Страница:
Выше уже приводилось суждение Владимира Набокова о том, что «абсурд был любимой музой Гоголя». Вследствие этого проза Пушкина трехмерна; проза Гоголя по меньшей мере четырехмерна… Его произведения, как и вся великая литература, – это феномен языка, а не идей». Добавлю: и уж тем более не критического осмысления реальной действительности, общественного строя и пр.
Осмеяние пороков или основ государства?
В мире мертвых душ
Осмеяние пороков или основ государства?
Жизнь и творчество Гоголя – это ни на минуту не прекращавшаяся трагедия. То, что было ему особенно дорого, проповедь, в которой он видел свою миссию и свое призвание, ему не удавалось и внимание широких кругов читателей не привлекало, а в конце жизни даже основательно его скомпрометировало в общественном мнении. А те его гениальные творения, которыми восхищалась читающая Россия, а впоследствии и многие ценители прекрасного во всем мире, он почитал за мелочи, недостойные его таланта, и намеревался отречься от них. Увы, многие литературные критики ныне возводят на пьедестал слабые стороны наследия гения и обходят стороной его подлинные заслуги. Это, в общем-то, не удивительно, ибо такова сегодняшняя Россия, таковы ее духовные, точнее, идеологические предпочтения, на что есть свои серьезные причины, но о них позже.
Все творчество Гоголя – это восхищение возможным совершенством и величием человека и скорбь о его нравственном несовершенстве и недостойном бытии. Но, – остроумно заметил Розанов, – Гоголь сначала приземлил человека, а затем скорбел о его несоответствии идеалу. Гоголь стремился создать «идеал прекрасного человека… тот благостный образ, каким должен быть на земле человек…» Тут он, кажется, стал жертвой идеала обожения, имевшего хождение в кругах монашества (о том, что и в этих кругах он был ложным, писал выдающийся русский богослов конца XIX – начала XX века Михаил Тареев). Однако Господь призывал человека стать совершенным («как совершен Отец ваш Небесный»), но не превращаться в бесплотного ангела.
Кроме того, считал Гоголь, «нельзя устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости…». Если сначала вызвать у читателей чувство ужаса и омерзения от современного строя их жизни, то можно будет пробудить у общества в целом и в каждом отдельном индивиде желание стать лучше, приблизиться к идеалу. Но путь к идеалу должен проходить через осмеяние пороков современного Гоголю русского человека, прежде всего – чиновника. Этой цели послужила комедия «Ревизор», в которой Россия чиновников была представлена как царство их произвола и лихоимства.
Розанов писал:
«План «Мертвых душ» в сущности, анекдот; как и «Ревизора» – анекдот же. Как один барин хотел скупить умершие ревизские души и заложить их; и как другого барина-прощелыгу приняли в городе за ревизора. И все пьесы его, «Женитьба», «Игроки», и повести, «Шинель», – просто петербургские анекдоты, которые могли быть и которых могло не быть. Они ничего собою не характеризуют и ничего в себе не содержат.
Поразительна эта простота, элементарность замысла. Гоголь не имел сил – усложнить план романа или повести в смысле развития или хода страсти – чувствуется, что он и не мог бы представить, и самых попыток к этому – в черновиках его нет.
Что же это такое? Странная элементарность души. Поразительно, что Гоголь и сам не развивался; в нем не перестраивалась душа, не менялись убеждения. Перейдя от малороссийских повестей к петербургским, он только перенес глаз с юга на север, но глаз этот был тот же».
Гоголь сам признавал, что в смысле общей устремленности своего творчества он не изменялся от юности до смерти:
«Внутренно я не изменялся никогда, – писал он уже в зрелые годы. – С 12-летнего, может быть, возраста я иду тою же дорогою, как и ныне, не шатаясь и не колеблясь никогда во мнениях главных». «Вы в заблуждении, подозревая во мне какое-то новое направление. От ранней юности моей у меня была одна дорога, по которой иду».
Можно спросить Розанова: но чем же объяснить необычайный успех комедии и вообще творчества Гоголя? Его ответ прост:
«Успех» Гоголя (такого никто у нас не имел, – Пушкин и тени подобного успеха не имел) весь и объясняется тем, что, кроме плоско-глупого по содержанию, он ничего и не говорил, и, во-вторых, что он попал, совпал с самым гадким и пошлым в национальном характере – с цинизмом, с даром издевательства у русских, с силою гогочущей толпы… В сущности, Гоголь понятен: никакого – содержания, и – гений (небывалый) формы».
Но ведь «вся борьба, которая идет (начнется, – я думаю) в Европе, будет борьбой за благородное. До сих пор царил фетиш гения… Ведь они писали про пошлость и пошлое. Мы поклонялись до сих пор форме. Все это – формальные гении, все это – гении формы. Нужно поклониться прекрасному не по форме, а прекрасному по содержанию. А прекрасное в сути и содержании – это святое.
Это – человек, а не обезьяна.
Это – не корыто, а – подвиг.
Это – холод, голод, нужда. Но – с хорошей душой.
Господа! Будем искать хорошую душу и поклонимся ей».
«Ревизор» можно назвать в известной степени и черновиком «Мертвых душ». Какая его главная идея (в трактовке самого Гоголя)? Жить надо по заповедям Христа. Если же ими пренебрегать, то, сколько ни хитри, ни воруй, ни обманывай, рано или поздно придет неумолимый Ревизор – Смерть, а далее последует Страшный суд, когда уже ничего в своей судьбе не изменить. (Потому-то в конце пьесы и следует немая сцена.)
А комедия получилась блистательная. Это, кажется, единственное произведение Гоголя, может быть, еще цикл петербургских повестей, которое живет и будет жить долго. Если даже в наши дни, когда «Ревизор» воспринимается как сцены из далекого прошлого, он пользуется неизменным успехом у зрителей, то что же сказать о реакции зала в те времена!
Люди состоятельные, в солидных чинах, присутствовавшие на премьере спектакля, кипели от возмущения. Но Николай I от души хохотал, а потом аплодировал артистам, поскольку сам давно говорил, что в России правит не император, а чиновник. По его словам, от писателя досталось всем, но больше всего ему, самодержцу всероссийскому. (Может быть, он хотел свалить на чиновников вину за то, что не проводятся реформы, в особенности отмена крепостного права?) Но с того времени произведения Гоголя одними воспринимались с восторгом, другими – как клевета на Россию.
