Взгляд на дружину как на корпорацию раннесредневековой социальной элиты, игравшую ведущую роль в древнерусском обществе, сформулированный в 80–х гг. ХХ в.,[421] с 1990–х гг. стал в историографии (исключая, разумеется, сторонников теории «городов—государств общинного типа») едва ли не общим местом.[422] Появился даже термин «дружинное государство», причем таковым предлагается считать Русь довольно короткого исторического периода (IX—Х вв.[423] или 2–й половины Х – начала XI в.).[424] Подобное определение, во—первых, на мой взгляд, правомерно лишь в качестве одного из условных обозначений государства – по типу организации в нем элитного слоя (в той же мере, как Российскую империю XVIII–XIX вв. можно определить как «дворянское государство», т. к. в нем элита была представлена сословием дворянства, или Советский Союз как «партбюрократическое государство»). Во—вторых, если исходить из данного признака, о «дружинной государственности» на Руси можно говорить не до начала XI в., а примерно до 2–й половины XII в. Усложнение в XI – 1–й половине XII в. внутридружинной иерархии не означало исчезновения дружинной корпорации как таковой. Указания на «дружину» как на совокупность представителей знати того или иного княжества встречаются даже во 2–й половине XII столетия.[425] Лишь в конце XII–XIII вв. дружину в этой роли сменяет княжеский «двор».[426]
   Заключая краткое рассмотрение проблемы общественного строя Киевской Руси, можно сказать, что его правомерно условно определять как «государственно—феодальный», с той оговоркой, что государство – «совокупный феодал» было представлено князьями и окружавшей их дружинной знатью.

Очерк 3
«ИМПЕРИЯ РЮРИКОВИЧЕЙ»?

   В историографии распространено представление о Киевской Руси как государстве с имперскими чертами. Это связано отнюдь не только с догматическим восприятием определения ее К. Марксом как «империи Рюриковичей»[427] в историографии советской эпохи: именование Руси Х—XII вв. «империей» можно встретить и у авторов, далеких от марксизма.[428] Главным основанием для такой характеристики служит расхожий тезис о полиэтничном характере Древнерусского государства (в частности, в литературе получила распространение цифра 22 – столько неславянских народов якобы находилось в ее составе).
   Как говорилось выше (см. Часть I, Очерк 4), государство Русь складывалось в IX–X вв. путем перехода под власть киевских князей восточнославянских догосударственных общностей. Что касается неславянских финно—и балтоязычных племен, то среди них выделяются две группы. Земли одних – мери в Волго—Окском междуречье, веси в районе Белоозера, муромы на нижней Оке, води и ижоры у берегов Невы и Финского залива, голяди на р. Протве – вошли непосредственно в государственную территорию Руси, подверглись славянской колонизации, а сами эти племена постепенно были ассимилированы и христианизированы. Другие – чудь, ливы, латгалы, земгалы, курши, литва в Восточной Прибалтике, емь, корела (Юго—Восточная Финляндия), пермь, печера, югра на Северо—Востоке Восточной Европы, черемисы и мордва в Среднем Поволжье – платили русским князьям дань,[429] но остались вне государственной территории Руси.[430] Таким образом, говорить о полиэтничном характере Древнерусского государства если и можно, то с существенными оговорками: были постепенно ассимилируемые славянами анклавы финно—и балтоязычного населения и была внешняя сфера влияния; включения в территорию государства крупных массивов неславянского (и неправославного) населения, сохранявших после присоединения свой язык, веру и общественную структуру (т. е. процесса, характерного для Русского государства с середины XVI столетия), не происходило.
   Другое основание для положения об имперском характере Древнерусского государства – претензии киевских князей на императорские титулы. К таковым относятся каган – высший титул у тюрко—монгольских народов, и цесарь (царь) – титул, каким у славян обозначались императоры Византии (соответствовало греч. βασιλεύζ) и Священной Римской империи (соответствовало лат. imperator).
   Как говорилось выше (см. Часть I, Очерк 4), правитель среднеднепровской Руси в IX в. действительно именовался каганом, причем появление такого титула было, возможно, связано с причастностью к формированию в первой половине столетия в Среднем Поднепровье политического образования под названием Русь члена правящего рода Хазарии. Но в период с вокняжения в Киеве Олега этот титул перестает прослеживаться по источникам. Если в 871 г., судя по письму Людовика II Василию I Македонянину, в Византии признавался титул кагана за правителем Руси, то в Х в. византийская императорская канцелярия считала «каганом» только правителя Хазарии.[431] В арабских известиях о Руси середины Х в. (т. н. сведения «о трех группах русов»), в отличие от более ранних известий, основывающихся на источнике второй половины IX столетия (подробно см. Часть I, Очерк 4), титул «каган» также отсутствует, русские князья именуются только арабским термином «малик».[432] Поэтому представляется вероятным, что в период от Олега до Владимира титул «каган» на Руси не употреблялся.
