужал. Сквозь растрепанные Лесины волосы Ученый рассмотрел широкие, каких раньше и представить было невозможно, мускулистые плечи, спокойный, незамутненный сомнениями и неуверенностью взгляд умных внимательных глаз, твердую решимость когда-то круглого и безвольного детского подбородка. И будто догадавшись, о чем он думает, Леся громким театральным шепотом сообщила:
– Он такой крутой стал, просто диву даюсь…
* * *
Джон ждал возле вагона с охапкой цветов. Ей даже подумалось, что так он стоит на перроне уже не первый час – с тех пор, как получил ее телеграмму и примчался на вокзал.
Он, как всегда неловко, сунул ей в руку букет, растерянно, не зная, чем теперь занять освободившиеся руки, посмотрел на нее:
– Как доехала? – спросил, как всегда невпопад, и смутился.
Леся грустно улыбнулась, слегка наклонилась и поцеловала в лоб:
– Пойдем куда-нибудь, поговорим.
Центральный зал Московского вокзала в Петербурге только поначалу показался похожим на Ленинградский. Здесь все было не так: вместо дешевых, грязных забегаловок и непрезентабельных киосков – бизнесцентр, магазины с книгами, цветами, сувенирами, на постаменте – бронзовый бюст Петра; народ перемещается чинно, как бы подчеркивая традиционное достоинство жителей культурной столицы, без излишней суеты и толкотни; даже челноки и мешочники какие-то необычно тихие и несуетливые.
– Я на машине…
– Ой, конечно же! «Фокус»?
– «Мустанг».
Она притворно строго взглянула на него:
– Непатриотично как-то. Мог бы купить модель собственного производства, так сказать.
– Так ведь подарок от руководства. За безупречную службу.
– Ого!
– А ты думала, – гордо улыбнулся он. – Есть тут на Невском одно местечко уютное. Там поговорим, а потом…
– А потом посмотрим, что дальше.
В кафе модной галереи элитных бутиков было тихо и пустынно. Мелодичная, едва слышная музыка, неприметно порхающие между столиков официантки, нега, прохлада, комфорт.
Леся отломила кусочек замысловато украшенного пирожного, пожевала, поморщилась – химия. Отодвинула тарелку, отхлебнула кофе. Закурила:
– Дело вот в чем…
По мере рассказа лицо Джона становилось все мрачней.
– И вот я здесь, – закончила она. – Ты поедешь со мной?
Он молчал.
– Я знаю, о чем ты. Писал про буддизм, про дацан…
– И сейчас мы туда поедем!
Она не стала возражать.
* * *
Семь лет назад, отправляясь в Питер, Джон сказал, что будет искать утешения и просветления в вере предков: «Пора грехи отмаливать». Поэтому, собственно, и поехал в Северную столицу, где в то время был единственный на всю Европейскую Россию буддийский храм, точнее – ламаистский дацан. Видимо, что-то такое он там действительно нашел, потому как письма его становились все более спокойными и светлыми, не то что вначале, когда он беспрерывно повторял о чувстве вины перед богом и людьми.
И не только письма.
В начале своего пребывания на холодных невских берегах Беседа по большей части перебивался с хлеба на воду, довольствуясь случайными заработками. А с 2002-го пришел на только что открывшийся во Всеволожске завод «Форда» и неожиданно – прежде всего, видимо, для себя – стал личностью не просто уважаемой, но исключительно популярной и востребованной. О поездках в Штаты, в штаб-квартиру автогиганта в Диборне, где его неоднократно принимал глава корпорации, он рассказывал так, будто это были мелкие докучливые рабочие эпизоды. Немного живей и с большей симпатией говорил о встречах с бразильскими профсоюзниками. Но по-настоящему вдохновлялся, только повествуя о визитах в Дхарамсалу – резиденцию Далай-ламы Четырнадцатого. Дело в том, что, впервые побывав там в качестве попечителя дацана, Джон не просто удостоился лицезреть Тэнйзина Гьямцхо, но и по-настоящему подружился с ним.