Несмотря на одобрение пьесы, царь остался невысокого мнения о творчестве Гоголя. «У Гоголя много таланта, – сказал однажды Николай I, – но я не прощаю ему выражения и обороты слишком грубые и низкие».
Сам Гоголь, хотя и получил большой гонорар за «Ревизора», был обескуражен реакцией зрителей. Он уверял, что изложенный выше смысл его пьесы (сколько ни хитри, ни воруй…) никем не был понят. Гоголь даже дополнительно написал (в двух редакциях) «Развязку к «Ревизору», где прямо говорилось:
«Что ни говори, но страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба. Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываться? Ревизор этот наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза, взглянуть на себя. Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по именному высшему повеленью он послан, и возвестится о нем тогда, когда уже и шагу нельзя будет сделать назад. Вдруг откроется перед тобою, в тебе же, такое страшилище, что от ужаса подымется волос. Лучше ж сделать ревизовку всему, что ни есть в нас, в начале жизни, а не в конце ее». И т. д. Но этого объяснения Гоголя никто, по сути, всерьез не принял. Щепкин умолял Гоголя оставить «Ревизор» в той трактовке, в какой его восприняли и актеры, и зрители. К тому же автор был настолько увлечен живописными мелочами и подробностями, благодаря которым достигался необыкновенный комический эффект, что главная его мысль, если она была такой, какой он ее представлял в замысле и повторил в «Развязке», просто потерялась. Гоголь продолжал высмеивать страсть русского человека к подвигу. И его подвыпивший Хлестаков, из которого вырвалось на свободу чувство, что он достоин большего, чем унылая судьба коллежского регистратора, – это еще довольно безобидная насмешка по сравнению с другими ситуациями в творениях Гоголя. Возможно, тут был просчет в самом замысле. Увы, у Гоголя такое происходило не раз.
Что ж, Пушкин и рассказал Гоголю сюжет «Ревизора» как анекдот. Гоголь и не собирался сочинять роман или повесть, а задумал комедию, чтобы собрать все мерзкое на Руси и посмеяться над всем сразу. Если говорить конкретнее, то чтобы посмеяться над русским человеком. Он сам писал после постановки пьесы об образе Хлестакова:
«Это лицо должно быть так много разбросанного в разных русских характерах, но которое здесь соединилось случайно в одном лице, как весьма часто попадается и в натуре».
Но почему же в русском характере? Тартарен из Тараскона был русским? А барон Мюнхгаузен? А украинцы меньше самозабвенно врали? Александр Привалов утверждает, что и сам Гоголь бывал Хлестаковым:
«…в некотором смысле Хлестаков – сочинитель, однотипный со своим создателем. Для обоих внешние обстоятельства суть только повод или личина, все же настоящее содержание своих творений они черпают из самих себя. Гоголь подчеркивал это свое свойство не раз и не два…
Ведь куда бы то ни было вовне Гоголь, судя по его писаниям, вообще смотрел не часто – или, лучше сказать, не настойчиво. Перечтите любой его портрет (кроме карикатур) – поэтические восклицания, сверх которых: глаза такие-то, губы такие-то, шея, лоб… А то даже и так: Взглянувши на грудь и бюст ее, уже становилось очевидно, чего недостает в груди и бюстах прочих красавиц. Не увидено – сочинено. Ладно, спишем это, скрепя сердце, на эпоху. Теперь сюжеты. Сколько-нибудь сложных – у Гоголя (за вычетом «Тараса Бульбы») вроде и нет: во всех основных шедеврах сюжетами служат одноходовые анекдоты…»
Мало того, что Гоголь собрал в Хлестакове (он сам подчеркивал, что этот персонаж – не просто враль, а человек вполне «комильфо», светский) разные пороки русских людей. Он еще подобрал в уездном городке целый сонм чиновников-уродов. По отдельности в разных городках можно было встретить и лихоимца-городничего, и судью, откровенно признающегося, что берет взятки, и сверхлюбопытного почтмейстера, читающего чужие письма вместо художественной литературы, и попечителя богоугодных заведений, у которого в больнице пациенты «выздоравливают, как мухи». Но собрать такой букет уродов и поднести его зрителю, – на такое, видимо, тогда был способен только Гоголь. Мне как-то довелось читать об одном адмирале, который (дело было еще перед Октябрьской революцией) комплектовал личный состав кораблей однофамильцами. И командир миноносца взорвался, когда к нему поступил на корабли лейтенант Иванов – 17-й… В России от гоголевского «букета» никто не взорвался, хотя недовольных было много.
Гоголь, работая над «Ревизором», видимо, не думал о том, что смех – страшное орудие разрушения, ибо то, что осмеяно, уже не страшно.
Вряд ли Гоголь понимал, что одно дело – борьба со злоупотреблениями чиновников, а другое – полная дискредитация чиновничества, этой опоры государства Российского во все времена. А для Гоголя чиновничество было абсолютным злом, и борьба с ним выливалась в борьбу с «империей зла». Поэтому вклад Гоголя (неосознаваемый, невольный) в становление сил, работавших на разрушение империи, весьма значителен. В итоге, как писал Николай Бердяев, в восприятии многих в «Ревизоре» получилась «Россия харь и морд», с ее «ограниченным русским свинством». И, видимо, не так уж был далек от истины Розанов, когда писал: «Нигилизм – немыслим без Гоголя и до Гоголя».
«Ревизор» еще тем выделяется из других творений Гоголя, что изображенные в нем ситуации вызывают у зрителей действительно смех, веселый смех. А вообще о смехе в произведениях Гоголя Андрей Белый писал:
«Самая родная, нам близкая, очаровывающая душу и все же далекая, все еще не ясная для нас песня – песня Гоголя.
И самый страшный, за сердце хватающий смех, звучащий, будто смех с погоста, и все же тревожащий нас, будто и мы мертвецы, – смех мертвеца, смех Гоголя!»
