Больше я ничего сказать не успеваю. Горящая деревяшка приземляется на угол моего портрета. Ожог хлещет по правой щеке. Боль настолько сильная, что несколько секунд я не способен реагировать. Прижимаю руку к лицу. Чувствую, меня толкают, пушку вырывают из руки. Это было нетрудно, потому что я держал ее только одним пальцем, а остальные прижимал к обожженной щеке.
— Ни с места, или я выстрелю! — бросает Бержерон.
Судя по голосу, он вполне способен это сделать. Я опускаю руки вдоль тела и смотрю на биржевика. Он уже поднял крепления и сунул их в нагрудный карман своей куртки. От этого у него возник тяжелый горб, который тянет одежду вперед. Этот горб вызывает в памяти полишинеля — не хватает только дурацкого колпака, без которого трудно представить эту куклу.
Теперь он надевает лыжи, застегивая крепления одной рукой, на ощупь, потому что смотрит на меня, держа на мушке револьвера.
Закончив, он берет одну из моих лыж и бросает ее вниз по склону, потом убирает пушку в карман и берет палки.
— Вы делаете ошибку, — говорю я довольно растерянным тоном. — Этот вестерн только ухудшит ваши дела, старина.
Он не отвечает и срывается с места.
И тут, ребята, я хочу немного рассказать о Сан-Антонио. Рассказать о том, как комиссар играет в супермена.
Забыв про ожог на лице, я бросаюсь к оставшейся лыже, в мгновение ока надеваю ее и на одной бросаюсь вдогонку за той, которую мерзавец Бержерон столкнул в долину.
По невероятно счастливой случайности моя лыжа воткнулась в невероятно большой сугроб всего в сотне метров. Схватить ее и надеть просто детская игра.
Делая все это, я не теряю из виду Бержерона. Я сразу понял его замысел. Вместо того чтобы гнать к Куршевелю, он несется к подъемнику Пралонга и оказывается около него с жутким отрывом от меня. Люди стоят в очереди, но он их расталкивает и хватается за брус.
Не знаю, что он сказал служащему дороги, но для него это прошло хорошо. Он начинает подниматься по склону, как муха по бутылке молока.
Мой ход.
Подъезжаю. Лыжники, понявшие мое намерение, пытаются мне помешать и с трогательной синхронностью орут: “В очередь!” (музыка и слова народные). Но вы же меня знаете. Одним ударом плеча я отбрасываю в сугроб вставшего у меня на пути старого гриба, которому не то что на лыжах кататься, стоять без посторонней помощи и то трудно. Он роняет в снег свою вставную челюсть эпохи Ренессанса и остается ждать весеннего таяния снегов, чтобы подняться на ноги, а Сан-Антонио тем временем уносится на подъемнике.
Ищу глазами Бержерона. Он находится в пяти лыжниках впереди меня. Это не страшно. За время подъема я перевожу дыхание и собираюсь с мыслями. Этому умнику в любом случае конец. Вот только мне не нравятся его отчаянные поступки.
Поднявшись на вершину, Бержерон снова устремляется вниз, на этот раз в сторону Бель-Кота. Он отличный лыжник. Ну, положим, в сборную Франции его бы не взяли, но все равно здорово гонит. Когда я в свою очередь слезаю с подъемника, он уже превратился в маленькую черную точку. Тогда я меняю тактику. Мои палки рубят снег, как топор дерево. Я спускаюсь шуссом. И черт с ним, если свалюсь. Я не могу позволить этому уроду уйти от меня.
По моим прикидкам я сократил разрыв между нами на несколько метров, но он все равно далековато.
Не остановившись на вершине Бель-Кот, он мчит в направлении Вердона. Если бы он загремел! Но нет, катит. Поднажми, Сан-Антонио! Как бы я хотел иметь в заднице реактивный мотор!
Он на всей скорости летит к Солиру. Все ясно: хочет оторваться от меня и успеть вскочить в вагон подвесной дороги. Он достигает здания станции и исчезает в нем.
Через несколько мгновений я подъезжаю к станции, снимаю лыжи, и только тут понимаю его дьявольскую хитрость.
Бержерон всего лишь спрятался за зданием. Он просто хотел заставить меня снять лыжи. Сам-то он свои не снимал и молниеносно улетает прямо у меня из-под носа. Признаюсь, что тут я отпускаю такое ругательство, от которого покраснел бы вареный рак. Меня дважды одурачили за несколько минут. Для такого человека, как я, это уже слишком.
Пока я надеваю лыжи так быстро, как только позволяют застывшие клешни, меня окликает знакомый голос:
— Эй, Тонио!
Я поднимаю голову, потому что голос идет с небес, вроде тех голосов, что велели Жанне д'Арк идти бить морду англичанам.
В вагоне фуникулера едет Берю.
Он собирается выйти на платформу, но мои руки никак не могут снять цепочку безопасности. Когда это сделано, его брюхо оказывается зажатым в узкой двери. Кабина, несмотря на все усилия принимающего пассажиров, проплывает мимо платформы и описывает дугу в сто восемьдесят градусов.
