Страница:
С наступлением темноты решено было послать хеландию в гавань Символов с поручением спустить на берег лазутчиков. Чтобы тайна огня Каллиника не попала в руки врагов, я велел снять с хеландии медные трубы и сосуды с огненным составом, так как русские однодревки могли окружить наше судно и захватить огнеметательные машины. В полной тишине стройный корабль отошел, и вскоре плеск весел затих в темноте.
С волнением мы ожидали его возвращения. Ничего не было видно во мраке безлунной ночи. Только в стороне Херсонеса поблескивали огоньки. Может быть, то были огни лагерных костров. Часы казались столетиями. Никто в ту ночь не ложился спать.
Вдруг послышались крики. Мы поняли, что это возвращается хеландия, а за нею гонятся русские ладьи.
Я отдал распоряжение, чтобы корабли приготовились к бою. Затрубили трубы. Корабельщики поспешно подняли якоря. Люди стали у огнеметательных машин, зазвенело оружие. Паруса надулись ветром, однако прошло некоторое время, прежде чем мы двинулись на помощь погибающей хеландии.
Ее уже настигли враги. В темноте трудно было рассмотреть, что там происходит, но, судя по крикам, можно было предположить, что скифы избивали корабельщиков. Стоявший впереди других корабль открыл огонь. Ослепительным светом блеснуло пламя и озарило высокие дромоны, черные воды моря и там, откуда доносился шум сражения, трепетавшую в агонии хеландию. С ромейских кораблей раздались вопли негодования.
Никифор Ксифий заскрежетал зубами.
— Теперь уже можно молиться о спасении их душ…
Я понял его. Единственное спасение в битвах с русскими однодревками надо искать в огне Каллиника. В тот час, когда руссы поднимаются на корабль, уже ничто не может противостоять их ярости. Ободренные успехом, опьяненные легкой победой, скифские ладьи неслись на дромоны, рассчитывая захватить нас врасплох.
Но трепещите, варвары, я уже принял меры! Тактика морского сражения учит, что в таких случаях лучше всего построить боевую линию в виде полумесяца, чтобы охватить врагов железным кольцом. Однако в темноте кораблям трудно было занять указанные им места. Напрасно я кричал, приложив ладони ко рту. Дромоны натыкались друг на друга, как неуклюжие животные. Наконец с большим трудом они развернулись и выстроились полукругом. Два дромона я отрядил для охраны неповоротливых торговых кораблей, нагруженных пшеницей.
Корабль «Двенадцать апостолов» находился за первой линией, чтобы мне удобнее было управлять ходом сражения. Иерею и диакону, которые чувствовали себя в этой обстановке как в аду, я велел служить молебен о ниспослании победы. Они облачились в ризы и затянули молитву, но голоса их прерывались от волнения.
Стоявший со мной на кормовой башне Никифор Ксифий шепнул:
— Слышишь, какого козла пускают? Страха ради иудейского!
— Замолчи, грешник, — ответил я.
Уже на кораблях ревели огнеметательные трубы. Звук, с которым огонь вырывается из медного жерла, можно уподобить нечеловеческому вздоху гиганта. Людям казалось в темноте, что именно на их корабль несутся скифские ладьи, и они метали и метали огонь. Во мраке ночи поминутно возникали столбы пламени. Несмотря на ветер, в воздухе стояло удушливое зловоние горящей серы.
Дрожащими голосами священнослужители продолжали тянуть псалом, потом умолкли. Магистр Леонтий мучительно вдавливал в лоб пальцы, сложенные для крестного знамения. Он страшился исхода сражения. Это было не его дело — принимать участие в морских битвах.
Из мрака донеслись дикие вопли обожженных. Должно быть, одна из хеландий с помощью божьей удачно метнула огонь в какую-нибудь варварскую ладью. Так воют люди, когда с них сдирают заживо кожу. Жидкое пламя причиняло невыносимые ожоги, выжигало глаза, обваривало огромные куски кожи. Ничто так не чувствительно к страданию, как тонкая и болезненная кожа человека.
— Жарко? В другой жизни будет еще жарче! — кричал в темноту Никифор Ксифий и рукоплескал.
Сражение во мраке ночи можно было уподобить картине Страшного суда. Огонь адскими языками возникал в темноте и с треском горел на воде, как неопалимая купина. Тяжкие вздохи труб наполнили воздух зловонием серы. Как громом небесным поражали мы варваров. Вновь и вновь трубы изрыгали всепожирающий огонь, а с хеландий метали в ладьи руссов глиняные сосуды, наполненные тем же горючим составом. Когда такие горшки ударяются о ладьи и разбиваются, от удара состав Каллиника воспламеняется и вспыхивает нестерпимым пламенем. Скифы корчились и выли, как грешники в геенне огненной. Напрасно они бросались в воду, чтобы спастись от мучительных ожогов. Огонь пылал и на воде, потому что его можно погасить только песком или мочой. Затем к месту сражения медленно подходил дромон, и лучники, находившиеся на высоких кормовых башнях или в мачтовых кошницах, засыпали освещенное пространство стрелами, убивая врагов.
С мужеством отчаяния скифы еще раз сделали попытку овладеть нашими кораблями. Тщетно! Всюду их встречал огонь. Только дромон «Жезл Аарона» очутился в затруднительном положении. Ветром его отнесло на несколько стадий от того места, на котором действовали хеландий. Догадавшись, что на этом дромоне нет губительных труб, варвары окружили его и, подсаживая друг друга, пытались взобраться на высокий корабль. Поняв по крикам, долетавшим с корабля, что ему угрожает опасность, две хеландий кинулись на помощь. В суматохе, разгоняя огнем однодревки, с одной из хеландий метнули сосуд с огненным составом на помост корабля. Пламя вспыхнуло с невероятной силой. Крики двухсот человек поразили наш слух. Еще мгновение — и «Жезл Аарона» запылал среди ночи гигантским смоляным факелом. Мы видели, как люди бросались с корабельного помоста в море и погибали в черной воде…
Убедившись, что ничего нельзя сделать против ромейского огня, однодревки рассыпались в разных направлениях и ушли под покровом ночной темноты. Кое-где еще догорали на воде языки пламени. Но я велел трубить в трубу. Это означало приказ прекратить битву. Необходимо было беречь драгоценный состав, и мы не преследовали врагов, чтобы не попасть в западню.
Так, заступничеством св.Димитрия, мы отбились от врагов, и я еще раз помолился об упокоении души раба божьего Каллиника, который из обыкновенной серы и безопасной селитры создал и дал в руки ромеев такое страшное оружие.