Непонимание гения обывателем – явление частое. Не понимала публика самые глубокие произведения Пушкина, позднее Чехова… Но эти гении не стремились проявить себя в социальной или религиозной области. Гоголь же и в литературе выступал как социальный писатель, а позднее становился религиозным проповедником. Поэтому его неадекватность была более заметной.
Коренную причину всех неудач Гоголя Мережковский видел в его раздвоенности, в том числе и религиозной (о чем будет сказано ниже). С одной стороны, Гоголь с юности мечтал служить благу отечества и человечества. Сначала ему казалось, что он сделает карьеру чиновника, но и самый первый опыт этой службы показал ему, что это не его путь. Тогда он решил стать просветителем народа, для чего добивался звания профессора. Но и труд ученого и учителя юношества оказался ему не по плечу. И тогда он связал все свои надежды с трудом на поприще литературном. Здесь он добился огромных успехов, которые его не только не радовали, но и причиняли ему невероятные страдания: у него все время получалось не то, что он хотел бы написать и передать людям, обществу.
С другой стороны, – пишет Мережковский, – отправляясь в Петербург, чтобы служить, Гоголь расспрашивает знающих людей, какая одежда сейчас самая модная. Одевался он, правда, безвкусно, но старался приобрести вещи модные, что стоило недешево. «У Гоголя даже в этой мелочи, в неумении одеваться, обнаруживается основная черта всей его личности – дисгармония, противоречие. Щегольство дурного вкуса».
К чему привела его эта раздвоенность, по Мережковскому, будет сказано ниже.
И вот Гоголь, как позднее и Розанов, возжаждал найти «хорошую душу». Сначала он заглянул на другой полюс чиновничества и разработал в «Шинели» (из которой якобы «все мы вышли») тему униженности «маленького человека» (добавив еще элемент сентиментальности), что стало началом «натуральной школы» в русской литературе. Затем вместе с Чичиковым Гоголь поехал по Руси.
Все творчество Гоголя – это восхищение возможным совершенством и величием человека и скорбь о его нравственном несовершенстве и недостойном бытии. Но, – остроумно заметил Розанов, – Гоголь сначала приземлил человека, а затем скорбел о его несоответствии идеалу. Гоголь стремился создать «идеал прекрасного человека… тот благостный образ, каким должен быть на земле человек…» Тут он, кажется, стал жертвой идеала обожения, имевшего хождение в кругах монашества (о том, что и в этих кругах он был ложным, писал выдающийся русский богослов конца XIX – начала XX века Михаил Тареев). Однако Господь призывал человека стать совершенным («как совершен Отец ваш Небесный»), но не превращаться в бесплотного ангела.
Кроме того, считал Гоголь, «нельзя устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости…». Если сначала вызвать у читателей чувство ужаса и омерзения от современного строя их жизни, то можно будет пробудить у общества в целом и в каждом отдельном индивиде желание стать лучше, приблизиться к идеалу. Но путь к идеалу должен проходить через осмеяние пороков современного Гоголю русского человека, прежде всего – чиновника. Этой цели послужила комедия «Ревизор», в которой Россия чиновников была представлена как царство их произвола и лихоимства.
Розанов писал:
«План «Мертвых душ» в сущности, анекдот; как и «Ревизора» – анекдот же. Как один барин хотел скупить умершие ревизские души и заложить их; и как другого барина-прощелыгу приняли в городе за ревизора. И все пьесы его, «Женитьба», «Игроки», и повести, «Шинель», – просто петербургские анекдоты, которые могли быть и которых могло не быть. Они ничего собою не характеризуют и ничего в себе не содержат.
Поразительна эта простота, элементарность замысла. Гоголь не имел сил – усложнить план романа или повести в смысле развития или хода страсти – чувствуется, что он и не мог бы представить, и самых попыток к этому – в черновиках его нет.
Что же это такое? Странная элементарность души. Поразительно, что Гоголь и сам не развивался; в нем не перестраивалась душа, не менялись убеждения. Перейдя от малороссийских повестей к петербургским, он только перенес глаз с юга на север, но глаз этот был тот же».
Гоголь сам признавал, что в смысле общей устремленности своего творчества он не изменялся от юности до смерти:
«Внутренно я не изменялся никогда, – писал он уже в зрелые годы. – С 12-летнего, может быть, возраста я иду тою же дорогою, как и ныне, не шатаясь и не колеблясь никогда во мнениях главных». «Вы в заблуждении, подозревая во мне какое-то новое направление. От ранней юности моей у меня была одна дорога, по которой иду».
Можно спросить Розанова: но чем же объяснить необычайный успех комедии и вообще творчества Гоголя? Его ответ прост:
«Успех» Гоголя (такого никто у нас не имел, – Пушкин и тени подобного успеха не имел) весь и объясняется тем, что, кроме плоско-глупого по содержанию, он ничего и не говорил, и, во-вторых, что он попал, совпал с самым гадким и пошлым в национальном характере – с цинизмом, с даром издевательства у русских, с силою гогочущей толпы… В сущности, Гоголь понятен: никакого – содержания, и – гений (небывалый) формы».
Но ведь «вся борьба, которая идет (начнется, – я думаю) в Европе, будет борьбой за благородное. До сих пор царил фетиш гения… Ведь они писали про пошлость и пошлое. Мы поклонялись до сих пор форме. Все это – формальные гении, все это – гении формы. Нужно поклониться прекрасному не по форме, а прекрасному по содержанию. А прекрасное в сути и содержании – это святое.
Это – человек, а не обезьяна.
Это – не корыто, а – подвиг.
Это – холод, голод, нужда. Но – с хорошей душой.
Господа! Будем искать хорошую душу и поклонимся ей».
«Ревизор» можно назвать в известной степени и черновиком «Мертвых душ». Какая его главная идея (в трактовке самого Гоголя)? Жить надо по заповедям Христа. Если же ими пренебрегать, то, сколько ни хитри, ни воруй, ни обманывай, рано или поздно придет неумолимый Ревизор – Смерть, а далее последует Страшный суд, когда уже ничего в своей судьбе не изменить. (Потому-то в конце пьесы и следует немая сцена.)
