— Ты весь белый, — замечает Пино. — Тебя-то хоть не отравили?
— Да, — отвечаю. — Мне отравили душу… Он качает головой.
— Если нет души, это опасно.
Слово “отравили” успокаивает мою ярость и заставляет подумать о малышке Мартин. Как же ее заставили проглотить отраву?
Я решаю подняться в ее комнату. Мне нужно на какое-то время забыть об открытии, и я больше не могу думать о секрете, которого не оказалось в сейфе. Он служил только для отвода глаз и был всего лишь хранилищем для бумаг.
Итак, я поднимаюсь по лестнице и вхожу в комнату девушки. В ней стоит тяжелый запах, и я спешу открыть окно, чтобы немного проветрить.
Затем я осматриваюсь по сторонам в поисках какой-нибудь улики, которая могла бы навести меня на верный путь. Ведь яд надо было в чем-то отправить в желудок малышки.
Сколько я ни смотрю, не нахожу ни стакана, ни бутылки, ни чашки… Ничего! Обыскиваю комнату, туалет… пусто.
Меня выворачивает от запаха, и я высовываю голову из окна… Ночь неподвижна. Слышно соловья, заливающегося в зарослях. Такое спокойствие меня смущает. Как в таком почти небесном покое могла разыграться драма?
Вдруг мой взгляд привлекает нечто блестящее, лежащее в траве под окном. Я внимательно смотрю в ту сторону, но никак не могу разобрать, что это такое. Лучше сходить и посмотреть вблизи.
Я спускаюсь, иду под окно Мартин и там убеждаюсь, что блестело не золото, а стекло. Маленький пузырек, на который упал лунный свет. Я его поднимаю и подношу горлышко к носу… От запаха у меня одновременно сжимаются ноздри и сдвигаются брови…
Я внимательно осматриваю находку, и в моем котелке происходит процесс кристаллизации.
Да, все разрозненные элементы, все неверные шаги и нелепые мысли начинают водить хоровод у меня в черепушке и занимают те места, на которых должны стоять уже давно…
Я галопом скачу в лабораторию, вытаскиваю из корзины папку с чистыми листами бумаги и мчусь к своей машине.
В этот момент появляется Пинюш, неся великолепный сандвич, который откопал неизвестно где.
— Ты куда?
— В больницу… Что делают господа ученые?
— Спят.
— Отлично… Это наилучшее времяпровождение. Жди меня здесь и никого не выпускай.
Новая гонка на полной скорости до больницы Эвре, где мою манеру резко тормозить уже начинают узнавать. Выходит разъяренная медсестра.
— Эй вы, — орет она, — вы что, не соображаете, что больные спят?!
— Не кричите так, мадам! — умоляю я. — У меня лопнет барабанная перепонка, а вы пукнете от натуги! Шутка до нее не доходит.
— Наглец!
Я вбегаю внутрь.
— Вы куда? — вопит она.
— Собирать клубнику, я как раз притащил с собой лестницу.
Вы знаете, как у меня великолепно развито чувство ориентировки. Палату Мартин я нахожу очень легко.
Мне навстречу встает медсестра с невзрачным лицом, но с довольно аппетитной фигуркой.
— Месье? — спрашивает она.
— Как наша больная?
— Но…
— Полиция!
— А! Ну, я думаю, она вне опасности…
— Я тоже так думаю, — говорю я и подхожу к постели, на которой с закрытыми глазами лежит Мартин. Я срываю с нее одеяло и швыряю его на пол.
— Что вы делаете? — кричит медсестра.
Мартин открывает глаза и, кажется, узнает меня.
— О, это ты, милый… — едва слышно шепчет она.
Я наклоняюсь к ней, поднимаю, как куль с грязным бельем, и бросаю на пол.
Начинается невообразимый гвалт. Медсестра зовет на помощь, Мартин издает пронзительные крики.. Короче, большой шухер!
