Я бросаю сигарету и сажусь за стопкой досье, не обращая ни малейшего внимания на паршивца, который даже перестал долбать по “Ундервуду”, чтобы лучше рассмотреть меня. Я должен сосредоточиться, довести рассуждения до конца.
Это 27 соответствует номеру дома. Может быть, на ее же улице?
Пожалуй, да. Если бы я оставлял записку близкому знакомому, то написал бы только номер дома, если дом находится на той же самой улице. Или указал название улицы без номера дома, если это место находится не на моей улице…
Итак, вывод: я должен заглянуть в дом двадцать семь по улице Этюв.
Я встаю.
— Вы уходите? — спрашивает юнец.
— Я вернусь попозже. Передайте Робьеру, что к нему заходил комиссар Сан-Антонио.
Парень так широко разевает рот, что нижняя челюсть опускается ниже пояса. Он просто ошарашен.
— Я… О! Я не…
Не глядя на него, я направляюсь к двери. Открыть ее мне не приходится, потому что ее распахивает Робьер. Он свеж и пахнет фиалкой, как деревенский новобранец.
— Комиссар! — орет он. — Я счастлив вас видеть… Есть новости!
Я сразу же прячу свои мысли о том, чтобы убежать, подальше.
— Садитесь! — приглашает Робьер. — Вы курите? Я достаю сигарету из его портсигара. Очкастый недомерок сжимается за своей машинкой до минимальных размеров.
— Я только что вернулся из Брюсселя, — возвещает Робьер. — Поездка была не напрасной…
Он достает из записной книжки целлофановый конвертик, а из него крохотную фотографию, которую я уже видел в часах.
— Я знаю, что изображено на этом снимке! — торжествующе объявляет он.
— Правда?
— Да, правда! И думаю, для вас это станет сюрпризом.
Он протягивает мне сильную лупу и предлагает:
— Попробуйте угадать!
Я беру лупу и рассматриваю фото, чтобы позлить его, найдя решение без его помощи. Малопонятное пятно по-прежнему наводит меня на мысли о шкуре пантеры или о бульоне с микробами… И все больше напоминает еженедельник загадки с разгадкой вверх ногами внизу страницы.
Я признаю себя побежденным:
— Сдаюсь, Робьер.
Он смотрит на меня, улыбаясь, довольный эффектом, который сейчас произведет.
— Это фотография Европы, — говорит он.
Это 27 соответствует номеру дома. Может быть, на ее же улице?
Пожалуй, да. Если бы я оставлял записку близкому знакомому, то написал бы только номер дома, если дом находится на той же самой улице. Или указал название улицы без номера дома, если это место находится не на моей улице…
Итак, вывод: я должен заглянуть в дом двадцать семь по улице Этюв.
Я встаю.
— Вы уходите? — спрашивает юнец.
— Я вернусь попозже. Передайте Робьеру, что к нему заходил комиссар Сан-Антонио.
Парень так широко разевает рот, что нижняя челюсть опускается ниже пояса. Он просто ошарашен.
— Я… О! Я не…
Не глядя на него, я направляюсь к двери. Открыть ее мне не приходится, потому что ее распахивает Робьер. Он свеж и пахнет фиалкой, как деревенский новобранец.
— Комиссар! — орет он. — Я счастлив вас видеть… Есть новости!
Я сразу же прячу свои мысли о том, чтобы убежать, подальше.
— Садитесь! — приглашает Робьер. — Вы курите? Я достаю сигарету из его портсигара. Очкастый недомерок сжимается за своей машинкой до минимальных размеров.
— Я только что вернулся из Брюсселя, — возвещает Робьер. — Поездка была не напрасной…
Он достает из записной книжки целлофановый конвертик, а из него крохотную фотографию, которую я уже видел в часах.
— Я знаю, что изображено на этом снимке! — торжествующе объявляет он.
— Правда?
— Да, правда! И думаю, для вас это станет сюрпризом.
Он протягивает мне сильную лупу и предлагает:
— Попробуйте угадать!
Я беру лупу и рассматриваю фото, чтобы позлить его, найдя решение без его помощи. Малопонятное пятно по-прежнему наводит меня на мысли о шкуре пантеры или о бульоне с микробами… И все больше напоминает еженедельник загадки с разгадкой вверх ногами внизу страницы.
Я признаю себя побежденным:
— Сдаюсь, Робьер.
Он смотрит на меня, улыбаясь, довольный эффектом, который сейчас произведет.
— Это фотография Европы, — говорит он.
Глава 17
Это напоминает мне историю об одном сумасшедшем, который, показывая приятелю на свое ухо, спрашивал:
«Как тебе мой новый шкаф?»
Обалдев, я бормочу:
— Европы?
— Да…
Он кладет лупу на фото и, вытащив из лацкана пиджака булавку, начинает мне показывать маленькие неравные пятнышки.
— Средиземное море, — объясняет он, — Черное, Адриатическое, Каспийское, Балтийское, Северное… Он останавливается.
— Сенсационная вещь! Одна фотография! Европа на почтовой марке!
Это произведет революцию в фотографии…
На моем лбу выступает пот. Честно говоря, я испытал сильные эмоции.
— Немыслимо! — говорю я. — Как можно сделать такую фотографию!
Самолет не может подняться на такую высоту…
— Конечно.
— Значит, ракета? Я слышал, что американцы запустили одну с камерой и так засняли часть Земли… Робьер качает головой.
— В брюссельской фотолаборатории снимок увеличили в двести раз, тогда и стало понятно, что это снимок Европы… Но они были поражены четкостью изображения…
— Четкостью?
— Они отрезали один квадратный сантиметр от увеличенного варианта и тоже увеличили в двести раз… Потом повторили эту операцию.
Невероятно, но фотографии получаются такими же превосходными, как при высокоточной аэросъемке. Я оставил их утром в полном экстазе.., в лаборатории… Профессор утверждает, что, продолжая серию увеличений, можно увидеть даже родинку на носу прохожего. Это самое большое достижение в области фотографии.
Парень просто в восторге. Он заразился энтузиазмом сотрудников брюссельской лаборатории и готов читать лекции по этому вопросу.
Кроме того, он счастлив, что смог поразить меня в присутствии своего задохлика-подчиненного. Он садится поудобнее, поддергивает брюки, чтобы не помять складку, вытягивает безупречные манжеты, как делает мой босс, и смотрит на отражение солнца от их запонок.
— Понимаете, — продолжает он, — при данной съемке способ доставки фотоаппарата не имеет значения. Можно почти наверняка сказать, что это была ракета, снабженная системой парашютирования, а вот объектив — это просто вызов законам оптики. Суметь заснять мельчайшие детали на такой огромной поверхности — просто чудо!
Я его слушаю… Размышляю… То, что я сейчас узнал, меня добивает.
— Вы себе отдаете отчет, — говорит он, — в военном значении этого открытия? От подобного аппарата не останется никаких секретов! Мир окажется голым! Ни одна винтовка не останется незамеченной!
Если я дам Робьеру продолжать, то либо засну, либо он сорвет себе глотку.
— Знаете, о чем я думаю? — перебиваю я его.
— О чем?
— Ван Борен, у которого нашли эту фотографию, работал в фирме, производящей очень мощные фотоаппараты… Робьер тонко улыбается.
— Я об этом уже думал… Один из моих коллег выехал на поезде в Кельн с заданием войти в контакт с директором “Оптики” и узнать, не оттуда ли происходит данное изобретение.
— Все это правильно, — одобряю я. — Знаете, Робьер, вы кажетесь мне очень хорошим специалистом. Слово полицейского, вы можете затмить даже нас, парижских умников.
Его радость не знает границ. Еще одно мое слово, и он выпьет чернильницу или написает в ящик своего стола.