— Твою мать! — вопит Толстяк, который выражается очень ярко и образно. — Я второй раз пропускаю спуск! Все это происходит очень быстро, и я уже на лыжне.
— Бросай мне пушку! — кричу я моему боевому товарищу.
Он вынимает свой шпалер и кидает в мою сторону. Но он плохо прицелился. Оружие попадет прямиком в голову толстой дамы, которая собирается начать спуск. Сбитая мишень издает слабый крик и падает на снег.
Я не теряю времени на поиски пистолета. Нужно взять Бержерона во что бы то ни стало.
Издалека Толстяк кричит:
— Мне надоели эти корзины. Лучше поеду на подъемнике.
Ветер уносит его слова.
Я взглядом оцениваю ситуацию. Беглец оторвался от меня больше чем на пятьсот метров, но в спешке поехал по наименее удобному склону Вердона.
Я прикидываю, что, взяв вправо, буду иметь большой простор и сумею нагнать его на прямой.
Поскольку расчет верен, я так и поступаю.
Тут же с радостью замечаю, что расстояние между нами сокращается. К тому же он выехал на большой, почти плоский участок. Пользуясь разгоном, я могу надеяться догнать его. Я гоню, гоню изо всех сил, как оксфордская восьмерка, которой удалось обойти кембриджскую лодку.
Бержерон сознает опасность. Он оборачивается и видит, что я несусь на него, как стервятник на кролика. Он знает, что не сможет от меня уйти, и тогда целится в меня из моей же пушки.
Ой, ребята, какие же поганые моменты бывают в жизни! Я уже вижу себя мертвым на снегу. Признайтесь, что довольно неприятно забраться на высоту две тысячи пять метров, чтобы тебя здесь подстрелили.
Однако я продолжаю нестись вперед. Приблизившись, я делаю несколько зигзагов, чтобы не дать ему прицелиться. Будет ли он стрелять? Да. Я же вам говорил, что этот придурок способен на самые отчаянные шаги.
Видя, что пропал, Бержерон теряет голову. Пуля с визгом проносится в морозном воздухе мимо моего уха, вторая вонзается в снег в двух сантиметрах от моих лыж. К счастью, пальцы бизнесмена онемели от холода, а то он бы меня, наверное, подстрелил.
Я продолжаю нестись на него. Вижу, он вдруг вырос с гору. Револьвер направлен в мою грудь, из ствола идет тоненькая струйка дыма. Может, он покончит со мной теперь?
Наклон в сторону. Пуля вырывает клок из моей шапки. Больше он выстрелить не успевает. Я врезаюсь в него на всей скорости, всем моим весом, со всей моей волей. Мне кажется, что я врезался в стену. Вокруг меня начинают летать искры и звонить колокола Нотр-Дама. Я сижу на снегу. Смотрю по сторонам и вижу лежащего Бержерона. Удар отбросил его метров на пять. Он упал на скалу, и золотые крепления, которые он хранил на груди, пробили ему грудную клетку.
Подхожу к нему. Месье в жалком состоянии. Вы бы не дали и трех старых франков за его шкуру, тем более что она дороже не стоит.
Он тяжело дышит, как вытащенная из воды рыба.
— Ну что, — спрашиваю, — теперь вы довольны? Он шевелит губами и говорит так тихо, что кажется, будто его голос доносится с другой планеты:
— Это ради нее…
Я все понимаю. Для нее! Я снова вижу прекрасную, мадам Бержерон, элегантную и роскошную. Да, для такой красотки нужно много денег.
— Как функционировал ваш золотой бизнес?
— Швейцария — Франция. Швейцарские лыжники катались до Шамоникса на лыжах с золотыми креплениями. В Шамониксе они брали другие лыжи, чтобы вернуться, а те посылали мне сюда. Я снимал крепления, сжигал лыжи и возил золото в Париж.
— Очень изобретательно… Подходят люди.
— Несчастный случай?
— Да, — отвечаю. — Вызовите спасателей. Поворачиваюсь к Бержерону. Действовать надо быстро.
Сомневаюсь, что он долго протянет. Его затуманенный взгляд не обманывает.
— А Буальван? Его роль?
— Некоторое время он участвовал в деле, потом захотел выйти. Он испугался. Тогда парижская банда пригрозила его убить. Он не пошел в полицию, чтобы спасти от скандала меня. Он был мне благодарен за то, что я сделал для него вначале…
— И тогда, чтобы спастись от банды, он решил сесть в тюрьму?
— Да. Я понял это потом, из-за письма…
— Того, которое ему написала путана?
— А! Вы знаете?
— Знаю. Где оно было?
— Мне неизвестно. Я рассказал о нем банде после визита ее сутенера. Я испугался, что вы его найдете и все поймете…
— Ну и что?
— Они его нашли. Кажется, оно было у нашей секретарши. Даниэль была любовницей Буальвана…
— И они ее убили, чтобы заставить замолчать.