На востоке уже брезжил рассвет. Над водой возникал утренний туман. Тогда мы запели на корабле громкими голосами псалмы, благодаря небо за спасение от врагов.
Но бесполезной была наша победа. Произвести высадку мы не могли, так как на суше теряли единственное свое преимущество над врагами — силу греческого огня. В мгновение ока варвары смяли бы моих шестьсот схолариев, из которых многие были еще больны от непривычного морского пути. Таким образом, мы ничем не могли помочь плененному городу и кружились в море на виду у Херсонеса, иногда подходили на расстояние десяти стадий к берегу, вызывая на бой ладьи скифов, но наученные горьким опытом варвары не хотели нападать на ромейские корабли. Руссы стояли толпами на берегу и грозили нам мечами и секирами. Это ужасное оружие напоминало нам о том, какая участь ожидала бы нас, если бы мы вздумали расстаться с неприступным убежищем кораблей.
Опираясь на перила помоста, я смотрел в ночной мрак, и в голову мне приходили самые различные мысли. Какой отчет я дам василевсу в том, что произошло? Сколько дней я должен оставаться в этих водах? Почему василевс сказал мне, что в обратный путь мы должны пуститься только по указанию Леонтия, после того, как он закончит переговоры с варварами?
Ночь была темной, и небо усыпано звездами. Морская свежесть была сладостна для дыхания. Почему-то мне вспомнился рассказ Константина Багрянородного о Гикии.
Это произошло в глубокой древности. В Херсонесе в те годы градодержцем был Ламах, враждовавший с боспорскими царями. Но Асандр, царь Боспора Киммерийского, сказал ему: «У меня есть сыновья, у тебя — дочь. Пусть один из моих сыновей возьмет ее себе в жены, и тогда между нами воцарится навеки мир». Херсониты ответили: «Мы согласны взять в зятья твоего сына, но с условием, что он никогда уже не покинет наш город и не вернется в Боспор для беседы с отцом. Или он умрет в тот же час!»
Ламах по справедливости считался богатым человеком. Ему принадлежало много рабов и рабынь, многочисленный скот и имения. Дом Ламаха занимал четыре квартала в городе и был расположен в том месте, которое херсониты называют Сусы. Там он пользовался отдельными большими вратами в городской стене и четырьмя малыми, через которые возвращались с пастбищ его кони и кобылицы, быки и коровы овцы и ослы, шли в предназначенные для них стойла, особые для каждой породы скота. Сын Асандра приплыл в Херсонес и стал мужем Гикии, дочери Ламаха, а про прошествии двух лет старый Ламах умер. Гикия справила поминки и обещала, что каждый год будет повторять их с такой же щедростью, предлагая, чтобы все жители, с детьми и домочадцами, угощались в этот день ее хлебом и мясом, рыбой и елеем, пили вино, веселились и плясали. Но коварный муж послал сказать боспорцам: «Мы легко можем завладеть городом. Присылайте мне тайно каждый месяц по десять вооруженных юношей». Так продолжалось в течение двух лет. Боспорцы небольшими отрядами проникали в город и прятались в подземных помещениях дома. Обычно они приплывали в гавань Символов, а оттуда являлись под покровом ночной темноты в Сусы, и боспорские рабы мужа Гикии заботились о них и приносили им пищу. Хитрец решил, что во время ежегодных поминок, когда жители утомятся от плясок и уснут, он выпустит юношей, и те перебьют спящих и завладеют городом. Но однажды служанка, ткавшая в гинекее лен, уронила веретено, и оно закатилось в щель. Чтобы достать его, ей пришлось вынуть кирпич в полу, и тогда она увидела в подземелье множество воинов. Служанка поведала обо всем госпоже, и та поспешила к городским старейшинам и сказала им: «У нас в доме творятся подозрительные дела! Поклянитесь мне, что похороните меня не за городской стеной, а в самом городе, и я открою вам важную тайну». Старейшины поклялись. Тогда Гикия сообщила им о том, что увидела служанка. Решено было в день ближайших поминок сделать вид, что никто ничего не знает, и веселиться, но пить не вино, а воду из пурпурных чаш, и потом разойтись по домам. Однако не лечь спать, а снова собраться с факелами и хворостом и, обложив горючим материалом дом Гикии, сжечь его и всех находящихся в нем боспорцев.
Когда все было готово и муж Гикии, решив подкрепиться сном перед ночным предприятием, уснул, она взяла из ларца свои драгоценности и увела преданных служанок. Дом подожгли, и когда боспорцы стали выскакивать из огня, херсониты перебили их и тем избавили город от грозившей ему опасности. В память этого события в городе водрузили две позолоченные статуи. На одной Гикия была изображена в богатой одежде, рассказывающей о коварном замысле мужа, на другой — сражающейся с боспорскими юношами. На постаментах было начертано повествование о ее подвиге. Но чтобы проверить нерушимость клятвы старейшин, Гикия сделала вид, что умерла. И действительно, херсониты нарушили клятву и решили, что можно умершую похоронить и за городскими стенами. Гикия встала из гроба и сказала: «Горе тому, кто поверит херсониту!» Жители устыдились и поставили Гикии еще одну статую, на месте ее будущей гробницы…
Как эта героическая повесть не походила на наши скудные времена! Но непостоянный характер херсонитов был передан в легенде достаточно точно…
На следующую ночь снова ужас овладел корабельщиками. Во мраке послышались крики:
— Плывут руссы! Скифы нападают на нас!
С хеландии «Великомученица Варвара» полыхнул огонь. Однако тревога оказалась напрасной. Скифов не было. Но при вспышке огня можно было увидеть в море ладью, которая приближалась к кораблям, стоявшим в ту ночь на якоре у острова св.Климента. В ночной тишине мы услышали диалог:
— Кто вы? — кричали с кораблей плывущим в ладье.
— Монахи из киновии святого Климента.
— Куда плывете?
— На пепелище.
— Сколько вас?
— Трое.
Дрожащие от страха монахи поднялись по веревочной лестнице на корабль «Двенадцать апостолов». Обманув бдительность скифов, они вышли с наступлением сумерек из херсонесской гавани и пустились в опасное странствие с целью достичь ромейских кораблей. Им хотелось посмотреть, что осталось от монастыря на острове. Монахов привели ко мне, и они упали на колени.
— Что происходит в Херсонесе? — был мой первый вопрос.