А комедия получилась блистательная. Это, кажется, единственное произведение Гоголя, может быть, еще цикл петербургских повестей, которое живет и будет жить долго. Если даже в наши дни, когда «Ревизор» воспринимается как сцены из далекого прошлого, он пользуется неизменным успехом у зрителей, то что же сказать о реакции зала в те времена!
Люди состоятельные, в солидных чинах, присутствовавшие на премьере спектакля, кипели от возмущения. Но Николай I от души хохотал, а потом аплодировал артистам, поскольку сам давно говорил, что в России правит не император, а чиновник. По его словам, от писателя досталось всем, но больше всего ему, самодержцу всероссийскому. (Может быть, он хотел свалить на чиновников вину за то, что не проводятся реформы, в особенности отмена крепостного права?) Но с того времени произведения Гоголя одними воспринимались с восторгом, другими – как клевета на Россию.
Несмотря на одобрение пьесы, царь остался невысокого мнения о творчестве Гоголя. «У Гоголя много таланта, – сказал однажды Николай I, – но я не прощаю ему выражения и обороты слишком грубые и низкие».
Сам Гоголь, хотя и получил большой гонорар за «Ревизора», был обескуражен реакцией зрителей. Он уверял, что изложенный выше смысл его пьесы (сколько ни хитри, ни воруй…) никем не был понят. Гоголь даже дополнительно написал (в двух редакциях) «Развязку к «Ревизору», где прямо говорилось:
«Что ни говори, но страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба. Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываться? Ревизор этот наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза, взглянуть на себя. Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по именному высшему повеленью он послан, и возвестится о нем тогда, когда уже и шагу нельзя будет сделать назад. Вдруг откроется перед тобою, в тебе же, такое страшилище, что от ужаса подымется волос. Лучше ж сделать ревизовку всему, что ни есть в нас, в начале жизни, а не в конце ее». И т. д. Но этого объяснения Гоголя никто, по сути, всерьез не принял. Щепкин умолял Гоголя оставить «Ревизор» в той трактовке, в какой его восприняли и актеры, и зрители. К тому же автор был настолько увлечен живописными мелочами и подробностями, благодаря которым достигался необыкновенный комический эффект, что главная его мысль, если она была такой, какой он ее представлял в замысле и повторил в «Развязке», просто потерялась. Гоголь продолжал высмеивать страсть русского человека к подвигу. И его подвыпивший Хлестаков, из которого вырвалось на свободу чувство, что он достоин большего, чем унылая судьба коллежского регистратора, – это еще довольно безобидная насмешка по сравнению с другими ситуациями в творениях Гоголя. Возможно, тут был просчет в самом замысле. Увы, у Гоголя такое происходило не раз.
Что ж, Пушкин и рассказал Гоголю сюжет «Ревизора» как анекдот. Гоголь и не собирался сочинять роман или повесть, а задумал комедию, чтобы собрать все мерзкое на Руси и посмеяться над всем сразу. Если говорить конкретнее, то чтобы посмеяться над русским человеком. Он сам писал после постановки пьесы об образе Хлестакова:
«Это лицо должно быть так много разбросанного в разных русских характерах, но которое здесь соединилось случайно в одном лице, как весьма часто попадается и в натуре».
Но почему же в русском характере? Тартарен из Тараскона был русским? А барон Мюнхгаузен? А украинцы меньше самозабвенно врали? Александр Привалов утверждает, что и сам Гоголь бывал Хлестаковым:
«…в некотором смысле Хлестаков – сочинитель, однотипный со своим создателем. Для обоих внешние обстоятельства суть только повод или личина, все же настоящее содержание своих творений они черпают из самих себя. Гоголь подчеркивал это свое свойство не раз и не два…
Ведь куда бы то ни было вовне Гоголь, судя по его писаниям, вообще смотрел не часто – или, лучше сказать, не настойчиво. Перечтите любой его портрет (кроме карикатур) – поэтические восклицания, сверх которых: глаза такие-то, губы такие-то, шея, лоб… А то даже и так: Взглянувши на грудь и бюст ее, уже становилось очевидно, чего недостает в груди и бюстах прочих красавиц. Не увидено – сочинено. Ладно, спишем это, скрепя сердце, на эпоху. Теперь сюжеты. Сколько-нибудь сложных – у Гоголя (за вычетом «Тараса Бульбы») вроде и нет: во всех основных шедеврах сюжетами служат одноходовые анекдоты…»
Мало того, что Гоголь собрал в Хлестакове (он сам подчеркивал, что этот персонаж – не просто враль, а человек вполне «комильфо», светский) разные пороки русских людей. Он еще подобрал в уездном городке целый сонм чиновников-уродов. По отдельности в разных городках можно было встретить и лихоимца-городничего, и судью, откровенно признающегося, что берет взятки, и сверхлюбопытного почтмейстера, читающего чужие письма вместо художественной литературы, и попечителя богоугодных заведений, у которого в больнице пациенты «выздоравливают, как мухи». Но собрать такой букет уродов и поднести его зрителю, – на такое, видимо, тогда был способен только Гоголь. Мне как-то довелось читать об одном адмирале, который (дело было еще перед Октябрьской революцией) комплектовал личный состав кораблей однофамильцами. И командир миноносца взорвался, когда к нему поступил на корабли лейтенант Иванов – 17-й… В России от гоголевского «букета» никто не взорвался, хотя недовольных было много.
Гоголь, работая над «Ревизором», видимо, не думал о том, что смех – страшное орудие разрушения, ибо то, что осмеяно, уже не страшно.
Вряд ли Гоголь понимал, что одно дело – борьба со злоупотреблениями чиновников, а другое – полная дискредитация чиновничества, этой опоры государства Российского во все времена. А для Гоголя чиновничество было абсолютным злом, и борьба с ним выливалась в борьбу с «империей зла». Поэтому вклад Гоголя (неосознаваемый, невольный) в становление сил, работавших на разрушение империи, весьма значителен. В итоге, как писал Николай Бердяев, в восприятии многих в «Ревизоре» получилась «Россия харь и морд», с ее «ограниченным русским свинством». И, видимо, не так уж был далек от истины Розанов, когда писал: «Нигилизм – немыслим без Гоголя и до Гоголя».