А я горько смеюсь, потому что, в конце концов, мои слова — правда.
С немногими исходными данными он за короткий срок сумел расчистить немалый участок. Если бы я не скрытничал, если бы рассказал ему все, что знаю, он, возможно, уже дошел бы до разгадки.
Неожиданно посерьезнев, он меня спрашивает:
— Вы ничего не хотите мне сказать? Уж не умеет ли этот льежский полицейский читать мысли себе подобных?
— Хочу, — отвечаю. — Немедленно прикажите начать поиски некой Жермен Дюбек, проживающей в доме, где жил убитый этой ночью Жорж Рибенс.
Заодно разошлите описание типа лет тридцати пяти, высокого, плотного, с усами, в серой шляпе и со странными глазами… Он делает заметки.
— Договорились.
Он смотрит мне прямо в глаза:
— Это все, что вы имеете мне сказать? Я не моргаю.
— На данный момент — да!
Тем хуже! Я не могу решиться выложить все. Что вы хотите, тщеславие сильнее всего на свете!
«Как тебе мой новый шкаф?»
Обалдев, я бормочу:
— Европы?
— Да…
Он кладет лупу на фото и, вытащив из лацкана пиджака булавку, начинает мне показывать маленькие неравные пятнышки.
— Средиземное море, — объясняет он, — Черное, Адриатическое, Каспийское, Балтийское, Северное… Он останавливается.
— Сенсационная вещь! Одна фотография! Европа на почтовой марке!
Это произведет революцию в фотографии…
На моем лбу выступает пот. Честно говоря, я испытал сильные эмоции.
— Немыслимо! — говорю я. — Как можно сделать такую фотографию!
Самолет не может подняться на такую высоту…
— Конечно.
— Значит, ракета? Я слышал, что американцы запустили одну с камерой и так засняли часть Земли… Робьер качает головой.
— В брюссельской фотолаборатории снимок увеличили в двести раз, тогда и стало понятно, что это снимок Европы… Но они были поражены четкостью изображения…
— Четкостью?
— Они отрезали один квадратный сантиметр от увеличенного варианта и тоже увеличили в двести раз… Потом повторили эту операцию.
Невероятно, но фотографии получаются такими же превосходными, как при высокоточной аэросъемке. Я оставил их утром в полном экстазе.., в лаборатории… Профессор утверждает, что, продолжая серию увеличений, можно увидеть даже родинку на носу прохожего. Это самое большое достижение в области фотографии.
Парень просто в восторге. Он заразился энтузиазмом сотрудников брюссельской лаборатории и готов читать лекции по этому вопросу.
Кроме того, он счастлив, что смог поразить меня в присутствии своего задохлика-подчиненного. Он садится поудобнее, поддергивает брюки, чтобы не помять складку, вытягивает безупречные манжеты, как делает мой босс, и смотрит на отражение солнца от их запонок.
— Понимаете, — продолжает он, — при данной съемке способ доставки фотоаппарата не имеет значения. Можно почти наверняка сказать, что это была ракета, снабженная системой парашютирования, а вот объектив — это просто вызов законам оптики. Суметь заснять мельчайшие детали на такой огромной поверхности — просто чудо!
Я его слушаю… Размышляю… То, что я сейчас узнал, меня добивает.
— Вы себе отдаете отчет, — говорит он, — в военном значении этого открытия? От подобного аппарата не останется никаких секретов! Мир окажется голым! Ни одна винтовка не останется незамеченной!
Если я дам Робьеру продолжать, то либо засну, либо он сорвет себе глотку.
— Знаете, о чем я думаю? — перебиваю я его.
— О чем?
— Ван Борен, у которого нашли эту фотографию, работал в фирме, производящей очень мощные фотоаппараты… Робьер тонко улыбается.
— Я об этом уже думал… Один из моих коллег выехал на поезде в Кельн с заданием войти в контакт с директором “Оптики” и узнать, не оттуда ли происходит данное изобретение.
— Все это правильно, — одобряю я. — Знаете, Робьер, вы кажетесь мне очень хорошим специалистом. Слово полицейского, вы можете затмить даже нас, парижских умников.
Его радость не знает границ. Еще одно мое слово, и он выпьет чернильницу или написает в ящик своего стола.
А я горько смеюсь, потому что, в конце концов, мои слова — правда.
С немногими исходными данными он за короткий срок сумел расчистить немалый участок. Если бы я не скрытничал, если бы рассказал ему все, что знаю, он, возможно, уже дошел бы до разгадки.
Неожиданно посерьезнев, он меня спрашивает:
— Вы ничего не хотите мне сказать? Уж не умеет ли этот льежский полицейский читать мысли себе подобных?
— Хочу, — отвечаю. — Немедленно прикажите начать поиски некой Жермен Дюбек, проживающей в доме, где жил убитый этой ночью Жорж Рибенс.
Заодно разошлите описание типа лет тридцати пяти, высокого, плотного, с усами, в серой шляпе и со странными глазами… Он делает заметки.
— Договорились.
Он смотрит мне прямо в глаза:
— Это все, что вы имеете мне сказать? Я не моргаю.
— На данный момент — да!
Тем хуже! Я не могу решиться выложить все. Что вы хотите, тщеславие сильнее всего на свете!
Глава 18
Есть профессии, недоступные женщинам. Профессия таксиста, например.
Когда баба садится за руль ради удовольствия, ее уже можно рассматривать как источник повышенной опасности, но когда она делает это своей работой, это все равно, как если бы я поступил в “Фоли Бержер” танцовщицей.
За рулем тачки, в которую я влезаю в этот раз, сидит толстая бабища — брюнетка с внешностью торгашки или содержательницы борделя.
Она встречает меня радостным:
— А вы француз, вы знаете?
— Знаю, — флегматично отвечаю я, — а вы, спорю, таксистка?
Она фыркает и объясняет, что села за руль после смерти мужа.
— Мне прооперировали живот, — говорит она, — и я не могу выполнять тяжелую работу.
Бесстыдство ее слов просто забавно. Какое мне дело, что ей разрезали брюхо? Опять эта старая потребность заинтересовывать людей чисто личными вопросами!
— Гоните быстрее, — прошу я.
— Вы торопитесь?
Кажется, с ней повторяется анекдот об идущем на рыбалку глухом.
— Я готова ехать быстро, — продолжает она, — только скажите куда.
Что-то у меня сегодня плохо варят мозги; надо сказать, что в этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что я сейчас узнал!
— Улица Этюв, дом двадцать семь.
— Ладно… Отвезем вас туда.
Она меня туда, конечно, везет, но с риском для наших жизней. Это не женщина, а тайфун. На одном из поворотов заднее колесо выскакивает на тротуар и один край машины зависает в воздухе. Я вспоминаю, что в Бельгии нет водительских прав. Это все объясняет!
У меня замирает сердце, честное слово!
Эта поездка настоящий кошмар! Не хватало только тут расшибиться насмерть!
Наконец мы без повреждений прибываем по назначению, по крайней мере на улицу Этюв.
Моя доблестная водительница останавливает свою машину, от чего я влетаю в лобовое стекло.
— Э! — говорит она. — Какой номер вы сказали?
— Двадцать седьмой… Она косится на меня.
— А такого нет.
Я бросаю взгляд знатока на номера домов. Она права, маленькая улочка не доходит до дома двадцать семь…
Этот последний удар судьбы вызывает у меня желание совершить харакири… Во мне образуется большая пустота, которая начинает расширяться. Меня как будто пронзило огромное сверло… Мне все надоело… Мне вдруг становится наплевать на все! Ван Борен, Рибенс и прочие могут спокойно тлеть…
Я издаю вздох, способный по силе потягаться с муссоном.