— Убили?
— Они вам не рассказали?
— Нет. Они позвонили мне по телефону как раз перед моим отъездом на вокзал и сказали, что все в порядке…
— Ну еще бы! Кто эти люди?
— Международные дельцы. Их штаб-квартира находится в районе Биржи. Я познакомился с ними в баре… Там есть турок, швед, швейцарец…
— В общем, ООН в миниатюре! Их имена?
— Ялмар, Бретти, Фескаль. Я не знаю, настоящие это имена или нет…
— А их штаб-квартира?
— Бар «Консул»… за… Биржей… Бержерон совсем обессилел. В углах его губ собралось немного кровавой пены.
— Ладно, не говорите больше, — советую я.
— Мне конец, — добавляет он.
Мне нечего ему ответить, потому что я сам в этом убежден. Он открывает глаза. Должно быть, он еще видит меня сквозь застилающий его глаза туман.
— Скандал…
Его рука с трудом поднимается, шарит в пустоте и находит мою.
— Поклянитесь… вы скажете ей… скажете… ей…
У него больше нет сил. Его рука падает на снег и оставляет на нем свой отпечаток.
Я вижу двух лыжников во всем красном, с носилками, покрытыми бараньей шкурой.
Это спасатели. Тут я замечаю, что вокруг меня полно народу. Все молчат. Их пугает револьвер, который сжимает в руке Бержерон. Должен сказать, что в этой чистой и радостной атмосфере он выглядит особо зловеще.
Я беру пушку и сую в карман.
— Не пугайтесь, — говорю, — я полицейский…
Кладу руку на грудь Бержерона. Сердце еще бьется, но очень слабо.
— Несите его осторожнее, — советую я. — Встречаемся у врача.
Сунув золотые крепления под мышку, я гоню в Куршевель.
Намного опередив кортеж спасателей, я переступаю порог медицинского пункта и слышу громкие крики.
— Роды? — спрашиваю я хорошенькую медсестру, встретившую меня.
— Нет, — шепчет она. — Один месье сломал себе копчик, когда прыгал из вагона фуникулера.
Подталкиваемый предчувствием, я прошу разрешения войти в кабинет, где работает доктор.
Моим глазам открывается пейзаж дикой красоты, непревзойденной мощи и величины, от которого идет кругом голова. Толстяк Берю лежит на животе на столе доктора. Его огромная голая задница с черными пятнами похожа на восход луны над Босфором. Склонившись над седалищем, врач осторожно ощупывает его верхнюю часть, а Мамонт тем временем ревет о своих страданиях всем, кто хочет его слушать.
— Эй, приятель, — говорю я, подойдя поближе, — неужели задница полицейского тоже может ломаться?
Я пришел в удачный момент, потому что Толстяк встречает меня поэмами собственного сочинения:
— Я чуть не погиб из-за твоих дурацких делишек. Я совершил два круга на этом поганом фуникулере, черт его дери, но никак не мог сойти. В конце концов я решил спрыгнуть, но плохо рассчитал и приземлился на задницу. Ой! Что со мной теперь будет?
— Некоторое время ты не сможешь сидеть, Толстяк. А когда ноги уже перестанут тебя держать, тебе будут играть «Марсельезу», чтобы чувство патриотизма придавало тебе вертикальное положение. Вспомни, Виктор Гюго всегда писал стоя.
Он мне сообщает, что думает о Викторе Гюго, и я мысленно радуюсь, что бородатый поэт давно помер, потому что, если бы слова Берю дошли до его ушей, он бы наверняка пустил себе пулю в лоб.
В тот момент, когда я покидаю кабинет доктора, появляются спасатели.
— Как он? — с тревогой спрашиваю я.
— Уже никак, — отвечает один из них с великолепным савойским акцентом, звучащим словно чистый ветер с Солира.
Я в задумчивости возвращаюсь в отель позвонить Старику. Надо заняться международными завсегдатаями бара “Консул”.
— Ни с места, или я выстрелю! — бросает Бержерон.
Судя по голосу, он вполне способен это сделать. Я опускаю руки вдоль тела и смотрю на биржевика. Он уже поднял крепления и сунул их в нагрудный карман своей куртки. От этого у него возник тяжелый горб, который тянет одежду вперед. Этот горб вызывает в памяти полишинеля — не хватает только дурацкого колпака, без которого трудно представить эту куклу.
Теперь он надевает лыжи, застегивая крепления одной рукой, на ощупь, потому что смотрит на меня, держа на мушке револьвера.
Закончив, он берет одну из моих лыж и бросает ее вниз по склону, потом убирает пушку в карман и берет палки.
— Вы делаете ошибку, — говорю я довольно растерянным тоном. — Этот вестерн только ухудшит ваши дела, старина.
Он не отвечает и срывается с места.
И тут, ребята, я хочу немного рассказать о Сан-Антонио. Рассказать о том, как комиссар играет в супермена.
