Страница:
Марина чувствовала, что несмотря на выпитый кофе, необратимо засыпает. Возможно, причиной тому было ее сидение много заполночь за доработкой чужой диссертации, или затянувшийся монолог хозяина кабинета (ну ни дать, ни взять — не в меру ретивый оппонент читает на совете свой высокоученый отзыв), или мерное покрапывание осеннего дождика… В общем, когда Марина в очередной раз кивнула, соглашаясь с неоспоримой логикой Мастера Теней, она поняла, что следующий кивок возможно и не получится замаскировать под согласный, поскольку будет он неприлично сонный. Понял это и ее собеседник.
— Госпожа Марина, прошу меня простить. Я заслушался собственного голоса, как тетерев на току, совершенно упустив из виду все правила приличия. В свое оправдание могу сказать лишь то, что нечасто приходится мне беседовать с людьми, способными отвлеченно рассуждать о своих проблемах, не требуя от меня их немедленного разрешения, а также отличать итровертность от инфузории. Итак, к делу. Я могу вам помочь.
— И каким же образом, позвольте поинтересоваться? Если я правильно вас поняла, вы говорили о глубинных личностных изменениях, кои должны со мной произойти. Простите, уважаемый мастер… да, теней, но не преувеличиваете ли вы свои возможности? Жизнь немало потрудилась надо мною, прежде чем я стала такой, какая я есть. Да и я, вот просто так, за мифические блага не расстанусь сама с собою… привыкла, знаете ли.
— Я слышал это много раз, уважаемая Марина. Хотя очень немногие к сомнениям в моих способностях прибавляли нежелание изменять себе. Что ж… не смею настаивать, но вы все-таки подумайте над моими «словами, словами, словами…». С вашего позволения, я оставлю вас ненадолго.
— Простите, уважаемый мэтр, но вы так и не объяснили, какую именно метаморфозу вы мне предлагаете.
— Ах да… простите великодушно. Я могу активизировать, образно выражаясь, неиспользуемый вами потенциал Тени, освободив одну из его составляющих.
— Почему же только одну? И сколько их всего?
— Одной более чем достаточно, вы ведь не собираетесь завоевывать весь мир, нет?.. А всего их семь.
— М-да… могла бы и догадаться. И что вы мне предлагаете? Не чревоугодие же? Может, гордыню?
— Нет… Вы и так достаточно высокого мнения о себе; вас гордыня заставит презирать людей, замкнет в тюрьму самолюбования… и любой успех, любое достижение будут казаться смехотворными и нелепыми в сравнении с великолепием вашей Личности. Я предлагаю вам Зависть. Поверьте мне, Марина, за всю мою долгую практику я ни разу не допускал ошибок в выборе нужной Печати. А теперь… прошу прошения, — с этими словами Мастер Теней встал и вышел из своего кабинета, оставив Марину наедине со своими мыслями.
Наконец-то Марина смогла зевнуть всласть (как говорится, во всю пасть…); ее воспитание не позволяло зевать при собеседнике, хотя — видит Бог! — он добивался этого почти целый час, забалтывая ее, как зомбированный коммивояжер. Она потянулась, вздохнула и от нечего делать (редчайший случай!) принялась рассматривать гобелен, висевший напротив ее кресла, аккурат над столом хозяина. Каждая ниточка, каждый узелок гобелена буквально вопияли о том, какой он старинный и дорогой; рисунок его повторял миниатюру из «Роскошного Часослова» герцога Жана Беррийского работы братьев Лимбург — «Апрель», он же «Обручение». Жених и невеста, протянувшие друг другу руки, и у невесты так трогательно отставлен пальчик, готовый принять кольцо; две придворные дамы, в розовом и черно-синем собирают цветы… слева — лесок и крепостная стена, невдалеке озеро с двумя лодками и замок…
Совершенно неожиданно маринино созерцание нарушила маленькая мыслишка, кольнувшая его остренькой иголочкой.
«И зачем ему только такая вещь?! Он, небось, и смысла рисунка-то не понимает… так, висит и висит, дырку на обоях прикрывает, что „Обручение“ Лимбургов, что олени в лесу — все едино…»
Это было заведомо несправедливо. Мастер Теней не производил впечатления человека дремучего и несведущего в искусстве, скорее наоборот… Но мыслишка продолжала покалывать; она зудела как неотступная, надоедливая муха. Марина решительно отмахнулась от нее («Пошла прочь, дрянь этакая!») и принялась разглядывать антикварный бронзовый подсвечник… Ей и вправду очень хотелось спать… перестук дождевых капель за окном слился в сплошное умиротворяющее бормотание, контуры подсвечника задрожали и расплылись… взгляд ее снова упал на гобелен, он был таким ярким, таким сказочно прекрасным… Вытканные на нем фигуры казались живыми, Марине показалось, что придворный — тот, что стоял по левую руку жениха — кивнул ей… она улыбнулась ему в ответ, закрыла глаза и задремала.
… Домой Марина шла в прекрасном настроении; возможно потому, что ее напоследок изрядно распотешил этот… теневой маэстро — своими псевдомагическими пассами и торжественной речью, произнесенной отчасти на каком-то тарабарском наречии (из остального Марина уловила что-то вроде «ядовитого болотного тумана» да «никому не простишь успеха»); в качестве же платы за свои «услуги» маэстро затребовал не больше, не меньше как взять на хранение на несколько месяцев тот самый дивный гобелен… Отказываться, понятное дело, она не стала — пусть хоть недолго эта красота у нее погостит. Дома «Обручение» торжественно поместили на стену гостиной.
На следующий день Марина вспомнила, что за затянувшимся визитом к Мастеру Теней она совершенно забыла о нуждающейся в ее доработке чьей-то диссертации. Авторша сего труда уже с утра пораньше примчалась на кафедру и теперь изливала свое негодование и разочарование. («Мне рекомендовали вас как ответственного человека!.. В какое положение вы меня ставите!…»). Марина молча смотрела на нее и вдруг ее, ни с того, ни с сего пронзила мысль о том, «какой шикарный костюм на этой тетке, цвет, как у платья придворной дамы, той, что на гобелене справа… а я от такого могу только пуговицу купить…» и она, глядя прямо в глаза собеседнице, абсолютно чужим, холодно-неприязненным голосом сказала:
— Это ваша работа, вот вы ею и занимайтесь. Все конкретные ее недостатки, а также очевидные ляпсусы я указала в своем отзыве, с которым вы, по всей видимости, так и не сочли нужным ознакомиться. А принципам работы над ошибками учат еще в начальной школе, так что напрягите память. Что же касается неприятного положения… так это больше по мужской части. Извините, у меня занятия.
