Страница:
— Господи Иисусе! — ахнул один из дознавателей, — Вы что, совсем спятили, Бетизак?! Даже и за половину сказанного вами полагается костер! Одумайтесь, вы же всегда были добрым христианином!
— Не знаю, — нарочито небрежно хмыкнул Бетизак, — огонь или вода полагается за мои слова, но я этого мнения держусь с тех пор, как себя помню, и буду держаться всегда.
Почти сразу же его отвели обратно в тюрьму, но не в прежнюю камеру, а в подземную одиночку, предназначенную для особо опасных преступников и отъявленных врагов веры, где приковали к стене и оставили одного в кромешном мраке и холоде. Тюремщику было приказано, чтобы ни одна живая душа, ни мужчина, ни женщина, не могла поговорить с узником, дабы никто не мог отвратить его от сделанных признаний.
Во время королевского обеда мэтр Роже Грезийон сообщил его величеству о новом повороте дела. Карл VI пришел от его слов в полнейший восторг, замолотил ложкой по супу-пюре из куропаток с каштанами, забрызгав весь стол. Затем он вскочил и принялся носиться по комнате, приплясывая и кривляясь.
— Мы желаем, чтоб он умер, да-да-да! Бетизак еретик, вор и мошенник! А дядюшка пускай лопнет от зависти — я теперь сильнее его, вот возьму и сожгу его лучшего слугу…
Внезапно король прервал свои нелепые пляски и замер посреди комнаты в странной позе: колени полусогнуты, спина сгорблена, и как-то по-птичьи вытянута шея.
— Это не я!.. Это он сам виноват, он первый начал!… Меня никогда не любил, только обижал, да! Я… помню… все… Дядя Жан, отдай мой мячик, нет, нет, не кидай в окно, пожалуйста, нет!!! Не смотри на меня так! Я… я не дурачок, я король Франции! Я вам всем покажу, вы у меня наплачетесь… Они первые меня обидели, они злые, уберите их от меня! Кормилица, не уходи, можно, я пойду с тобой, а?.. ты такая добрая, теплая… мне без тебя плохо, почему ты ушла? Ай!.. Ай!… - король внезапно подпрыгнул и принялся трясти головой, словно стряхивал с волос нечто невидимое, — Отстань от меня, не трогай мои волосики… Уйди, ты мне не нравишься!.. Мне страшно, мне страшно, мне страшно-о-о-о…
Его величество, король Франции Карл VI, бессильно рухнул на пол; похожий на кучу пестрого тряпья, он тихо подвывал и мелко-мелко трясся. К нему подбежал старый слуга, ходивший за ним, как за ребенком, поднял с полу и увел укладывать в постель. Уж он-то знал, что нужно делать — укутать его величество потеплее, да горяченького молочка с медом, да ноги растереть мятным маслом, да сказку рассказать… глядишь, и успокоится, уснет…
— Эй, малый, твоя работа такая — небось все городские новости знаешь… так скажи, для кого это эшафот возводят, да еще на главной площади? Что, за ворота теперь не водят? — с таким недоуменным вопросом обратился к хозяину трактира Пьер Меспен — один из рыцарей, посланных Жаном Беррийским за своим казначеем. Он с другом, сиром де Нантуйе, коротал время в ожидании выдачи Бетизака, выясняя достоинства местной виноградной лозы. Они заняли угол в трактире, находившемся в одном из переулков рядом с площадью, где и творилась работа, столь их удивившая.
— Э, да вы, видать, не местные, добрые господа! Это костер для Бетизака, гори он в аду! Вот уж истинно король, его величество, свое благоволение нам, сирым, явил — избавил нас от этого кровососа, от выжиги этого чертова, прости меня Господи! Уж сколько нам зла да неволи от него пришлось терпеть — и не передать! Что ни год — так новые налоги, да поди попробуй не заплати… сейчас же разорит, по миру пустит, еретик проклятый… Чего желают добрые господа? Вы уж простите великодушно, если я чего не так сказал, радость-то какая, поневоле обомлеешь!
Добрые господа (несколько обескураженные с виду) пожелали еще вина; хозяин торопливо удалился.
— Что здесь происходит, Пьер? Мы что-то упустили? Мессир Беррийский сказал ясно: передать письмо, дождаться выдачи казначея и привезти его к нему. Какой, черт его дери, эшафот?!
— Друг мой, я боюсь, что монсеньор опоздал. Бетизака предали… это ясно как день. Но что же они ему нашептали, ведь суд признал его невиновным… Что этот болван говорил… еретик? Господь вседержитель, не может быть… — и рыцарь снова подозвал хозяина.
— Вот что, любезнейший… А скажи-ка нам, за что же казнят этого Бетизака? Мы слышали, суд его оправдал.
— Это так, добрые господа — трактирщик расплылся в подобострастной улыбке, он был явно польщен вниманием со стороны столь важных господ, — да что этот суд, болтовня одна! А только говорят, что Бетизак — сатану ему в собутыльники! — сам признался: мол, не верю я в Господа вашего, Богоматерь за последнюю девку почитаю, а святое причастие из церкви во рту несу до дому, да в зловонный горшок сплевываю… прости, Господи! — и хозяин трактира перекрестился. — А еще говорят, что казначей наш по ночам черным котом оборачивался, да в открытые окна забирался, младенчиков душил…
— Скажи еще, что он всех ваших девиц перепортил… — проворчал под нос сир де Нантуйе и взмахом руки отослал трактирщика прочь.
— Плохи наши дела, сударь мой Меспен… А бетизаковы так пожалуй и похуже. Что ж, попробуем навестить его в тюрьме, может, образумим…
Тюремщик, к которому обратились посланники герцога Беррийского, был очень смущен тем, что ему приходится отказывать таким важным господам.
— Тысячу извинений, монсеньоры… Я — а также эти четыре пристава, присланные сюда самим королем, да ниспошлет ему небо всяческих благ, — получили строжайшее указание никого не пропускать к заключенному, а тем паче никому не позволять говорить с ним… за выполнение же сего приказа отвечаем мы головой. Не станете же вы, монсеньоры, подстрекать нас нарушить приказ самого короля!
В полном молчании, стараясь не глядеть друг на друг, посланники вернулись на свой постоялый двор, заплатили по счету, оседлали лошадей и поспешили покинуть славный город Безье, словно он был зачумлен или на него снова надвигалась армия епископа Арнальда Амальрика.
… Глаза Бетизака уже привыкли к темноте, и он уже различал очертания своего узилища, охапку полусгнившей соломы на полу, темные извивы цепей. Голод и холод, получив от него свою долю страданий, оставили его в покое; Бетизак впадал в какое-то полусонное оцепенение, из которого его вывел знакомый голос.