   Вновь именуются «каганами» Владимир Святославич и Ярослав Владимирович в памятниках середины XI в. («Слове о Законе и Благодати» и «Исповедании веры» Илариона).[433] Позже в граффито из киевского собора св. Софии каганом титулован еще один русский князь, вероятнее всего – Святослав Ярославич (ум. 1076 г.).[434] Наконец, в «Слове о полку Игореве» каганом назван один из сыновей Святослава Ярославича: по традиционному мнению, это Олег Святославич, но не исключено, что имеется в виду его брат Роман.[435] Олег и Роман не были киевскими князьями, но и тот, и другой владели Тмутороканским княжеством, расположившимся на части бывшей хазарской территории и включавшим в себя хазарское население. Поэтому употребление в «Слове о полку Игореве» термина «каган» справедливо связывается с владычеством князя, им названного, над хазарами, чей правитель прежде именовался этим титулом.[436] Возможно и само вторичное появление титула «каган» на Руси было вызвано к жизни появлением русских владений на бывшей хазарской территории:[437] Тмутороканское княжество появляется именно при Владимире, по отношению к которому впервые после IX в. фиксируется данный титул; Ярослав после смерти в 1036 г. своего брата Мстислава, князя черниговского и тмутороканского, тоже владел Тмутороканью; Святослав Ярославич также был сюзереном Тмутороканского княжества – там сидели его сыновья (в период киевского княжения Святослава – по—видимому, Роман).[438]
   Таким образом, собственно «имперские» притязания как в употреблении титула «каган» к русским князьям в IX в., так и в его вторичном применении к русским князьям конца Х—XI в. усмотреть сложно.
   Что касается царского титула, то первый известный случай его приложения к русскому князю относится к 1054 г. В граффито на стене киевского собора св. Софии говорится об «успении царя нашего»; речь идет о Ярославе Мудром.[439] Впоследствии в домонгольскую эпоху царями именовались тот же Ярослав, свв. Борис и Глеб, Мстислав Владимирович (сын Владимира Мономаха), его сын Изяслав и внук Роман Ростиславич; к Владимиру Мономаху, Изяславу Мстиславичу и его брату Ростиславу прилагался глагол «царствовати», в отношении правления Мстислава Владимировича и его внука Рюрика Ростиславича употреблялся термин «цесарствие», «цесарство».[440] Можно ли на основе этих данных говорить о претензиях правителей Киевской Руси на царское достоинство, т. е. на равный статус с императорами Византии и Священной Римской империи? Скорее всего, нет. Среди русских князей, к кому прилагалась «царская» терминология, – Борис и Глеб, которые киевскими князьями не были. Как показано В. А. Водовым, применение царского титула к русским князьям носило окказиональный характер: он мог употребляться для прославления князя с использованием византийских образцов красноречия, для подчеркивания политического престижа умершего князя, в связи с главенством князя в церковных делах и с культом князя—святого.[441]
   В историографии киевский князь XI – начала XII в. обычно именуется «великим князем», в отличие от других членов рода Рюриковичей, просто «князей». Действительно, в отдельных случаях при летописных упоминаниях киевских князей этого времени встречается эпитет великий.[442] Более того, в памятнике Х в. – договоре 944 г. с Византией – видно подчеркнутое стремление именовать тогдашнего правителя Руси Игоря именно великим князем.[443] Но последовательного применения к киевским князьям этого определения, такого применения, которое позволяло бы говорить об утверждении за верховным правителем Руси великокняжеского титула, ни в Х, ни в XI, ни в начале XII в. не наблюдается.[444] Причину этого следует видеть в особенностях системы власти на Руси.