На кафедре воцарилась поистине гробовая тишина, у всех присутствующих был такой вид, как-будто заговорил портрет Шекспира. Марина вышла, осознавая, что только что стала Главной Новостью дня…
На следующий день бунтарку попыталась привести в чувство завкафедрой: мол, как вы могли, Марина Аркадьевна, да лицо кафедры… да высочайшие рекомендации… Марина, опять таки некстати вспомнившая о шикарных апартаментах начальницы и сравнившая их со своей скромной квартиркой («Даже гобелен повесить негде!»), спокойно ответила, что отныне не собирается подставлять шею под чужое ярмо и будет выполнять только свои прямые обязанности; что же касается дополнительной — и неоплачиваемой — нагрузки, к которой относится и уборка чужой территории, то на нее, Марину, просьба более не рассчитывать. Оставив завкафедрой в состоянии, близком к rigor mortis, Марина под запал отправилась в проректору по науке требовать всех благ, кои необходимы для успешного завершения ее Докторской. Проректор недавно вернулся из Лондона, а она никогда не бывала дальше пригородных деревень… Мысль об этом мягко душила ее («Уж я бы не стала по магазинам отираться, самовластной супруге платьица подбирать пятьдесят восьмого размера… эх, по музеям бы… гобелены посмотреть…»), не мешая, однако, говорить. Марина громко и внятно перечислила все свои немалые заслуги, твердо высказала свои пожелания… для отказа причин не было. И ей не отказали.
Освобожденная от всех «нагрузок» Марина в считанные месяцы закончила диссертацию, организовала обсуждение на кафедре (никто и словечка против не пикнул), представила к защите… и в скором времени ликующая Светка Березина помогала ей устраивать банкет по случаю присуждения ученой степени доктора… ну и так далее.
Время шло… и сама Марина Аркадьевна, и ее жизнь очень изменились. Прежняя доброжелательная, безотказная Марина осталась лишь в кафедральных легендах, теперь к ней — без двух минут проректору — обращались только в самом крайнем случае, и, как правило, уходили ни с чем. Она постоянно ставила людям в вину светлые стороны их жизни («не погрязайте в кухонном быту, моя милая…», «поменьше увлекайтесь рисованием пейзажиков, уважаемый…», «творческий альманах студентов — это прекрасно, дорогие мои, но как быть с вашими основными обязанностями?»), чужой же успех приводил ее в бешенство. Забеспокоившаяся подруга попыталась разговорить Марину, но в итоге нарвалась на ссору и была осыпана градом упреков, главным образом, за свое удачное замужество… Со временем от марининого характера стала страдать ее дочь; казалось, что мать не в силах простить ей ее молодость и поэтому достает ее вечными придирками, нотациями и унизительными допросами…
… Мама, я уже взрослая… Не смей постоянно подчеркивать мой возраст!… Мама, я даже и не думала… Вот именно! Ты никогда и ни о чем не думаешь, а пора бы; или ты всю жизнь за моей спиною сидеть собираешься?!.. Мама, но ведь ты никогда… всегда… не позволяла… отказывала… мама, ты ведь не слышишь меня… Я не настолько стара, чтобы страдать глухотой, ты… ты всегда ищешь случая напомнить мне о моем возрасте!…
….От этого последнего взвизга Марина и проснулась. Она по-прежнему сидела в кабинете Мастера Теней, дождь уже закончился… судя по часам, она продремала не больше десяти минут. Прошелестели по ковру мягкие шаги и хозяин дома снова уселся в кресло напротив.
— Я был бы рад послужить вам, Марина, но боюсь, что вы решили отказаться от моей помощи…
— Скажите, это всегда заканчивается… вот так?
— Всегда.
— Но неужели никто не пытается исправить сделанное? Или вы отказываете им в этом?
— Дело не в том, отказываю я, или нет; я в силах лишь снять Печать… остальное не в моей компетенции. Что же касается раскаянья… Видите ли, определенные Грехи у большинства людей попросту отнимают разум; например, Чревоугодие, Гнев и Сладострастие не услышат доводов рассудка, даже если они будут трубить, аки трубы иерихонские. Случается и так, что человек практически ничего не замечает, поскольку не склонен к самоанализу, и воспринимает происходящее с ним, как нечто совершенно правильное и нормальное. А бывает — это в самых тяжелых случаях — что человек осознает весь ужас происходящих с ним перемен, но ничего не может сделать, ибо не в силах обычного смертного совладать с силой Первородного Греха.
— Простите, но зачем вы это делаете? Ведь до добра ваша помощь не доводит… да и может ли зло довести до добра?
Мастер Теней ничего не сказал, только усмехнулся, и Марина поняла, что на этот вопрос здесь она ответа не получит. Тогда она встала, расправила плечи и уже у дверей снова спросила:
— А меня вы что — пожалели?
Мастер Теней, вставший, чтобы проводить ее, покачал головой.
— Нет… видимо, я дал вам слишком много времени на раздумья. Но вы все-таки попробуйте поставить на место ту даму в розовом.
— Я попробую, — и Марина улыбнулась.
… Домой она шла в совершенно непонятном настроении. Богатей-кудесник, которому она, при всем своем скептицизме, почти поверила; прожитая во сне жизнь завистливой, ядовитой стервы; какие-то невероятные откровения; и этот гобелен… да в чем дело, почему к ней так привязалась эта вышитая тряпка?!