— Привет тебе, Пейре… Я понимаю, что звучит это не совсем достойно, но… ты не передумал? Понимаю, что из-за этих небольших неудобств ты вряд ли решишься поступить ко мне на службу, и все-таки — мне не хотелось бы тебя терять. Я не стану больше повторять своего предложения, скажу только одно: ты можешь обратиться ко мне в любой, хоть самый распоследний момент. Пока ты жив — я жду тебя. Не падай духом… держись, Пейре.
И снова наступила тишина. Бетизак пошевелился; малейшее его движение вызывало ржавое звякание цепей и отдавалось болью в онемевшем теле. Неожиданно слух его уловил звуки шагов за стеной, тяжелая дверь заскрипела, в камеру метнулся рыжий свет факела, заставивший Бетизака зажмуриться. Когда он открыл глаза, то увидел перед собой своего давнего знакомого, мэтра Роже Грезийона, в сопровождении двух стражников. С усилием Бетизак разлепил спекшиеся губы и проговорил:
— Приветствую вас, мэтр Грезийон… Что привело вас в мою скромную обитель? Неужели вы принесли мне вашего доброго вина и толику домашней снеди?
— Все шутите, Бетизак… Знаете, меня все время удивляло это ваше свойство — сочетание эдакого холодного достоинства и умения пошутить. Впрочем, не буду тратить ваше столь драгоценное время. Увы, я снова принес вам дурные новости. Плохи ваши дела, Бетизак, ох, как плохи.
— Спасибо на добром слове…
— Не перебивайте… А ведь я предупреждал вас еще тогда, при первой нашей встрече: не суйтесь в мои дела, сколь бы занятными они вам не показались. Ну какое лично вам было дело до сохранности королевской казны, а? Согласитесь — ровным счетом никакого. Так нет, засуетились зачем-то, бросились правду искать… сколько мне из-за вас беспокойства принять пришлось — и не передать. Неужели вы думали, что я все это прощу и забуду? Так что в следующий раз, коли судьбе будет угодно снова свести нас на узкой дорожке, поторопитесь убраться куда подальше… ради собственного же блага. А вообще-то вы оказались весьма любопытным противником, позабавили меня; и насчет еретика вы это удачно придумали — переправят вас в Авиньон, и дело с концом. Глядишь, и при папском дворе приживетесь, святые отцы тоже любят денежку копить
Бетизак молча рассматривал говорившего, словно видел его в первый раз: плоское лицо со скошенным подбородком и острым носом, выпяченная нижняя губа, глаза голодного хорька… и ему пришло в голову, что сейчас, при свете чадящего факела, этот человек куда больше похож на дьявола, чем тот, что приходил к нему накануне. Он слушал эту презрительную нотацию и чувствовал, как в душе его разверзается та бездна и поднимается та волна, каковые не остановит ничто в мироздании.
С самого детства Пейре Бетизака учили быть добрым христианином и неукоснительно выполнять свой долг; он же, будучи от природы честным и даже несколько педантичным, чересчур добросовестно затвердил эти уроки… За годы службы ему приходилось видеть всякое: и открытое, наглое воровство, и искусные тайные махинации; он видел, как прежде честные люди теряли разум при виде денег и пускались во все тяжкие, лишь бы урвать и себе немалую толику… Его неоднократно пытались подкупить, переманить, соблазнить… А он оставался тем, кем был изначально — верным, достойным слугой, блюдущим интересы и честь своего господина. Когда случай столкнул его с Роже Грезийоном, ему показалось, что он увидел свое отражение в кривом зеркале — перед ним стояла его абсолютная противоположность — лукавый, лживый, вороватый слуга, откровенно презирающий своего хозяина… Возможно, именно поэтому Бетизак и ополчился на советника-казнокрада: он чувствовал в нем родственную душу, только вывернутую наизнанку, омерзительную в своей извращенности — и необратимо близкую. Каждый раз, сталкиваясь с Грезийоном, Бетизак вспоминал слова одного из проповедников, клеймившего телесные радости. Тело человеческое отвратительно, говорил он, будь то тело прокаженного или прекрасной девицы. Вспомните, что содержится в ваших ноздрях и кишках, представьте себе эту слизь, нечистоты, их вонь… Человек суть кожаный мешок, наполненный гнусным пометом. И Грезийон представлялся Бетизаку им самим, вывернутым всей мерзостью наружу…
И вот теперь он, Пейре Бетизак, сидит на гнилой, осклизлой соломе, закованный в цепи, как будто он душегуб или чернокнижник, а этот архиподлец читает ему наставления. Насмехается. Поучает. Бетизак был сильным человеком, он многое мог вынести. Но только не торжество мерзости.
— Достаточно, Грезийон, меня сейчас стошнит. Оставьте меня… как вы тогда выразились?. гнить в моей добродетели и ступайте домой, к молодой жене…
Последние слова были явно лишними, в них прозвучало слишком много горечи, и Грезийон не мог этого не заметить.
— А, все еще не забыли? Угораздило же вас влюбиться в наследницу земель, входивших в мои планы! Уверяю вас, сама девица меня совершенно не интересовала и мне не доставило ни малейшего удовольствия раздвигать ее холодные трясущиеся коленки, равно как и слушать ее стоны и всхлипывания. Мне нужны наследники; хотя, боюсь, больше троих она не осилит — здоровьем слабовата…
Даже каменные стены тюрьмы, слышавшие немало занятных вещей, не выдержали и плюнули. Железными скобами, удерживавшими цепи. Бетизак молча кинулся на королевского советника. Он успел только сбить его с ног и изо всех сил пнуть в то место, кое отвечало за появление наследников; стражники оттащили его и избили — не смертельно, но весьма основательно. Лежа на ледяном полу, отхаркиваясь собственной кровью Бетизак услышал скрип двери, ощутил последний удар тупым концом копья под ребра и потерял сознание.
6.
— …Взгляните же на Бетизака, коего мы предаем вам как нечестивца и еретика, отпавшего от веры, и да не помешает вам то, что был он весьма важной персоной, поступить с ним так, как заслужил он своими делами.
Один из членов церковного суда спросил у Бетизака, действительно ли он был таким отъявленным негодяем, и попросил его принародно сознаться в ереси. Обвиняемый, с трудом шевеля разбитыми губами, ответил только:
— Да.
Как и полагается, этот вопрос был задан трижды, и трижды звучало глухое «да». А затем колеса правосудия завертелись с такой скоростью, каковой не видел никто с самого сотворения мира. В мгновение ока церковный судья передал дело Бетизака в руки бальи Безье, возглавлявшего от имени короля светский суд, бальи же приказал вывести его на площадь.