   В условиях XI столетия, когда все восточнославянские земли были под властью одного княжеского рода, нужда в особом титуле для верховного правителя отсутствовала: таковым являлся тот, кто считался старейшим в роде и сидел в Киеве.[445] Княжеское достоинство стало признаваться только за Рюриковичами. Если правитель древлян середины Х в. Мал для летописцев конца XI – начала XII в. – князь,[446] то вождь вятичей Ходота, войны с которым во 2–й половине XI в. упоминаются Владимиром Мономахом в его «Поучении», киевским князем—писателем называется без титула:[447] в его время только представители киевского рода имели право именоваться князьями. Общим названием для них становится понятие князь русский. Именно этот термин в русской форме и его греческом эквиваленте Ьсчщн сщуЯбт встречается на печатях русских князей, известных с конца Х – начала XI в..[448]
   В связи с этим показательны события 1116 г. Тогда Владимир Мономах пытался с помощью военной силы возвести на императорский престол в Византии сначала своего зятя, самозванца Леона (Льва) «Диогеновича», а после его гибели – своего внука Василия Леоновича.[449] При этом ему, князю, самому бывшему внуком византийского императора по матери (и гордившемуся этим родством), очевидно, не приходило в голову обеспечить своим потомкам «царское» достоинство более легким с политической точки зрения способом, чем война с могущественной империей, – объявить «царством» Русь.
   Таким образом, серьезных оснований видеть в Киевской Руси государство имперского типа нет. Типологически она ближе не Византийской империи и империи Каролингов, а моноэтничным европейским государствам средневековья.

Очерк 4
ОТ ЯЗЫЧЕСКОГО МИРОВОСПРИЯТИЯ К ХРИСТИАНСКОМУ: РЕЗКАЯ ЛОМКА ИЛИ ПЛАВНЫЙ ПЕРЕХОД?

   Источники практически не сохранили прямых сведений о том, как было воспринято населением Руси на ментальном уровне крещение, происшедшее в конце Х в. Судить о масштабах, характере и особенностях психологической адаптации к смене религии, т. е. главной мировоззренческой парадигмы средневекового человека, можно лишь по косвенным данным.
   Главное, что бросается в глаза – относительная (в сравнении со многими другими странами) легкость, с которой совершилось крещение. Единственное известие о сопротивлении ему относится к Новгороду и содержится в поздней Иоакимовской летописи;[450] достоверность его весьма сомнительна.[451] В Киеве крещение не вызвало активных проявлений недовольства.[452] Никаких данных об организованном сопротивлении крещению в конце Х в. в других регионах источники не содержат.
   Между тем такие данные имеются по периоду, когда от официального принятия христианства прошло почти столетие. Это 60–е—70–е гг. XI в. Именно тогда имеют место восстание во главе с волхвами в районе Ярославля – Белоозера,[453] выступление новгородцев, побуждаемых языческим волхвом, против местного епископа,[454] деятельность (небезуспешная – «его же невегласи послушаху») некоего волхва в Киеве.[455]
   В историографии было принято связывать эти выступления с усилением феодального гнета, а антихристианскую их форму объяснять реанимацией древних языческих традиций для нужд социальной борьбы.[456] В Ярославско—Белозерском восстании ведущую роль, возможно, играло местное финно—угорское население (меря, весь), еще слабо охваченное христианизацией.[457] Но киевские и новгородские брожения происходили не среди крестьян (в отношении которых можно было бы рассуждать об «усилении гнета» в XI столетии), а среди горожан, несомненно русских и крещеных (причем не в первом поколении). Очевидно, указанного объяснения как минимум недостаточно.
   Представляется, что вспышка антихристианских настроений в третьей четверти XI в. станет понятней, если учесть особенности процесса реального внедрения христианских норм в жизнь населения Руси.
   После официального крещения Владимир Святославич предпринял, по—видимому, попытку непосредственного введения в правовую практику византийских юридических норм; однако такой «резкий рывок» не был принят верхушкой русского общества, и вскоре князь решил вернуться к привычной системе штрафов – «вир».[458] Но эта система не включала наказаний за нарушение христианских норм повседневной жизни, и пришлось начать работу по выработке собственного законодательства в данной области.