Забыв про ожог на лице, я бросаюсь к оставшейся лыже, в мгновение ока надеваю ее и на одной бросаюсь вдогонку за той, которую мерзавец Бержерон столкнул в долину.
По невероятно счастливой случайности моя лыжа воткнулась в невероятно большой сугроб всего в сотне метров. Схватить ее и надеть просто детская игра.
Делая все это, я не теряю из виду Бержерона. Я сразу понял его замысел. Вместо того чтобы гнать к Куршевелю, он несется к подъемнику Пралонга и оказывается около него с жутким отрывом от меня. Люди стоят в очереди, но он их расталкивает и хватается за брус.
Не знаю, что он сказал служащему дороги, но для него это прошло хорошо. Он начинает подниматься по склону, как муха по бутылке молока.
Мой ход.
Подъезжаю. Лыжники, понявшие мое намерение, пытаются мне помешать и с трогательной синхронностью орут: “В очередь!” (музыка и слова народные). Но вы же меня знаете. Одним ударом плеча я отбрасываю в сугроб вставшего у меня на пути старого гриба, которому не то что на лыжах кататься, стоять без посторонней помощи и то трудно. Он роняет в снег свою вставную челюсть эпохи Ренессанса и остается ждать весеннего таяния снегов, чтобы подняться на ноги, а Сан-Антонио тем временем уносится на подъемнике.
Ищу глазами Бержерона. Он находится в пяти лыжниках впереди меня. Это не страшно. За время подъема я перевожу дыхание и собираюсь с мыслями. Этому умнику в любом случае конец. Вот только мне не нравятся его отчаянные поступки.
Поднявшись на вершину, Бержерон снова устремляется вниз, на этот раз в сторону Бель-Кота. Он отличный лыжник. Ну, положим, в сборную Франции его бы не взяли, но все равно здорово гонит. Когда я в свою очередь слезаю с подъемника, он уже превратился в маленькую черную точку. Тогда я меняю тактику. Мои палки рубят снег, как топор дерево. Я спускаюсь шуссом. И черт с ним, если свалюсь. Я не могу позволить этому уроду уйти от меня.
По моим прикидкам я сократил разрыв между нами на несколько метров, но он все равно далековато.
Не остановившись на вершине Бель-Кот, он мчит в направлении Вердона. Если бы он загремел! Но нет, катит. Поднажми, Сан-Антонио! Как бы я хотел иметь в заднице реактивный мотор!
Он на всей скорости летит к Солиру. Все ясно: хочет оторваться от меня и успеть вскочить в вагон подвесной дороги. Он достигает здания станции и исчезает в нем.
Через несколько мгновений я подъезжаю к станции, снимаю лыжи, и только тут понимаю его дьявольскую хитрость.
Бержерон всего лишь спрятался за зданием. Он просто хотел заставить меня снять лыжи. Сам-то он свои не снимал и молниеносно улетает прямо у меня из-под носа. Признаюсь, что тут я отпускаю такое ругательство, от которого покраснел бы вареный рак. Меня дважды одурачили за несколько минут. Для такого человека, как я, это уже слишком.
Пока я надеваю лыжи так быстро, как только позволяют застывшие клешни, меня окликает знакомый голос:
— Эй, Тонио!
Я поднимаю голову, потому что голос идет с небес, вроде тех голосов, что велели Жанне д'Арк идти бить морду англичанам.
В вагоне фуникулера едет Берю.
Он собирается выйти на платформу, но мои руки никак не могут снять цепочку безопасности. Когда это сделано, его брюхо оказывается зажатым в узкой двери. Кабина, несмотря на все усилия принимающего пассажиров, проплывает мимо платформы и описывает дугу в сто восемьдесят градусов.
— Твою мать! — вопит Толстяк, который выражается очень ярко и образно. — Я второй раз пропускаю спуск! Все это происходит очень быстро, и я уже на лыжне.
— Бросай мне пушку! — кричу я моему боевому товарищу.
Он вынимает свой шпалер и кидает в мою сторону. Но он плохо прицелился. Оружие попадет прямиком в голову толстой дамы, которая собирается начать спуск. Сбитая мишень издает слабый крик и падает на снег.
Я не теряю времени на поиски пистолета. Нужно взять Бержерона во что бы то ни стало.
Издалека Толстяк кричит:
— Мне надоели эти корзины. Лучше поеду на подъемнике.
Ветер уносит его слова.
Я взглядом оцениваю ситуацию. Беглец оторвался от меня больше чем на пятьсот метров, но в спешке поехал по наименее удобному склону Вердона.
Я прикидываю, что, взяв вправо, буду иметь большой простор и сумею нагнать его на прямой.
Поскольку расчет верен, я так и поступаю.
Тут же с радостью замечаю, что расстояние между нами сокращается. К тому же он выехал на большой, почти плоский участок. Пользуясь разгоном, я могу надеяться догнать его. Я гоню, гоню изо всех сил, как оксфордская восьмерка, которой удалось обойти кембриджскую лодку.