Именно это, а не постоянное субсидирование реставрационных работ превратило Беседу из обычного, хоть и очень уважаемого, прихожанина в учителя высшей буддийской мудрости. Ведь для ламаиста даже простая встреча с Тэнйзином Гьямцхо – это высшая награда, которую еще надо заслужить. А личная дружба и постоянная переписка поднимает такого человека в глазах верующего на недосягаемую высоту. Не зря же говорят, что каждый, кто увидит далай-ламу, жить по-прежнему уже не сможет. В нем обязательно произойдут какие-нибудь изменения, причем все – к лучшему.
21 августа 2003 года
Леся Стерхова
– С одной стороны – лучше бы приехала в середине июня. В августе белых ночей не увидишь, но с другой – и хорошо, что не в июне, тут из-за трехсотлетия такая давка была… Ох, не вспоминать. Все нормальные люди, кто мог, из города на месяц свалили, лишь бы подальше, – сказал Беседа. – Денег на эти праздники убухали – не сосчитать… А толку? Стоит сто шагов от Невского отойти, и сразу – трущобы, разруха, свинство. Народ голодает, а они – лазерное шоу. Дурацкое и неудавшееся к тому же.
В Питере Леся была впервые. И прямо из Пулково Джон повез ее смотреть город.
Он совершенно не переменился. Как был рьяным поборником справедливости, так и остался. Кажется, стал даже непримиримее. С искренним возмущением педантично перечислял все прегрешения городской администрации: плохие дороги, нерадивых дворников, отсутствие единой городской политики в области обустройства детских площадок, плохую работу постовых милиционеров, беспредел на рынках, разрыв линии метро – короче, не было в городе ни одного чиновника, муниципального, районного или губернаторского, который хотя бы частично соответствовал занимаемой должности. С городских проблем он перекинулся на заводские. Тут, разумеется, тоже всем досталось. Проклятые капиталисты нещадно эксплуатировали рабочий класс и трудовую интеллигенцию, извлекали невиданные сверхприбыли и упорно не желали делиться ими с истинными создателями материальных благ. А между тем, уверял Беседа, именно эти скромные труженики – настоящие творцы и мастера своего дела – достойны лучшего, и это вполне возможно, поскольку у администрации есть на это деньги и средства.
Уже напрочь позабыв, что начал с лазерного шоу, Беседа с пафосом стал рассказывать о своей нелегкой борьбе за свободу рабочего класса:
– Сколько можно позволять начальству вытирать об рабочих ноги, считать нас за рабочий скот? Совсем считают нас за безмозглых кретинов, не знающих своих прав, и поэтому измываются, как хотят! Нет, нельзя больше такое терпеть, нужно уважать себя! Пока мы молчим и сносим издевательства, так и будут издеваться. Они же боятся нас, вот я точно говорю: их, этих хитро-мудрых иностранцев немного совсем, да чуток их местных прихлебателей, а мы – сила! Без нас этот завод – куча металлолома. Вот что им пора понять, и они это понимают, только обнаглели. Ну так пора им совесть иметь. Поучить надо капиталистов по-настоящему, чтобы не думали, что можно без конца издеваться над рабочим коллективом!..
Леся слушала его с улыбкой и думала о том, как правильно сделала, что все-таки решилась через три года разлуки встретиться с этим нетерпимым борцом со злом. …Высокий накал чувств не может сохраняться вечно. Движение друг к другу когда-то останавливается.
Полгода назад у Михаила случилась командировка – поехал в Италию. Разлуки он не хотел. Но когда садился в поезд, выглядел таким счастливым, будто вырвался из тесной клетки. А после возвращения на вопрос: «Как дела?» – ответил: «Отлично!»
А ей было плохо! И она предложила в следующий раз ехать только вместе. «Посмотрим!» – ответил Михаил, и она поняла, что он будет этому сопротивляться.
Маятник любви качнулся назад, поняла Леся. Но почему?
А она-то не находила себе места в течение трех дней отсутствия любимого и считала это время отнятым у ее любви. Впервые они пережили событие, которое для него было радостью, а ей принесло огорчение. Неужели она ему надоела?
И в следующий его отъезд даже не заикнулась о том, чтобы сопровождать, а на прощание просто сообщила, что летит в Питер.