Уже выходя из зала суда, Бетизак услышал зловещее клацанье гнусного колокола: бумм-бца, бумм-бца… Какому несчастному выпал срок, подумал он про себя, кому сегодня вкушать позор недостойной смерти?
Да тебе, дуралей — сказал ему высокий столб с железным ошейником и цепью. Тебе, тебе — прошептали вязанки хвороста, сложенные рядом. Тебе, кому же еще — ухмыльнулось лицо палача. В те секунды, что понадобились Бетизаку, чтобы увидеть это, он понял все: и то, что его обманули и предали, и то, что уже ничего не поделаешь и не изменишь.
Его подтащили к столбу, надели на шею ошейник, затянули его не слишком туго — чтобы не задохся раньше времени и не испортил собравшимся удовольствия; обмотали цепью, притянув к столбу. Пока подручные палача старательно обкладывали его вязанками хвороста, Бетизак, шурясь от яркого дневного света, оглядывал площадь. Как много людей, оказывается, ненавидели его, экая давка… помост для знати… король, его советники, придворные… кто это машет рукой?.. а, Грезийон… придворные дамы, а среди них… да нет, это невозможно… Господи, за что?!.
Она была среди них, пришедших смотреть на его казнь. Немного изменилась — осунулось милое личико, взгляд потускнел, около рта появились жесткие складки… и все же это была она — его возлюбленная Алиенора, его прекрасная майская королева…
Любви моей высокий дар целит и ранит… Палач под ликующие вопли толпы поджег хворост. Любимая, пусть Бог благословит твой каждый час… когда б сильней сказать я мог, сказал бы, верь мне, сотни раз… Весело затрещав, пламя побежало по сухим веткам. Но что сказать сильней, чем то, что весь я твой, что так любить тебя не будет уж никто… Благодатное тепло коснулось окоченевших от холода ног Бетизака. С тобой ни горя, ни забот, ты постоянна, ты верна… и мне никто не подмигнет: мол, штучка у тебя жена!.. Волны горячего воздуха гладили его застывшее лицо, шевелили ставшие совсем седыми волосы. А если стал я слеп, любя, так лучше б я тебя не знал, — не дай мне Бог страдать из-за тебя!.. Бетизак еще раз отыскал в толпе ее лицо, молясь горячее всех костров мира, чтобы ошибиться, обознаться — и умереть спокойно; но он редко когда ошибался, не вышло и на этот раз. И тогда Пейре Бетизак, бывший казначей герцога Беррийского, вздохнул, закрыл глаза и обратился к тому, кто все это время терпеливо стоял по левую руку.
В одно мгновение, минуя все ощущения, Бетизак оказался перенесенным из пылающего костра на окраину площади; рядом с ним стоял Люцифер. Он накинул на плечи так и не согревшегося человека теплый плащ, подбитый мехом, и протянул флягу с вином.
— Выпей, а то наверное в горле пересохло…
Бетизак послушно глотнул, все еще не очень понимая, что же с ним происходит, закашлялся, снова глотнул. Затем оглядел площадь, увидел эшафот, а на нем — самого себя.
— Кто это там?
— Не кто, а что… Это твоя Видимость; да не переживай — в ней нет ни капли живой плоти, там просто нечему страдать. Считай, что сгорает одно из твоих отражений… или одна из теней.
У Видимости уже загорелись волосы, кожа на лице почернела, а еще через несколько минут ее тело бессильно обвисло на витках цепи. Толпа восторженно орала, людей трясло в самом омерзительном из экстазов — в экстазе публичной казни. Люцифер сплюнул на землю (на том месте, куда попал его плевок, земля задымилась) и хлопнул Бетизака по плечу.
— Довольно… Хватит, еще насмотришься. Пойдем отсюда, поговорим в более приятном месте.
Опять же в мгновение ока они очутились в теплой, богато обставленной комнате, в которой Бетизак с изумлением узнал свой кабинет.
— Твой дом сейчас пуст, — отвечая на его невысказанный вопрос, сказал Люцифер, — его, как и все остальное, прибрал под свое крылышко мэтр Грезийон… то есть его величество король. Мы побудем здесь немного, поговорим… Эй, может быть, все-таки пригласишь присесть, по праву истинного хозяина?!
Они сели поближе к камину, помолчали немного. Первым заговорил Темный Ангел.
— Почему ты позвал меня, Пейре? Ведь не из-за боли же… Ты выдержал бы и не такое, верно? Так что же побудило тебя отвернуться от Света?
— Алиенора… она была там, смотрела на мою казнь… О, я не был безупречен в отношении к ней, я во многом виноват… Я был так глупо сдержан, такого скупого выражения чувств устыдились бы не только певцы старой Окситании, но и современные бессердечные виршеплеты… но я любил ее! Возможно, я чересчур быстро поверил в ее грех — но я так и не простил себе этого… Понимаешь, Люцифер, Алиенора и была моим Светом. Сегодня мой Свет сам отвернулся от меня.
— Да-а-а… — протянул Люцифер, — А ты не подумал о том, что ее могли принудить к посещению сего увеселительного и богоугодного мероприятия? Например, муж…
Бетизак вздрогнул.
— Нет, не подумал. Что ж, в таком случае скажи мне, как оно все было на самом деле.
Люцифер расхохотался.
— От кого ты требуешь правды, от меня, Отца Лжи?! И ты мне поверишь?!
— Я тебе верю.
— Благодарю, — посерьезнев, поклонился Люцифер. — Но допустим, что госпожу Грезийон действительно заставили прийти на твою казнь. И после этого ты снова почувствуешь себя осиянным? И в моей спасительной Тьме уже не будет нужды?
— Пожалуй, что так… Ты отправишь меня обратно на костер?
— Тьфу! Эх, Пейре, я ведь все — таки Люцифер, а не какой-нибудь Грезийон… Перенесу тебя в Авиньон, а уж там ты и сам устроишься.
— Заманчиво. Но ты так и не ответил мне — как оно было на самом деле.
Люцифер смущенно усмехнулся…
— Она много страдала, Пейре, а страдания ожесточают. Тебе придется много раз слышать разглагольствования о том, что боль смягчает человеческую душу, воспитывает, возвышает… Чушь херувимова! Прости. Ее никто не заставлял. Она хотела видеть твои муки, возможно, для того, чтобы забыть о собственных.
Они несколько минут сидели в молчании, глядя каждый в свою душу. Наконец, Бетизак поднялся и протянул руку собеседнику:
— Я более не вижу Света. Покажи мне Тьму.
— С превеликим удовольствием, — и Люцифер ответил ему крепким рукопожатием.