«Ревизор» еще тем выделяется из других творений Гоголя, что изображенные в нем ситуации вызывают у зрителей действительно смех, веселый смех. А вообще о смехе в произведениях Гоголя Андрей Белый писал:
«Самая родная, нам близкая, очаровывающая душу и все же далекая, все еще не ясная для нас песня – песня Гоголя.
И самый страшный, за сердце хватающий смех, звучащий, будто смех с погоста, и все же тревожащий нас, будто и мы мертвецы, – смех мертвеца, смех Гоголя!»
Непонимание гения обывателем – явление частое. Не понимала публика самые глубокие произведения Пушкина, позднее Чехова… Но эти гении не стремились проявить себя в социальной или религиозной области. Гоголь же и в литературе выступал как социальный писатель, а позднее становился религиозным проповедником. Поэтому его неадекватность была более заметной.
Коренную причину всех неудач Гоголя Мережковский видел в его раздвоенности, в том числе и религиозной (о чем будет сказано ниже). С одной стороны, Гоголь с юности мечтал служить благу отечества и человечества. Сначала ему казалось, что он сделает карьеру чиновника, но и самый первый опыт этой службы показал ему, что это не его путь. Тогда он решил стать просветителем народа, для чего добивался звания профессора. Но и труд ученого и учителя юношества оказался ему не по плечу. И тогда он связал все свои надежды с трудом на поприще литературном. Здесь он добился огромных успехов, которые его не только не радовали, но и причиняли ему невероятные страдания: у него все время получалось не то, что он хотел бы написать и передать людям, обществу.
С другой стороны, – пишет Мережковский, – отправляясь в Петербург, чтобы служить, Гоголь расспрашивает знающих людей, какая одежда сейчас самая модная. Одевался он, правда, безвкусно, но старался приобрести вещи модные, что стоило недешево. «У Гоголя даже в этой мелочи, в неумении одеваться, обнаруживается основная черта всей его личности – дисгармония, противоречие. Щегольство дурного вкуса».
К чему привела его эта раздвоенность, по Мережковскому, будет сказано ниже.
И вот Гоголь, как позднее и Розанов, возжаждал найти «хорошую душу». Сначала он заглянул на другой полюс чиновничества и разработал в «Шинели» (из которой якобы «все мы вышли») тему униженности «маленького человека» (добавив еще элемент сентиментальности), что стало началом «натуральной школы» в русской литературе. Затем вместе с Чичиковым Гоголь поехал по Руси.
В мире мертвых душ
Гениальнейшим творением Гоголя принято считать первый том поэмы «Мертвые души». Принято считать, что в нем нарисована широкая картина русской жизни середины XIX века, что, разумеется, ничуть не соответствует действительности. Гоголь сам писал: «занятием моим стал не русский человек и Россия, но человек и душа человека». К тому же он понимал, что Россия его времени представляла собой вовсе не собрание уродов, которых он изобразил, не «Россию харь и морд» (Бердяев), а страну, переживавшую «золотой век» своей культуры, быстро наращивавшую экономическую мощь.
Повторю, что сюжет «Мертвых душ», как и «Ревизора» был подсказан Гоголю Пушкиным, но рассказан как анекдот. Хотя анекдот и был тогда широко известен, реальной основы под ним не имелось. Ни одного реального случая покупки «мертвых душ» в России не было, но Гоголь намеревался растянуть этот анекдот на целых три тома (на 33 главы)! История с носом майора Ковалева была невероятной, но о ней все же, вслед за автором, можно сказать: «Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете; «редко, но бывают». А тут – ни единого случая, но «прогрессивная» часть читающей России смаковала первый том «Мертвых душ» и восхищалась. Чем? Небывальщиной! (Ведь есть такой разряд литературных произведений – не научной фантастики, а именно небывальщины.)
Сравните в этом отношении «Мертвые души» Гоголя и «Капитанскую дочку» Пушкина. Допустим, Петра Гринева не было в действительности. Он не участвовал в описываемых событиях. Но такое могло бы быть. Пушкин объездил места, связанные с восстанием Пугачева, беседовал с теми, кто помнил события того времени. Наставление, какое дает Гринев-отец сыну, оправляя его на службу, почти дословно совпадают с наставлением, какое давал своему сыну известный государственный деятель петровских времен Василий Татищев. То есть отношения в семье Гриневых, их понимание долга вполне соответствовали духу эпохи. Да и устройство и быт Белогорской крепости описаны вполне достоверно. По сравнению с таким пушкинским реализмом гоголевские «Похождения Чичикова» – это растянутый на сотни страниц анекдот, сдобренный забавными сценами встреч главного героя с другими персонажами да лирическими отступлениями автора, льстящими русскому читателю, но по сути бессмысленными.
И откуда было взяться образам помещиков? «Гоголь не знал помещика и русской провинции (до окончания I тома «Мертвых душ»); он 8 часов просидел в Подольске на постоялом дворе и 7 дней в Курске (без интереса к Курску); все остальное в России увидел – мимолетом, из почтовой кареты… у Гоголя гипербола сидит на гиперболе; не может быть речи о натурализме «русских» красок у Гоголя; он знал Миргород, Нежин, Полтаву; «натура» Гоголя – украинский провинциальный быт; сквозь него – формирующийся быт мирового мещанства; украинская натура плюс узренный мещанский «интернационал», деленные на два, породили – гомункула, «ни то, ни се», влепленного в центр провинциальной России…» «Ворона в павлиньих перьях закаркала с «Собрания сочинений Гоголя».
Никакого описания России, как и картин русской жизни и типов русских людей, в поэме Гоголя нет. Владимир Набоков лучше других понял, что для Гоголя это была игра (хотя писать он собирался нравоучительный трактат):
«Гоголь в этой первой части своей поэмы наслаждается, играет, то отдается великолепному полету фантазии (при этом, разумеется, раз тридцать перечеркивая каждую строку, но ведь в этом и есть игра), то искусным, незаметным движением направляет ее туда, куда требует стройность целого, – наслаждается, играет, летит, совершенно не заботясь о том, что именно найдет в его поэме пошлая мораль и недалекая общественная мысль. Ни тени публицистики, рассудочности, сарказма, желанья что-то доказать, обличить, выявить – ничего такого, конечно, в этой первой части нет и быть не могло. Единственное, что можно назвать рассудочным, это постоянно повторяющиеся намеки на вторую часть «Мертвых душ»: туманные, почти мистические обещания, связывающие будущее России с будущим гоголевской книги».