Они стали вопить, перебивая друг друга:
— Погиб Херсонес! Разорен прекрасный город! Скифы наводнили его, как волны морские. Многих жителей убивают… Стратиг погиб от русских мечей…
От них-то я и узнал о том, что произошло за последние дни в Херсонесе. Монахи подтвердили, что некоторая часть города сгорела. Базары были разграблены, и в городе не осталось ни одной амфоры вина. Владимир занял со своими близкими дом стратига, и каждый день там происходят пиры. Руссы любят пить вино, может быть в связи в суровым климатом своей страны. Но князь запретил воинам осквернять церкви и наносить ущерб домам и имению священнослужителей. Якобы епископ уже дважды совещался с князем. Монахи уверяли нас, что на этих совещаниях речь шла не о чем ином, как о мирных переговорах с василевсами.
Дальнейшее подтвердило их слова. На другой день утром мы увидели, что из херсонесской гавани отплывает ладья, украшенная коврами. Это был христианский корабль, потому что солнце поблескивало на его крестах и хоругвях. К нашему удивлению, в ладье оказался сам херсонесский епископ Иаков с пресвитерами в золотых и серебряных облачениях. Заплаканный мальчик держал в руках икону богородицы. Диакон бряцал кадилом. За священниками стояли скифы в красных и голубых плащах, но без оружия. Судя по одежде, это были знатные воины, посланцы князя. Мы смотрели на них изумленными глазами и не знали, что все это значит. Поразительны были красота этих людей, их спокойствие, их мощь и соразмерность всех членов.
Прежде чем ладья пристала к «Двенадцати апостолам», я успел надеть на себя воинские доспехи — панцирь, поножи и меч — и накинул на плечи вышитый золотыми орлами черный сагий. Леонтий тоже надел присвоенную его званию белую хламиду с золотым тавлием.
Корабельщики, свесившись за борт, с любопытством смотрели на приплывших в ладье. Епископ держал в руках дикирий и трикирий и крестообразно осенял ромейский корабль. Священники пели стихиры. Высокий, взволнованный голос мальчика звенел в хоре гнусавых басов. Епископ был тучным человеком, с лицом, заросшим до глаз черной бородой. Иподиаконы, повязавшие себя крест-накрест орарями, казались в сравнении с ним пигмеями.
Странно меняется жизнь, когда военные обстоятельства вдруг нарушают ее мирное течение. Подобное зрелище не могло бы представиться и во сне. Но я собственными глазами видел, как епископ в сияющем облачении, с осыпанной жемчугами митрой на голове поднимался на корабль по веревочной лестнице, а корабельщики протягивали ему с помоста мозолистые руки, предлагая сыновью помощь. Слабосильный иподиакон поддерживал его, как будто бы он мог справиться с тяжестью огромного архиерейского тела. За епископом поднялись на корабельный помост остальные. Вокруг расстилалось сияющее море. Солнце ослепительным шаром всходило над головой. Вдали были видны на херсонесском берегу городские желтоватые башни. Черные ромейские корабли неподвижно стояли на якоре.
На помосте постлали красный ковер. Мы встали на него, Леонтий и я: он — представитель гражданской власти, я — воинской. Заспанный Никифор Ксифий поспешно застегивал фибулу хламиды. Нас окружали схоларии в панцирях из медной чешуи.
Епископ тяжко дышал. Опираясь на посох, иерарх молча стоял перед нами и смотрел мученическими глазами на ромейских воинов. Мы тоже молчали, потому что он прибыл на корабль в сопровождении врагов христиан. Наконец епископ скосил глаза на восковую табличку.
— Во имя отца, и сына, и святого духа… Приветствуем прибытие ромеев в сии воды. Да продлит господь дни христолюбивых василевсов наших Василия и Константина, а над врагами дарует им победу и одоление и во всем благое поспешение…
Небо сделало меня свидетелем величайших событий, ужасных войн, несчастий и катастроф. При одной из таких катастроф я присутствовал на помосте «Двенадцати апостолов». Необычайное действо разыгрывалось перед нами. Владимир предлагал мир, обещал вернуть ромеям захваченный город и всю Таврику, предлагал помощь в борьбе с азийскими мятежниками, но требовал соблюдения обещаний, данных василевсами. Они ни для кого не были тайной. За шесть тысяч варягов против Варды Фоки василевсы обещали отдать варвару руку своей сестры. Теперь он требовал соблюдения договора. В противном случае угрожал, что пошлет воинов на Дунай, сотрет с лица земли несчастный Херсонес.
Маленькие глазки Леонтия забегали. Это не ночной бой, теперь он был в привычной для него атмосфере. Уже его служители несли бронзовую чернильницу, папирус и трости для писания, как будто теперь что-нибудь зависело от тростника, а не от меча. Несдержанный на язык Никифор Ксифий шепнул мне:
— Шуршит папирусом, как мышь.
А мне казалось, что это только страшный сон. Вот все рассеется, как дым, и ничего не будет. Но все было по-прежнему. Море сияло. Черные ромейские корабли стояли на якоре. Иподиакон высыпал в море горячие угольки из кадила. Думая, что это пища, к ним подплыла стая серебристых рыбок.
На другой день переговоры продолжались в Херсонесе. Как обычно, ими руководил по всем правилам ромейской премудрости магистр Леонтий Хрисокефал. Дело было весьма ответственным. Теперь я понял, почему василевс послал в Херсонес этого опытного и ловкого человека. Сам я со своим вспыльчивым характером не был бы пригоден для такого предприятия.
Встречи с руссами происходили в белом доме покойного стратига. Владимир, окруженный самыми знатными воинами, руссами и варягами, сидел на короткой и обшитой золотой материей скамье, на которой раньше восседал в торжественные моменты стратиг Стефан Эротик. Князь широко расставил мощные колени, опираясь подбородком на тонкую, красивую руку. Пальцы его были украшены перстнями. Это была рука человека, взращенного в холе. Но на князе была простая белая рубаха и такие же штаны с зелеными ремнями обуви. Один из воинов держал над его головой голубое знамя с изображением, которое напоминало мне лилию. Кажется, оно было знаком того рода, из которого происходил русский князь.
Я смотрел на князя с большим любопытством. Это был человек лет тридцати пяти, довольно высокого роста, стройный, с широкими плечами, но с тонкой талией. Под рубахой чувствовались сильные мышцы. У него были голубые глаза, над которыми нависали дуги густых рыжеватых бровей, и несколько плоский нос. На щеках играл легкий румянец. Как и его отец, он брил подбородок, но оставлял длинные усы. Они были у него такие же светлые, как у Святослава. Копну русых волос не украшала никакая диадема.