Часть третья. В саду
— Не знаю, — нарочито небрежно хмыкнул Бетизак, — огонь или вода полагается за мои слова, но я этого мнения держусь с тех пор, как себя помню, и буду держаться всегда.
Почти сразу же его отвели обратно в тюрьму, но не в прежнюю камеру, а в подземную одиночку, предназначенную для особо опасных преступников и отъявленных врагов веры, где приковали к стене и оставили одного в кромешном мраке и холоде. Тюремщику было приказано, чтобы ни одна живая душа, ни мужчина, ни женщина, не могла поговорить с узником, дабы никто не мог отвратить его от сделанных признаний.
Во время королевского обеда мэтр Роже Грезийон сообщил его величеству о новом повороте дела. Карл VI пришел от его слов в полнейший восторг, замолотил ложкой по супу-пюре из куропаток с каштанами, забрызгав весь стол. Затем он вскочил и принялся носиться по комнате, приплясывая и кривляясь.
— Мы желаем, чтоб он умер, да-да-да! Бетизак еретик, вор и мошенник! А дядюшка пускай лопнет от зависти — я теперь сильнее его, вот возьму и сожгу его лучшего слугу…
Внезапно король прервал свои нелепые пляски и замер посреди комнаты в странной позе: колени полусогнуты, спина сгорблена, и как-то по-птичьи вытянута шея.
— Это не я!.. Это он сам виноват, он первый начал!… Меня никогда не любил, только обижал, да! Я… помню… все… Дядя Жан, отдай мой мячик, нет, нет, не кидай в окно, пожалуйста, нет!!! Не смотри на меня так! Я… я не дурачок, я король Франции! Я вам всем покажу, вы у меня наплачетесь… Они первые меня обидели, они злые, уберите их от меня! Кормилица, не уходи, можно, я пойду с тобой, а?.. ты такая добрая, теплая… мне без тебя плохо, почему ты ушла? Ай!.. Ай!… - король внезапно подпрыгнул и принялся трясти головой, словно стряхивал с волос нечто невидимое, — Отстань от меня, не трогай мои волосики… Уйди, ты мне не нравишься!.. Мне страшно, мне страшно, мне страшно-о-о-о…
Его величество, король Франции Карл VI, бессильно рухнул на пол; похожий на кучу пестрого тряпья, он тихо подвывал и мелко-мелко трясся. К нему подбежал старый слуга, ходивший за ним, как за ребенком, поднял с полу и увел укладывать в постель. Уж он-то знал, что нужно делать — укутать его величество потеплее, да горяченького молочка с медом, да ноги растереть мятным маслом, да сказку рассказать… глядишь, и успокоится, уснет…
— Эй, малый, твоя работа такая — небось все городские новости знаешь… так скажи, для кого это эшафот возводят, да еще на главной площади? Что, за ворота теперь не водят? — с таким недоуменным вопросом обратился к хозяину трактира Пьер Меспен — один из рыцарей, посланных Жаном Беррийским за своим казначеем. Он с другом, сиром де Нантуйе, коротал время в ожидании выдачи Бетизака, выясняя достоинства местной виноградной лозы. Они заняли угол в трактире, находившемся в одном из переулков рядом с площадью, где и творилась работа, столь их удивившая.
— Э, да вы, видать, не местные, добрые господа! Это костер для Бетизака, гори он в аду! Вот уж истинно король, его величество, свое благоволение нам, сирым, явил — избавил нас от этого кровососа, от выжиги этого чертова, прости меня Господи! Уж сколько нам зла да неволи от него пришлось терпеть — и не передать! Что ни год — так новые налоги, да поди попробуй не заплати… сейчас же разорит, по миру пустит, еретик проклятый… Чего желают добрые господа? Вы уж простите великодушно, если я чего не так сказал, радость-то какая, поневоле обомлеешь!
Добрые господа (несколько обескураженные с виду) пожелали еще вина; хозяин торопливо удалился.
— Что здесь происходит, Пьер? Мы что-то упустили? Мессир Беррийский сказал ясно: передать письмо, дождаться выдачи казначея и привезти его к нему. Какой, черт его дери, эшафот?!
— Друг мой, я боюсь, что монсеньор опоздал. Бетизака предали… это ясно как день. Но что же они ему нашептали, ведь суд признал его невиновным… Что этот болван говорил… еретик? Господь вседержитель, не может быть… — и рыцарь снова подозвал хозяина.
— Вот что, любезнейший… А скажи-ка нам, за что же казнят этого Бетизака? Мы слышали, суд его оправдал.
— Это так, добрые господа — трактирщик расплылся в подобострастной улыбке, он был явно польщен вниманием со стороны столь важных господ, — да что этот суд, болтовня одна! А только говорят, что Бетизак — сатану ему в собутыльники! — сам признался: мол, не верю я в Господа вашего, Богоматерь за последнюю девку почитаю, а святое причастие из церкви во рту несу до дому, да в зловонный горшок сплевываю… прости, Господи! — и хозяин трактира перекрестился. — А еще говорят, что казначей наш по ночам черным котом оборачивался, да в открытые окна забирался, младенчиков душил…
— Скажи еще, что он всех ваших девиц перепортил… — проворчал под нос сир де Нантуйе и взмахом руки отослал трактирщика прочь.
— Плохи наши дела, сударь мой Меспен… А бетизаковы так пожалуй и похуже. Что ж, попробуем навестить его в тюрьме, может, образумим…
Тюремщик, к которому обратились посланники герцога Беррийского, был очень смущен тем, что ему приходится отказывать таким важным господам.
— Тысячу извинений, монсеньоры… Я — а также эти четыре пристава, присланные сюда самим королем, да ниспошлет ему небо всяческих благ, — получили строжайшее указание никого не пропускать к заключенному, а тем паче никому не позволять говорить с ним… за выполнение же сего приказа отвечаем мы головой. Не станете же вы, монсеньоры, подстрекать нас нарушить приказ самого короля!
В полном молчании, стараясь не глядеть друг на друг, посланники вернулись на свой постоялый двор, заплатили по счету, оседлали лошадей и поспешили покинуть славный город Безье, словно он был зачумлен или на него снова надвигалась армия епископа Арнальда Амальрика.
… Глаза Бетизака уже привыкли к темноте, и он уже различал очертания своего узилища, охапку полусгнившей соломы на полу, темные извивы цепей. Голод и холод, получив от него свою долю страданий, оставили его в покое; Бетизак впадал в какое-то полусонное оцепенение, из которого его вывел знакомый голос.