Уже поздно вечером, уложив Верушку спать, Марина достала из книжного шкафа «Иллюстрированную историю искусств», вооружилась лупой и принялась листать страницы. Вот оно, «Северное Возрождение», так-так… а вот и несколько миниатюр из «Роскошного Часослова», и среди них — хвала небесам! — «Обручение». Марина рассматривала иллюстрацию через лупу и медленно оседала в кресло. Тот самый придворный слева от жениха… вот только снять забавную старинную шляпу, похожую на смятую трубу, немного состарить… Потрясенная, Марина смотрела на лицо Мастера Теней…
… а он смотрел на невесту… огромные темные глаза были прикованы к ее кроткому, бледно-миловидному личику. Лицо придворного было вполне дружелюбно, но глаза выдавали его: он гневался, ибо был отвергнут; завидовал счастливому сопернику, поскольку не считал его достойнее себя; он страстно желал эту женщину, тысячи греховных помыслов томили его; и в алчности своей он предпочел бы видеть ее мертвой, нежели доставшейся другому; его раненое самолюбие баюкала непомерная гордыня; и уныние уже приложило свою ледяную ладонь к его надменному лбу… Он смотрел на нее так, словно заключенная в нем темная страсть пожирала ее нежный облик, как разбушевавшийся огонь — легкий хворост; и за тысячу лет он не насытился бы…
Марина медленно закрыла книгу, отложила ее. Сколько вопросов, и каких… и если не можешь на них ответить (куда тебе!), так уж лучше не задавать их вовсе. Она еще немного посидела, подумала; а потом встала, взяла принесенную домой чужую — недоделанную, бестолковую, неграмотную — работу и решительно запихала ее обратно в сумку, не исправив ни единого слова. Будь что будет, но пренебрегать советами — да еще и бесплатными! — такого… человека?… наверное, все же не стоит. А вы как думаете, а?
Часть вторая. Древо
— Госпожа Марина, прошу меня простить. Я заслушался собственного голоса, как тетерев на току, совершенно упустив из виду все правила приличия. В свое оправдание могу сказать лишь то, что нечасто приходится мне беседовать с людьми, способными отвлеченно рассуждать о своих проблемах, не требуя от меня их немедленного разрешения, а также отличать итровертность от инфузории. Итак, к делу. Я могу вам помочь.
— И каким же образом, позвольте поинтересоваться? Если я правильно вас поняла, вы говорили о глубинных личностных изменениях, кои должны со мной произойти. Простите, уважаемый мастер… да, теней, но не преувеличиваете ли вы свои возможности? Жизнь немало потрудилась надо мною, прежде чем я стала такой, какая я есть. Да и я, вот просто так, за мифические блага не расстанусь сама с собою… привыкла, знаете ли.
— Я слышал это много раз, уважаемая Марина. Хотя очень немногие к сомнениям в моих способностях прибавляли нежелание изменять себе. Что ж… не смею настаивать, но вы все-таки подумайте над моими «словами, словами, словами…». С вашего позволения, я оставлю вас ненадолго.
— Простите, уважаемый мэтр, но вы так и не объяснили, какую именно метаморфозу вы мне предлагаете.
— Ах да… простите великодушно. Я могу активизировать, образно выражаясь, неиспользуемый вами потенциал Тени, освободив одну из его составляющих.
— Почему же только одну? И сколько их всего?
— Одной более чем достаточно, вы ведь не собираетесь завоевывать весь мир, нет?.. А всего их семь.
— М-да… могла бы и догадаться. И что вы мне предлагаете? Не чревоугодие же? Может, гордыню?
— Нет… Вы и так достаточно высокого мнения о себе; вас гордыня заставит презирать людей, замкнет в тюрьму самолюбования… и любой успех, любое достижение будут казаться смехотворными и нелепыми в сравнении с великолепием вашей Личности. Я предлагаю вам Зависть. Поверьте мне, Марина, за всю мою долгую практику я ни разу не допускал ошибок в выборе нужной Печати. А теперь… прошу прошения, — с этими словами Мастер Теней встал и вышел из своего кабинета, оставив Марину наедине со своими мыслями.
Наконец-то Марина смогла зевнуть всласть (как говорится, во всю пасть…); ее воспитание не позволяло зевать при собеседнике, хотя — видит Бог! — он добивался этого почти целый час, забалтывая ее, как зомбированный коммивояжер. Она потянулась, вздохнула и от нечего делать (редчайший случай!) принялась рассматривать гобелен, висевший напротив ее кресла, аккурат над столом хозяина. Каждая ниточка, каждый узелок гобелена буквально вопияли о том, какой он старинный и дорогой; рисунок его повторял миниатюру из «Роскошного Часослова» герцога Жана Беррийского работы братьев Лимбург — «Апрель», он же «Обручение». Жених и невеста, протянувшие друг другу руки, и у невесты так трогательно отставлен пальчик, готовый принять кольцо; две придворные дамы, в розовом и черно-синем собирают цветы… слева — лесок и крепостная стена, невдалеке озеро с двумя лодками и замок…
Совершенно неожиданно маринино созерцание нарушила маленькая мыслишка, кольнувшая его остренькой иголочкой.
«И зачем ему только такая вещь?! Он, небось, и смысла рисунка-то не понимает… так, висит и висит, дырку на обоях прикрывает, что „Обручение“ Лимбургов, что олени в лесу — все едино…»
Это было заведомо несправедливо. Мастер Теней не производил впечатления человека дремучего и несведущего в искусстве, скорее наоборот… Но мыслишка продолжала покалывать; она зудела как неотступная, надоедливая муха. Марина решительно отмахнулась от нее («Пошла прочь, дрянь этакая!») и принялась разглядывать антикварный бронзовый подсвечник… Ей и вправду очень хотелось спать… перестук дождевых капель за окном слился в сплошное умиротворяющее бормотание, контуры подсвечника задрожали и расплылись… взгляд ее снова упал на гобелен, он был таким ярким, таким сказочно прекрасным… Вытканные на нем фигуры казались живыми, Марине показалось, что придворный — тот, что стоял по левую руку жениха — кивнул ей… она улыбнулась ему в ответ, закрыла глаза и задремала.