Я поднимаю ее подушку, потом матрас и под ним нахожу то, что и рассчитывал найти: футляр для почтового голубя… Я его открываю. В нем очень маленький рулончик серебряной бумаги. Ощупываю его: внутри мягко… Я знаю, что это такое.
Лежащая на коврике перед кроватью Мартин выглядит куда менее больной и красивой, чем пять минут назад. Ее глаза добры, как у льва, чей хвост попал в кофейную мельницу.
Медсестра, выбежавшая из палаты, возвращается в сопровождении двух крепких санитаров. Поскольку переносчики человеческого мяса собираются наброситься на меня, я показываю им мою пушку.
— Стоять! Я полицейский и арестовываю эту девицу. Ведите себя спокойно, ребята.
Мы с ними сразу договариваемся, тем более что поведение Мартин очень красноречиво.
Я галантно помогаю ей подняться. Она садится на кровать.
— А теперь, моя красавица, — говорю я, — начинай колоться… Я все понял!
Я вынимаю из платка пузырек, найденный под ее окном.
— Ты слишком поспешила… Если бы ты бросила его в кусты, а не в траву, я бы ничего не нашел…
Она смотрит на меня с интересом, несмотря на явную ярость.
— Это старое, очень сильное рвотное средство, — продолжаю я. — Ты проглотила его сама… Смотри, на горлышке еще осталась твоя губная помада. Это и открыло мне глаза… Ты была единственной женщиной в доме, так что я не мог ошибиться!
Она неприятно улыбается.
— Хм! Какой умный полицейский. Ну и что это доказывает?
Я влепляю ей пощечину. Мне уже давно этого хотелось, а такие желания сдерживать вредно…
— Не упрямься, девочка… — И ваш гениальный Сан-Антонио продолжает свой рассказ:
— Когда ты увидела, что дом занят полицией, то поняла, что они прочешут его снизу доверху… Тогда ты решила спрятать свой микрофильм, так?
Я подбрасываю на ладони рулончик серебряной бумаги.
— Это ведь микропленка… У тебя есть миниатюрный фотоаппарат… Какая-то замаскированная штуковина, которую я обязательно найду, потому что теперь знаю, что искать… Может, он спрятан в брошке, может…
Она поднимает руку.
— Это всего-навсего часы, месье легаш…
— Отлично, малышка, это избавит меня от поисков. Итак, ты сфотографировала работы профессора и хотела вывезти пленку. Но, покидая поместье обычным путем, ты привлекла бы внимание господ легавых, так? Тогда ты изобразила отравленную, и легавые сами вывезли тебя… Они даже не подумали обыскать тебя, моя красавица, потому что ты выглядела несчастной жертвой.
Она снова улыбается.
— Совершенно верно…
— Видишь ли, — говорю, — когда я обнаружил в потолке линзу…
Она вздрагивает.
— Ну да, я ее нашел! И с этого момента строил тысячу предположений, но в каждом что-то меня не устраивало. Для того чтобы фотографировать работы старика, говорил я себе, надо постоянно находиться у окошка, а никто в доме, даже ты, не мог забаррикадироваться в сортире на целый день! Я понял все только сегодня вечером.
У нее вздрагивают веки.
— Да, моя прекрасная возлюбленная, я понял это сегодня… — И я перехожу к моей главной находке. — Тибоден помешан на секретности, о чем сто раз сам говорил мне… Одержимый осторожностью… Он так боялся, что его изобретение сопрут, что не только прятал свои бумаги в потайной сейф, но и делал все записи симпатическими чернилами!
Эту работу он делал по вечерам, когда все спали; по крайней мере, Тибоден думал, что все спят. Но ты, жившая в этом доме и следившая за каждым его шагом, занимала позицию у дырки в полу и фотографировала заметки, которые он раскладывал на столе, чтобы переписать их. Ты могла не торопиться, дорогая.
Она вздыхает.
— Я не думала, что вы такой сильный, комиссар.