Бержерон сознает опасность. Он оборачивается и видит, что я несусь на него, как стервятник на кролика. Он знает, что не сможет от меня уйти, и тогда целится в меня из моей же пушки.
Ой, ребята, какие же поганые моменты бывают в жизни! Я уже вижу себя мертвым на снегу. Признайтесь, что довольно неприятно забраться на высоту две тысячи пять метров, чтобы тебя здесь подстрелили.
Однако я продолжаю нестись вперед. Приблизившись, я делаю несколько зигзагов, чтобы не дать ему прицелиться. Будет ли он стрелять? Да. Я же вам говорил, что этот придурок способен на самые отчаянные шаги.
Видя, что пропал, Бержерон теряет голову. Пуля с визгом проносится в морозном воздухе мимо моего уха, вторая вонзается в снег в двух сантиметрах от моих лыж. К счастью, пальцы бизнесмена онемели от холода, а то он бы меня, наверное, подстрелил.
Я продолжаю нестись на него. Вижу, он вдруг вырос с гору. Револьвер направлен в мою грудь, из ствола идет тоненькая струйка дыма. Может, он покончит со мной теперь?
Наклон в сторону. Пуля вырывает клок из моей шапки. Больше он выстрелить не успевает. Я врезаюсь в него на всей скорости, всем моим весом, со всей моей волей. Мне кажется, что я врезался в стену. Вокруг меня начинают летать искры и звонить колокола Нотр-Дама. Я сижу на снегу. Смотрю по сторонам и вижу лежащего Бержерона. Удар отбросил его метров на пять. Он упал на скалу, и золотые крепления, которые он хранил на груди, пробили ему грудную клетку.
Подхожу к нему. Месье в жалком состоянии. Вы бы не дали и трех старых франков за его шкуру, тем более что она дороже не стоит.
Он тяжело дышит, как вытащенная из воды рыба.
— Ну что, — спрашиваю, — теперь вы довольны? Он шевелит губами и говорит так тихо, что кажется, будто его голос доносится с другой планеты:
— Это ради нее…
Я все понимаю. Для нее! Я снова вижу прекрасную, мадам Бержерон, элегантную и роскошную. Да, для такой красотки нужно много денег.
— Как функционировал ваш золотой бизнес?
— Швейцария — Франция. Швейцарские лыжники катались до Шамоникса на лыжах с золотыми креплениями. В Шамониксе они брали другие лыжи, чтобы вернуться, а те посылали мне сюда. Я снимал крепления, сжигал лыжи и возил золото в Париж.
— Очень изобретательно… Подходят люди.
— Несчастный случай?
— Да, — отвечаю. — Вызовите спасателей. Поворачиваюсь к Бержерону. Действовать надо быстро.
Сомневаюсь, что он долго протянет. Его затуманенный взгляд не обманывает.
— А Буальван? Его роль?
— Некоторое время он участвовал в деле, потом захотел выйти. Он испугался. Тогда парижская банда пригрозила его убить. Он не пошел в полицию, чтобы спасти от скандала меня. Он был мне благодарен за то, что я сделал для него вначале…
— И тогда, чтобы спастись от банды, он решил сесть в тюрьму?
— Да. Я понял это потом, из-за письма…
— Того, которое ему написала путана?
— А! Вы знаете?
— Знаю. Где оно было?
— Мне неизвестно. Я рассказал о нем банде после визита ее сутенера. Я испугался, что вы его найдете и все поймете…
— Ну и что?
— Они его нашли. Кажется, оно было у нашей секретарши. Даниэль была любовницей Буальвана…
— И они ее убили, чтобы заставить замолчать.
— Убили?
— Они вам не рассказали?
— Нет. Они позвонили мне по телефону как раз перед моим отъездом на вокзал и сказали, что все в порядке…
— Ну еще бы! Кто эти люди?
— Международные дельцы. Их штаб-квартира находится в районе Биржи. Я познакомился с ними в баре… Там есть турок, швед, швейцарец…
— В общем, ООН в миниатюре! Их имена?
— Ялмар, Бретти, Фескаль. Я не знаю, настоящие это имена или нет…
— А их штаб-квартира?
— Бар «Консул»… за… Биржей… Бержерон совсем обессилел. В углах его губ собралось немного кровавой пены.
— Ладно, не говорите больше, — советую я.
— Мне конец, — добавляет он.
Мне нечего ему ответить, потому что я сам в этом убежден. Он открывает глаза. Должно быть, он еще видит меня сквозь застилающий его глаза туман.
— Скандал…
Его рука с трудом поднимается, шарит в пустоте и находит мою.
— Поклянитесь… вы скажете ей… скажете… ей…
У него больше нет сил. Его рука падает на снег и оставляет на нем свой отпечаток.
Я вижу двух лыжников во всем красном, с носилками, покрытыми бараньей шкурой.
Это спасатели. Тут я замечаю, что вокруг меня полно народу. Все молчат. Их пугает револьвер, который сжимает в руке Бержерон. Должен сказать, что в этой чистой и радостной атмосфере он выглядит особо зловеще.