… Домой Марина шла в прекрасном настроении; возможно потому, что ее напоследок изрядно распотешил этот… теневой маэстро — своими псевдомагическими пассами и торжественной речью, произнесенной отчасти на каком-то тарабарском наречии (из остального Марина уловила что-то вроде «ядовитого болотного тумана» да «никому не простишь успеха»); в качестве же платы за свои «услуги» маэстро затребовал не больше, не меньше как взять на хранение на несколько месяцев тот самый дивный гобелен… Отказываться, понятное дело, она не стала — пусть хоть недолго эта красота у нее погостит. Дома «Обручение» торжественно поместили на стену гостиной.
На следующий день Марина вспомнила, что за затянувшимся визитом к Мастеру Теней она совершенно забыла о нуждающейся в ее доработке чьей-то диссертации. Авторша сего труда уже с утра пораньше примчалась на кафедру и теперь изливала свое негодование и разочарование. («Мне рекомендовали вас как ответственного человека!.. В какое положение вы меня ставите!…»). Марина молча смотрела на нее и вдруг ее, ни с того, ни с сего пронзила мысль о том, «какой шикарный костюм на этой тетке, цвет, как у платья придворной дамы, той, что на гобелене справа… а я от такого могу только пуговицу купить…» и она, глядя прямо в глаза собеседнице, абсолютно чужим, холодно-неприязненным голосом сказала:
— Это ваша работа, вот вы ею и занимайтесь. Все конкретные ее недостатки, а также очевидные ляпсусы я указала в своем отзыве, с которым вы, по всей видимости, так и не сочли нужным ознакомиться. А принципам работы над ошибками учат еще в начальной школе, так что напрягите память. Что же касается неприятного положения… так это больше по мужской части. Извините, у меня занятия.
На кафедре воцарилась поистине гробовая тишина, у всех присутствующих был такой вид, как-будто заговорил портрет Шекспира. Марина вышла, осознавая, что только что стала Главной Новостью дня…
На следующий день бунтарку попыталась привести в чувство завкафедрой: мол, как вы могли, Марина Аркадьевна, да лицо кафедры… да высочайшие рекомендации… Марина, опять таки некстати вспомнившая о шикарных апартаментах начальницы и сравнившая их со своей скромной квартиркой («Даже гобелен повесить негде!»), спокойно ответила, что отныне не собирается подставлять шею под чужое ярмо и будет выполнять только свои прямые обязанности; что же касается дополнительной — и неоплачиваемой — нагрузки, к которой относится и уборка чужой территории, то на нее, Марину, просьба более не рассчитывать. Оставив завкафедрой в состоянии, близком к rigor mortis, Марина под запал отправилась в проректору по науке требовать всех благ, кои необходимы для успешного завершения ее Докторской. Проректор недавно вернулся из Лондона, а она никогда не бывала дальше пригородных деревень… Мысль об этом мягко душила ее («Уж я бы не стала по магазинам отираться, самовластной супруге платьица подбирать пятьдесят восьмого размера… эх, по музеям бы… гобелены посмотреть…»), не мешая, однако, говорить. Марина громко и внятно перечислила все свои немалые заслуги, твердо высказала свои пожелания… для отказа причин не было. И ей не отказали.
Освобожденная от всех «нагрузок» Марина в считанные месяцы закончила диссертацию, организовала обсуждение на кафедре (никто и словечка против не пикнул), представила к защите… и в скором времени ликующая Светка Березина помогала ей устраивать банкет по случаю присуждения ученой степени доктора… ну и так далее.
Время шло… и сама Марина Аркадьевна, и ее жизнь очень изменились. Прежняя доброжелательная, безотказная Марина осталась лишь в кафедральных легендах, теперь к ней — без двух минут проректору — обращались только в самом крайнем случае, и, как правило, уходили ни с чем. Она постоянно ставила людям в вину светлые стороны их жизни («не погрязайте в кухонном быту, моя милая…», «поменьше увлекайтесь рисованием пейзажиков, уважаемый…», «творческий альманах студентов — это прекрасно, дорогие мои, но как быть с вашими основными обязанностями?»), чужой же успех приводил ее в бешенство. Забеспокоившаяся подруга попыталась разговорить Марину, но в итоге нарвалась на ссору и была осыпана градом упреков, главным образом, за свое удачное замужество… Со временем от марининого характера стала страдать ее дочь; казалось, что мать не в силах простить ей ее молодость и поэтому достает ее вечными придирками, нотациями и унизительными допросами…
… Мама, я уже взрослая… Не смей постоянно подчеркивать мой возраст!… Мама, я даже и не думала… Вот именно! Ты никогда и ни о чем не думаешь, а пора бы; или ты всю жизнь за моей спиною сидеть собираешься?!.. Мама, но ведь ты никогда… всегда… не позволяла… отказывала… мама, ты ведь не слышишь меня… Я не настолько стара, чтобы страдать глухотой, ты… ты всегда ищешь случая напомнить мне о моем возрасте!…
….От этого последнего взвизга Марина и проснулась. Она по-прежнему сидела в кабинете Мастера Теней, дождь уже закончился… судя по часам, она продремала не больше десяти минут. Прошелестели по ковру мягкие шаги и хозяин дома снова уселся в кресло напротив.
— Я был бы рад послужить вам, Марина, но боюсь, что вы решили отказаться от моей помощи…
— Скажите, это всегда заканчивается… вот так?
— Всегда.
— Но неужели никто не пытается исправить сделанное? Или вы отказываете им в этом?
— Дело не в том, отказываю я, или нет; я в силах лишь снять Печать… остальное не в моей компетенции. Что же касается раскаянья… Видите ли, определенные Грехи у большинства людей попросту отнимают разум; например, Чревоугодие, Гнев и Сладострастие не услышат доводов рассудка, даже если они будут трубить, аки трубы иерихонские. Случается и так, что человек практически ничего не замечает, поскольку не склонен к самоанализу, и воспринимает происходящее с ним, как нечто совершенно правильное и нормальное. А бывает — это в самых тяжелых случаях — что человек осознает весь ужас происходящих с ним перемен, но ничего не может сделать, ибо не в силах обычного смертного совладать с силой Первородного Греха.