— Отель “Тропик”, — бормочу я, — и не надо гнать на ста десяти, времени у меня полно.
Ну вот, мои вещи уложены. Мне осталось только приказать спустить их вниз, потому что у меня самого сил на это нет. Я разбит, как девушка, которую изнасиловал полк казаков.
Такова жизнь! Иногда такое ощущение, что у тебя на плечах груз всего мира…
Я звоню и, ожидая коридорного, в последний раз припадаю глазом к дырке в стене. Это с нее начались все мои неприятности… Соседний номер теперь пуст. Только развороченная постель по-своему рассказывает о страсти любовников, занимавших эту комнату.
Наконец в дверь стучат. Я кричу, чтобы входили. За моим багажом пришел тот же коридорный, который относил на почту драгоценную посылку Ван Борена.
Он угодливо улыбается мне.
— Вы звонили, господин комиссар? И этот знает, кто я! Пора сваливать… А что касается этого звания, мне кажется, я его больше не заслуживаю.
— Да. Отнесите мои вещи вниз…
— Хорошо, господин комиссар. Он берет мой чемодан.
— Какая история, а? — говорит он. — Бедный месье Ван Борен… Как вы думаете, его убили? Мне хочется его задушить.
— Мне это неизвестно…
— А я думал, что дело ведете вы, — Он подмигивает — Я сказал себе…
Он ставит чемодан и показывает на дырку в стене.
— Я решил, что вы за ним следили… Снаружи-то это тоже делали…
Он снова берет чемодан и собирается уходить.
— Эй!
— Да, месье?
— Что вы имеете в виду, говоря: “Снаружи это тоже делали”?
У этого парня нюх на чаевые, как у бретонского спаниеля на бекасов. Я выкладываю перед ним крупную купюру.
Он убирает ее в карман молча, как будто это носовой платок, потом ставит чемодан на пол и садится на кровать.
— За Ван Бореном следили два дня… Я это сразу заметил.
— Правда? И кто за ним следил?
— Мужчина…
— В круглой шляпе, в плаще и с усами?
— Нет, этот приходил за его багажом. Я говорю о том, кто расспрашивал меня насчет посылки…
Я чувствую примерно то же, что парень, порвавший лотерейный билет, думая, что он ничего не выиграл, а потом сообразивший, что читал его вверх ногами.
Я хватаю его за грудки.
— Говорите!
Он не задает вопросов, зная, что меня интересует.
— Вчера, после обеда, после того как забрали багаж месье Ван Борена, пришел один мужчина… Он расспрашивал меня о нашем клиенте…
Сказал, что из полиции…
— Сколько он тебе дал? Он пожимает плечами.
— О, господин комиссар! — И добавляет:
— Пятьдесят франков.
— Что он хотел узнать?
— Клал ли Ван Борен что-нибудь в сейф отеля… Он хотел, чтобы я разузнал об этом без шума. Я разузнал и сказал, что не клал, но попросил меня отправить посылку на имя дамы, носящей ту же фамилию, что и он, и проживающей в Льеже…
— Ты ему это сказал?!
Я поднимаю лакея за полосатый жилет. Он бледнеет и вяло пытается вырваться.
— Но, господин комиссар, он мне сказал, что он полицейский!
На этого кретина, дающего вам самое фальшивое объяснение, которое только можно придумать, просто не хватает зла!
— Как он выглядел?
— Мужчина лет пятидесяти, говорит с немецким акцентом… Лысый…
— С каких это пор бельгийские полицейские разговаривают с немецким акцентом?
Он понимает, что дал маху, утверждая, будто думал, что разговаривал с полицейским, и отводит глаза.
— Ладно. Пятьдесят лет, лысый… Что дальше?
— Довольно полный, одет в черное…
— Это все, что он сказал?
— Да…
— Ладно, выноси мой багаж…
Приближается время отъезда.
Четверть часа спустя я сижу в большом зале вокзала, куда прибыл на полчаса раньше, чем нужно.
У меня в кармане лежит билет, и я стараюсь забыть историю Ван Борена, его друзей и знакомых… Нерешенные головоломки вредят здоровью…
Сегодня вечером, у себя дома, рядом с моей старушкой Фелиси, я напишу Робьеру своеобразный рапорт, отправлю его авиапочтой, и благодаря этому инспектор сможет сделать огромный шаг вперед…
Я купил в киоске “Франс суар”, но не читаю ее, берегу для дороги.
Я мотаюсь по залу ожидания, рассматривая рекламные щиты… На одном названия всех театров, киношек, кабаре и ночных баров города…
Я машинально пробегаю глазами список.., и внизу колонки останавливаюсь, пораженный. В одной из ячеек читаю:
"Двадцать семь”. Элитарное кабаре. Танцы, развлечения. Льеж, улица Бургомистра Постена, дом 27”.
Музыку, ребята!
Жизнь продолжается! Как и вчера, я бегу в камеру хранения, сдаю чемодан, вскакиваю в тысячепервое такси и во всю силу легких требую отвезти меня на улицу Бургомистра Постена, к дому двадцать семь…
Когда баба садится за руль ради удовольствия, ее уже можно рассматривать как источник повышенной опасности, но когда она делает это своей работой, это все равно, как если бы я поступил в “Фоли Бержер” танцовщицей.
За рулем тачки, в которую я влезаю в этот раз, сидит толстая бабища — брюнетка с внешностью торгашки или содержательницы борделя.
Она встречает меня радостным:
— А вы француз, вы знаете?
— Знаю, — флегматично отвечаю я, — а вы, спорю, таксистка?
Она фыркает и объясняет, что села за руль после смерти мужа.
— Мне прооперировали живот, — говорит она, — и я не могу выполнять тяжелую работу.
Бесстыдство ее слов просто забавно. Какое мне дело, что ей разрезали брюхо? Опять эта старая потребность заинтересовывать людей чисто личными вопросами!
— Гоните быстрее, — прошу я.
— Вы торопитесь?
Кажется, с ней повторяется анекдот об идущем на рыбалку глухом.
— Я готова ехать быстро, — продолжает она, — только скажите куда.
Что-то у меня сегодня плохо варят мозги; надо сказать, что в этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что я сейчас узнал!
— Улица Этюв, дом двадцать семь.
— Ладно… Отвезем вас туда.
Она меня туда, конечно, везет, но с риском для наших жизней. Это не женщина, а тайфун. На одном из поворотов заднее колесо выскакивает на тротуар и один край машины зависает в воздухе. Я вспоминаю, что в Бельгии нет водительских прав. Это все объясняет!
У меня замирает сердце, честное слово!
Эта поездка настоящий кошмар! Не хватало только тут расшибиться насмерть!
Наконец мы без повреждений прибываем по назначению, по крайней мере на улицу Этюв.
Моя доблестная водительница останавливает свою машину, от чего я влетаю в лобовое стекло.
— Э! — говорит она. — Какой номер вы сказали?
— Двадцать седьмой… Она косится на меня.
— А такого нет.
Я бросаю взгляд знатока на номера домов. Она права, маленькая улочка не доходит до дома двадцать семь…
Этот последний удар судьбы вызывает у меня желание совершить харакири… Во мне образуется большая пустота, которая начинает расширяться. Меня как будто пронзило огромное сверло… Мне все надоело… Мне вдруг становится наплевать на все! Ван Борен, Рибенс и прочие могут спокойно тлеть…
Я издаю вздох, способный по силе потягаться с муссоном.
— Отель “Тропик”, — бормочу я, — и не надо гнать на ста десяти, времени у меня полно.
Ну вот, мои вещи уложены. Мне осталось только приказать спустить их вниз, потому что у меня самого сил на это нет. Я разбит, как девушка, которую изнасиловал полк казаков.