— Ты с самого первого дня знала, кто я, потому что подсматривала в дырку за тем, как Тибоден и я обходили лабораторию, верно?
— Да.
— Трюк с голубями был великолепен… Ты без труда обнаружила подмену. Ночью мы совершили серьезную ошибку, не заметив разницы в цвете лапок. Ты увидела в этом возможность подтолкнуть нас к крайним действиям…
Я сажусь на кровать.
— Скажи, ты догадывалась, что мы решим ликвидировать профессора?
— Естественно…
— Действуя так, ты не дала ему закончить его работы… Она едва заметно улыбается. Я встряхиваю ее.
— Он их уже закончил?
— Да, — отвечает она. — Неделю назад…
— Однако…
Ее странная улыбка становится шире.
— Он вел переговоры о продаже своего изобретения одной иностранной державе…
— Врешь! — ору я.
— Нет. Вы знаете, что оба его сына погибли во время войны… Но вам неизвестно, что они погибли при американской бомбардировке… Из-за этого профессор питал глубокую ненависть к американцам. С годами это стало у него навязчивой идеей. Он знал, что в силу существующих союзов Франция передаст свое изобретение США. Он этого не хотел и предпочитал отдать его другим…
Проблема вдруг меняет аспект.
— Ты хочешь сказать, что работаешь на Запад? Она улыбается.
— Я работаю на организацию, которая продает свои услуги тем, кто больше заплатит.
— А!.. Понятно…
Ее откровение о предательстве профессора меня оглушило.
— Ты уверена в том, что сказала о Тибодене? Что он хотел продать свое изобретение русским?
— Да. Я подслушала его телефонный разговор с советским посольством… Он позвонил им в день вашего приезда и попросил отменить какую-то встречу…
Какое-то время я сижу, ни о чем не думая… Вы знаете, после периодов нервного напряжения бывают такие моменты пустоты.
— Ладно, одевайся! Поедем в Париж.
— Что вы со мной сделаете?
— Не знаю. Решать будут мои начальники…
— Да, — отвечаю. — Мне отравили душу… Он качает головой.
— Если нет души, это опасно.
Слово “отравили” успокаивает мою ярость и заставляет подумать о малышке Мартин. Как же ее заставили проглотить отраву?
Я решаю подняться в ее комнату. Мне нужно на какое-то время забыть об открытии, и я больше не могу думать о секрете, которого не оказалось в сейфе. Он служил только для отвода глаз и был всего лишь хранилищем для бумаг.
Итак, я поднимаюсь по лестнице и вхожу в комнату девушки. В ней стоит тяжелый запах, и я спешу открыть окно, чтобы немного проветрить.
Затем я осматриваюсь по сторонам в поисках какой-нибудь улики, которая могла бы навести меня на верный путь. Ведь яд надо было в чем-то отправить в желудок малышки.
Сколько я ни смотрю, не нахожу ни стакана, ни бутылки, ни чашки… Ничего! Обыскиваю комнату, туалет… пусто.
Меня выворачивает от запаха, и я высовываю голову из окна… Ночь неподвижна. Слышно соловья, заливающегося в зарослях. Такое спокойствие меня смущает. Как в таком почти небесном покое могла разыграться драма?
Вдруг мой взгляд привлекает нечто блестящее, лежащее в траве под окном. Я внимательно смотрю в ту сторону, но никак не могу разобрать, что это такое. Лучше сходить и посмотреть вблизи.
Я спускаюсь, иду под окно Мартин и там убеждаюсь, что блестело не золото, а стекло. Маленький пузырек, на который упал лунный свет. Я его поднимаю и подношу горлышко к носу… От запаха у меня одновременно сжимаются ноздри и сдвигаются брови…
Я внимательно осматриваю находку, и в моем котелке происходит процесс кристаллизации.