— Простите, но зачем вы это делаете? Ведь до добра ваша помощь не доводит… да и может ли зло довести до добра?
Мастер Теней ничего не сказал, только усмехнулся, и Марина поняла, что на этот вопрос здесь она ответа не получит. Тогда она встала, расправила плечи и уже у дверей снова спросила:
— А меня вы что — пожалели?
Мастер Теней, вставший, чтобы проводить ее, покачал головой.
— Нет… видимо, я дал вам слишком много времени на раздумья. Но вы все-таки попробуйте поставить на место ту даму в розовом.
— Я попробую, — и Марина улыбнулась.
… Домой она шла в совершенно непонятном настроении. Богатей-кудесник, которому она, при всем своем скептицизме, почти поверила; прожитая во сне жизнь завистливой, ядовитой стервы; какие-то невероятные откровения; и этот гобелен… да в чем дело, почему к ней так привязалась эта вышитая тряпка?!
Уже поздно вечером, уложив Верушку спать, Марина достала из книжного шкафа «Иллюстрированную историю искусств», вооружилась лупой и принялась листать страницы. Вот оно, «Северное Возрождение», так-так… а вот и несколько миниатюр из «Роскошного Часослова», и среди них — хвала небесам! — «Обручение». Марина рассматривала иллюстрацию через лупу и медленно оседала в кресло. Тот самый придворный слева от жениха… вот только снять забавную старинную шляпу, похожую на смятую трубу, немного состарить… Потрясенная, Марина смотрела на лицо Мастера Теней…
… а он смотрел на невесту… огромные темные глаза были прикованы к ее кроткому, бледно-миловидному личику. Лицо придворного было вполне дружелюбно, но глаза выдавали его: он гневался, ибо был отвергнут; завидовал счастливому сопернику, поскольку не считал его достойнее себя; он страстно желал эту женщину, тысячи греховных помыслов томили его; и в алчности своей он предпочел бы видеть ее мертвой, нежели доставшейся другому; его раненое самолюбие баюкала непомерная гордыня; и уныние уже приложило свою ледяную ладонь к его надменному лбу… Он смотрел на нее так, словно заключенная в нем темная страсть пожирала ее нежный облик, как разбушевавшийся огонь — легкий хворост; и за тысячу лет он не насытился бы…
Марина медленно закрыла книгу, отложила ее. Сколько вопросов, и каких… и если не можешь на них ответить (куда тебе!), так уж лучше не задавать их вовсе. Она еще немного посидела, подумала; а потом встала, взяла принесенную домой чужую — недоделанную, бестолковую, неграмотную — работу и решительно запихала ее обратно в сумку, не исправив ни единого слова. Будь что будет, но пренебрегать советами — да еще и бесплатными! — такого… человека?… наверное, все же не стоит. А вы как думаете, а?
Часть вторая. Древо
1.
Юная Филиппа Д Юссель закончила петь и, повинуясь мановению монаршей руки, присела на низкую скамеечку рядом с Карлом VI. Она заметно робела; король внушал ей — помимо обычного трепета перед могуществом — еще и какое-то неприятное чувство, как будто он мог заразить ее или непоправимо испачкать, и она, обычно такая веселая и говорливая, молчала, словно проглотившая от страха язык деревенская дворяночка. Карл, прихлебывая из кубка красное вино, искусно сваренное с пряностями и сахаром, довольно долго молчал; Филиппа глядела на пляшущее в камине рыжее пламя и перебирала край расшитой золотом вуали, свисавшей с ее высокого эннена почти до полу… она настолько отвлеклась, что чуть не прослушала вопрос короля.
— Милое дитя, в вашей песне звучала такая искренняя тоска о лете… Что тому виной, хотел бы я знать — эти несносные холода, кои всех нас застали врасплох, или же веселые праздники ушедшего лета? — его голос был спокоен и мягок, он сулил тихую, приятную беседу.
— О, ваше величество, разве можно говорить о тоске или холоде тогда, когда вы озаряете наше скромное общество подобно солнцу! — и Филиппа, выдавив из себя это восторженное заявление, замолчала, не зная, что бы еще сказать.
— Госпожа Филиппа, возможно, его величество желает услышать о великолепных летних праздниках, каковыми славится ваш край, — на помощь девушке пришел ближайший советник короля, глава королевской счетной палаты, мессир Роже Грезийон, стоявший подле камина, — рассказ о теплых беззаботных деньках поможет нам рассеять зимние сумерки.
— О, я охотно послужу вашему величеству, — и Филиппа низко склонила голову в ответ на благосклонную улыбку Карла.
И она стала рассказывать, увлекаясь все более и более. Воспоминания воодушевляли ее, она разрумянилась и повеселела. Прогулки по цветущим фруктовым садам, которыми славились предместья Безье; озорная вольница майских плясок под веселое гудение волынок и флажолетов; большая летняя ярмарка, собиравшая лучших жонглеров со всего юга Франции; но самое главное — незабываемые празднества, устроенные герцогом Жаном Беррийским, недаром носящим прозвание «Великолепный»: цветочный бал, состязание придворных поэтов (хотя куда им до трубадуров былых времен…), бал драгоценностей, охоты… Филиппа со вкусом перечисляла невероятные безумства воцарившейся бургундской моды — вроде настолько длинных носков туфель у мужчин, что последние были вынуждены подвязывать их к коленям, а то и к поясу, дабы иметь возможность ходить; описывала пышные декорации придворных праздников и неустанно восхваляла Великолепного герцога за его щедрость, куртуазию и таланты. И при этом она настолько увлеклась собственным повествованием, что и думать забыла о настроении коронованного слушателя — а оно, признаться, уже внушало опасение. Карл поджал и без того тонкие губы, наморщил лоб; он так усердно теребил заусенец на левой руке, что в конце концов вырвал этот кусочек кожи с кровью. За спиной Филиппы бесшумно возникла массивная фигура Беатрисы де ла Тур, старшей придворной дамы.