Да, это был русский герой, человек с жестоким сердцем, колебавший теперь самые основы нашего государства. Лев Диакон доказывает, что один из предков Владимира — Ахиллес. Такое заключение историограф сделал потому, что, подобно гомеровским мирмидонянам, руссы сражаются в пешем строю и что у них мирмидонские погребальные обычаи. Лев убеждал меня:
— Вспомни! Подобно Владимиру, Ахиллес тоже был голубоглазым и русым и, по мнению Агамемнона, отличался вспыльчивым характером. И разве не носил он плащ с застежкой на правом плече, как это в обычае у руссов?
Еще я заметил, что в левом ухе у русского князя была серьга. Но почему он не хотел носить бороды, которая так украшает мужа и христианина?
Ненависть к этому человеку в те дни наполняла мое сердце до края. Но пусть она никогда не ослепляет мой разум и не ослабляет мое суждение.
Мы стояли перед ним полукругом — Леонтий, я, Никифор Ксифий, херсонесский епископ Иаков со своими пресвитерами и нотарии — в ожидании, когда нам предложат сесть. Для ромеев были приготовлены скамьи, покрытые красивыми материями, и когда мы расселись, Леонтий с привычной торжественностью стал раскладывать на небольшом мраморном столе, позолоченные ножки которого были сделаны в виде когтистых лап, письменные принадлежности, папирус, копии договоров. Он улыбался, употребляя в речи изысканные метафоры, которые казались мне в этой обстановке неуместными. Владимира он называл то «новым Моисеем», то «вторым Константином», уверяя, что он «равноапостольный», ибо ныне выводит свой народ из языческого мрака и идолопоклонства в свет истинной православной церкви. А еще не так давно сам рассказывал нам, что русский князь ставил идолов на одном из киевских холмов и недалеко от своего дворца устроил капище, где приносились богу грома и молнии человеческие жертвы. И вот на наших глазах все менялось теперь на земле.
Но напрасно плел магистр, лучший выученик Магнаврской школы, сети неопровержимых силлогизмов или ссылался на благоприятные для нас параграфы прежних договоров. Победа сделала варваров неуступчивыми. Владимир требовал руку Порфирогениты. Иногда к его уху склонялся пресвитер Анастас, исполнявший роль переводчика, и что-то шептал ему, глядя преданными глазами на нового господина. Владимир сердито дергал ус, и я понял, что русский князь требует не только руки Анны, но целый ряд привилегий и отмены невыгодных торговых соглашений. Мало того — он хотел получить титул кесаря, который давал бы ему право носить диадему с жемчужными украшениями. Слава ромейского государства была еще высока, и варвары считали, что только василевс полномочен раздавать такие награды. Вдруг один из военачальников, уже старик с седой бородой, новгородец, по имени Велемир, сказал:
— Князь, эти люди хитрят, как лисы. Веди нас на Дунай!
Владимир нахмурил брови. Леонтий, плохо понимая язык руссов, вопросительно посмотрел на меня. Я перевел ему фразу, и руки магистра стали заметно дрожать.
Какие унижения приходилось испытывать ромеям! Я вспомнил, что писал Фотий, величайший из патриархов, об этом народе, называя руссов варварами, и вот ныне они вознеслись на такую высоту. «Помните ли вы рыдания, коим предавался город в ту страшную ночь, когда к нам приплыли варварские корабли?»
Владимир сидел, подпирая рукой подбородок, задумчиво смотрел перед собой. Он, казалось, ничего не слышал из того, что говорили вокруг. За князем стояли в своих живописных одеждах или белых варварских рубахах воины, сподвижники его дел. У некоторых была высокая обувь из желтой или зеленой кожи, у других ноги были перевиты ремнями. Магистр шуршал папирусом, разворачивал хартии, доказывал, что брак сестры василевсов даже с таким блистательным владетелем нарушил бы все благочестивые традиции Священного дворца, а русские воины спокойно стояли и ждали, и видно было, что они могут ждать еще тысячу лет. Как сейчас я слышу медоточивый голос магистра Леонтия:
— Позволь тебе сказать, достопочтенный архонт, что блаженной памяти император Константин Великий оставил нам грозное и ненарушимое запрещение. Оно хранится на престоле христианской церкви святой Софии и гласит, что василевсы не могут заключать брачные союзы с народами, нравы которых не сходны с ромейскими. Особенно же возбраняется родниться им с не принявшими святое крещение. Кроме одних только франков.
Анастас перевел князю, и тот спросил:
— Спроси у грека, почему кроме франков.
— Потому, что сам великий Константин был в родственных отношениях с франкскими королями, — пояснил магистр.
— Мы ни в чем не уступаем франкам! — сказал Владимир.
— Совершенно согласен с тобой, достопочтенный архонт, — продолжал Леонтий, — вы даже превосходите их во многих отношениях, но таков ромейский обычай. И нарушители его подвергнуться анафеме, то есть вечному проклятию во всех ромейских церквах. Тебя не должно оскорблять это. Василевсы весьма хотели бы этого брака и считают родство с тобой большой честью, но они вынуждены отвергнуть твое лестное предложение и не могут поступить иначе. Ведь несколько лет тому назад даже франкский король Гуго Капет, сватавший Порфирогениту, тогда еще отроковицу, для своего сына Роберта, получил самый решительный отказ и, насколько мне известно, весьма огорчался по этому поводу. Повторяю, сие невозможно…
— А когда им угрожала гибель, они считали это возможным? — тихо произнес Владимир, и я увидел, что в гневе он был ужасен.
Через широкие окна, разделенные пополам изящными колонками, с улицы доносился конский топот. Это варвары, напоминавшие кентавров своим искусством ездить верхом, вели лошадей на водопой.
Но зачем Владимиру нужна красота Анны? — спрашивал я себя. Разве мало было ему красивых рабынь и пленниц? Ходили рассказы, что у него в Киеве был гарем и что в гареме вздыхают сотни наложниц и само место поэтому называется Вздыхальницей. Но, видно, ему захотелось теперь озарить свою страну славой ромеев, породниться с наследницей Рима, возвысить в глазах народов темноту своего происхождения. Этого варвара вдруг обуяла ревность к христианской вере! Или у него возникли в мозгу какие-то гениальные планы? Мне передавали о его любопытстве к тому, что происходит в мире. Его интересовали Рим, Багдад, Константинополь. Он расспрашивал путешественников о нравах и обычаях чужих стран. Якобы огромные впечатление производят на него рассказы о великолепии наших зданий, о пышности ромейской литургии и ипподромных ристаниях.