Такова жизнь! Иногда такое ощущение, что у тебя на плечах груз всего мира…
Я звоню и, ожидая коридорного, в последний раз припадаю глазом к дырке в стене. Это с нее начались все мои неприятности… Соседний номер теперь пуст. Только развороченная постель по-своему рассказывает о страсти любовников, занимавших эту комнату.
Наконец в дверь стучат. Я кричу, чтобы входили. За моим багажом пришел тот же коридорный, который относил на почту драгоценную посылку Ван Борена.
Он угодливо улыбается мне.
— Вы звонили, господин комиссар? И этот знает, кто я! Пора сваливать… А что касается этого звания, мне кажется, я его больше не заслуживаю.
— Да. Отнесите мои вещи вниз…
— Хорошо, господин комиссар. Он берет мой чемодан.
— Какая история, а? — говорит он. — Бедный месье Ван Борен… Как вы думаете, его убили? Мне хочется его задушить.
— Мне это неизвестно…
— А я думал, что дело ведете вы, — Он подмигивает — Я сказал себе…
Он ставит чемодан и показывает на дырку в стене.
— Я решил, что вы за ним следили… Снаружи-то это тоже делали…
Он снова берет чемодан и собирается уходить.
— Эй!
— Да, месье?
— Что вы имеете в виду, говоря: “Снаружи это тоже делали”?
У этого парня нюх на чаевые, как у бретонского спаниеля на бекасов. Я выкладываю перед ним крупную купюру.
Он убирает ее в карман молча, как будто это носовой платок, потом ставит чемодан на пол и садится на кровать.
— За Ван Бореном следили два дня… Я это сразу заметил.
— Правда? И кто за ним следил?
— Мужчина…
— В круглой шляпе, в плаще и с усами?
— Нет, этот приходил за его багажом. Я говорю о том, кто расспрашивал меня насчет посылки…
Я чувствую примерно то же, что парень, порвавший лотерейный билет, думая, что он ничего не выиграл, а потом сообразивший, что читал его вверх ногами.
Я хватаю его за грудки.
— Говорите!
Он не задает вопросов, зная, что меня интересует.
— Вчера, после обеда, после того как забрали багаж месье Ван Борена, пришел один мужчина… Он расспрашивал меня о нашем клиенте…
Сказал, что из полиции…
— Сколько он тебе дал? Он пожимает плечами.
— О, господин комиссар! — И добавляет:
— Пятьдесят франков.
— Что он хотел узнать?
— Клал ли Ван Борен что-нибудь в сейф отеля… Он хотел, чтобы я разузнал об этом без шума. Я разузнал и сказал, что не клал, но попросил меня отправить посылку на имя дамы, носящей ту же фамилию, что и он, и проживающей в Льеже…
— Ты ему это сказал?!
Я поднимаю лакея за полосатый жилет. Он бледнеет и вяло пытается вырваться.
— Но, господин комиссар, он мне сказал, что он полицейский!
На этого кретина, дающего вам самое фальшивое объяснение, которое только можно придумать, просто не хватает зла!
— Как он выглядел?
— Мужчина лет пятидесяти, говорит с немецким акцентом… Лысый…
— С каких это пор бельгийские полицейские разговаривают с немецким акцентом?
Он понимает, что дал маху, утверждая, будто думал, что разговаривал с полицейским, и отводит глаза.
— Ладно. Пятьдесят лет, лысый… Что дальше?
— Довольно полный, одет в черное…
— Это все, что он сказал?
— Да…
— Ладно, выноси мой багаж…
Приближается время отъезда.
Четверть часа спустя я сижу в большом зале вокзала, куда прибыл на полчаса раньше, чем нужно.
У меня в кармане лежит билет, и я стараюсь забыть историю Ван Борена, его друзей и знакомых… Нерешенные головоломки вредят здоровью…
Сегодня вечером, у себя дома, рядом с моей старушкой Фелиси, я напишу Робьеру своеобразный рапорт, отправлю его авиапочтой, и благодаря этому инспектор сможет сделать огромный шаг вперед…
Я купил в киоске “Франс суар”, но не читаю ее, берегу для дороги.
Я мотаюсь по залу ожидания, рассматривая рекламные щиты… На одном названия всех театров, киношек, кабаре и ночных баров города…
Я машинально пробегаю глазами список.., и внизу колонки останавливаюсь, пораженный. В одной из ячеек читаю:
"Двадцать семь”. Элитарное кабаре. Танцы, развлечения. Льеж, улица Бургомистра Постена, дом 27”.
Музыку, ребята!
Жизнь продолжается! Как и вчера, я бегу в камеру хранения, сдаю чемодан, вскакиваю в тысячепервое такси и во всю силу легких требую отвезти меня на улицу Бургомистра Постена, к дому двадцать семь…
Глава 19
Флаг по ветру, шпаги наголо! Пусть я рискую окончательно рассобачиться со Стариком, еще раз пропустив поезд, но это, по крайней мере, будет не напрасно. Я в удовлетворительном состоянии. Все мои тревоги, ошибки и слабости отброшены. Мне наплевать на фактор времени!
Сейчас только одно имеет значение — полный успех! И я добьюсь его, если меня до этого не прикончат…
Выскочив из тысячепервого такси, я смотрю на дом номер двадцать семь.
На его белом фасаде намалеваны две огромные цифры. Заведение закрыто. Оно открывается только по вечерам. Представляю себе: дешевый зал, три унылых музыканта и “широко известная звезда радио и грампластинок”, пытающаяся произвести эффект “уже слышанного”, имитируя манеру знаменитых исполнительниц.
Из скромного заведения не доносится ни единого звука, не видно света.
Я сворачиваю на боковую улицу, ища черный ход, нахожу его и вхожу внутрь благодаря моей отмычке…
Унылый серый коридор ведет в другой коридор, намного шире первого, почти холл. С одной стороны этой буквы “Т” находится зал “27”, полностью соответствующий моим представлениям. Напротив зала располагаются служебные помещения: гримуборные, туалеты, кабинет, кухня…
Я рыскаю повсюду, вынюхивая, высматривая, ощупывая… Если заявится владелец, начнется громкий возмущенный крик. То, чем я сейчас занимаюсь, называется “незаконное проникновение в помещение путем взлома”. А взлом, даже не сопровождаемый кражей, дает вам право на фасолевую баланду.
Но мне на это плевать…
Внутри действительно никого нет. Ни души. Даже уборщицы, пришедшей навести порядок… Никого! Пустыня…
Я иду в кабинет порыться в бумагах.
Обычная деловая документация… Я в ней разбираюсь с пятого на десятое, потому что не имею особых способностей к бизнесу.
Вся она составлена на имя Франца Шинцера… Если я не совсем отупел, то это немецкая фамилия, а шестерка из отеля “Тропик” мне только что сказал, что его “допрашиватель” говорил с немецким акцентом.
Я уже собираюсь уходить, когда улавливаю слабый звук…
Прислушиваюсь. Все тихо… Наверное, показалось или звук шел снаружи… Да, со двора… Это был металлический скрежет. Все-таки я иду на кухню проверить, не заблудился ли там какой-нибудь поваренок.
Нет…
Я стою в нерешительности. Звук больше не повторяется… Я жду еще секунду, натянутый, как скрипичная струна. Может, это было самовнушение? Мне снова слышится скрежет, только более тихий, чем в прошлый раз.
Кажется, он идет из подвала… Поискав, я нахожу ведущую туда лестницу. Включив свет, спускаюсь в просторное помещение со сводчатым потолком, провонявшее дешевым вином.
Подвал кажется пустым. Я говорю “кажется”, потому что это впечатление быстро проходит. Подойдя к нагромождению бочек, я вижу руку, ухоженные ногти которой скребут пыль. Раздвигаю несколько бочек и нахожу малютку Дюбек, вернее, то, что от нее осталось.