   Еще в правление Владимира (до 1011 г.) был принят церковный устав, согласно которому преступления против нравственности передавались в ведение церкви. Однако текст устава содержал только перечень нарушений, без конкретизации наказаний за каждое из них.[459]
   Есть основания полагать, что в начале XI столетия в области морально—нравственных норм даже верхушка общества продолжала руководствоваться языческими представлениями. Как известно, совершившееся в 1015 г. убийство Бориса и Глеба Владимировичей получило широкий общественный резонанс, братья стали первыми русскими святыми. Но их канонизация и создание посвященного им цикла литературных произведений имели место только в середине – второй половине XI в.,[460] то есть явились продуктом деятельности в основном следующего поколения. Между тем в 1015 г. имели место еще два убийства, тоже вероломных (и к тому же массовых), которые отрицательной реакции в литературе не вызвали. Это избиение новгородцами «в нощь» нанятых Ярославом варягов, творивших в Новгороде насилия, и ответное «иссечение» Ярославом виновных в этом деянии новгородцев.[461] Летописцы не осуждали действия ни горожан, ни Ярослава; можно было, казалось бы, хотя бы умолчать о лицемерных словах князя при приглашении новгородских мужей с целью их убийства [ «уже мнѣ сихъ (т. е. варягов. – А. Г.) не кресити»[462] ], обличающих явно расчетливое вероломство, – но не сделано было и этого. По—видимому, из рассказа о совершенном Ярославом вытекало понятное читателям без лишних пояснений оправдание: князь мстил тем, кто совершил вероломное убийство варяжских дружинников, – людей, доверившихся ему, находившихся под его правовой защитой. Убийство же новгородцами варягов оправдывалось местью за чинившиеся ими бесчинства. Без какой—либо оценки сообщается и об убийстве по приказу Ярослава в начале 20–х гг. XI в. его двоюродного дяди – бывшего новгородского посадника Константина Добрынича.[463]
   Фактически летописцы к этим деяниям относятся так же, как к более ранним убийствам язычниками язычников: Олегом (по Начальному своду – Игорем) Аскольда и Дира, древлянами – Игоря, Ольгой – древлян, Олегом Святославичем – Люта Свенельдича, Владимиром – брата Ярополка. Во всех этих случаях действия убийц не осуждаются, а объясняются теми или иными мотивами, явно неприемлемыми для христианина, но оправдывающими язычника (Ольга и Владимир в момент совершения убийств были еще язычниками), не связанного запретом на убийство: для Олега это узурпация Аскольдом и Диром княжеского титула, для древлян – нарушение Игорем норм сбора дани, для Ольги – месть за убийство мужа, для Олега Святославича – нарушение Лютом границы охотничьих угодий, для Владимира – тот факт, что борьбу с братьями начал Ярополк.[464] Отсутствие отличий в оценке этих деяний и подобных им событий начала XI в. (кроме убиения Бориса и Глеба) показывает, что последние не подверглись переосмыслению в эпоху Начального летописания (2–я половина XI – начало XII в.), и о них сказано так, как они воспринимались их современниками, людьми начала XI столетия: это восприятие, следовательно, еще не отличалось от языческого – если убийцы имели какие—то резоны для своих действий (в ситуации 1015 г. – ответ на насилия и месть), эти действия не осуждались.
   Начало третьей четверти XI в. ознаменовалось принятием церковного устава Ярослава. Киевский князь принял его с совета с митрополитом Иларионом, т. е. между 1051–1054 гг., когда Иларион занимал митрополичью кафедру. В Уставе Ярослава уже подробно прописаны наказания за нравственные проступки, при этом предусматривались как церковные, так и светские (со стороны князя) санкции.[465]
   На середину – третью четверть XI в. приходится, как сказано выше, создание культа свв. Бориса и Глеба. Будучи с политической стороны порождено стремлением утвердить позиции Руси в христианском мире появлением собственных святых покровителей, с точки зрения нравственной оно происходило на фоне изменения отношения к убийству. Такого рода деяния, имевшие место во 2–й половине XI столетия (избиение Мстиславом Изяславичем в 1069 г. киевлян, виновных в свержении его отца; убийство в 1086 г. на Волыни князя Ярополка Изяславича, в 90–х гг. – печерских монахов князьями Ростиславом Всеволодичем и Мстиславом Святополчичем), получают, в отличие от убийств IX – начала XI в., резкое осуждение в литературе.[466] Начинают иметь место случаи отказа от убийства там, где прежде ситуация наверняка разрешилась бы именно таким образом. Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи, вероломно захватив Всеслава Брячиславича Полоцкого в 1067 г., не убивают его (как сделал их дед Владимир девяноста годами ранее в аналогичной ситуации с братом Ярополком), а «всего лишь» заключают в «поруб»; во время киевского восстания 1068 г. Изяслав отклоняет совет своих приближенных убить Всеслава.[467] Киевский боярин Янь Вышатич во время подавления восстания на Белоозере не считает себя вправе убить захваченных волхвов – предводителей восстания и выходит из положения, предложив осуществить кровную месть местным жителям – родственникам убитых ими женщин.[468]