С волнением мы ожидали его возвращения. Ничего не было видно во мраке безлунной ночи. Только в стороне Херсонеса поблескивали огоньки. Может быть, то были огни лагерных костров. Часы казались столетиями. Никто в ту ночь не ложился спать.
Вдруг послышались крики. Мы поняли, что это возвращается хеландия, а за нею гонятся русские ладьи.
Я отдал распоряжение, чтобы корабли приготовились к бою. Затрубили трубы. Корабельщики поспешно подняли якоря. Люди стали у огнеметательных машин, зазвенело оружие. Паруса надулись ветром, однако прошло некоторое время, прежде чем мы двинулись на помощь погибающей хеландии.
Ее уже настигли враги. В темноте трудно было рассмотреть, что там происходит, но, судя по крикам, можно было предположить, что скифы избивали корабельщиков. Стоявший впереди других корабль открыл огонь. Ослепительным светом блеснуло пламя и озарило высокие дромоны, черные воды моря и там, откуда доносился шум сражения, трепетавшую в агонии хеландию. С ромейских кораблей раздались вопли негодования.
Никифор Ксифий заскрежетал зубами.
— Теперь уже можно молиться о спасении их душ…
Я понял его. Единственное спасение в битвах с русскими однодревками надо искать в огне Каллиника. В тот час, когда руссы поднимаются на корабль, уже ничто не может противостоять их ярости. Ободренные успехом, опьяненные легкой победой, скифские ладьи неслись на дромоны, рассчитывая захватить нас врасплох.
Но трепещите, варвары, я уже принял меры! Тактика морского сражения учит, что в таких случаях лучше всего построить боевую линию в виде полумесяца, чтобы охватить врагов железным кольцом. Однако в темноте кораблям трудно было занять указанные им места. Напрасно я кричал, приложив ладони ко рту. Дромоны натыкались друг на друга, как неуклюжие животные. Наконец с большим трудом они развернулись и выстроились полукругом. Два дромона я отрядил для охраны неповоротливых торговых кораблей, нагруженных пшеницей.
Корабль «Двенадцать апостолов» находился за первой линией, чтобы мне удобнее было управлять ходом сражения. Иерею и диакону, которые чувствовали себя в этой обстановке как в аду, я велел служить молебен о ниспослании победы. Они облачились в ризы и затянули молитву, но голоса их прерывались от волнения.
Стоявший со мной на кормовой башне Никифор Ксифий шепнул:
— Слышишь, какого козла пускают? Страха ради иудейского!
— Замолчи, грешник, — ответил я.
Уже на кораблях ревели огнеметательные трубы. Звук, с которым огонь вырывается из медного жерла, можно уподобить нечеловеческому вздоху гиганта. Людям казалось в темноте, что именно на их корабль несутся скифские ладьи, и они метали и метали огонь. Во мраке ночи поминутно возникали столбы пламени. Несмотря на ветер, в воздухе стояло удушливое зловоние горящей серы.
Дрожащими голосами священнослужители продолжали тянуть псалом, потом умолкли. Магистр Леонтий мучительно вдавливал в лоб пальцы, сложенные для крестного знамения. Он страшился исхода сражения. Это было не его дело — принимать участие в морских битвах.
Из мрака донеслись дикие вопли обожженных. Должно быть, одна из хеландий с помощью божьей удачно метнула огонь в какую-нибудь варварскую ладью. Так воют люди, когда с них сдирают заживо кожу. Жидкое пламя причиняло невыносимые ожоги, выжигало глаза, обваривало огромные куски кожи. Ничто так не чувствительно к страданию, как тонкая и болезненная кожа человека.
— Жарко? В другой жизни будет еще жарче! — кричал в темноту Никифор Ксифий и рукоплескал.
Сражение во мраке ночи можно было уподобить картине Страшного суда. Огонь адскими языками возникал в темноте и с треском горел на воде, как неопалимая купина. Тяжкие вздохи труб наполнили воздух зловонием серы. Как громом небесным поражали мы варваров. Вновь и вновь трубы изрыгали всепожирающий огонь, а с хеландий метали в ладьи руссов глиняные сосуды, наполненные тем же горючим составом. Когда такие горшки ударяются о ладьи и разбиваются, от удара состав Каллиника воспламеняется и вспыхивает нестерпимым пламенем. Скифы корчились и выли, как грешники в геенне огненной. Напрасно они бросались в воду, чтобы спастись от мучительных ожогов. Огонь пылал и на воде, потому что его можно погасить только песком или мочой. Затем к месту сражения медленно подходил дромон, и лучники, находившиеся на высоких кормовых башнях или в мачтовых кошницах, засыпали освещенное пространство стрелами, убивая врагов.
С мужеством отчаяния скифы еще раз сделали попытку овладеть нашими кораблями. Тщетно! Всюду их встречал огонь. Только дромон «Жезл Аарона» очутился в затруднительном положении. Ветром его отнесло на несколько стадий от того места, на котором действовали хеландий. Догадавшись, что на этом дромоне нет губительных труб, варвары окружили его и, подсаживая друг друга, пытались взобраться на высокий корабль. Поняв по крикам, долетавшим с корабля, что ему угрожает опасность, две хеландий кинулись на помощь. В суматохе, разгоняя огнем однодревки, с одной из хеландий метнули сосуд с огненным составом на помост корабля. Пламя вспыхнуло с невероятной силой. Крики двухсот человек поразили наш слух. Еще мгновение — и «Жезл Аарона» запылал среди ночи гигантским смоляным факелом. Мы видели, как люди бросались с корабельного помоста в море и погибали в черной воде…
Убедившись, что ничего нельзя сделать против ромейского огня, однодревки рассыпались в разных направлениях и ушли под покровом ночной темноты. Кое-где еще догорали на воде языки пламени. Но я велел трубить в трубу. Это означало приказ прекратить битву. Необходимо было беречь драгоценный состав, и мы не преследовали врагов, чтобы не попасть в западню.
Так, заступничеством св.Димитрия, мы отбились от врагов, и я еще раз помолился об упокоении души раба божьего Каллиника, который из обыкновенной серы и безопасной селитры создал и дал в руки ромеев такое страшное оружие.
На востоке уже брезжил рассвет. Над водой возникал утренний туман. Тогда мы запели на корабле громкими голосами псалмы, благодаря небо за спасение от врагов.