– Никогда еще там не была. Париж видела, Барселону, Ниццу, а красивейший город России так и не удосужилась. Даже стыдно, – лукаво улыбаясь, сказала она Михаилу. – Да и Джон все время зовет.
Стерхов пожал плечами, но возражать не стал.
И не задумываясь, перебила Беседу с его бесконечной профсоюзной темой, выпалила:
– У меня проблемы. Ты можешь хотя бы выслушать?
И не дожидаясь ответа – знала, что не остановит, – начала рассказывать.
Он долго молчал.
Проще всего было сказать: «Леся, любимая, со мной у тебя никогда такого не будет». Но вместо этого заговорил совсем о другом. О том, что близкие люди, как частично пересекающиеся или касающиеся друг друга круги, могут касаться, пересекаться, но если полностью сливаются – это плохой признак.
– Значит, ты чувствуешь себя поглощенной им. Ведь ты не работаешь, только ждешь его целыми днями дома. В этом нет ничего плохого, но ты потеряла себя, полностью растворившись в нем. Но ему-то нужна половинка, а не часть его самого, этого у него и так достаточно. А теперь представь себе, как бы тебе хотелось, чтобы эти круги соотносились на самом деле. Ты – не тупая домохозяйка. Вспомни, что еще интересного было и есть в твоей жизни. Ты ж искусствовед! Ты так много знаешь и понимаешь. Сегодня не девяносто пятый, профессионалы нужны! Мир существует не только в кругу семьи. Сделай так, чтобы небосклон ваших отношений… Ты уж прости за такое высокопарное выражение, – смущенно хмыкнул Джон. – Пусть он расцветится многими звездами. Ведь ты же выбирала его не потому, что вокруг не было никого и ничего другого!
Леся с удивлением смотрела на Беседу.
Вообще-то она не ждала, что он сразу же полезет ей под юбку, но все же предполагала какие-то романтичные сопли или развесистую клюкву. Особенно после того, как Антон, отвозивший ее в аэропорт, очень деликатно, но вполне определенно намекнул, что готов скрасить ее одиночество любыми доступными ему способами…
Да, конечно, был Михаил, который стал для нее центром вселенной, смыслом жизни, она ни за какие блага мира не поменяла бы свою судьбу на иную. Но бывали минуты, когда нужен был именно Беседа, с его гипертрофированным представлением о справедливости, с беспрестанным стремлением ко всеобщей гармонии… А еще с его тактичностью, обаянием, подвижностью, любовью к жизни. За внешней беззащитностью и ранимостью она чувствовала в нем сильную волю и потрясающую энергетику.
И любовь.
Леся вернулась в Москву в тот же день. Не дожидаясь Михаила, подала документы в аспирантуру, записалась на курсы компьютерного дизайна. А после его возвращения объявила, что собирается стать лучшим в мире рекламистом бамперов и автомобильных ковриков, а потому немедленно требует принять ее на работу. В случае отказа – развод и девичья фамилия…
В ту ночь он впервые сказал ей:
– Мы – одно. Без тебя меня нет.
В Питере Леся была впервые. И прямо из Пулково Джон повез ее смотреть город.
Он совершенно не переменился. Как был рьяным поборником справедливости, так и остался. Кажется, стал даже непримиримее. С искренним возмущением педантично перечислял все прегрешения городской администрации: плохие дороги, нерадивых дворников, отсутствие единой городской политики в области обустройства детских площадок, плохую работу постовых милиционеров, беспредел на рынках, разрыв линии метро – короче, не было в городе ни одного чиновника, муниципального, районного или губернаторского, который хотя бы частично соответствовал занимаемой должности. С городских проблем он перекинулся на заводские. Тут, разумеется, тоже всем досталось. Проклятые капиталисты нещадно эксплуатировали рабочий класс и трудовую интеллигенцию, извлекали невиданные сверхприбыли и упорно не желали делиться ими с истинными создателями материальных благ. А между тем, уверял Беседа, именно эти скромные труженики – настоящие творцы и мастера своего дела – достойны лучшего, и это вполне возможно, поскольку у администрации есть на это деньги и средства.