— Привет тебе, Пейре… Я понимаю, что звучит это не совсем достойно, но… ты не передумал? Понимаю, что из-за этих небольших неудобств ты вряд ли решишься поступить ко мне на службу, и все-таки — мне не хотелось бы тебя терять. Я не стану больше повторять своего предложения, скажу только одно: ты можешь обратиться ко мне в любой, хоть самый распоследний момент. Пока ты жив — я жду тебя. Не падай духом… держись, Пейре.
И снова наступила тишина. Бетизак пошевелился; малейшее его движение вызывало ржавое звякание цепей и отдавалось болью в онемевшем теле. Неожиданно слух его уловил звуки шагов за стеной, тяжелая дверь заскрипела, в камеру метнулся рыжий свет факела, заставивший Бетизака зажмуриться. Когда он открыл глаза, то увидел перед собой своего давнего знакомого, мэтра Роже Грезийона, в сопровождении двух стражников. С усилием Бетизак разлепил спекшиеся губы и проговорил:
— Приветствую вас, мэтр Грезийон… Что привело вас в мою скромную обитель? Неужели вы принесли мне вашего доброго вина и толику домашней снеди?
— Все шутите, Бетизак… Знаете, меня все время удивляло это ваше свойство — сочетание эдакого холодного достоинства и умения пошутить. Впрочем, не буду тратить ваше столь драгоценное время. Увы, я снова принес вам дурные новости. Плохи ваши дела, Бетизак, ох, как плохи.
— Спасибо на добром слове…
— Не перебивайте… А ведь я предупреждал вас еще тогда, при первой нашей встрече: не суйтесь в мои дела, сколь бы занятными они вам не показались. Ну какое лично вам было дело до сохранности королевской казны, а? Согласитесь — ровным счетом никакого. Так нет, засуетились зачем-то, бросились правду искать… сколько мне из-за вас беспокойства принять пришлось — и не передать. Неужели вы думали, что я все это прощу и забуду? Так что в следующий раз, коли судьбе будет угодно снова свести нас на узкой дорожке, поторопитесь убраться куда подальше… ради собственного же блага. А вообще-то вы оказались весьма любопытным противником, позабавили меня; и насчет еретика вы это удачно придумали — переправят вас в Авиньон, и дело с концом. Глядишь, и при папском дворе приживетесь, святые отцы тоже любят денежку копить
Бетизак молча рассматривал говорившего, словно видел его в первый раз: плоское лицо со скошенным подбородком и острым носом, выпяченная нижняя губа, глаза голодного хорька… и ему пришло в голову, что сейчас, при свете чадящего факела, этот человек куда больше похож на дьявола, чем тот, что приходил к нему накануне. Он слушал эту презрительную нотацию и чувствовал, как в душе его разверзается та бездна и поднимается та волна, каковые не остановит ничто в мироздании.
С самого детства Пейре Бетизака учили быть добрым христианином и неукоснительно выполнять свой долг; он же, будучи от природы честным и даже несколько педантичным, чересчур добросовестно затвердил эти уроки… За годы службы ему приходилось видеть всякое: и открытое, наглое воровство, и искусные тайные махинации; он видел, как прежде честные люди теряли разум при виде денег и пускались во все тяжкие, лишь бы урвать и себе немалую толику… Его неоднократно пытались подкупить, переманить, соблазнить… А он оставался тем, кем был изначально — верным, достойным слугой, блюдущим интересы и честь своего господина. Когда случай столкнул его с Роже Грезийоном, ему показалось, что он увидел свое отражение в кривом зеркале — перед ним стояла его абсолютная противоположность — лукавый, лживый, вороватый слуга, откровенно презирающий своего хозяина… Возможно, именно поэтому Бетизак и ополчился на советника-казнокрада: он чувствовал в нем родственную душу, только вывернутую наизнанку, омерзительную в своей извращенности — и необратимо близкую. Каждый раз, сталкиваясь с Грезийоном, Бетизак вспоминал слова одного из проповедников, клеймившего телесные радости. Тело человеческое отвратительно, говорил он, будь то тело прокаженного или прекрасной девицы. Вспомните, что содержится в ваших ноздрях и кишках, представьте себе эту слизь, нечистоты, их вонь… Человек суть кожаный мешок, наполненный гнусным пометом. И Грезийон представлялся Бетизаку им самим, вывернутым всей мерзостью наружу…
И вот теперь он, Пейре Бетизак, сидит на гнилой, осклизлой соломе, закованный в цепи, как будто он душегуб или чернокнижник, а этот архиподлец читает ему наставления. Насмехается. Поучает. Бетизак был сильным человеком, он многое мог вынести. Но только не торжество мерзости.
— Достаточно, Грезийон, меня сейчас стошнит. Оставьте меня… как вы тогда выразились?. гнить в моей добродетели и ступайте домой, к молодой жене…
Последние слова были явно лишними, в них прозвучало слишком много горечи, и Грезийон не мог этого не заметить.
— А, все еще не забыли? Угораздило же вас влюбиться в наследницу земель, входивших в мои планы! Уверяю вас, сама девица меня совершенно не интересовала и мне не доставило ни малейшего удовольствия раздвигать ее холодные трясущиеся коленки, равно как и слушать ее стоны и всхлипывания. Мне нужны наследники; хотя, боюсь, больше троих она не осилит — здоровьем слабовата…
Даже каменные стены тюрьмы, слышавшие немало занятных вещей, не выдержали и плюнули. Железными скобами, удерживавшими цепи. Бетизак молча кинулся на королевского советника. Он успел только сбить его с ног и изо всех сил пнуть в то место, кое отвечало за появление наследников; стражники оттащили его и избили — не смертельно, но весьма основательно. Лежа на ледяном полу, отхаркиваясь собственной кровью Бетизак услышал скрип двери, ощутил последний удар тупым концом копья под ребра и потерял сознание.
6.
На следующее утро, едва пробило десять часов, Пейре Бетизака привели во дворец епископа, где уже собрались члены церковного и светского суда, назначенные епископом и королем. Главный бальи Безье, мэтр Готье Бушар, выглядевший так, словно его уличили в ограблении нищего слепца, обратился к судьям с речью.
Любви моей высокий дар
Целит и ранит.
Зима по воле дивных чар
Пестрит цветами.
И плеть дождя, и ветра свист –
Все возлюбил я.
И песнь моя взлетает ввысь,
Расправив крылья.
— …Взгляните же на Бетизака, коего мы предаем вам как нечестивца и еретика, отпавшего от веры, и да не помешает вам то, что был он весьма важной персоной, поступить с ним так, как заслужил он своими делами.
Один из членов церковного суда спросил у Бетизака, действительно ли он был таким отъявленным негодяем, и попросил его принародно сознаться в ереси. Обвиняемый, с трудом шевеля разбитыми губами, ответил только:
— Да.