Да, все разрозненные элементы, все неверные шаги и нелепые мысли начинают водить хоровод у меня в черепушке и занимают те места, на которых должны стоять уже давно…
Я галопом скачу в лабораторию, вытаскиваю из корзины папку с чистыми листами бумаги и мчусь к своей машине.
В этот момент появляется Пинюш, неся великолепный сандвич, который откопал неизвестно где.
— Ты куда?
— В больницу… Что делают господа ученые?
— Спят.
— Отлично… Это наилучшее времяпровождение. Жди меня здесь и никого не выпускай.
Новая гонка на полной скорости до больницы Эвре, где мою манеру резко тормозить уже начинают узнавать. Выходит разъяренная медсестра.
— Эй вы, — орет она, — вы что, не соображаете, что больные спят?!
— Не кричите так, мадам! — умоляю я. — У меня лопнет барабанная перепонка, а вы пукнете от натуги! Шутка до нее не доходит.
— Наглец!
Я вбегаю внутрь.
— Вы куда? — вопит она.
— Собирать клубнику, я как раз притащил с собой лестницу.
Вы знаете, как у меня великолепно развито чувство ориентировки. Палату Мартин я нахожу очень легко.
Мне навстречу встает медсестра с невзрачным лицом, но с довольно аппетитной фигуркой.
— Месье? — спрашивает она.
— Как наша больная?
— Но…
— Полиция!
— А! Ну, я думаю, она вне опасности…
— Я тоже так думаю, — говорю я и подхожу к постели, на которой с закрытыми глазами лежит Мартин. Я срываю с нее одеяло и швыряю его на пол.
— Что вы делаете? — кричит медсестра.
Мартин открывает глаза и, кажется, узнает меня.
— О, это ты, милый… — едва слышно шепчет она.
Я наклоняюсь к ней, поднимаю, как куль с грязным бельем, и бросаю на пол.
Начинается невообразимый гвалт. Медсестра зовет на помощь, Мартин издает пронзительные крики.. Короче, большой шухер!
Я поднимаю ее подушку, потом матрас и под ним нахожу то, что и рассчитывал найти: футляр для почтового голубя… Я его открываю. В нем очень маленький рулончик серебряной бумаги. Ощупываю его: внутри мягко… Я знаю, что это такое.
Лежащая на коврике перед кроватью Мартин выглядит куда менее больной и красивой, чем пять минут назад. Ее глаза добры, как у льва, чей хвост попал в кофейную мельницу.
Медсестра, выбежавшая из палаты, возвращается в сопровождении двух крепких санитаров. Поскольку переносчики человеческого мяса собираются наброситься на меня, я показываю им мою пушку.
— Стоять! Я полицейский и арестовываю эту девицу. Ведите себя спокойно, ребята.
Мы с ними сразу договариваемся, тем более что поведение Мартин очень красноречиво.
Я галантно помогаю ей подняться. Она садится на кровать.
— А теперь, моя красавица, — говорю я, — начинай колоться… Я все понял!
Я вынимаю из платка пузырек, найденный под ее окном.
— Ты слишком поспешила… Если бы ты бросила его в кусты, а не в траву, я бы ничего не нашел…
Она смотрит на меня с интересом, несмотря на явную ярость.
— Это старое, очень сильное рвотное средство, — продолжаю я. — Ты проглотила его сама… Смотри, на горлышке еще осталась твоя губная помада. Это и открыло мне глаза… Ты была единственной женщиной в доме, так что я не мог ошибиться!
Она неприятно улыбается.
— Хм! Какой умный полицейский. Ну и что это доказывает?
Я влепляю ей пощечину. Мне уже давно этого хотелось, а такие желания сдерживать вредно…
— Не упрямься, девочка… — И ваш гениальный Сан-Антонио продолжает свой рассказ:
— Когда ты увидела, что дом занят полицией, то поняла, что они прочешут его снизу доверху… Тогда ты решила спрятать свой микрофильм, так?
Я подбрасываю на ладони рулончик серебряной бумаги.