Уже напрочь позабыв, что начал с лазерного шоу, Беседа с пафосом стал рассказывать о своей нелегкой борьбе за свободу рабочего класса:
– Сколько можно позволять начальству вытирать об рабочих ноги, считать нас за рабочий скот? Совсем считают нас за безмозглых кретинов, не знающих своих прав, и поэтому измываются, как хотят! Нет, нельзя больше такое терпеть, нужно уважать себя! Пока мы молчим и сносим издевательства, так и будут издеваться. Они же боятся нас, вот я точно говорю: их, этих хитро-мудрых иностранцев немного совсем, да чуток их местных прихлебателей, а мы – сила! Без нас этот завод – куча металлолома. Вот что им пора понять, и они это понимают, только обнаглели. Ну так пора им совесть иметь. Поучить надо капиталистов по-настоящему, чтобы не думали, что можно без конца издеваться над рабочим коллективом!..
Леся слушала его с улыбкой и думала о том, как правильно сделала, что все-таки решилась через три года разлуки встретиться с этим нетерпимым борцом со злом. …Высокий накал чувств не может сохраняться вечно. Движение друг к другу когда-то останавливается.
Полгода назад у Михаила случилась командировка – поехал в Италию. Разлуки он не хотел. Но когда садился в поезд, выглядел таким счастливым, будто вырвался из тесной клетки. А после возвращения на вопрос: «Как дела?» – ответил: «Отлично!»
А ей было плохо! И она предложила в следующий раз ехать только вместе. «Посмотрим!» – ответил Михаил, и она поняла, что он будет этому сопротивляться.
Маятник любви качнулся назад, поняла Леся. Но почему?
А она-то не находила себе места в течение трех дней отсутствия любимого и считала это время отнятым у ее любви. Впервые они пережили событие, которое для него было радостью, а ей принесло огорчение. Неужели она ему надоела?
И в следующий его отъезд даже не заикнулась о том, чтобы сопровождать, а на прощание просто сообщила, что летит в Питер.
– Никогда еще там не была. Париж видела, Барселону, Ниццу, а красивейший город России так и не удосужилась. Даже стыдно, – лукаво улыбаясь, сказала она Михаилу. – Да и Джон все время зовет.
Стерхов пожал плечами, но возражать не стал.
И не задумываясь, перебила Беседу с его бесконечной профсоюзной темой, выпалила:
– У меня проблемы. Ты можешь хотя бы выслушать?
И не дожидаясь ответа – знала, что не остановит, – начала рассказывать.
Он долго молчал.
Проще всего было сказать: «Леся, любимая, со мной у тебя никогда такого не будет». Но вместо этого заговорил совсем о другом. О том, что близкие люди, как частично пересекающиеся или касающиеся друг друга круги, могут касаться, пересекаться, но если полностью сливаются – это плохой признак.
– Значит, ты чувствуешь себя поглощенной им. Ведь ты не работаешь, только ждешь его целыми днями дома. В этом нет ничего плохого, но ты потеряла себя, полностью растворившись в нем. Но ему-то нужна половинка, а не часть его самого, этого у него и так достаточно. А теперь представь себе, как бы тебе хотелось, чтобы эти круги соотносились на самом деле. Ты – не тупая домохозяйка. Вспомни, что еще интересного было и есть в твоей жизни. Ты ж искусствовед! Ты так много знаешь и понимаешь. Сегодня не девяносто пятый, профессионалы нужны! Мир существует не только в кругу семьи. Сделай так, чтобы небосклон ваших отношений… Ты уж прости за такое высокопарное выражение, – смущенно хмыкнул Джон. – Пусть он расцветится многими звездами. Ведь ты же выбирала его не потому, что вокруг не было никого и ничего другого!
Леся с удивлением смотрела на Беседу.
Вообще-то она не ждала, что он сразу же полезет ей под юбку, но все же предполагала какие-то романтичные сопли или развесистую клюкву. Особенно после того, как Антон, отвозивший ее в аэропорт, очень деликатно, но вполне определенно намекнул, что готов скрасить ее одиночество любыми доступными ему способами…
Да, конечно, был Михаил, который стал для нее центром вселенной, смыслом жизни, она ни за какие блага мира не поменяла бы свою судьбу на иную. Но бывали минуты, когда нужен был именно Беседа, с его гипертрофированным представлением о справедливости, с беспрестанным стремлением ко всеобщей гармонии… А еще с его тактичностью, обаянием, подвижностью, любовью к жизни. За внешней беззащитностью и ранимостью она чувствовала в нем сильную волю и потрясающую энергетику.