— Уймитесь, Филиппа, вы утомили его величество своей бестолковой трескотней. Вы нужны мне, пойдемте. С позволения вашего величества, — с этими словами она присела в глубоком поклоне, крепко взяла Филиппу за руку и потащила ее за собой, прочь из роскошного зала, в один из полутемных коридорчиков. Там она накинулась на ничего не подозревавшую Д Юссель с упреками, назвала ее «безмозглой овцой» и «грязной дурой», и — увы! — отвесила пару оплеух; запретив (под страхом вечного отлучения от двора) Филиппе впредь появляться в королевском обществе, госпожа де ла Тур удалилась.
Незадачливая рассказчица сидела на холодном каменном подоконнике и тихо плакала. Тут ее и нашла подруга, старшая годами и более опытная в придворной политике Агнесса де Отвиль.
— Вот ты где, глупышка… Что, досталось тебе?
— Еще как… Старая ведьма Беатриса! И чего она так взъелась на меня? Король сам просил меня рассказать о летних праздниках…
— Эх ты, дурочка. Король просил тебя рассказать о летних праздниках, а ты принялась восхвалять неисчислимые достоинства герцога Беррийского… Ни для кого не секрет, что его величество относится к блеску своего дядюшки куда как ревниво. Он только угрелся у камина, умиротворился… а ты как нарочно принялась дразнить его своими восторгами. Его-то собственный двор не в пример беднее дядюшкиного, да и талантами Господь обошел… так-то. Ну, будет реветь, как соблазненная служанка… пойдем, спустимся на кухню, поживимся, чем Бог пошлет.
В то время как вполне утешенная Филиппа с подругой угощались ореховыми бисквитами с теплым молоком, его величество Карл VI готовился ко сну в самой пышной спальне дядюшкиного отеля и непрерывно брюзжал. Настроение его было испорчено глупыми россказнями дурехи Д Юссель, он намного раньше срока покинул общество дам (каковые, впрочем, вздохнули с облегчением) и уединился вместе с Роже Грезийоном, которого особо приблизил к себе в последнее время. Переоблачаясь с помощью своего старого слуги в шелковую ночную рубаху-блио, король, ни на секунду не смолкая, жаловался и негодовал; его тонкий, надтреснутый голос звучал как пение несмазанной двери на ржавых петлях. Он-де хотел бы знать, кто же нынче король Франции — роскошный Жан Беррийский или ничтожнейший, смиреннейший… бедный, убогий, скудоумный Карл?! И как это так получается, что он, который всегда так печется о благе своих подданных, питает к ним искреннюю отеческую любовь, в ответ получает лишь неблагодарность и пренебрежение?! Почему, ну почему все похвалы, все восторги и вся любовь достаются этому расфуфыренному, наглому узурпатору, его дядюшке?! Что он сделал такого особенного?.. ну, балы, ну, охоты… да, и хотелось бы знать, откуда у него такая пропасть денег, чтобы устраивать все эти развлечения! И это при том, что он постоянно прикупает новые земли, содержит целый штат искусных художников… недавно вот братьев Лимбургов пригласил… и уж я не говорю о всех этих прихлебателях, его благородной свите!
— Ваше величество, — нарушил почтительное молчание мессир Грезийон, — позвольте мне напомнить вам о том, без сомнения прискорбном, факте, что на время ваших небольших недомоганий герцог Беррийский, являясь регентом — вместе с вашими высокородными дядями Людовиком Анжуйским и Филиппом Бургундским, вот уже девять лет имеет возможность пользоваться государственной казной Франции как своим кошельком… Как говорят в народе, где коза привязана, там она и траву щиплет.
— Вы совершенно правы, Грезийон! Вот оно как! О, воистину в последние времена довелось нам жить, недаром отцы-проповедники так трезвонят об этом… Моя бедная Франция, несчастные мои подданные, что ни год — навьючивают им новый налог, а все для чего?.. да чтобы мой дядюшка мог поплясать с этой… как ее… ну неважно. Подумать только, он забавляется, словно царь Крез, а казна меж тем пустеет, денег нет… — король уже забрался на высокую кровать с балдахином, и, заботливо укрытый старым слугой, продолжал вещать своим писклявым голосом, при этом методично обгрызая ногти.
— Поверьте мне, сир, я всею душой разделяю ваше справедливое негодование… Но позвольте мне, ничтожнейшему из ваших слуг, напомнить вашему величеству, что монсеньор Жан — ваш подданный… А разве не вправе король творить милость и наказание своим подданным? И если провинившийся заслуживает некоторого снисхождения… как родственник, например… не уместно ли будет обратить свой гнев на его вассалов, творящих именем своего господина беззакония и исполняющих его преступную волю?.. Тем самым вы покараете преступников, ненавидимых народом, ибо они год от году увеличивают его нужду своими поборами, и поверьте мне, что народ будет просто в восторге от вашего правосудия. А вашему родственнику вы дадите понять, что недовольны им, что не так должен вести себя верный вассал французской короны…
— Прекрасный совет, мой добрый Грезийон! А кто же ответит перед королем и народом за грехи герцога Беррийского? Кого бы вы предложили, а?
— Ваше величество, я не смею…
— Смелее, Грезийон, я всецело доверяю этот выбор вам!
— Если таково высочайшее желание, то я осмелюсь назвать вашему величеству имя главного казначея герцога — Пейре Бетизака. Как мне известно, во всем, что касается финансов, великолепный герцог слушается его как неразумное дитя — няньки; кроме того, он весьма ценит своего казначея за немалые познания в искусстве. Через Бетизака проходят все деньги герцога Беррийского, не может быть, чтобы некая толика их не прилипла к его рукам…
— Бетизак… Помнится, у вас было какое-то столкновение… а?
— У вас поистине королевская память, ничто не укроется от вашего внимания… Да, года три назад меж нами действительно произошла ссора, Бетизак по неизвестным причинам обвинил меня в казнокрадстве, однако доказать так ничего и не смог. Мне пришлось тогда восстанавливать всю мою отчетность, приведенную в полнейший беспорядок дознавателями… Кстати, я напрасно ждал извинений мессира Бетизака… Но я давно все простил ему, ведь Господь наш заповедал нам прощать и более тяжкие обиды.