Я беру пушку и сую в карман.
— Не пугайтесь, — говорю, — я полицейский…
Кладу руку на грудь Бержерона. Сердце еще бьется, но очень слабо.
— Несите его осторожнее, — советую я. — Встречаемся у врача.
Сунув золотые крепления под мышку, я гоню в Куршевель.
Намного опередив кортеж спасателей, я переступаю порог медицинского пункта и слышу громкие крики.
— Роды? — спрашиваю я хорошенькую медсестру, встретившую меня.
— Нет, — шепчет она. — Один месье сломал себе копчик, когда прыгал из вагона фуникулера.
Подталкиваемый предчувствием, я прошу разрешения войти в кабинет, где работает доктор.
Моим глазам открывается пейзаж дикой красоты, непревзойденной мощи и величины, от которого идет кругом голова. Толстяк Берю лежит на животе на столе доктора. Его огромная голая задница с черными пятнами похожа на восход луны над Босфором. Склонившись над седалищем, врач осторожно ощупывает его верхнюю часть, а Мамонт тем временем ревет о своих страданиях всем, кто хочет его слушать.
— Эй, приятель, — говорю я, подойдя поближе, — неужели задница полицейского тоже может ломаться?
Я пришел в удачный момент, потому что Толстяк встречает меня поэмами собственного сочинения:
— Я чуть не погиб из-за твоих дурацких делишек. Я совершил два круга на этом поганом фуникулере, черт его дери, но никак не мог сойти. В конце концов я решил спрыгнуть, но плохо рассчитал и приземлился на задницу. Ой! Что со мной теперь будет?
— Некоторое время ты не сможешь сидеть, Толстяк. А когда ноги уже перестанут тебя держать, тебе будут играть «Марсельезу», чтобы чувство патриотизма придавало тебе вертикальное положение. Вспомни, Виктор Гюго всегда писал стоя.
Он мне сообщает, что думает о Викторе Гюго, и я мысленно радуюсь, что бородатый поэт давно помер, потому что, если бы слова Берю дошли до его ушей, он бы наверняка пустил себе пулю в лоб.
В тот момент, когда я покидаю кабинет доктора, появляются спасатели.
— Как он? — с тревогой спрашиваю я.
— Уже никак, — отвечает один из них с великолепным савойским акцентом, звучащим словно чистый ветер с Солира.
Я в задумчивости возвращаюсь в отель позвонить Старику. Надо заняться международными завсегдатаями бара “Консул”.
Глава 12
Бедняга Альфредо, которого я оставил мариноваться в секретной камере-одиночке, в дикой ярости. Он весь зеленый от бешенства, а этот цвет не очень идет сутенерам.
— Я хочу адвоката! — вопит он. — Я имею на это право! Арест незаконный!
Я успокаиваю его одной фразой:
— Замолчи, Альфредо, ты свободен.
Он сразу замолкает.
Его глаза мигают, как указатели поворота автомобиля.
— Свободен?
— Ну да. И знаешь, парень, я даже собираюсь перед тобой извиниться.
Верите вы или нет, мне наплевать, но я искренен. Наш Альфредо белый, как “снежок”, который его кореша толкают парижским наркоманам.
Он не убивал свою девицу и не соврал насчет Буальвана.
Я вынимаю из кармана пуговицу от его пальто.
— Ты потерял эту пуговичку, Альфредо. Глупость, но именно из-за этой детали ты парился на нарах.
— Вы, легавые, слишком увлекаетесь детективными романами, — ворчит блатной.
— Ты помнишь, где ее потерял?
У меня есть своя идейка на сей счет, и его ее только подтверждает.
— В моей тачке, — говорит он. — Она зацепилась за руль и оторвалась.
— О'кей, малыш;
Я протягиваю ему руку.
— Надеюсь, без обид? Если у тебя будут неприятности, заходи ко мне. Я постараюсь тебя вытащить.
Альфредо немного взволнован. Он тоже тянет мне свою аристократическую руку, и мы обмениваемся энергичным рукопожатием.
— Вы мне нравитесь, — говорит он. — Жаль, что вы легавый.
— Ты мне тоже нравишься. Жаль, что ты блатной. Мы смеемся и расстаемся добрыми друзьями.
Моему старому приятелю Пакретту намного лучше. Бинты, делавшие его похожим на древнюю мумию, заменены на широкий пластырь. Когда я прихожу его навестить, он блаженствует, потому что медсестра поставила ему свечу и пообещала в скором времени сделать укол не знаю какого, но очень эффективного лекарства.
— Ну как? — весело спрашивает он. — Что новенького, комиссар? Я тут просто умираю от скуки.
— Произошла масса разных событий, старина. Во-первых, мы совершенно неожиданно разоблачили опасную международную банду торговцев золотом…
— Не может быть!
— Точно, это я вам говорю.
— А во-вторых? Я ему улыбаюсь.
— Во-вторых, установили личность маньяка-убийцы.