Конечно, сочиняя, Гоголь отталкивался от чего-то увиденного или услышанного (хотя запас реальных впечатлений от России был у него крайне скуден), но в целом «город Н.», в который въехал Чичиков, был только созданием воображения писателя, как, впрочем, и сам Чичиков, и его афера с покупкой мертвых душ».
Розанов свидетельствовал, что и спустя более полувека после выхода первого тома «Мертвых душ» шли споры о том, «был ли реалист Гоголь?». «Такой натуральный писатель», – твердили со времен Чернышевского. А на гоголевском празднике в Москве вдруг выступил яростный тезис, поддержанный почти школою (множеством голосов): «Гоголь был фантаст, не знавший действительности, даже ею не интересовавшийся»… Спорили «до зубов».
Розанов сравнивал сцены из произведений Гоголя, с одной стороны, и Тургенева, Гончарова, Льва Толстого и Достоевского – с другой: «те же деревни, поля и дороги, по которым, может быть, проезжал и герой «Мертвых душ», и те же мелкие уездные города, где он заключал свои купчие крепости. Но как живет все это у него (Тургенева), дышит и шевелится, наслаждается и любит. Те же мужики перед нами, но это уже не несколько идиотов, которые, чтобы разнять запутавшихся лошадей, неизвестно для чего влезают на них и колотят их дубинами по спинам. Мы видим дворовых и крепостных, но это не вечно пахнущий Петрушка и не Селифан, о котором мы знаем только, что он всегда бывал пьян. Какое разнообразие характеров, угрюмых и светлых, исполненных практической заботы или тонкой поэзии.
Всматриваясь в черты их, живые и индивидуальные, мы начинаем понимать свою историю, самих себя, всю окружающую жизнь, – что так широко разрослась из недр этого народа. Какой чудный детский мир развертывается перед нами в грезах Обломова, в воспоминаниях Неточки Незвановой, в «Детстве и отрочестве», в сценах «Войны и мира», у заботливой Долли в «Анне Карениной»: и неужели все это менее действительность, чем Алкид и Фемистоклюс, эти жалкие куклы, злая издевка над теми, над кем никто не издевался? А мысли Болконского на Аустерлицком поле, молитвы сестры его, тревоги Раскольникова и весь этот сложный, разнообразный, уходящий в безграничную даль мир идей, характеров, положений, который раскрылся перед нами в последние десятилетия, – что скажем мы о нем в отношении к Гоголю?
Каким словом определим его историческое значение? Не скажем ли, что это есть раскрытие жизни, которая умерла в нем, восстановление достоинства в человеке, которое он у него отнял?»
Но и этот надуманный первый том поэмы, хотя и вызвал ажиотаж в обществе, был понят публикой еще менее, чем «Ревизор». Даже и критики, понимавшие, что у Гоголя – не картина Руси, а творения его фантазии на эту тему, спорили, почему он разместил главы об отдельных помещиках в таком, а не в ином порядке. Андрей Белый усмотрел в этом идею: «Посещение помещиков – стадии падения в грязь; поместья – круги дантова ада; владетель каждого – более мертв, чем предыдущий; последний, Плюшкин, – мертвец мертвецов». (Ну, нет, мертвецы мертвецов – это у Гоголя в «Страшной мести»!) Вокруг этого вывода критика завязалась нешуточная дискуссия.
Вот и в наше время, скажем, герой рассказа В. Шукшина «Забуксовал» совхозный механик Роман Звягин в недоумении говорит школьному учителю: «… летит тройка, все удивляются, любуются, можно сказать, дорогу дают – Русь-тройка!.. А кто в тройке-то? Кто едет-то? Кому дорогу-то? Так это Русь-то – Чичикова мчит? Это перед Чичиковым все шапки снимают?» Ведь в тройке-то шулер, мошенник, прохиндей, хмырь, который мертвые души скупал – какая же тут гордость?
Михаил Булгаков изобразил похождения воскресшего Чичикова в условиях свободного предпринимательства, открывшихся в начале нэпа, и тоже не нашел иного определения для Чичикова, кроме как «мошенник». Ну, а в эпоху «развитого социализма» и позднее Чичикова клеймили как типичного героя первоначального накопления капитала. Ныне же в нем подчас видят либо героя нашего времени, времени приобретателей, либо чуть ли не предтечу Антихриста.
Все эти трактовки в корне расходятся с замыслом самого Гоголя. Видимо, главная причина этого прочного непонимания поэмы – в том, что первый том «Мертвых душ» рассматривался (да часто и до сих пор рассматривается) как законченное произведение, тогда как Гоголь считал его лишь введением к главному действию.
Поэма должна была состоять из трех томов. В первом томе явился бы мир воистину «мертвых душ» – чичиковы, собакевичей и пр. Во втором томе – под действием высоких облагораживающих идей и встречи с идеальной личностью происходило бы пробуждение главного героя к новой, достойной жизни. А в третьем томе были бы показаны образы вполне совершенных людей, причем возрожденными к новой жизни появились бы и персонажи первого тома. Многие исследователи проводили аналогию между замыслом «Мертвых душ» Гоголя и «Божественной комедией» Данте. Но тогда получается, что современная Гоголю Россия (как она им изображена), Россия Ноздревых и Собакевичей – это ад. Россия, где преобразится Чичиков – это чистилище. А Святая Русь, где преобразятся все россияне, в том числе и герои первого и второго томов поэмы – это рай. Но вот Белинский-то знал о плане Гоголя и все же видел в Чичикове «человека гениального в смысле плута-приобретателя, но совершенно пустого и ничтожного во всех других отношениях».