Но бесполезной была наша победа. Произвести высадку мы не могли, так как на суше теряли единственное свое преимущество над врагами — силу греческого огня. В мгновение ока варвары смяли бы моих шестьсот схолариев, из которых многие были еще больны от непривычного морского пути. Таким образом, мы ничем не могли помочь плененному городу и кружились в море на виду у Херсонеса, иногда подходили на расстояние десяти стадий к берегу, вызывая на бой ладьи скифов, но наученные горьким опытом варвары не хотели нападать на ромейские корабли. Руссы стояли толпами на берегу и грозили нам мечами и секирами. Это ужасное оружие напоминало нам о том, какая участь ожидала бы нас, если бы мы вздумали расстаться с неприступным убежищем кораблей.
Опираясь на перила помоста, я смотрел в ночной мрак, и в голову мне приходили самые различные мысли. Какой отчет я дам василевсу в том, что произошло? Сколько дней я должен оставаться в этих водах? Почему василевс сказал мне, что в обратный путь мы должны пуститься только по указанию Леонтия, после того, как он закончит переговоры с варварами?
Ночь была темной, и небо усыпано звездами. Морская свежесть была сладостна для дыхания. Почему-то мне вспомнился рассказ Константина Багрянородного о Гикии.
Это произошло в глубокой древности. В Херсонесе в те годы градодержцем был Ламах, враждовавший с боспорскими царями. Но Асандр, царь Боспора Киммерийского, сказал ему: «У меня есть сыновья, у тебя — дочь. Пусть один из моих сыновей возьмет ее себе в жены, и тогда между нами воцарится навеки мир». Херсониты ответили: «Мы согласны взять в зятья твоего сына, но с условием, что он никогда уже не покинет наш город и не вернется в Боспор для беседы с отцом. Или он умрет в тот же час!»
Ламах по справедливости считался богатым человеком. Ему принадлежало много рабов и рабынь, многочисленный скот и имения. Дом Ламаха занимал четыре квартала в городе и был расположен в том месте, которое херсониты называют Сусы. Там он пользовался отдельными большими вратами в городской стене и четырьмя малыми, через которые возвращались с пастбищ его кони и кобылицы, быки и коровы овцы и ослы, шли в предназначенные для них стойла, особые для каждой породы скота. Сын Асандра приплыл в Херсонес и стал мужем Гикии, дочери Ламаха, а про прошествии двух лет старый Ламах умер. Гикия справила поминки и обещала, что каждый год будет повторять их с такой же щедростью, предлагая, чтобы все жители, с детьми и домочадцами, угощались в этот день ее хлебом и мясом, рыбой и елеем, пили вино, веселились и плясали. Но коварный муж послал сказать боспорцам: «Мы легко можем завладеть городом. Присылайте мне тайно каждый месяц по десять вооруженных юношей». Так продолжалось в течение двух лет. Боспорцы небольшими отрядами проникали в город и прятались в подземных помещениях дома. Обычно они приплывали в гавань Символов, а оттуда являлись под покровом ночной темноты в Сусы, и боспорские рабы мужа Гикии заботились о них и приносили им пищу. Хитрец решил, что во время ежегодных поминок, когда жители утомятся от плясок и уснут, он выпустит юношей, и те перебьют спящих и завладеют городом. Но однажды служанка, ткавшая в гинекее лен, уронила веретено, и оно закатилось в щель. Чтобы достать его, ей пришлось вынуть кирпич в полу, и тогда она увидела в подземелье множество воинов. Служанка поведала обо всем госпоже, и та поспешила к городским старейшинам и сказала им: «У нас в доме творятся подозрительные дела! Поклянитесь мне, что похороните меня не за городской стеной, а в самом городе, и я открою вам важную тайну». Старейшины поклялись. Тогда Гикия сообщила им о том, что увидела служанка. Решено было в день ближайших поминок сделать вид, что никто ничего не знает, и веселиться, но пить не вино, а воду из пурпурных чаш, и потом разойтись по домам. Однако не лечь спать, а снова собраться с факелами и хворостом и, обложив горючим материалом дом Гикии, сжечь его и всех находящихся в нем боспорцев.
Когда все было готово и муж Гикии, решив подкрепиться сном перед ночным предприятием, уснул, она взяла из ларца свои драгоценности и увела преданных служанок. Дом подожгли, и когда боспорцы стали выскакивать из огня, херсониты перебили их и тем избавили город от грозившей ему опасности. В память этого события в городе водрузили две позолоченные статуи. На одной Гикия была изображена в богатой одежде, рассказывающей о коварном замысле мужа, на другой — сражающейся с боспорскими юношами. На постаментах было начертано повествование о ее подвиге. Но чтобы проверить нерушимость клятвы старейшин, Гикия сделала вид, что умерла. И действительно, херсониты нарушили клятву и решили, что можно умершую похоронить и за городскими стенами. Гикия встала из гроба и сказала: «Горе тому, кто поверит херсониту!» Жители устыдились и поставили Гикии еще одну статую, на месте ее будущей гробницы…
Как эта героическая повесть не походила на наши скудные времена! Но непостоянный характер херсонитов был передан в легенде достаточно точно…
На следующую ночь снова ужас овладел корабельщиками. Во мраке послышались крики:
— Плывут руссы! Скифы нападают на нас!
С хеландии «Великомученица Варвара» полыхнул огонь. Однако тревога оказалась напрасной. Скифов не было. Но при вспышке огня можно было увидеть в море ладью, которая приближалась к кораблям, стоявшим в ту ночь на якоре у острова св.Климента. В ночной тишине мы услышали диалог:
— Кто вы? — кричали с кораблей плывущим в ладье.
— Монахи из киновии святого Климента.
— Куда плывете?
— На пепелище.
— Сколько вас?
— Трое.
Дрожащие от страха монахи поднялись по веревочной лестнице на корабль «Двенадцать апостолов». Обманув бдительность скифов, они вышли с наступлением сумерек из херсонесской гавани и пустились в опасное странствие с целью достичь ромейских кораблей. Им хотелось посмотреть, что осталось от монастыря на острове. Монахов привели ко мне, и они упали на колени.
— Что происходит в Херсонесе? — был мой первый вопрос.