На задней части ее черепа страшная рана… Кровь образует под ней густой ковер… Она бледна и слабо моргает.
Она еще дышит, но дыхание сдавленное, неглубокое, затрудненное…
Я наклоняюсь над ней. Ее угасающий взгляд останавливается на моем лице, и некоторое оживление придает ему жизни.
— Мой бедный зайчонок, — шепчу я, — что с тобой случилось?
Она шевелит губами, и с них срывается душераздирающий стон:
— Мааааам!
Я попытаюсь понять. Она так хочет, чтобы я ее понял.
— Мадам? Взмах ресниц.
— Твоя хозяйка? Новый взмах.
— Это она тебя так?
Молчание. Губы снова пытаются сделать невозможное, чтобы выразить чувства, бурлящие в агонизирующем мозгу.
Я отчаянно вслушиваюсь, остановив даже удары своего сердца, чтобы уловить ее последние признания.
— ..другой…
— Другой?
Ее измученное лицо говорит “да”.
Меня осеняет.
— Немец? Хозяин этого заведения.., как его?.. Франц какой-то?
"Да”, — говорят мне опустившиеся ресницы бедняжки. Я размышляю.
— Он заодно с твоей хозяйкой? “Да”, — подтверждают ресницы. Я продолжаю, прерываясь только затем, чтобы поймать ее молчаливое подтверждение:
— Это он позвонил тебе сегодня утром? Он хотел, чтобы ты пошла в квартиру получить посылку? Он велел тебе поторапливаться?
"Да”.
— Он ждал тебя внизу, в машине? Ты отдала ему посылку, он привез тебя сюда… Твоя хозяйка ждала здесь? Он оглушил тебя?
"Да”.
Я понимаю очень многое.
— Он уже некоторое время водил знакомство с твоей хозяйкой и Рибенсом? “Да”.
— Это Рибенс, к которому ты питала слабость, устроил тебя к Ван Боренам? “Да”.
— Все трое хорошо ладили?
Она не отвечает… Это обычное неудобство со жмурами. Вы с ними разговариваете, а они неподвижно смотрят в другую сторону с таким видом, дескать, плевать мы на вас хотели.
Жермен конец… Она больше никогда не будет заваливаться на спину для мужчин… Она легла на нее в последний раз и уже никогда не встанет.
Я закрываю ее глаза, потому что нет ничего более гнетущего, чем взгляд мертвеца. Вас рассматривает враг живых.
Поднимаюсь… Мне остается только позвонить Робьеру. Теперь я могу сообщить ему достаточно сведений, чтобы он довел расследование до конца…
Все понятно: Югетт и ее “барсик” сговорились с Францем Шинцером и парнем в круглой шляпе, чтобы совместно использовать рогоносца Ван Борена… Это они его убили… А потом…
Я перестаю размышлять, остановившись на первой ступеньке…
Наверху лестницы стоит толстый лысый тип с недобрым взглядом, угрожающий мне пушкой. Я собираюсь схватить свой шпалер, но он останавливает меня коротким словом:
— Nein!
Я не знаю немецкого, но понимаю, что он хотел сказать, и моя рука останавливается. Он держит палец на спусковом крючке и, если судить по предыдущим случаям, должен обладать необыкновенной ловкостью в отправлении своих современников в мир, называемый лучшим.
Он спускается. Следом за ним идет Югетт, немножко бледненькая и с менее глупым, чем обычно, взглядом…
Я отступаю в погреб.
— Это он… — говорит Югетт. Франц неприятно улыбается.
— Злишком льюбопитний, — говорит он мне, приближаясь с наставленным пистолетом крупного калибра.
Он массивный, как башня Сен-Жак. Настоящий бульдозер.
Я пытаюсь заговорить, но слова застревают у меня в глотке.
— У меня такая работа, что приходится быть любопытным, выговариваю я.
Он делает едва заметный жест, еще больше приближающий ко мне его шпалер.
— Это лючший легарств от льюбопитств! Значала “бум”, а бодом тишьина!
Ситуация так натянута, что, если бы она закрыла глаз, ей бы пришлось открыть что-то другое.
Югетт не выдерживает.
— Стреляйте! — вопит она. — Да стреляйте же! Надо кончать!
— Ферно! — соглашается лысый.
Он держит пушку у бедра, как делают профессионалы.
Прощайте, друзья, посадите на кладбище иву, как писал Мюссе.
Водитель, в небытие, пожалуйста!
Я закрываю глаза, чтобы лучше насладиться путешествием.
Сейчас только одно имеет значение — полный успех! И я добьюсь его, если меня до этого не прикончат…
Выскочив из тысячепервого такси, я смотрю на дом номер двадцать семь.
На его белом фасаде намалеваны две огромные цифры. Заведение закрыто. Оно открывается только по вечерам. Представляю себе: дешевый зал, три унылых музыканта и “широко известная звезда радио и грампластинок”, пытающаяся произвести эффект “уже слышанного”, имитируя манеру знаменитых исполнительниц.
Из скромного заведения не доносится ни единого звука, не видно света.
Я сворачиваю на боковую улицу, ища черный ход, нахожу его и вхожу внутрь благодаря моей отмычке…
Унылый серый коридор ведет в другой коридор, намного шире первого, почти холл. С одной стороны этой буквы “Т” находится зал “27”, полностью соответствующий моим представлениям. Напротив зала располагаются служебные помещения: гримуборные, туалеты, кабинет, кухня…
Я рыскаю повсюду, вынюхивая, высматривая, ощупывая… Если заявится владелец, начнется громкий возмущенный крик. То, чем я сейчас занимаюсь, называется “незаконное проникновение в помещение путем взлома”. А взлом, даже не сопровождаемый кражей, дает вам право на фасолевую баланду.
Но мне на это плевать…
Внутри действительно никого нет. Ни души. Даже уборщицы, пришедшей навести порядок… Никого! Пустыня…
Я иду в кабинет порыться в бумагах.
Обычная деловая документация… Я в ней разбираюсь с пятого на десятое, потому что не имею особых способностей к бизнесу.
Вся она составлена на имя Франца Шинцера… Если я не совсем отупел, то это немецкая фамилия, а шестерка из отеля “Тропик” мне только что сказал, что его “допрашиватель” говорил с немецким акцентом.
Я уже собираюсь уходить, когда улавливаю слабый звук…
Прислушиваюсь. Все тихо… Наверное, показалось или звук шел снаружи… Да, со двора… Это был металлический скрежет. Все-таки я иду на кухню проверить, не заблудился ли там какой-нибудь поваренок.
Нет…
Я стою в нерешительности. Звук больше не повторяется… Я жду еще секунду, натянутый, как скрипичная струна. Может, это было самовнушение? Мне снова слышится скрежет, только более тихий, чем в прошлый раз.
Кажется, он идет из подвала… Поискав, я нахожу ведущую туда лестницу. Включив свет, спускаюсь в просторное помещение со сводчатым потолком, провонявшее дешевым вином.
Подвал кажется пустым. Я говорю “кажется”, потому что это впечатление быстро проходит. Подойдя к нагромождению бочек, я вижу руку, ухоженные ногти которой скребут пыль. Раздвигаю несколько бочек и нахожу малютку Дюбек, вернее, то, что от нее осталось.
На задней части ее черепа страшная рана… Кровь образует под ней густой ковер… Она бледна и слабо моргает.
Она еще дышит, но дыхание сдавленное, неглубокое, затрудненное…
Я наклоняюсь над ней. Ее угасающий взгляд останавливается на моем лице, и некоторое оживление придает ему жизни.
— Мой бедный зайчонок, — шепчу я, — что с тобой случилось?
Она шевелит губами, и с них срывается душераздирающий стон:
— Мааааам!