Такой задачи – показа полнейшего преображения человека, – какую поставил перед собой Гоголь, не ставил ни один великий писатель за всю историю мировой литературы. Удивляться тут нечему, писатели понимали, что это не их сфера. А Владимир Набоков, убежденный в то, что Гоголь не мог справиться с такой задачей, прямо писал, что Чичиков – плут и лгун, дьявольский «фантом», который совершенно не способен к исправлению. Несколько раз ему представлялась возможность обогатиться и, казалось бы, начать новую, честную жизнь, но он неизменно соскальзывал на прежнюю дорогу мошенничества. В советском кинематографе тоже была предпринята сходная попытка: герой фильма «У семи нянек» Афанасий Полосухин был взят бригадой рабочих из детдома на воспитание. Но он на каждом шагу обманывал своих наставников, воровал, лгал, пойманный на лжи – изворачивался; и хотя по законам соцреализма он должен был бы стать честным и достойным гражданином, вопрос о возможности такого его преображения в фильме оставался открытым. Мошенников, для которых их занятие – либо проявление неискоренимого сребролюбия, либо вид художественного творчества, исправить невозможно. Я не уверен, что Остап Бендер, решивший после краха своих начинаний «переквалифицироваться в управдомы», смог бы стать рядовым, умеренным в своих желаниях советским служащим. А Гоголь целых десять лет трудился над «исправлением неисправимого». Насколько же он достиг своей цели и как оценили его творение читатели?
Он не только не достиг цели, ибо это было принципиально невозможно, но и надорвался сам. «Гоголь, обещав воплотить в себе невоплотимое, стал синицею, поджигающей море…» Читатели в массе своей опять его не поняли.
Повторю, что сюжет «Мертвых душ», как и «Ревизора» был подсказан Гоголю Пушкиным, но рассказан как анекдот. Хотя анекдот и был тогда широко известен, реальной основы под ним не имелось. Ни одного реального случая покупки «мертвых душ» в России не было, но Гоголь намеревался растянуть этот анекдот на целых три тома (на 33 главы)! История с носом майора Ковалева была невероятной, но о ней все же, вслед за автором, можно сказать: «Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете; «редко, но бывают». А тут – ни единого случая, но «прогрессивная» часть читающей России смаковала первый том «Мертвых душ» и восхищалась. Чем? Небывальщиной! (Ведь есть такой разряд литературных произведений – не научной фантастики, а именно небывальщины.)
Сравните в этом отношении «Мертвые души» Гоголя и «Капитанскую дочку» Пушкина. Допустим, Петра Гринева не было в действительности. Он не участвовал в описываемых событиях. Но такое могло бы быть. Пушкин объездил места, связанные с восстанием Пугачева, беседовал с теми, кто помнил события того времени. Наставление, какое дает Гринев-отец сыну, оправляя его на службу, почти дословно совпадают с наставлением, какое давал своему сыну известный государственный деятель петровских времен Василий Татищев. То есть отношения в семье Гриневых, их понимание долга вполне соответствовали духу эпохи. Да и устройство и быт Белогорской крепости описаны вполне достоверно. По сравнению с таким пушкинским реализмом гоголевские «Похождения Чичикова» – это растянутый на сотни страниц анекдот, сдобренный забавными сценами встреч главного героя с другими персонажами да лирическими отступлениями автора, льстящими русскому читателю, но по сути бессмысленными.
И откуда было взяться образам помещиков? «Гоголь не знал помещика и русской провинции (до окончания I тома «Мертвых душ»); он 8 часов просидел в Подольске на постоялом дворе и 7 дней в Курске (без интереса к Курску); все остальное в России увидел – мимолетом, из почтовой кареты… у Гоголя гипербола сидит на гиперболе; не может быть речи о натурализме «русских» красок у Гоголя; он знал Миргород, Нежин, Полтаву; «натура» Гоголя – украинский провинциальный быт; сквозь него – формирующийся быт мирового мещанства; украинская натура плюс узренный мещанский «интернационал», деленные на два, породили – гомункула, «ни то, ни се», влепленного в центр провинциальной России…» «Ворона в павлиньих перьях закаркала с «Собрания сочинений Гоголя».
Никакого описания России, как и картин русской жизни и типов русских людей, в поэме Гоголя нет. Владимир Набоков лучше других понял, что для Гоголя это была игра (хотя писать он собирался нравоучительный трактат):
«Гоголь в этой первой части своей поэмы наслаждается, играет, то отдается великолепному полету фантазии (при этом, разумеется, раз тридцать перечеркивая каждую строку, но ведь в этом и есть игра), то искусным, незаметным движением направляет ее туда, куда требует стройность целого, – наслаждается, играет, летит, совершенно не заботясь о том, что именно найдет в его поэме пошлая мораль и недалекая общественная мысль. Ни тени публицистики, рассудочности, сарказма, желанья что-то доказать, обличить, выявить – ничего такого, конечно, в этой первой части нет и быть не могло. Единственное, что можно назвать рассудочным, это постоянно повторяющиеся намеки на вторую часть «Мертвых душ»: туманные, почти мистические обещания, связывающие будущее России с будущим гоголевской книги».
Конечно, сочиняя, Гоголь отталкивался от чего-то увиденного или услышанного (хотя запас реальных впечатлений от России был у него крайне скуден), но в целом «город Н.», в который въехал Чичиков, был только созданием воображения писателя, как, впрочем, и сам Чичиков, и его афера с покупкой мертвых душ».
Розанов свидетельствовал, что и спустя более полувека после выхода первого тома «Мертвых душ» шли споры о том, «был ли реалист Гоголь?». «Такой натуральный писатель», – твердили со времен Чернышевского. А на гоголевском празднике в Москве вдруг выступил яростный тезис, поддержанный почти школою (множеством голосов): «Гоголь был фантаст, не знавший действительности, даже ею не интересовавшийся»… Спорили «до зубов».