И любовь.
Леся вернулась в Москву в тот же день. Не дожидаясь Михаила, подала документы в аспирантуру, записалась на курсы компьютерного дизайна. А после его возвращения объявила, что собирается стать лучшим в мире рекламистом бамперов и автомобильных ковриков, а потому немедленно требует принять ее на работу. В случае отказа – развод и девичья фамилия…
В ту ночь он впервые сказал ей:
– Мы – одно. Без тебя меня нет.
21 августа 2007 года
Джон Цыдыпжапов – Беседа
С Приморского проспекта дацан был почти полностью скрыт пышными ветвями деревьев и невысокой каменной оградой. В небольшом уютном садике на скамейке в прохладной тени дуба, перебирая четки, сидел молодой и, как показалось Лесе, весьма упитанный лама. Взгляд из-за очков казался отстраненным и пустым.
Мощеные дорожки, ухоженные газоны, к ветвям деревьев привязаны разноцветные платочки-молитвы. Слева и справа от входа – барабаны.
– Хочешь покрутить? – спросил Джон.
– Зачем?
– Если повернуть сто восемь раз, с тебя снимутся грехи.
– Все?
– Почти…
Леся посмотрела вперед. Дацан с мощными, слегка наклоненными внутрь стенами и четырехколонным портиком с капителями темной бронзы поражал своей загадочностью. Гранит, глазурованный кирпич, золоченые детали. Суровая тибетская архитектура плюс элегантный модерн начала прошлого века – какая-то сверхмистическая гремучая смесь, рай для искусствоведа…
Они поднялись по широкой лестнице. Джон отворил тяжелую дверь, и они оказались в главном зале. В молельне не было окон, свет проникал только сверху через прямоугольную застекленную часть крыши и потолка. Два ряда колонн разделяли зал на три части, в центральной с сиденьями для лам – трон главного ламы, алтарь и изваяние Большого Будды. По стенам развешаны изображения многочисленных тибетских божеств.
Леся с восторгом оглядывала это уникальное произведение искусства. Позолота, яркие краски, витражи.
– Это один из самых дорогих буддийских храмов в Европе, – шепнул Беседа. – В Бурятии в основном делали деревянные храмы, в лучшем случае монолитные или кирпичные, а этот – из колотого гранита. Витражи изготовлены самим Рерихом, они, правда, сейчас испорчены. А еще есть легенда, что в одном из прудов Елагина острова лежат осколки первой статуи Будды. Когда коммунисты после революции выносили из храма все ценности, они не смогли передвинуть Будду и разбили его. Надеялись найти внутри сокровища. Естественно, там ничего не было, вот и выкинули осколки в пруд. А когда спохватились, было уже поздно, ничего не нашли.
– Верующие забрали?
– Возможно, так, а возможно – иначе… Ты тут посиди немного, я скоро.
– А мне можно?
– Всем можно, Бог же для всех.
Он снял обувь, прошел между двумя медными гонгами и уселся на пол в позе лотоса, неотрывно глядя на Будду. Леся скромно устроилась на скамейке в уголке.
В храме было тихо и прохладно. Запах благовоний, едва слышный шепот немногочисленных прихожан и удивительный покой и отстраненность от мира, от всего будничного и земного. Будто находишься не в центре многомиллионного города, а где-то в далеких заоблачных горах Тибета.
Она не молилась, не просила ничего, даже не думала ни о чем, мысли – если эти обрывки каких-то неясных образов можно назвать мыслями – медленно проплывали, не задевая, не омрачая сознание. Она не могла сказать, спала или бодрствовала, грезила наяву или видела что-то неожиданно прояснившимся внутренним взором, только вдруг почувствовала необыкновенную легкость и умиротворение…
Джон мягко коснулся ее плеча:
– Идем. Я готов.