Как и полагается, этот вопрос был задан трижды, и трижды звучало глухое «да». А затем колеса правосудия завертелись с такой скоростью, каковой не видел никто с самого сотворения мира. В мгновение ока церковный судья передал дело Бетизака в руки бальи Безье, возглавлявшего от имени короля светский суд, бальи же приказал вывести его на площадь.
Уже выходя из зала суда, Бетизак услышал зловещее клацанье гнусного колокола: бумм-бца, бумм-бца… Какому несчастному выпал срок, подумал он про себя, кому сегодня вкушать позор недостойной смерти?
Да тебе, дуралей — сказал ему высокий столб с железным ошейником и цепью. Тебе, тебе — прошептали вязанки хвороста, сложенные рядом. Тебе, кому же еще — ухмыльнулось лицо палача. В те секунды, что понадобились Бетизаку, чтобы увидеть это, он понял все: и то, что его обманули и предали, и то, что уже ничего не поделаешь и не изменишь.
Его подтащили к столбу, надели на шею ошейник, затянули его не слишком туго — чтобы не задохся раньше времени и не испортил собравшимся удовольствия; обмотали цепью, притянув к столбу. Пока подручные палача старательно обкладывали его вязанками хвороста, Бетизак, шурясь от яркого дневного света, оглядывал площадь. Как много людей, оказывается, ненавидели его, экая давка… помост для знати… король, его советники, придворные… кто это машет рукой?.. а, Грезийон… придворные дамы, а среди них… да нет, это невозможно… Господи, за что?!.
Она была среди них, пришедших смотреть на его казнь. Немного изменилась — осунулось милое личико, взгляд потускнел, около рта появились жесткие складки… и все же это была она — его возлюбленная Алиенора, его прекрасная майская королева…
Любви моей высокий дар целит и ранит… Палач под ликующие вопли толпы поджег хворост. Любимая, пусть Бог благословит твой каждый час… когда б сильней сказать я мог, сказал бы, верь мне, сотни раз… Весело затрещав, пламя побежало по сухим веткам. Но что сказать сильней, чем то, что весь я твой, что так любить тебя не будет уж никто… Благодатное тепло коснулось окоченевших от холода ног Бетизака. С тобой ни горя, ни забот, ты постоянна, ты верна… и мне никто не подмигнет: мол, штучка у тебя жена!.. Волны горячего воздуха гладили его застывшее лицо, шевелили ставшие совсем седыми волосы. А если стал я слеп, любя, так лучше б я тебя не знал, — не дай мне Бог страдать из-за тебя!.. Бетизак еще раз отыскал в толпе ее лицо, молясь горячее всех костров мира, чтобы ошибиться, обознаться — и умереть спокойно; но он редко когда ошибался, не вышло и на этот раз. И тогда Пейре Бетизак, бывший казначей герцога Беррийского, вздохнул, закрыл глаза и обратился к тому, кто все это время терпеливо стоял по левую руку.
В одно мгновение, минуя все ощущения, Бетизак оказался перенесенным из пылающего костра на окраину площади; рядом с ним стоял Люцифер. Он накинул на плечи так и не согревшегося человека теплый плащ, подбитый мехом, и протянул флягу с вином.
— Выпей, а то наверное в горле пересохло…
Бетизак послушно глотнул, все еще не очень понимая, что же с ним происходит, закашлялся, снова глотнул. Затем оглядел площадь, увидел эшафот, а на нем — самого себя.
— Кто это там?
— Не кто, а что… Это твоя Видимость; да не переживай — в ней нет ни капли живой плоти, там просто нечему страдать. Считай, что сгорает одно из твоих отражений… или одна из теней.
У Видимости уже загорелись волосы, кожа на лице почернела, а еще через несколько минут ее тело бессильно обвисло на витках цепи. Толпа восторженно орала, людей трясло в самом омерзительном из экстазов — в экстазе публичной казни. Люцифер сплюнул на землю (на том месте, куда попал его плевок, земля задымилась) и хлопнул Бетизака по плечу.
— Довольно… Хватит, еще насмотришься. Пойдем отсюда, поговорим в более приятном месте.
Опять же в мгновение ока они очутились в теплой, богато обставленной комнате, в которой Бетизак с изумлением узнал свой кабинет.
— Твой дом сейчас пуст, — отвечая на его невысказанный вопрос, сказал Люцифер, — его, как и все остальное, прибрал под свое крылышко мэтр Грезийон… то есть его величество король. Мы побудем здесь немного, поговорим… Эй, может быть, все-таки пригласишь присесть, по праву истинного хозяина?!
Они сели поближе к камину, помолчали немного. Первым заговорил Темный Ангел.
— Почему ты позвал меня, Пейре? Ведь не из-за боли же… Ты выдержал бы и не такое, верно? Так что же побудило тебя отвернуться от Света?
— Алиенора… она была там, смотрела на мою казнь… О, я не был безупречен в отношении к ней, я во многом виноват… Я был так глупо сдержан, такого скупого выражения чувств устыдились бы не только певцы старой Окситании, но и современные бессердечные виршеплеты… но я любил ее! Возможно, я чересчур быстро поверил в ее грех — но я так и не простил себе этого… Понимаешь, Люцифер, Алиенора и была моим Светом. Сегодня мой Свет сам отвернулся от меня.
— Да-а-а… — протянул Люцифер, — А ты не подумал о том, что ее могли принудить к посещению сего увеселительного и богоугодного мероприятия? Например, муж…
Бетизак вздрогнул.
— Нет, не подумал. Что ж, в таком случае скажи мне, как оно все было на самом деле.
Люцифер расхохотался.
— От кого ты требуешь правды, от меня, Отца Лжи?! И ты мне поверишь?!
— Я тебе верю.
— Благодарю, — посерьезнев, поклонился Люцифер. — Но допустим, что госпожу Грезийон действительно заставили прийти на твою казнь. И после этого ты снова почувствуешь себя осиянным? И в моей спасительной Тьме уже не будет нужды?
— Пожалуй, что так… Ты отправишь меня обратно на костер?
— Тьфу! Эх, Пейре, я ведь все — таки Люцифер, а не какой-нибудь Грезийон… Перенесу тебя в Авиньон, а уж там ты и сам устроишься.
— Заманчиво. Но ты так и не ответил мне — как оно было на самом деле.
Люцифер смущенно усмехнулся…
— Она много страдала, Пейре, а страдания ожесточают. Тебе придется много раз слышать разглагольствования о том, что боль смягчает человеческую душу, воспитывает, возвышает… Чушь херувимова! Прости. Ее никто не заставлял. Она хотела видеть твои муки, возможно, для того, чтобы забыть о собственных.