Они стали вопить, перебивая друг друга:
— Погиб Херсонес! Разорен прекрасный город! Скифы наводнили его, как волны морские. Многих жителей убивают… Стратиг погиб от русских мечей…
От них-то я и узнал о том, что произошло за последние дни в Херсонесе. Монахи подтвердили, что некоторая часть города сгорела. Базары были разграблены, и в городе не осталось ни одной амфоры вина. Владимир занял со своими близкими дом стратига, и каждый день там происходят пиры. Руссы любят пить вино, может быть в связи в суровым климатом своей страны. Но князь запретил воинам осквернять церкви и наносить ущерб домам и имению священнослужителей. Якобы епископ уже дважды совещался с князем. Монахи уверяли нас, что на этих совещаниях речь шла не о чем ином, как о мирных переговорах с василевсами.
Дальнейшее подтвердило их слова. На другой день утром мы увидели, что из херсонесской гавани отплывает ладья, украшенная коврами. Это был христианский корабль, потому что солнце поблескивало на его крестах и хоругвях. К нашему удивлению, в ладье оказался сам херсонесский епископ Иаков с пресвитерами в золотых и серебряных облачениях. Заплаканный мальчик держал в руках икону богородицы. Диакон бряцал кадилом. За священниками стояли скифы в красных и голубых плащах, но без оружия. Судя по одежде, это были знатные воины, посланцы князя. Мы смотрели на них изумленными глазами и не знали, что все это значит. Поразительны были красота этих людей, их спокойствие, их мощь и соразмерность всех членов.
Прежде чем ладья пристала к «Двенадцати апостолам», я успел надеть на себя воинские доспехи — панцирь, поножи и меч — и накинул на плечи вышитый золотыми орлами черный сагий. Леонтий тоже надел присвоенную его званию белую хламиду с золотым тавлием.
Корабельщики, свесившись за борт, с любопытством смотрели на приплывших в ладье. Епископ держал в руках дикирий и трикирий и крестообразно осенял ромейский корабль. Священники пели стихиры. Высокий, взволнованный голос мальчика звенел в хоре гнусавых басов. Епископ был тучным человеком, с лицом, заросшим до глаз черной бородой. Иподиаконы, повязавшие себя крест-накрест орарями, казались в сравнении с ним пигмеями.
Странно меняется жизнь, когда военные обстоятельства вдруг нарушают ее мирное течение. Подобное зрелище не могло бы представиться и во сне. Но я собственными глазами видел, как епископ в сияющем облачении, с осыпанной жемчугами митрой на голове поднимался на корабль по веревочной лестнице, а корабельщики протягивали ему с помоста мозолистые руки, предлагая сыновью помощь. Слабосильный иподиакон поддерживал его, как будто бы он мог справиться с тяжестью огромного архиерейского тела. За епископом поднялись на корабельный помост остальные. Вокруг расстилалось сияющее море. Солнце ослепительным шаром всходило над головой. Вдали были видны на херсонесском берегу городские желтоватые башни. Черные ромейские корабли неподвижно стояли на якоре.
На помосте постлали красный ковер. Мы встали на него, Леонтий и я: он — представитель гражданской власти, я — воинской. Заспанный Никифор Ксифий поспешно застегивал фибулу хламиды. Нас окружали схоларии в панцирях из медной чешуи.
Епископ тяжко дышал. Опираясь на посох, иерарх молча стоял перед нами и смотрел мученическими глазами на ромейских воинов. Мы тоже молчали, потому что он прибыл на корабль в сопровождении врагов христиан. Наконец епископ скосил глаза на восковую табличку.
— Во имя отца, и сына, и святого духа… Приветствуем прибытие ромеев в сии воды. Да продлит господь дни христолюбивых василевсов наших Василия и Константина, а над врагами дарует им победу и одоление и во всем благое поспешение…
Небо сделало меня свидетелем величайших событий, ужасных войн, несчастий и катастроф. При одной из таких катастроф я присутствовал на помосте «Двенадцати апостолов». Необычайное действо разыгрывалось перед нами. Владимир предлагал мир, обещал вернуть ромеям захваченный город и всю Таврику, предлагал помощь в борьбе с азийскими мятежниками, но требовал соблюдения обещаний, данных василевсами. Они ни для кого не были тайной. За шесть тысяч варягов против Варды Фоки василевсы обещали отдать варвару руку своей сестры. Теперь он требовал соблюдения договора. В противном случае угрожал, что пошлет воинов на Дунай, сотрет с лица земли несчастный Херсонес.
Маленькие глазки Леонтия забегали. Это не ночной бой, теперь он был в привычной для него атмосфере. Уже его служители несли бронзовую чернильницу, папирус и трости для писания, как будто теперь что-нибудь зависело от тростника, а не от меча. Несдержанный на язык Никифор Ксифий шепнул мне:
— Шуршит папирусом, как мышь.
А мне казалось, что это только страшный сон. Вот все рассеется, как дым, и ничего не будет. Но все было по-прежнему. Море сияло. Черные ромейские корабли стояли на якоре. Иподиакон высыпал в море горячие угольки из кадила. Думая, что это пища, к ним подплыла стая серебристых рыбок.
На другой день переговоры продолжались в Херсонесе. Как обычно, ими руководил по всем правилам ромейской премудрости магистр Леонтий Хрисокефал. Дело было весьма ответственным. Теперь я понял, почему василевс послал в Херсонес этого опытного и ловкого человека. Сам я со своим вспыльчивым характером не был бы пригоден для такого предприятия.
Встречи с руссами происходили в белом доме покойного стратига. Владимир, окруженный самыми знатными воинами, руссами и варягами, сидел на короткой и обшитой золотой материей скамье, на которой раньше восседал в торжественные моменты стратиг Стефан Эротик. Князь широко расставил мощные колени, опираясь подбородком на тонкую, красивую руку. Пальцы его были украшены перстнями. Это была рука человека, взращенного в холе. Но на князе была простая белая рубаха и такие же штаны с зелеными ремнями обуви. Один из воинов держал над его головой голубое знамя с изображением, которое напоминало мне лилию. Кажется, оно было знаком того рода, из которого происходил русский князь.
Я смотрел на князя с большим любопытством. Это был человек лет тридцати пяти, довольно высокого роста, стройный, с широкими плечами, но с тонкой талией. Под рубахой чувствовались сильные мышцы. У него были голубые глаза, над которыми нависали дуги густых рыжеватых бровей, и несколько плоский нос. На щеках играл легкий румянец. Как и его отец, он брил подбородок, но оставлял длинные усы. Они были у него такие же светлые, как у Святослава. Копну русых волос не украшала никакая диадема.