— Похвально, мой друг, похвально… Пусть будет Бетизак, коль вам так хочется. Распорядитесь об аресте, и о следствии… ну, вы знаете, что делать. Да, а что ваша добрая супруга, почему она не поехала с нами?
— Ваше величество, Алиенора все еще никак не оправится после родов, но я надеюсь, что, с Божьей помощью, она скоро поднимется и присоединится к здешнему обществу.
— Да-да… Ну, доброй ночи, Грезийон, ступайте, — с этими словами король Франции закутался в одеяло с головой и невнятно забормотал слова вечерней молитвы.
— нежный, чуть жалобный голосок Филиппы Д Юссель звучал особенно трогательно в пышном, но довольно холодном зале отеля герцога Беррийского, который избрал своей резиденцией на время пребывания в славном городе Безье король Франции Карл VI. Декабрь в уходящем 1389 году от рождества Христова сильно отличался от обычно мягких лангедокских зим — ветреный, морозный, снежный, он словно перекочевал откуда-нибудь из Московии на благословенные южные земли. Состоятельные горожанки наперебой раскупали так вовремя вошедшие в моду меха (ими подбивали длинные плащи фасона «колокол» и обшивали полы теплых суконных сюрко), купцы уже заранее подсчитывали убытки от померзшего урожая, в городе резко взлетели цены на дрова и заметно поубавилось нищих — то ли они пережидали холода в своих тайных убежищах, то ли замерзали десятками насмерть. Словом, погода королевскому визиту не благоволила. Поэтому Карл VI, и без того невеликий любитель развлечений на свежем воздухе, предпочитал проводить время возле пылающего камина, в обществе благородных дам и девиц славного Безье. Венценосного гостя развлекали чувствительными песнями трубадуров, изящными танцами под негромкий аккомпанемент лютни, чтением лэ о Тристане и Изольде, Гюоне Бордоском или таинственном Зеленом Рыцаре… Мелодичные, нежные женские голоса, уют и непринужденность обстановки — все это как нельзя лучше подходило состоянию короля, который не так давно перенес очередной приступ безумия и, по правде сказать, еще не совсем от него оправился.
Все забрал декабрь суровый…
Где ты, наш веселый май?
На ручьях лежат оковы,
Ветки хрупки — знай ломай…
Злобный свист бродяги ветра,
Роща донага раздета,
Под скупым и бледным солнцем
Птичья трель не засмеется…
Юная Филиппа Д Юссель закончила петь и, повинуясь мановению монаршей руки, присела на низкую скамеечку рядом с Карлом VI. Она заметно робела; король внушал ей — помимо обычного трепета перед могуществом — еще и какое-то неприятное чувство, как будто он мог заразить ее или непоправимо испачкать, и она, обычно такая веселая и говорливая, молчала, словно проглотившая от страха язык деревенская дворяночка. Карл, прихлебывая из кубка красное вино, искусно сваренное с пряностями и сахаром, довольно долго молчал; Филиппа глядела на пляшущее в камине рыжее пламя и перебирала край расшитой золотом вуали, свисавшей с ее высокого эннена почти до полу… она настолько отвлеклась, что чуть не прослушала вопрос короля.
— Милое дитя, в вашей песне звучала такая искренняя тоска о лете… Что тому виной, хотел бы я знать — эти несносные холода, кои всех нас застали врасплох, или же веселые праздники ушедшего лета? — его голос был спокоен и мягок, он сулил тихую, приятную беседу.
— О, ваше величество, разве можно говорить о тоске или холоде тогда, когда вы озаряете наше скромное общество подобно солнцу! — и Филиппа, выдавив из себя это восторженное заявление, замолчала, не зная, что бы еще сказать.
— Госпожа Филиппа, возможно, его величество желает услышать о великолепных летних праздниках, каковыми славится ваш край, — на помощь девушке пришел ближайший советник короля, глава королевской счетной палаты, мессир Роже Грезийон, стоявший подле камина, — рассказ о теплых беззаботных деньках поможет нам рассеять зимние сумерки.
— О, я охотно послужу вашему величеству, — и Филиппа низко склонила голову в ответ на благосклонную улыбку Карла.
И она стала рассказывать, увлекаясь все более и более. Воспоминания воодушевляли ее, она разрумянилась и повеселела. Прогулки по цветущим фруктовым садам, которыми славились предместья Безье; озорная вольница майских плясок под веселое гудение волынок и флажолетов; большая летняя ярмарка, собиравшая лучших жонглеров со всего юга Франции; но самое главное — незабываемые празднества, устроенные герцогом Жаном Беррийским, недаром носящим прозвание «Великолепный»: цветочный бал, состязание придворных поэтов (хотя куда им до трубадуров былых времен…), бал драгоценностей, охоты… Филиппа со вкусом перечисляла невероятные безумства воцарившейся бургундской моды — вроде настолько длинных носков туфель у мужчин, что последние были вынуждены подвязывать их к коленям, а то и к поясу, дабы иметь возможность ходить; описывала пышные декорации придворных праздников и неустанно восхваляла Великолепного герцога за его щедрость, куртуазию и таланты. И при этом она настолько увлеклась собственным повествованием, что и думать забыла о настроении коронованного слушателя — а оно, признаться, уже внушало опасение. Карл поджал и без того тонкие губы, наморщил лоб; он так усердно теребил заусенец на левой руке, что в конце концов вырвал этот кусочек кожи с кровью. За спиной Филиппы бесшумно возникла массивная фигура Беатрисы де ла Тур, старшей придворной дамы.
— Уймитесь, Филиппа, вы утомили его величество своей бестолковой трескотней. Вы нужны мне, пойдемте. С позволения вашего величества, — с этими словами она присела в глубоком поклоне, крепко взяла Филиппу за руку и потащила ее за собой, прочь из роскошного зала, в один из полутемных коридорчиков. Там она накинулась на ничего не подозревавшую Д Юссель с упреками, назвала ее «безмозглой овцой» и «грязной дурой», и — увы! — отвесила пару оплеух; запретив (под страхом вечного отлучения от двора) Филиппе впредь появляться в королевском обществе, госпожа де ла Тур удалилась.