Они несколько минут сидели в молчании, глядя каждый в свою душу. Наконец, Бетизак поднялся и протянул руку собеседнику:
— Я более не вижу Света. Покажи мне Тьму.
— С превеликим удовольствием, — и Люцифер ответил ему крепким рукопожатием.
Часть третья. В саду
Место, куда Люцифер привел своего нового слугу, было сущей глухоманью. Обширная поляна посреди густого леса, высокая, нехоженая трава и несколько больших, грубо обтесанных каменных глыб, составленных в подобие круга и накрытых каменной же плитой.
— Ну, вот мы и дома, — Люцифер с видимым удовольствием вдохнул свежий, настоянный на травах, воздух, — давай-ка присядем, я тебе объясню, что к чему.
На поляне были беспорядочно разбросаны несколько серых валунов, они вполне подходили для сидения.
— Помнишь, я тебе говорил, что обустраиваться после Дня Гнева нам помогали Старые Боги? Так вот, это место — их бывшее капище… не главное, малоизвестное, но очень уж уютное. Нам понравился этот лес, в нем хорошо отдыхать после суеты городов… опять же тишина, люди сюда не заходят. А кроме того, место это не пустое, прямо под ним — колодец Силы, пей — не хочу. Наш дом здесь, — и Люцифер указал на каменный «домик», — конечно, это только Знак Входа, тут и семейству цвергов будет тесновато. Ну, да что это я рассказываю, пойдем, сам все посмотришь.
Хозяин встал и кивнул слуге следовать за ним. Они подошли ко входу в старое капище и протиснулись внутрь, согнувшись втрое. Внутри было темно, только узкие лучики света просачивались через щели между валунами на плотно утоптанную землю, пахло временем и тишиной. Люцифер негромко позвал:
— Велиал, брат мой, открой двери!
— Наконец-то, мы уже заждались тебя, — ответил невесть откуда низкий, приветливый голос и в ту же минуту одна из каменных глыб бесшумно отодвинулась, открывая широкий, ярко освещенный вход в Адские Сады; вниз вели пологие, черные ступени лестницы.
Впоследствии Бетизак — вернее, уже Мастер Теней — многократно ходивший этой дорогой, знавший каждую ступеньку, каждый светильник — пытался вспомнить, что же особенно поразило его в тот первый день. Огромные пещеры, высотою с кафедральный собор, в который росли настоящие сады — из диковинных мхов, ажурных папортников, грибов самых причудливых форм и расцветок, светящихся лиан… В одной из пещер было озеро, похожее на черное зеркало, стены ее были заняты книжными полками, заполненными книгами на всевозможных наречиях, а высоко в воздухе, под самым сводом трепетали души еще не написанных книг — они были похожи на стаю шуршащих белых птиц. Прекрасный замок белого, слегка мерцающего камня — его построили природные духи, подчиненные Старым Богам, в нем жили и ангелы Тьмы, и их слуги. Пещера-загон, вход в которую перекрывала стена сине-белого пламени и где держали изымателей особо отличившихся душ (тогда их тоскливо-утробное рыканье заставило Бетизака отшатнуться и чуть ли не спрятаться за Люцифера). Земля, усыпанная где — золотым песком, где — шариками янтаря вперемешку с изумрудами, а где и навечно замерзшими каплями крови… или поросшая бледно-лиловой, шелковистой травой. А может, его больше всего поразило пламя неистово-рыжих волос Огневицы? Или безумная красота Лилиты?
Люцифер сразу же провел Бетизака в самое сердце замка, в свои покои. На полу зеркально-черного камня серебром были обозначены звезды и их небесные пути, па потолке же была искусная роспись, изображавшая летнее светлое небо, с легкими облачками и бело-желтым шаром солнца, от которого действительно исходили свет и тепло. Мебели, удобной и простой, было мало, на стенах висело несколько зеркал (некоторые были занавешены тканью). Люцифер усадил человека на невысокий табурет и сам уселся на такой же напротив.
— Прежде чем я обучу тебя твоей работе, и ты почувствуешь себя в силах ее выполнять, я должен кое-что изменить в тебе, Пейре. Ты приглянулся мне таким, какой ты есть, но для того, чтобы ты стал моим придворным Мастером, с некоторыми свойствами твоей натуры нам придется расстаться безвозвратно. Предупреждаю честно: будет больно.
В этот момент в комнату вошла девушка маленького роста, хрупкая и изящная, с коротко стриженными темными волосами, на ее миниатюрном личике выделялись глаза раненой лани — огромные, мудрые и страдающие; одета она была в длинное легкое платье гранатового цвета.
— Проходи, Ата, я ждал тебя. Вот, полюбуйся: это мой будущий Мастер Теней. Я надеюсь, ты не откажешь нам в помощи — мы начинаем первичное преображение.
Девушка молча улыбнулась, кивнула Бетизаку и встала у него за спиной, положив руки ему на плечи. Люцифер же придвинулся еще ближе, так что его колени упирались в колени Бетизака, и сказал:
— Сейчас ты дашь мне свои руки… я буду держать тебя очень крепко, возможно, даже крепче, чем тебе бы хотелось. Как только наши ладони соприкоснутся, закрывай глаза и ни в коем случае не открывай их. Когда я буду работать над тобой, мой внешний облик изменится, и вид его тебе пока не по силам. Запомни: не открывай глаза. И внимательно слушай меня: я не оставлю тебя в неведении относительно того, что же именно я сделаю с твоей душою; и если вдруг ты с чем-то уж очень не захочешь расставаться, почувствуй это… так сильно, чтобы я согласился с тобой. Ты все понял? Ата? Итак…
Видимо, все недоумение и растерянность минуты отразились у Бетизака на лице; Люцифер глянул на него и засмеялся.
— Ты что, ждал, что я тебя в пыточную поволоку?! Оставь… Я — если пожелаю, конечно — и без чьей-либо помощи, и в самой уютной обстановке могу причинить т а к у ю боль, что даже Мастер Безумия хвост подожмет. Так что доверься мне и постарайся не кричать… — и он снова засмеялся.
Их ладони соприкоснулись, пальцы тесно и крепко переплелись; в ту же секунду Бетизак сомкнул ресницы. Минуту-другую ничего не происходило, только постепенно учащалось дыхание Люцифера. И вот наконец Пейре Бетизак, бывший казначей герцога Беррийского, почувствовал, как пальцы, так плотно переплетенные с его собственными, начинают удлиняться и холодеть. Вскоре ему казалось, что кисти его рук вплоть до запястий оплетены клубками змей. Когда же он услышал голос своего нынешнего хозяина, то чуть не сорвался и не нарушил его просьбу — не кричать… Голос Люцифера, и без того не совсем человеческий, сейчас звучал то как хриплый клекот, то как разъяренное шипение; но говорил он вполне разумные вещи, и Бетизак вскоре успокоился и даже стал понимать, о чем, собственно, идет речь.