Да, это был русский герой, человек с жестоким сердцем, колебавший теперь самые основы нашего государства. Лев Диакон доказывает, что один из предков Владимира — Ахиллес. Такое заключение историограф сделал потому, что, подобно гомеровским мирмидонянам, руссы сражаются в пешем строю и что у них мирмидонские погребальные обычаи. Лев убеждал меня:
— Вспомни! Подобно Владимиру, Ахиллес тоже был голубоглазым и русым и, по мнению Агамемнона, отличался вспыльчивым характером. И разве не носил он плащ с застежкой на правом плече, как это в обычае у руссов?
Еще я заметил, что в левом ухе у русского князя была серьга. Но почему он не хотел носить бороды, которая так украшает мужа и христианина?
Ненависть к этому человеку в те дни наполняла мое сердце до края. Но пусть она никогда не ослепляет мой разум и не ослабляет мое суждение.
Мы стояли перед ним полукругом — Леонтий, я, Никифор Ксифий, херсонесский епископ Иаков со своими пресвитерами и нотарии — в ожидании, когда нам предложат сесть. Для ромеев были приготовлены скамьи, покрытые красивыми материями, и когда мы расселись, Леонтий с привычной торжественностью стал раскладывать на небольшом мраморном столе, позолоченные ножки которого были сделаны в виде когтистых лап, письменные принадлежности, папирус, копии договоров. Он улыбался, употребляя в речи изысканные метафоры, которые казались мне в этой обстановке неуместными. Владимира он называл то «новым Моисеем», то «вторым Константином», уверяя, что он «равноапостольный», ибо ныне выводит свой народ из языческого мрака и идолопоклонства в свет истинной православной церкви. А еще не так давно сам рассказывал нам, что русский князь ставил идолов на одном из киевских холмов и недалеко от своего дворца устроил капище, где приносились богу грома и молнии человеческие жертвы. И вот на наших глазах все менялось теперь на земле.
Но напрасно плел магистр, лучший выученик Магнаврской школы, сети неопровержимых силлогизмов или ссылался на благоприятные для нас параграфы прежних договоров. Победа сделала варваров неуступчивыми. Владимир требовал руку Порфирогениты. Иногда к его уху склонялся пресвитер Анастас, исполнявший роль переводчика, и что-то шептал ему, глядя преданными глазами на нового господина. Владимир сердито дергал ус, и я понял, что русский князь требует не только руки Анны, но целый ряд привилегий и отмены невыгодных торговых соглашений. Мало того — он хотел получить титул кесаря, который давал бы ему право носить диадему с жемчужными украшениями. Слава ромейского государства была еще высока, и варвары считали, что только василевс полномочен раздавать такие награды. Вдруг один из военачальников, уже старик с седой бородой, новгородец, по имени Велемир, сказал:
— Князь, эти люди хитрят, как лисы. Веди нас на Дунай!
Владимир нахмурил брови. Леонтий, плохо понимая язык руссов, вопросительно посмотрел на меня. Я перевел ему фразу, и руки магистра стали заметно дрожать.
Какие унижения приходилось испытывать ромеям! Я вспомнил, что писал Фотий, величайший из патриархов, об этом народе, называя руссов варварами, и вот ныне они вознеслись на такую высоту. «Помните ли вы рыдания, коим предавался город в ту страшную ночь, когда к нам приплыли варварские корабли?»
Владимир сидел, подпирая рукой подбородок, задумчиво смотрел перед собой. Он, казалось, ничего не слышал из того, что говорили вокруг. За князем стояли в своих живописных одеждах или белых варварских рубахах воины, сподвижники его дел. У некоторых была высокая обувь из желтой или зеленой кожи, у других ноги были перевиты ремнями. Магистр шуршал папирусом, разворачивал хартии, доказывал, что брак сестры василевсов даже с таким блистательным владетелем нарушил бы все благочестивые традиции Священного дворца, а русские воины спокойно стояли и ждали, и видно было, что они могут ждать еще тысячу лет. Как сейчас я слышу медоточивый голос магистра Леонтия:
— Позволь тебе сказать, достопочтенный архонт, что блаженной памяти император Константин Великий оставил нам грозное и ненарушимое запрещение. Оно хранится на престоле христианской церкви святой Софии и гласит, что василевсы не могут заключать брачные союзы с народами, нравы которых не сходны с ромейскими. Особенно же возбраняется родниться им с не принявшими святое крещение. Кроме одних только франков.
Анастас перевел князю, и тот спросил:
— Спроси у грека, почему кроме франков.
— Потому, что сам великий Константин был в родственных отношениях с франкскими королями, — пояснил магистр.
— Мы ни в чем не уступаем франкам! — сказал Владимир.
— Совершенно согласен с тобой, достопочтенный архонт, — продолжал Леонтий, — вы даже превосходите их во многих отношениях, но таков ромейский обычай. И нарушители его подвергнуться анафеме, то есть вечному проклятию во всех ромейских церквах. Тебя не должно оскорблять это. Василевсы весьма хотели бы этого брака и считают родство с тобой большой честью, но они вынуждены отвергнуть твое лестное предложение и не могут поступить иначе. Ведь несколько лет тому назад даже франкский король Гуго Капет, сватавший Порфирогениту, тогда еще отроковицу, для своего сына Роберта, получил самый решительный отказ и, насколько мне известно, весьма огорчался по этому поводу. Повторяю, сие невозможно…
— А когда им угрожала гибель, они считали это возможным? — тихо произнес Владимир, и я увидел, что в гневе он был ужасен.
Через широкие окна, разделенные пополам изящными колонками, с улицы доносился конский топот. Это варвары, напоминавшие кентавров своим искусством ездить верхом, вели лошадей на водопой.
Но зачем Владимиру нужна красота Анны? — спрашивал я себя. Разве мало было ему красивых рабынь и пленниц? Ходили рассказы, что у него в Киеве был гарем и что в гареме вздыхают сотни наложниц и само место поэтому называется Вздыхальницей. Но, видно, ему захотелось теперь озарить свою страну славой ромеев, породниться с наследницей Рима, возвысить в глазах народов темноту своего происхождения. Этого варвара вдруг обуяла ревность к христианской вере! Или у него возникли в мозгу какие-то гениальные планы? Мне передавали о его любопытстве к тому, что происходит в мире. Его интересовали Рим, Багдад, Константинополь. Он расспрашивал путешественников о нравах и обычаях чужих стран. Якобы огромные впечатление производят на него рассказы о великолепии наших зданий, о пышности ромейской литургии и ипподромных ристаниях.