Незадачливая рассказчица сидела на холодном каменном подоконнике и тихо плакала. Тут ее и нашла подруга, старшая годами и более опытная в придворной политике Агнесса де Отвиль.
— Вот ты где, глупышка… Что, досталось тебе?
— Еще как… Старая ведьма Беатриса! И чего она так взъелась на меня? Король сам просил меня рассказать о летних праздниках…
— Эх ты, дурочка. Король просил тебя рассказать о летних праздниках, а ты принялась восхвалять неисчислимые достоинства герцога Беррийского… Ни для кого не секрет, что его величество относится к блеску своего дядюшки куда как ревниво. Он только угрелся у камина, умиротворился… а ты как нарочно принялась дразнить его своими восторгами. Его-то собственный двор не в пример беднее дядюшкиного, да и талантами Господь обошел… так-то. Ну, будет реветь, как соблазненная служанка… пойдем, спустимся на кухню, поживимся, чем Бог пошлет.
В то время как вполне утешенная Филиппа с подругой угощались ореховыми бисквитами с теплым молоком, его величество Карл VI готовился ко сну в самой пышной спальне дядюшкиного отеля и непрерывно брюзжал. Настроение его было испорчено глупыми россказнями дурехи Д Юссель, он намного раньше срока покинул общество дам (каковые, впрочем, вздохнули с облегчением) и уединился вместе с Роже Грезийоном, которого особо приблизил к себе в последнее время. Переоблачаясь с помощью своего старого слуги в шелковую ночную рубаху-блио, король, ни на секунду не смолкая, жаловался и негодовал; его тонкий, надтреснутый голос звучал как пение несмазанной двери на ржавых петлях. Он-де хотел бы знать, кто же нынче король Франции — роскошный Жан Беррийский или ничтожнейший, смиреннейший… бедный, убогий, скудоумный Карл?! И как это так получается, что он, который всегда так печется о благе своих подданных, питает к ним искреннюю отеческую любовь, в ответ получает лишь неблагодарность и пренебрежение?! Почему, ну почему все похвалы, все восторги и вся любовь достаются этому расфуфыренному, наглому узурпатору, его дядюшке?! Что он сделал такого особенного?.. ну, балы, ну, охоты… да, и хотелось бы знать, откуда у него такая пропасть денег, чтобы устраивать все эти развлечения! И это при том, что он постоянно прикупает новые земли, содержит целый штат искусных художников… недавно вот братьев Лимбургов пригласил… и уж я не говорю о всех этих прихлебателях, его благородной свите!
— Ваше величество, — нарушил почтительное молчание мессир Грезийон, — позвольте мне напомнить вам о том, без сомнения прискорбном, факте, что на время ваших небольших недомоганий герцог Беррийский, являясь регентом — вместе с вашими высокородными дядями Людовиком Анжуйским и Филиппом Бургундским, вот уже девять лет имеет возможность пользоваться государственной казной Франции как своим кошельком… Как говорят в народе, где коза привязана, там она и траву щиплет.
— Вы совершенно правы, Грезийон! Вот оно как! О, воистину в последние времена довелось нам жить, недаром отцы-проповедники так трезвонят об этом… Моя бедная Франция, несчастные мои подданные, что ни год — навьючивают им новый налог, а все для чего?.. да чтобы мой дядюшка мог поплясать с этой… как ее… ну неважно. Подумать только, он забавляется, словно царь Крез, а казна меж тем пустеет, денег нет… — король уже забрался на высокую кровать с балдахином, и, заботливо укрытый старым слугой, продолжал вещать своим писклявым голосом, при этом методично обгрызая ногти.
— Поверьте мне, сир, я всею душой разделяю ваше справедливое негодование… Но позвольте мне, ничтожнейшему из ваших слуг, напомнить вашему величеству, что монсеньор Жан — ваш подданный… А разве не вправе король творить милость и наказание своим подданным? И если провинившийся заслуживает некоторого снисхождения… как родственник, например… не уместно ли будет обратить свой гнев на его вассалов, творящих именем своего господина беззакония и исполняющих его преступную волю?.. Тем самым вы покараете преступников, ненавидимых народом, ибо они год от году увеличивают его нужду своими поборами, и поверьте мне, что народ будет просто в восторге от вашего правосудия. А вашему родственнику вы дадите понять, что недовольны им, что не так должен вести себя верный вассал французской короны…
— Прекрасный совет, мой добрый Грезийон! А кто же ответит перед королем и народом за грехи герцога Беррийского? Кого бы вы предложили, а?
— Ваше величество, я не смею…
— Смелее, Грезийон, я всецело доверяю этот выбор вам!
— Если таково высочайшее желание, то я осмелюсь назвать вашему величеству имя главного казначея герцога — Пейре Бетизака. Как мне известно, во всем, что касается финансов, великолепный герцог слушается его как неразумное дитя — няньки; кроме того, он весьма ценит своего казначея за немалые познания в искусстве. Через Бетизака проходят все деньги герцога Беррийского, не может быть, чтобы некая толика их не прилипла к его рукам…
— Бетизак… Помнится, у вас было какое-то столкновение… а?
— У вас поистине королевская память, ничто не укроется от вашего внимания… Да, года три назад меж нами действительно произошла ссора, Бетизак по неизвестным причинам обвинил меня в казнокрадстве, однако доказать так ничего и не смог. Мне пришлось тогда восстанавливать всю мою отчетность, приведенную в полнейший беспорядок дознавателями… Кстати, я напрасно ждал извинений мессира Бетизака… Но я давно все простил ему, ведь Господь наш заповедал нам прощать и более тяжкие обиды.
— Похвально, мой друг, похвально… Пусть будет Бетизак, коль вам так хочется. Распорядитесь об аресте, и о следствии… ну, вы знаете, что делать. Да, а что ваша добрая супруга, почему она не поехала с нами?
— Ваше величество, Алиенора все еще никак не оправится после родов, но я надеюсь, что, с Божьей помощью, она скоро поднимется и присоединится к здешнему обществу.
— Да-да… Ну, доброй ночи, Грезийон, ступайте, — с этими словами король Франции закутался в одеяло с головой и невнятно забормотал слова вечерней молитвы.