— Да? Ну наконец-то!
— Да, наконец. Я усмехаюсь.
— Неудивительно, что девицы продолжали уходить с этим зверем, несмотря на публиковавшиеся в прессе предупреждения.
— Да? А почему?
— Маньяк — инспектор полиции, Пакретт, вы представляете?
Он широко раскрывает глаза.
— Вы шутите?
— Совсем нет. Ему достаточно предъявить выбранной им жертве служебное удостоверение, сказать ей “Пройдемте”, и девица ни в чем не могла ему отказать… А знаете, как я разоблачил маньяка? Он не отвечает.
— По одной маленькой детали. Сейчас расскажу. Это вас развлечет. Инспектору, о котором я говорю, было поручено следить за спящей шлюхой, которую я оставил в Булонском лесу в машине.
Когда он остался один, ночью, рядом с этой девицей, то оказался во власти своего звериного инстинкта. Им завладела непреодолимая сила, заставлявшая его убивать. Он больной человек. Он задушил девушку. Потом, утолив жажду убийства, он понял, что подписал свой смертный приговор. Как он объяснит это убийство, ведь ему приказали охранять ее? Единственный выход: инсценировать нападение. Он расцарапал себе руки, рассчитывая иметь доказательство своей борьбы с несуществующим противником, подобрал валявшуюся в машине пуговицу, собираясь затем сказать, что сорвал ее с одежды убийцы. У этого болезненного и слабого человека хватило садистской смелости разбить себе лицо, изо всех сил колотя головой о дверцу машины. Затем он отполз в ближайшие кусты и стал ждать. Гениально! Потом он дал описание сутенера убитой девицы, которого знал, потому что много лет проработал в полиции нравов. Он нарочно описал его очень расплывчато, чтобы иметь возможность взять свои слова назад в случае, если бы у сутенера оказалось алиби. Все бы прошло хорошо, если бы не эта пуговица. Понимаете, старина Пакретт, у Альфредо есть бесспорное алиби, а инспектор сжимал в руке пуговицу от его пальто.
Вывод: инспектор врал. Он не мог сорвать эту пуговицу.
Долгое молчание.
Пакретт смотрит на трещину на белом потолке. О чем он думает?
— Этот тип всю жизнь прожил один. Парадоксальная вещь, он остался целомудренным среди самых распутных девиц. Но однажды он сломался. Чувствуя, куда влекут его наклонности, он попросил перевода в другой отдел, чтобы победить это маниакальное влечение к убийству. Но это не помогло, и он поддался своему влечению. Ему представился второй шанс остановиться: когда он убил Буальвана. Но было уже слишком поздно. Он был конченым человеком.
Я достаю из кармана маленький пакетик.
— Помните, когда я приходил к вам в прошлый раз, то пообещал принести в следующий приход гостинцев. Я кладу пакетик на ночной столик.
— Вот. Это от Старика. Внутри капсула. Кладете ее на зуб, разгрызаете, и в одну секунду все горести мира исчезают. — Я вздыхаю — Старик не любит скандалов, и я думаю, что в данном случае он прав.
Я протягиваю Пакретту руку:
— Прощайте, инспектор. Желаю вам мужества Он смотрит на меня влажными грустными глазами.
— Прощайте, комиссар.
По дороге домой я заезжаю к Берю. Толстяк стоит у окна. К его заднице привязана подушка.
— Спасибо, что навестил, — мрачно говорит он. — Я на всю жизнь запомню эту поездку в Куршевель: туда в сидячем вагоне, обратно в спальном, но стоя!
Я дружески кладу ему на плечо руку:
— Ну, Толстяк, крепись. Чего бы ты сейчас хотел?
Он размышляет, выдергивает из носа волос и вытирает слезу, которая выступила от этой жуткой операции.
— Ванну крема “шантийи”, — наконец отвечает он. — Мне так хочется отдохнуть.
— Я хочу адвоката! — вопит он. — Я имею на это право! Арест незаконный!
Я успокаиваю его одной фразой:
— Замолчи, Альфредо, ты свободен.
Он сразу замолкает.
Его глаза мигают, как указатели поворота автомобиля.
— Свободен?
— Ну да. И знаешь, парень, я даже собираюсь перед тобой извиниться.
Верите вы или нет, мне наплевать, но я искренен. Наш Альфредо белый, как “снежок”, который его кореша толкают парижским наркоманам.
Он не убивал свою девицу и не соврал насчет Буальвана.
Я вынимаю из кармана пуговицу от его пальто.
— Ты потерял эту пуговичку, Альфредо. Глупость, но именно из-за этой детали ты парился на нарах.
— Вы, легавые, слишком увлекаетесь детективными романами, — ворчит блатной.
— Ты помнишь, где ее потерял?
У меня есть своя идейка на сей счет, и его ее только подтверждает.
— В моей тачке, — говорит он. — Она зацепилась за руль и оторвалась.
— О'кей, малыш;
Я протягиваю ему руку.