Я попытаюсь понять. Она так хочет, чтобы я ее понял.
— Мадам? Взмах ресниц.
— Твоя хозяйка? Новый взмах.
— Это она тебя так?
Молчание. Губы снова пытаются сделать невозможное, чтобы выразить чувства, бурлящие в агонизирующем мозгу.
Я отчаянно вслушиваюсь, остановив даже удары своего сердца, чтобы уловить ее последние признания.
— ..другой…
— Другой?
Ее измученное лицо говорит “да”.
Меня осеняет.
— Немец? Хозяин этого заведения.., как его?.. Франц какой-то?
"Да”, — говорят мне опустившиеся ресницы бедняжки. Я размышляю.
— Он заодно с твоей хозяйкой? “Да”, — подтверждают ресницы. Я продолжаю, прерываясь только затем, чтобы поймать ее молчаливое подтверждение:
— Это он позвонил тебе сегодня утром? Он хотел, чтобы ты пошла в квартиру получить посылку? Он велел тебе поторапливаться?
"Да”.
— Он ждал тебя внизу, в машине? Ты отдала ему посылку, он привез тебя сюда… Твоя хозяйка ждала здесь? Он оглушил тебя?
"Да”.
Я понимаю очень многое.
— Он уже некоторое время водил знакомство с твоей хозяйкой и Рибенсом? “Да”.
— Это Рибенс, к которому ты питала слабость, устроил тебя к Ван Боренам? “Да”.
— Все трое хорошо ладили?
Она не отвечает… Это обычное неудобство со жмурами. Вы с ними разговариваете, а они неподвижно смотрят в другую сторону с таким видом, дескать, плевать мы на вас хотели.
Жермен конец… Она больше никогда не будет заваливаться на спину для мужчин… Она легла на нее в последний раз и уже никогда не встанет.
Я закрываю ее глаза, потому что нет ничего более гнетущего, чем взгляд мертвеца. Вас рассматривает враг живых.
Поднимаюсь… Мне остается только позвонить Робьеру. Теперь я могу сообщить ему достаточно сведений, чтобы он довел расследование до конца…
Все понятно: Югетт и ее “барсик” сговорились с Францем Шинцером и парнем в круглой шляпе, чтобы совместно использовать рогоносца Ван Борена… Это они его убили… А потом…
Я перестаю размышлять, остановившись на первой ступеньке…
Наверху лестницы стоит толстый лысый тип с недобрым взглядом, угрожающий мне пушкой. Я собираюсь схватить свой шпалер, но он останавливает меня коротким словом:
— Nein!
Я не знаю немецкого, но понимаю, что он хотел сказать, и моя рука останавливается. Он держит палец на спусковом крючке и, если судить по предыдущим случаям, должен обладать необыкновенной ловкостью в отправлении своих современников в мир, называемый лучшим.
Он спускается. Следом за ним идет Югетт, немножко бледненькая и с менее глупым, чем обычно, взглядом…
Я отступаю в погреб.
— Это он… — говорит Югетт. Франц неприятно улыбается.
— Злишком льюбопитний, — говорит он мне, приближаясь с наставленным пистолетом крупного калибра.
Он массивный, как башня Сен-Жак. Настоящий бульдозер.
Я пытаюсь заговорить, но слова застревают у меня в глотке.
— У меня такая работа, что приходится быть любопытным, выговариваю я.
Он делает едва заметный жест, еще больше приближающий ко мне его шпалер.
— Это лючший легарств от льюбопитств! Значала “бум”, а бодом тишьина!
Ситуация так натянута, что, если бы она закрыла глаз, ей бы пришлось открыть что-то другое.
Югетт не выдерживает.
— Стреляйте! — вопит она. — Да стреляйте же! Надо кончать!
— Ферно! — соглашается лысый.
Он держит пушку у бедра, как делают профессионалы.
Прощайте, друзья, посадите на кладбище иву, как писал Мюссе.
Водитель, в небытие, пожалуйста!
Я закрываю глаза, чтобы лучше насладиться путешествием.
Глава 20
Гремит выстрел. Его звук отдается от стоящих в подвале бочек. Это все равно что ударить по клавишам органа, нажав на педаль громкости.
Я ожидаю смерти, но крик агонии, следующий за выстрелом — да что я! совпадающий с ним, — издает кто-то другой, а не я. Я спешу открыть моргалы, и что же вижу на лестнице, как раз за милашкой Ван Борен?
Типа с двухцветными глазами.
Он держит в руке пушку, дымящуюся, как свежевываленный экскремент, и смотрит на Франца, катающегося в пыли с маслиной в котелке.
Немцу хана. После нескольких конвульсивных вздрагиваний обезглавленной курицы все его мясо замирает… Этот погреб начинает напоминать фамильный склеп.
Югетт Ван Борен кусает себе запястье, чтобы не закричать, и рыдает без слез, бедняжка…
Она в полушаге от нервного припадка, но парень, отметеливший меня прошлой ночью, спускается на три ступеньки и сует ей три плюхи в морду. От силы ударов Югетт пролетает остаток лестницы и падает на труп толстого фрица.
Я поднимаю ее за крылышко и, чтобы не отстать, тоже влепляю несколько тумаков.
Потом отпускаю ее, чтобы заняться парнем.
Этот чемпион по-прежнему спокоен. Он убирает свой пистолет и улыбается мне.
— Кажется, я подоспел вовремя, — говорит он.
— Я еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь подоспел более вовремя, — соглашаюсь я.
И все. Мы только смотрим друг на друга, как две статуэтки с фарфоровыми глазами.
Он чувствует, что это напряжение не может продолжаться вечно, и использует классический, но всегда безотказно действующий прием: протягивает мне свой портсигар.
— Не обижаетесь за ту ночь? — спрашивает он меня. Я беру одну сигарету.
— Я был бы очень неблагодарным, если бы стал обижаться после вашего сегодняшнего вмешательства в мою пользу…
Он кивает.
— Кто вы? — спрашиваю я.
Он достает свой бумажник и показывает удостоверение, на котором приклеена его фотография, но, поскольку оно написано на немецком, я ничего не понимаю.
— Вы не говорите по-немецки?
— Нет, и что гораздо хуже — не читаю на нем. Он убирает свое удостоверение.
— Я директор крупного частного сыскного агентства. “Агентство Глейтца”, может, слышали? Оно было знаменито еще до прихода нацистов… А при них сыском занималось только государство…
Я действительно слышал о Глейтце.
— Это вы?
— Это был мой отец… Но я открыл лавочку заново… Вот уже некоторое время я занимаюсь одним.., э-э.., деликатным делом…
Охваченный вдохновением, я спрашиваю:
— А! Делом объектива “Оптики”? Он вздрагивает.
— Вы знаете?
— Да.
— А! Может быть, вы тоже занимаетесь им?
— Немного… — вру я.
Он пожимает плечами, наклоняется над трупом Франца и обыскивает его. При убитом он находит конверт из плотной бумаги… Разрывает его… Ему в руку высыпается пригоршня брильянтов… Вернее, того, что я принимал за брильянты.
Вблизи я замечаю, что это маленькие лупы, размером с турецкий горох…
— Что это такое? — спрашиваю я. Он кажется удивленным.
— Ну как же! Тот самый знаменитый объектив…
— Да?
Он смотрит на меня.
— Вы мне соврали. Вы не занимаетесь этим делом. Вместо ответа я наклоняюсь над его раскрытой рукой.
— Покажите! Он показывает.
— Выглядит совершенно невинным.., и однако… В собранном виде это чудо науки. Они называют это гроздевым объективом! С ним вы можете сфотографировать…
— Европу, я знаю. Видел.
Он быстро убирает кусочки стекла в карман.
— Вы видели фотографию?