— Это ведь микропленка… У тебя есть миниатюрный фотоаппарат… Какая-то замаскированная штуковина, которую я обязательно найду, потому что теперь знаю, что искать… Может, он спрятан в брошке, может…
Она поднимает руку.
— Это всего-навсего часы, месье легаш…
— Отлично, малышка, это избавит меня от поисков. Итак, ты сфотографировала работы профессора и хотела вывезти пленку. Но, покидая поместье обычным путем, ты привлекла бы внимание господ легавых, так? Тогда ты изобразила отравленную, и легавые сами вывезли тебя… Они даже не подумали обыскать тебя, моя красавица, потому что ты выглядела несчастной жертвой.
Она снова улыбается.
— Совершенно верно…
— Видишь ли, — говорю, — когда я обнаружил в потолке линзу…
Она вздрагивает.
— Ну да, я ее нашел! И с этого момента строил тысячу предположений, но в каждом что-то меня не устраивало. Для того чтобы фотографировать работы старика, говорил я себе, надо постоянно находиться у окошка, а никто в доме, даже ты, не мог забаррикадироваться в сортире на целый день! Я понял все только сегодня вечером.
У нее вздрагивают веки.
— Да, моя прекрасная возлюбленная, я понял это сегодня… — И я перехожу к моей главной находке. — Тибоден помешан на секретности, о чем сто раз сам говорил мне… Одержимый осторожностью… Он так боялся, что его изобретение сопрут, что не только прятал свои бумаги в потайной сейф, но и делал все записи симпатическими чернилами!
Эту работу он делал по вечерам, когда все спали; по крайней мере, Тибоден думал, что все спят. Но ты, жившая в этом доме и следившая за каждым его шагом, занимала позицию у дырки в полу и фотографировала заметки, которые он раскладывал на столе, чтобы переписать их. Ты могла не торопиться, дорогая.
Она вздыхает.
— Я не думала, что вы такой сильный, комиссар.
— Ты с самого первого дня знала, кто я, потому что подсматривала в дырку за тем, как Тибоден и я обходили лабораторию, верно?
— Да.
— Трюк с голубями был великолепен… Ты без труда обнаружила подмену. Ночью мы совершили серьезную ошибку, не заметив разницы в цвете лапок. Ты увидела в этом возможность подтолкнуть нас к крайним действиям…
Я сажусь на кровать.
— Скажи, ты догадывалась, что мы решим ликвидировать профессора?
— Естественно…
— Действуя так, ты не дала ему закончить его работы… Она едва заметно улыбается. Я встряхиваю ее.
— Он их уже закончил?
— Да, — отвечает она. — Неделю назад…
— Однако…
Ее странная улыбка становится шире.
— Он вел переговоры о продаже своего изобретения одной иностранной державе…
— Врешь! — ору я.
— Нет. Вы знаете, что оба его сына погибли во время войны… Но вам неизвестно, что они погибли при американской бомбардировке… Из-за этого профессор питал глубокую ненависть к американцам. С годами это стало у него навязчивой идеей. Он знал, что в силу существующих союзов Франция передаст свое изобретение США. Он этого не хотел и предпочитал отдать его другим…
Проблема вдруг меняет аспект.
— Ты хочешь сказать, что работаешь на Запад? Она улыбается.
— Я работаю на организацию, которая продает свои услуги тем, кто больше заплатит.
— А!.. Понятно…
Ее откровение о предательстве профессора меня оглушило.
— Ты уверена в том, что сказала о Тибодене? Что он хотел продать свое изобретение русским?
— Да. Я подслушала его телефонный разговор с советским посольством… Он позвонил им в день вашего приезда и попросил отменить какую-то встречу…
Какое-то время я сижу, ни о чем не думая… Вы знаете, после периодов нервного напряжения бывают такие моменты пустоты.
— Ладно, одевайся! Поедем в Париж.
— Что вы со мной сделаете?