— Ну, вот мы и дома, — Люцифер с видимым удовольствием вдохнул свежий, настоянный на травах, воздух, — давай-ка присядем, я тебе объясню, что к чему.
На поляне были беспорядочно разбросаны несколько серых валунов, они вполне подходили для сидения.
— Помнишь, я тебе говорил, что обустраиваться после Дня Гнева нам помогали Старые Боги? Так вот, это место — их бывшее капище… не главное, малоизвестное, но очень уж уютное. Нам понравился этот лес, в нем хорошо отдыхать после суеты городов… опять же тишина, люди сюда не заходят. А кроме того, место это не пустое, прямо под ним — колодец Силы, пей — не хочу. Наш дом здесь, — и Люцифер указал на каменный «домик», — конечно, это только Знак Входа, тут и семейству цвергов будет тесновато. Ну, да что это я рассказываю, пойдем, сам все посмотришь.
Хозяин встал и кивнул слуге следовать за ним. Они подошли ко входу в старое капище и протиснулись внутрь, согнувшись втрое. Внутри было темно, только узкие лучики света просачивались через щели между валунами на плотно утоптанную землю, пахло временем и тишиной. Люцифер негромко позвал:
— Велиал, брат мой, открой двери!
— Наконец-то, мы уже заждались тебя, — ответил невесть откуда низкий, приветливый голос и в ту же минуту одна из каменных глыб бесшумно отодвинулась, открывая широкий, ярко освещенный вход в Адские Сады; вниз вели пологие, черные ступени лестницы.
Впоследствии Бетизак — вернее, уже Мастер Теней — многократно ходивший этой дорогой, знавший каждую ступеньку, каждый светильник — пытался вспомнить, что же особенно поразило его в тот первый день. Огромные пещеры, высотою с кафедральный собор, в который росли настоящие сады — из диковинных мхов, ажурных папортников, грибов самых причудливых форм и расцветок, светящихся лиан… В одной из пещер было озеро, похожее на черное зеркало, стены ее были заняты книжными полками, заполненными книгами на всевозможных наречиях, а высоко в воздухе, под самым сводом трепетали души еще не написанных книг — они были похожи на стаю шуршащих белых птиц. Прекрасный замок белого, слегка мерцающего камня — его построили природные духи, подчиненные Старым Богам, в нем жили и ангелы Тьмы, и их слуги. Пещера-загон, вход в которую перекрывала стена сине-белого пламени и где держали изымателей особо отличившихся душ (тогда их тоскливо-утробное рыканье заставило Бетизака отшатнуться и чуть ли не спрятаться за Люцифера). Земля, усыпанная где — золотым песком, где — шариками янтаря вперемешку с изумрудами, а где и навечно замерзшими каплями крови… или поросшая бледно-лиловой, шелковистой травой. А может, его больше всего поразило пламя неистово-рыжих волос Огневицы? Или безумная красота Лилиты?
Люцифер сразу же провел Бетизака в самое сердце замка, в свои покои. На полу зеркально-черного камня серебром были обозначены звезды и их небесные пути, па потолке же была искусная роспись, изображавшая летнее светлое небо, с легкими облачками и бело-желтым шаром солнца, от которого действительно исходили свет и тепло. Мебели, удобной и простой, было мало, на стенах висело несколько зеркал (некоторые были занавешены тканью). Люцифер усадил человека на невысокий табурет и сам уселся на такой же напротив.
— Прежде чем я обучу тебя твоей работе, и ты почувствуешь себя в силах ее выполнять, я должен кое-что изменить в тебе, Пейре. Ты приглянулся мне таким, какой ты есть, но для того, чтобы ты стал моим придворным Мастером, с некоторыми свойствами твоей натуры нам придется расстаться безвозвратно. Предупреждаю честно: будет больно.
В этот момент в комнату вошла девушка маленького роста, хрупкая и изящная, с коротко стриженными темными волосами, на ее миниатюрном личике выделялись глаза раненой лани — огромные, мудрые и страдающие; одета она была в длинное легкое платье гранатового цвета.
— Проходи, Ата, я ждал тебя. Вот, полюбуйся: это мой будущий Мастер Теней. Я надеюсь, ты не откажешь нам в помощи — мы начинаем первичное преображение.
Девушка молча улыбнулась, кивнула Бетизаку и встала у него за спиной, положив руки ему на плечи. Люцифер же придвинулся еще ближе, так что его колени упирались в колени Бетизака, и сказал:
— Сейчас ты дашь мне свои руки… я буду держать тебя очень крепко, возможно, даже крепче, чем тебе бы хотелось. Как только наши ладони соприкоснутся, закрывай глаза и ни в коем случае не открывай их. Когда я буду работать над тобой, мой внешний облик изменится, и вид его тебе пока не по силам. Запомни: не открывай глаза. И внимательно слушай меня: я не оставлю тебя в неведении относительно того, что же именно я сделаю с твоей душою; и если вдруг ты с чем-то уж очень не захочешь расставаться, почувствуй это… так сильно, чтобы я согласился с тобой. Ты все понял? Ата? Итак…
Видимо, все недоумение и растерянность минуты отразились у Бетизака на лице; Люцифер глянул на него и засмеялся.
— Ты что, ждал, что я тебя в пыточную поволоку?! Оставь… Я — если пожелаю, конечно — и без чьей-либо помощи, и в самой уютной обстановке могу причинить т а к у ю боль, что даже Мастер Безумия хвост подожмет. Так что доверься мне и постарайся не кричать… — и он снова засмеялся.
Их ладони соприкоснулись, пальцы тесно и крепко переплелись; в ту же секунду Бетизак сомкнул ресницы. Минуту-другую ничего не происходило, только постепенно учащалось дыхание Люцифера. И вот наконец Пейре Бетизак, бывший казначей герцога Беррийского, почувствовал, как пальцы, так плотно переплетенные с его собственными, начинают удлиняться и холодеть. Вскоре ему казалось, что кисти его рук вплоть до запястий оплетены клубками змей. Когда же он услышал голос своего нынешнего хозяина, то чуть не сорвался и не нарушил его просьбу — не кричать… Голос Люцифера, и без того не совсем человеческий, сейчас звучал то как хриплый клекот, то как разъяренное шипение; но говорил он вполне разумные вещи, и Бетизак вскоре успокоился и даже стал понимать, о чем, собственно, идет речь.