— Да.
— Где?
— Она в бельгийской полиции, которая сейчас забавляется, делая увеличения увеличения увеличений… Через недельку они получат фотографию вашей сестры, если она случайно была на улице в тот момент, когда был сделан снимок…
Он кажется недовольным.
— В полиции?
— Да… Если вы объясните мне, в чем тут дело, может быть, мы пришли бы к какому-нибудь результату? Он пожимает плечами.
— Гроздевый объектив был изобретен кельнской фирмой “Оптика”…
Работы велись в строжайшем секрете, но Ван Борен пронюхал об этом и сумел заполучить изобретение. Он работал на этого человека…
Он указывает ногой на труп Франца.
— Ну и?..
— Он должен был переслать им детали объектива в коробке с засахаренными фруктами.
— А дальше?
— Но он не доверял ему и положил простые кусочки стекла. Вместо обещанной суммы он получил два выстрела из револьвера, когда однажды ночью шел по темной улице. Он остался жив, но понял, что его страхи обоснованны: ему нечего было ждать от этого человека. Чувствуя, что за ним ведется охота, он остановился в отеле, чтобы подождать развития событий… Он предупредил только одного человека…
— Свою жену?
— Нет. Своего друга Рибенса… Он не знал о связи парня с его женой. Рибенс увидел возможность избавиться от мешавшего мужа и заработать большие деньги. Он сговорился с Шинцером. Не знаю, какую сделку они заключили… Шинцер стал следить за Ван Бореном. Тот заметил слежку, испугался и послал стекла объектива своей жене…
Наверняка он собирался бежать за границу, избавившись от драгоценного груза, и, оказавшись в безопасности, ждать, когда неверная супруга привезет ему деньги за продажу изобретения… Отправив посылку по почте, он пошел предупредить жену. Он больше не рисковал, что у него украдут объектив, но хотел разработать вместе с ней план. Она была его последним шансом. Он пришел к ней, преследуемый Шинцером.., и мною.
Полагаю, что, собираясь позвонить в дверь, он услышал шум, навострил уши и уловил очень поучительный разговор между Рибенсом и своей женой.
Не так ли, мадам?
Югетт не отвечает. Она сжалась в комок и лежит неподвижно.
— Тогда, — продолжает Глейтц, — этого сына почтенного семейства охватило отчаяние…
— И он бросился в шахту лифта?
— Совершенно верно. Я размышляю.
— Да, все объясняется… Как вы узнали так много?
— Я шел по следу Ван Борена несколько дней. Я работаю на фирму “Оптика”. К этим выводам меня привело сопоставление фактов…
— Браво, отличная работа. Кажется, вы приумножите славу вашей знаменитой фирмы. Он кивает:
— Стараюсь…
— Лично я считаю, что Рибенс уже долгое время работал с Шинцером, потому что у него в квартире лежала коробка с засахаренными фруктами, которая.., является первой, о которой вы говорили!
По взаимному согласию мы обращаемся к Югетт:
— Дорогая мадам, вы можете сообщить нам полезные сведения…
— Я ничего не сделала! — говорит она. — Ничего! Это Жорж! Жорж!
Он… Он входил в организацию, это он подключил Франца к этому делу, а я…
Эта стерва меня раздражает. Я отвешиваю ей два или три пинка, заставляющие ее взвыть.
— Ах ты сука! — рычу я. — Ты упала в объятия толстого фрица и…
Глейтц кашляет.
— Ой, простите, — извиняюсь я, — это наследственное. Бывают моменты, когда простой человек забывает, что наши страны теперь строят взаимоотношения на новых основах.
Он улыбается.
— У нас тоже, комиссар… Югетт плачет.
— Я хотела разбогатеть, я…
— И тогда ты задумала вместе с Францем грязное дельце, так, мразь дешевая? Ты заманила Рибенса сюда, оставив ему записку. Вы его оглушили, а ночью отвезли в его дом.
— Я не хотела, чтобы его убивали… Я… Это Франц перерезал ему горло.
— Шинцер узнал, что делом занимается Глейтц, ты знала о моем участии… Чтобы подстраховаться от неприятной случайности, вы велели этой бедной девочке (я показываю на труп Жермен) получить посылку…
Она падает на пол, извиваясь, как в тот момент, когда я сообщил ей, что она стала вдовой… Но на меня это не действует. Вместо уксуса я привожу ее в чувство пинками.
— Не убивайте ее! — говорит Глейтц.
— Что? — удивляюсь я. — Вы испытываете жалость?! Это из чего же теперь делают немцев?
Я ожидаю смерти, но крик агонии, следующий за выстрелом — да что я! совпадающий с ним, — издает кто-то другой, а не я. Я спешу открыть моргалы, и что же вижу на лестнице, как раз за милашкой Ван Борен?
Типа с двухцветными глазами.
Он держит в руке пушку, дымящуюся, как свежевываленный экскремент, и смотрит на Франца, катающегося в пыли с маслиной в котелке.
Немцу хана. После нескольких конвульсивных вздрагиваний обезглавленной курицы все его мясо замирает… Этот погреб начинает напоминать фамильный склеп.
Югетт Ван Борен кусает себе запястье, чтобы не закричать, и рыдает без слез, бедняжка…
Она в полушаге от нервного припадка, но парень, отметеливший меня прошлой ночью, спускается на три ступеньки и сует ей три плюхи в морду. От силы ударов Югетт пролетает остаток лестницы и падает на труп толстого фрица.
Я поднимаю ее за крылышко и, чтобы не отстать, тоже влепляю несколько тумаков.
Потом отпускаю ее, чтобы заняться парнем.
Этот чемпион по-прежнему спокоен. Он убирает свой пистолет и улыбается мне.
— Кажется, я подоспел вовремя, — говорит он.
— Я еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь подоспел более вовремя, — соглашаюсь я.
И все. Мы только смотрим друг на друга, как две статуэтки с фарфоровыми глазами.
Он чувствует, что это напряжение не может продолжаться вечно, и использует классический, но всегда безотказно действующий прием: протягивает мне свой портсигар.
— Не обижаетесь за ту ночь? — спрашивает он меня. Я беру одну сигарету.
— Я был бы очень неблагодарным, если бы стал обижаться после вашего сегодняшнего вмешательства в мою пользу…
Он кивает.
— Кто вы? — спрашиваю я.
Он достает свой бумажник и показывает удостоверение, на котором приклеена его фотография, но, поскольку оно написано на немецком, я ничего не понимаю.
— Вы не говорите по-немецки?
— Нет, и что гораздо хуже — не читаю на нем. Он убирает свое удостоверение.
— Я директор крупного частного сыскного агентства. “Агентство Глейтца”, может, слышали? Оно было знаменито еще до прихода нацистов… А при них сыском занималось только государство…
Я действительно слышал о Глейтце.
— Это вы?
— Это был мой отец… Но я открыл лавочку заново… Вот уже некоторое время я занимаюсь одним.., э-э.., деликатным делом…
Охваченный вдохновением, я спрашиваю:
— А! Делом объектива “Оптики”? Он вздрагивает.
— Вы знаете?
— Да.
— А! Может быть, вы тоже занимаетесь им?
— Немного… — вру я.
Он пожимает плечами, наклоняется над трупом Франца и обыскивает его. При убитом он находит конверт из плотной бумаги… Разрывает его… Ему в руку высыпается пригоршня брильянтов… Вернее, того, что я принимал за брильянты.
Вблизи я замечаю, что это маленькие лупы, размером с турецкий горох…
— Что это такое? — спрашиваю я. Он кажется удивленным.
— Ну как же! Тот самый знаменитый объектив…
— Да?
Он смотрит на меня.
— Вы мне соврали. Вы не занимаетесь этим делом. Вместо ответа я наклоняюсь над его раскрытой рукой.