— Не знаю. Решать будут мои начальники…
ЭПИЛОГ
Утром следующего дня я захожу в кабинет Старика. Он довольно улыбается.
— Мой дорогой Сан-Антонио, браво! Успех по всему фронту.
— Спасибо, патрон. А что будет с девушкой? — спрашиваю я.
— Я ее допросил. Она работает на одну организацию, штаб-квартира которой находится в Берне… Поскольку я не хочу устраивать вокруг дела Тибодена шумиху, то отпущу ее на все четыре стороны.
— А с профессором?
Старик поглаживает свою загоревшую под лучами лампы черепушку.
— Мне только что позвонил из Эвре наш токсиколог. Не осталось никакой надежды..
— Да, — соглашаюсь я, — так будет лучше… Я встаю и долго жму его аристократическую руку, которую он мне протягивает через стол.
— Еще раз браво, Сан-Антонио.. Я выхожу, переполненный гордостью. И угадайте, кого я встречаю на лестнице?
Малышку Мартин, которую только что выпустили. Она улыбается мне, я ей — Куда теперь? — спрашиваю я. — Домой, в Швейцарию? — Я подхожу к ней с игривой улыбкой. — Может быть, пообедаем вместе? А потом можно сходить в одну уютную квартирку, где есть очень поучительные японские эстампы…
Она смеется.
— Вы никогда не изменитесь!
— Очень надеюсь, что нет…
Мы выходим из конторы и уже садимся в мою машину, когда я слышу, что меня зовут. Поднимаю голову и вижу Берю, красного и небритого, высунувшегося из окна третьего этажа.
— Ты уходишь? — спрашивает он.
— Да. А что?
Толстяк вытирает лоб черной тряпкой, которая когда-то была платком в клеточку.
— Я насчет нашего клиента, — говорит он — Какого клиента?
— Доктора Минивье…
У меня отнимаются ноги. Господи, я ж про него забыл!
— Я со вчерашнего дня бью ему морду, — сообщает Толстяк, — а он не колется. Мне продолжать массаж?
— Мой дорогой Сан-Антонио, браво! Успех по всему фронту.
— Спасибо, патрон. А что будет с девушкой? — спрашиваю я.
— Я ее допросил. Она работает на одну организацию, штаб-квартира которой находится в Берне… Поскольку я не хочу устраивать вокруг дела Тибодена шумиху, то отпущу ее на все четыре стороны.
— А с профессором?
Старик поглаживает свою загоревшую под лучами лампы черепушку.
— Мне только что позвонил из Эвре наш токсиколог. Не осталось никакой надежды..
— Да, — соглашаюсь я, — так будет лучше… Я встаю и долго жму его аристократическую руку, которую он мне протягивает через стол.
— Еще раз браво, Сан-Антонио.. Я выхожу, переполненный гордостью. И угадайте, кого я встречаю на лестнице?
Малышку Мартин, которую только что выпустили. Она улыбается мне, я ей — Куда теперь? — спрашиваю я. — Домой, в Швейцарию? — Я подхожу к ней с игривой улыбкой. — Может быть, пообедаем вместе? А потом можно сходить в одну уютную квартирку, где есть очень поучительные японские эстампы…
Она смеется.
— Вы никогда не изменитесь!
— Очень надеюсь, что нет…
Мы выходим из конторы и уже садимся в мою машину, когда я слышу, что меня зовут. Поднимаю голову и вижу Берю, красного и небритого, высунувшегося из окна третьего этажа.
— Ты уходишь? — спрашивает он.
— Да. А что?
Толстяк вытирает лоб черной тряпкой, которая когда-то была платком в клеточку.
— Я насчет нашего клиента, — говорит он — Какого клиента?
— Доктора Минивье…
У меня отнимаются ноги. Господи, я ж про него забыл!
— Я со вчерашнего дня бью ему морду, — сообщает Толстяк, — а он не колется. Мне продолжать массаж?