— Надеюсь, без обид? Если у тебя будут неприятности, заходи ко мне. Я постараюсь тебя вытащить.
Альфредо немного взволнован. Он тоже тянет мне свою аристократическую руку, и мы обмениваемся энергичным рукопожатием.
— Вы мне нравитесь, — говорит он. — Жаль, что вы легавый.
— Ты мне тоже нравишься. Жаль, что ты блатной. Мы смеемся и расстаемся добрыми друзьями.
Моему старому приятелю Пакретту намного лучше. Бинты, делавшие его похожим на древнюю мумию, заменены на широкий пластырь. Когда я прихожу его навестить, он блаженствует, потому что медсестра поставила ему свечу и пообещала в скором времени сделать укол не знаю какого, но очень эффективного лекарства.
— Ну как? — весело спрашивает он. — Что новенького, комиссар? Я тут просто умираю от скуки.
— Произошла масса разных событий, старина. Во-первых, мы совершенно неожиданно разоблачили опасную международную банду торговцев золотом…
— Не может быть!
— Точно, это я вам говорю.
— А во-вторых? Я ему улыбаюсь.
— Во-вторых, установили личность маньяка-убийцы.
— Да? Ну наконец-то!
— Да, наконец. Я усмехаюсь.
— Неудивительно, что девицы продолжали уходить с этим зверем, несмотря на публиковавшиеся в прессе предупреждения.
— Да? А почему?
— Маньяк — инспектор полиции, Пакретт, вы представляете?
Он широко раскрывает глаза.
— Вы шутите?
— Совсем нет. Ему достаточно предъявить выбранной им жертве служебное удостоверение, сказать ей “Пройдемте”, и девица ни в чем не могла ему отказать… А знаете, как я разоблачил маньяка? Он не отвечает.
— По одной маленькой детали. Сейчас расскажу. Это вас развлечет. Инспектору, о котором я говорю, было поручено следить за спящей шлюхой, которую я оставил в Булонском лесу в машине.
Когда он остался один, ночью, рядом с этой девицей, то оказался во власти своего звериного инстинкта. Им завладела непреодолимая сила, заставлявшая его убивать. Он больной человек. Он задушил девушку. Потом, утолив жажду убийства, он понял, что подписал свой смертный приговор. Как он объяснит это убийство, ведь ему приказали охранять ее? Единственный выход: инсценировать нападение. Он расцарапал себе руки, рассчитывая иметь доказательство своей борьбы с несуществующим противником, подобрал валявшуюся в машине пуговицу, собираясь затем сказать, что сорвал ее с одежды убийцы. У этого болезненного и слабого человека хватило садистской смелости разбить себе лицо, изо всех сил колотя головой о дверцу машины. Затем он отполз в ближайшие кусты и стал ждать. Гениально! Потом он дал описание сутенера убитой девицы, которого знал, потому что много лет проработал в полиции нравов. Он нарочно описал его очень расплывчато, чтобы иметь возможность взять свои слова назад в случае, если бы у сутенера оказалось алиби. Все бы прошло хорошо, если бы не эта пуговица. Понимаете, старина Пакретт, у Альфредо есть бесспорное алиби, а инспектор сжимал в руке пуговицу от его пальто.
Вывод: инспектор врал. Он не мог сорвать эту пуговицу.
Долгое молчание.
Пакретт смотрит на трещину на белом потолке. О чем он думает?
— Этот тип всю жизнь прожил один. Парадоксальная вещь, он остался целомудренным среди самых распутных девиц. Но однажды он сломался. Чувствуя, куда влекут его наклонности, он попросил перевода в другой отдел, чтобы победить это маниакальное влечение к убийству. Но это не помогло, и он поддался своему влечению. Ему представился второй шанс остановиться: когда он убил Буальвана. Но было уже слишком поздно. Он был конченым человеком.
Я достаю из кармана маленький пакетик.
— Помните, когда я приходил к вам в прошлый раз, то пообещал принести в следующий приход гостинцев. Я кладу пакетик на ночной столик.
— Вот. Это от Старика. Внутри капсула. Кладете ее на зуб, разгрызаете, и в одну секунду все горести мира исчезают. — Я вздыхаю — Старик не любит скандалов, и я думаю, что в данном случае он прав.
Я протягиваю Пакретту руку:
— Прощайте, инспектор. Желаю вам мужества Он смотрит на меня влажными грустными глазами.
— Прощайте, комиссар.
По дороге домой я заезжаю к Берю. Толстяк стоит у окна. К его заднице привязана подушка.
— Спасибо, что навестил, — мрачно говорит он. — Я на всю жизнь запомню эту поездку в Куршевель: туда в сидячем вагоне, обратно в спальном, но стоя!
Я дружески кладу ему на плечо руку:
— Ну, Толстяк, крепись. Чего бы ты сейчас хотел?
Он размышляет, выдергивает из носа волос и вытирает слезу, которая выступила от этой жуткой операции.
— Ванну крема “шантийи”, — наконец отвечает он. — Мне так хочется отдохнуть.