— Покажите! Он показывает.
— Выглядит совершенно невинным.., и однако… В собранном виде это чудо науки. Они называют это гроздевым объективом! С ним вы можете сфотографировать…
— Европу, я знаю. Видел.
Он быстро убирает кусочки стекла в карман.
— Вы видели фотографию?
— Да.
— Где?
— Она в бельгийской полиции, которая сейчас забавляется, делая увеличения увеличения увеличений… Через недельку они получат фотографию вашей сестры, если она случайно была на улице в тот момент, когда был сделан снимок…
Он кажется недовольным.
— В полиции?
— Да… Если вы объясните мне, в чем тут дело, может быть, мы пришли бы к какому-нибудь результату? Он пожимает плечами.
— Гроздевый объектив был изобретен кельнской фирмой “Оптика”…
Работы велись в строжайшем секрете, но Ван Борен пронюхал об этом и сумел заполучить изобретение. Он работал на этого человека…
Он указывает ногой на труп Франца.
— Ну и?..
— Он должен был переслать им детали объектива в коробке с засахаренными фруктами.
— А дальше?
— Но он не доверял ему и положил простые кусочки стекла. Вместо обещанной суммы он получил два выстрела из револьвера, когда однажды ночью шел по темной улице. Он остался жив, но понял, что его страхи обоснованны: ему нечего было ждать от этого человека. Чувствуя, что за ним ведется охота, он остановился в отеле, чтобы подождать развития событий… Он предупредил только одного человека…
— Свою жену?
— Нет. Своего друга Рибенса… Он не знал о связи парня с его женой. Рибенс увидел возможность избавиться от мешавшего мужа и заработать большие деньги. Он сговорился с Шинцером. Не знаю, какую сделку они заключили… Шинцер стал следить за Ван Бореном. Тот заметил слежку, испугался и послал стекла объектива своей жене…
Наверняка он собирался бежать за границу, избавившись от драгоценного груза, и, оказавшись в безопасности, ждать, когда неверная супруга привезет ему деньги за продажу изобретения… Отправив посылку по почте, он пошел предупредить жену. Он больше не рисковал, что у него украдут объектив, но хотел разработать вместе с ней план. Она была его последним шансом. Он пришел к ней, преследуемый Шинцером.., и мною.
Полагаю, что, собираясь позвонить в дверь, он услышал шум, навострил уши и уловил очень поучительный разговор между Рибенсом и своей женой.
Не так ли, мадам?
Югетт не отвечает. Она сжалась в комок и лежит неподвижно.
— Тогда, — продолжает Глейтц, — этого сына почтенного семейства охватило отчаяние…
— И он бросился в шахту лифта?
— Совершенно верно. Я размышляю.
— Да, все объясняется… Как вы узнали так много?
— Я шел по следу Ван Борена несколько дней. Я работаю на фирму “Оптика”. К этим выводам меня привело сопоставление фактов…
— Браво, отличная работа. Кажется, вы приумножите славу вашей знаменитой фирмы. Он кивает:
— Стараюсь…
— Лично я считаю, что Рибенс уже долгое время работал с Шинцером, потому что у него в квартире лежала коробка с засахаренными фруктами, которая.., является первой, о которой вы говорили!
По взаимному согласию мы обращаемся к Югетт:
— Дорогая мадам, вы можете сообщить нам полезные сведения…
— Я ничего не сделала! — говорит она. — Ничего! Это Жорж! Жорж!
Он… Он входил в организацию, это он подключил Франца к этому делу, а я…
Эта стерва меня раздражает. Я отвешиваю ей два или три пинка, заставляющие ее взвыть.
— Ах ты сука! — рычу я. — Ты упала в объятия толстого фрица и…
Глейтц кашляет.
— Ой, простите, — извиняюсь я, — это наследственное. Бывают моменты, когда простой человек забывает, что наши страны теперь строят взаимоотношения на новых основах.
Он улыбается.
— У нас тоже, комиссар… Югетт плачет.
— Я хотела разбогатеть, я…
— И тогда ты задумала вместе с Францем грязное дельце, так, мразь дешевая? Ты заманила Рибенса сюда, оставив ему записку. Вы его оглушили, а ночью отвезли в его дом.
— Я не хотела, чтобы его убивали… Я… Это Франц перерезал ему горло.
— Шинцер узнал, что делом занимается Глейтц, ты знала о моем участии… Чтобы подстраховаться от неприятной случайности, вы велели этой бедной девочке (я показываю на труп Жермен) получить посылку…
Она падает на пол, извиваясь, как в тот момент, когда я сообщил ей, что она стала вдовой… Но на меня это не действует. Вместо уксуса я привожу ее в чувство пинками.
— Не убивайте ее! — говорит Глейтц.
— Что? — удивляюсь я. — Вы испытываете жалость?! Это из чего же теперь делают немцев?
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Толстяк Берюрье, чьи остроты я несколько раз цитировал, стоит в коридоре перед дверью в кабинет Старика. Заметив меня, он начинает махать рукой.
— Ну наконец-то, вот и ты! — восклицает он. — Сейчас тебе будет больно.
— Старик злой?
— Как черт!
Захожу…
Он сидит спокойный, холодный, лоб цвета слоновой кости поблескивает в свете лампы, манжеты сверкают чистотой, взгляд каменный…
— Браво! — говорит он.
— После, — перебиваю его безапелляционным тоном. — Сначала дайте рассказать… И я рассказываю… Все! Когда я закончил, он качает головой.
— Да, действительно любопытное дело. Понимаю, почему… Однако, Сан-Антонио, есть вещь первостепенной важности, без которой не может функционировать ни одна организация…
Так, это надолго — проповедь о дисциплине! Когда он истощил свою тему, я достаю из кармана конверт.
— Это вам в качестве утешения, патрон.
— Что это?
— Гроздевый объектив! Всей гроздью! Разве вы не хотите, чтобы Франция получила его раньше всех стран мира? Он выпучивает глаза.
— Но.., но… Сан-Антонио…
— Да, шеф?
— Это… Вы же сказали, что детали объектива забрал Глейтц…
— Он отдал их мне, вот и все!
— Добровольно? — недоверчиво спрашивает он. Я пожимаю плечами.
— Увы, нет. Он заупрямился, и мне пришлось рассердиться… Видите ли, босс, “сердечное согласие” с соседями наступит еще не скоро!
— Ну наконец-то, вот и ты! — восклицает он. — Сейчас тебе будет больно.
— Старик злой?
— Как черт!
Захожу…
Он сидит спокойный, холодный, лоб цвета слоновой кости поблескивает в свете лампы, манжеты сверкают чистотой, взгляд каменный…
— Браво! — говорит он.
— После, — перебиваю его безапелляционным тоном. — Сначала дайте рассказать… И я рассказываю… Все! Когда я закончил, он качает головой.
— Да, действительно любопытное дело. Понимаю, почему… Однако, Сан-Антонио, есть вещь первостепенной важности, без которой не может функционировать ни одна организация…
Так, это надолго — проповедь о дисциплине! Когда он истощил свою тему, я достаю из кармана конверт.
— Это вам в качестве утешения, патрон.
— Что это?
— Гроздевый объектив! Всей гроздью! Разве вы не хотите, чтобы Франция получила его раньше всех стран мира? Он выпучивает глаза.
— Но.., но… Сан-Антонио…
— Да, шеф?
— Это… Вы же сказали, что детали объектива забрал Глейтц…
— Он отдал их мне, вот и все!
— Добровольно? — недоверчиво спрашивает он. Я пожимаю плечами.
— Увы, нет. Он заупрямился, и мне пришлось рассердиться… Видите ли, босс, “сердечное согласие” с соседями наступит еще не скоро!