Розанов сравнивал сцены из произведений Гоголя, с одной стороны, и Тургенева, Гончарова, Льва Толстого и Достоевского – с другой: «те же деревни, поля и дороги, по которым, может быть, проезжал и герой «Мертвых душ», и те же мелкие уездные города, где он заключал свои купчие крепости. Но как живет все это у него (Тургенева), дышит и шевелится, наслаждается и любит. Те же мужики перед нами, но это уже не несколько идиотов, которые, чтобы разнять запутавшихся лошадей, неизвестно для чего влезают на них и колотят их дубинами по спинам. Мы видим дворовых и крепостных, но это не вечно пахнущий Петрушка и не Селифан, о котором мы знаем только, что он всегда бывал пьян. Какое разнообразие характеров, угрюмых и светлых, исполненных практической заботы или тонкой поэзии.
Всматриваясь в черты их, живые и индивидуальные, мы начинаем понимать свою историю, самих себя, всю окружающую жизнь, – что так широко разрослась из недр этого народа. Какой чудный детский мир развертывается перед нами в грезах Обломова, в воспоминаниях Неточки Незвановой, в «Детстве и отрочестве», в сценах «Войны и мира», у заботливой Долли в «Анне Карениной»: и неужели все это менее действительность, чем Алкид и Фемистоклюс, эти жалкие куклы, злая издевка над теми, над кем никто не издевался? А мысли Болконского на Аустерлицком поле, молитвы сестры его, тревоги Раскольникова и весь этот сложный, разнообразный, уходящий в безграничную даль мир идей, характеров, положений, который раскрылся перед нами в последние десятилетия, – что скажем мы о нем в отношении к Гоголю?
Каким словом определим его историческое значение? Не скажем ли, что это есть раскрытие жизни, которая умерла в нем, восстановление достоинства в человеке, которое он у него отнял?»
Но и этот надуманный первый том поэмы, хотя и вызвал ажиотаж в обществе, был понят публикой еще менее, чем «Ревизор». Даже и критики, понимавшие, что у Гоголя – не картина Руси, а творения его фантазии на эту тему, спорили, почему он разместил главы об отдельных помещиках в таком, а не в ином порядке. Андрей Белый усмотрел в этом идею: «Посещение помещиков – стадии падения в грязь; поместья – круги дантова ада; владетель каждого – более мертв, чем предыдущий; последний, Плюшкин, – мертвец мертвецов». (Ну, нет, мертвецы мертвецов – это у Гоголя в «Страшной мести»!) Вокруг этого вывода критика завязалась нешуточная дискуссия.
Вот и в наше время, скажем, герой рассказа В. Шукшина «Забуксовал» совхозный механик Роман Звягин в недоумении говорит школьному учителю: «… летит тройка, все удивляются, любуются, можно сказать, дорогу дают – Русь-тройка!.. А кто в тройке-то? Кто едет-то? Кому дорогу-то? Так это Русь-то – Чичикова мчит? Это перед Чичиковым все шапки снимают?» Ведь в тройке-то шулер, мошенник, прохиндей, хмырь, который мертвые души скупал – какая же тут гордость?
Михаил Булгаков изобразил похождения воскресшего Чичикова в условиях свободного предпринимательства, открывшихся в начале нэпа, и тоже не нашел иного определения для Чичикова, кроме как «мошенник». Ну, а в эпоху «развитого социализма» и позднее Чичикова клеймили как типичного героя первоначального накопления капитала. Ныне же в нем подчас видят либо героя нашего времени, времени приобретателей, либо чуть ли не предтечу Антихриста.
Все эти трактовки в корне расходятся с замыслом самого Гоголя. Видимо, главная причина этого прочного непонимания поэмы – в том, что первый том «Мертвых душ» рассматривался (да часто и до сих пор рассматривается) как законченное произведение, тогда как Гоголь считал его лишь введением к главному действию.
Поэма должна была состоять из трех томов. В первом томе явился бы мир воистину «мертвых душ» – чичиковы, собакевичей и пр. Во втором томе – под действием высоких облагораживающих идей и встречи с идеальной личностью происходило бы пробуждение главного героя к новой, достойной жизни. А в третьем томе были бы показаны образы вполне совершенных людей, причем возрожденными к новой жизни появились бы и персонажи первого тома. Многие исследователи проводили аналогию между замыслом «Мертвых душ» Гоголя и «Божественной комедией» Данте. Но тогда получается, что современная Гоголю Россия (как она им изображена), Россия Ноздревых и Собакевичей – это ад. Россия, где преобразится Чичиков – это чистилище. А Святая Русь, где преобразятся все россияне, в том числе и герои первого и второго томов поэмы – это рай. Но вот Белинский-то знал о плане Гоголя и все же видел в Чичикове «человека гениального в смысле плута-приобретателя, но совершенно пустого и ничтожного во всех других отношениях».
Такой задачи – показа полнейшего преображения человека, – какую поставил перед собой Гоголь, не ставил ни один великий писатель за всю историю мировой литературы. Удивляться тут нечему, писатели понимали, что это не их сфера. А Владимир Набоков, убежденный в то, что Гоголь не мог справиться с такой задачей, прямо писал, что Чичиков – плут и лгун, дьявольский «фантом», который совершенно не способен к исправлению. Несколько раз ему представлялась возможность обогатиться и, казалось бы, начать новую, честную жизнь, но он неизменно соскальзывал на прежнюю дорогу мошенничества. В советском кинематографе тоже была предпринята сходная попытка: герой фильма «У семи нянек» Афанасий Полосухин был взят бригадой рабочих из детдома на воспитание. Но он на каждом шагу обманывал своих наставников, воровал, лгал, пойманный на лжи – изворачивался; и хотя по законам соцреализма он должен был бы стать честным и достойным гражданином, вопрос о возможности такого его преображения в фильме оставался открытым. Мошенников, для которых их занятие – либо проявление неискоренимого сребролюбия, либо вид художественного творчества, исправить невозможно. Я не уверен, что Остап Бендер, решивший после краха своих начинаний «переквалифицироваться в управдомы», смог бы стать рядовым, умеренным в своих желаниях советским служащим. А Гоголь целых десять лет трудился над «исправлением неисправимого». Насколько же он достиг своей цели и как оценили его творение читатели?
Он не только не достиг цели, ибо это было принципиально невозможно, но и надорвался сам. «Гоголь, обещав воплотить в себе невоплотимое, стал синицею, поджигающей море…» Читатели в массе своей опять его не поняли.