Она, будто очнувшись от дремы, слегка вздрогнула, почувствовала озноб и какое-то непонятное сожаление о чем-то невозвратно ушедшем, вернее, упорхнувшем как дыхание доброй ночной феи, очень важном и правильном…
На улице по-прежнему светило яркое солнце. Время, казавшееся в храме неподвижным, и здесь замерло, ожидая решения Беседы.
– Сейчас сделаю несколько звонков, – извлекая из кармана мобильный, сказал Джон, – и можем двигать. До Москвы, будем считать, семь часов, так что сегодня там.
– А с каких это пор ты трубой обзавелся?
– Не помню… давно.
Мощеные дорожки, ухоженные газоны, к ветвям деревьев привязаны разноцветные платочки-молитвы. Слева и справа от входа – барабаны.
– Хочешь покрутить? – спросил Джон.
– Зачем?
– Если повернуть сто восемь раз, с тебя снимутся грехи.
– Все?
– Почти…
Леся посмотрела вперед. Дацан с мощными, слегка наклоненными внутрь стенами и четырехколонным портиком с капителями темной бронзы поражал своей загадочностью. Гранит, глазурованный кирпич, золоченые детали. Суровая тибетская архитектура плюс элегантный модерн начала прошлого века – какая-то сверхмистическая гремучая смесь, рай для искусствоведа…
Они поднялись по широкой лестнице. Джон отворил тяжелую дверь, и они оказались в главном зале. В молельне не было окон, свет проникал только сверху через прямоугольную застекленную часть крыши и потолка. Два ряда колонн разделяли зал на три части, в центральной с сиденьями для лам – трон главного ламы, алтарь и изваяние Большого Будды. По стенам развешаны изображения многочисленных тибетских божеств.
Леся с восторгом оглядывала это уникальное произведение искусства. Позолота, яркие краски, витражи.
– Это один из самых дорогих буддийских храмов в Европе, – шепнул Беседа. – В Бурятии в основном делали деревянные храмы, в лучшем случае монолитные или кирпичные, а этот – из колотого гранита. Витражи изготовлены самим Рерихом, они, правда, сейчас испорчены. А еще есть легенда, что в одном из прудов Елагина острова лежат осколки первой статуи Будды. Когда коммунисты после революции выносили из храма все ценности, они не смогли передвинуть Будду и разбили его. Надеялись найти внутри сокровища. Естественно, там ничего не было, вот и выкинули осколки в пруд. А когда спохватились, было уже поздно, ничего не нашли.
– Верующие забрали?
– Возможно, так, а возможно – иначе… Ты тут посиди немного, я скоро.
– А мне можно?
– Всем можно, Бог же для всех.
Он снял обувь, прошел между двумя медными гонгами и уселся на пол в позе лотоса, неотрывно глядя на Будду. Леся скромно устроилась на скамейке в уголке.
В храме было тихо и прохладно. Запах благовоний, едва слышный шепот немногочисленных прихожан и удивительный покой и отстраненность от мира, от всего будничного и земного. Будто находишься не в центре многомиллионного города, а где-то в далеких заоблачных горах Тибета.
Она не молилась, не просила ничего, даже не думала ни о чем, мысли – если эти обрывки каких-то неясных образов можно назвать мыслями – медленно проплывали, не задевая, не омрачая сознание. Она не могла сказать, спала или бодрствовала, грезила наяву или видела что-то неожиданно прояснившимся внутренним взором, только вдруг почувствовала необыкновенную легкость и умиротворение…
Джон мягко коснулся ее плеча:
– Идем. Я готов.
Она, будто очнувшись от дремы, слегка вздрогнула, почувствовала озноб и какое-то непонятное сожаление о чем-то невозвратно ушедшем, вернее, упорхнувшем как дыхание доброй ночной феи, очень важном и правильном…
На улице по-прежнему светило яркое солнце. Время, казавшееся в храме неподвижным, и здесь замерло, ожидая решения Беседы.
– Сейчас сделаю несколько звонков, – извлекая из кармана мобильный, сказал Джон, – и можем двигать. До Москвы, будем считать, семь часов, так что сегодня там.
– А с каких это пор ты трубой обзавелся?
– Не помню… давно.