Приподняв ромбическую крышку люка, он несколько мгновений оглядывал абсолютно пустынный участок мостовой; затем решился выйти.
Сонно лязгнул меч, зацепившись за металлические ступеньки.
Убедившись, что никто не собирается его атаковать, человек вернул крышку люка на место и поправил ножны. Теперь можно осмотреться по-настоящему.
Звук, между прочим, никуда не исчез. (Вернее — звуки, — но они были настолько похожи, что сами собой сливались в один: нечто подобное ощущаешь ночью в поезде, когда приглушенный гул голосов, стук колес, дыхание людей, шорох покачивающегося на вешалке костюма, — все это превращается в нечто целое, неразделимое). Он доносился отовсюду и уходил во все стороны, и в этом был сродни гулу пчелиного улья, но отличался от жужжания насекомых прежде всего тем, что не нес в себе угрожающего оттенка. Хотя, возможно, это все просто субъективное восприятие, не более того.
Но если звук и привлек внимание человека, то ненадолго. Потому что стены домов за ночь не утратили своей полупрозрачности, и теперь сквозь них можно было разглядеть новых Обитателей. Или то, что человек принял за Обитателей.
Любой другой не понял бы. Посчитал увиденное результатом поломки того сложного механизма, который принято называть разумом. Поморгал бы или ущипнул себя за руку. Человек же, наученный многодневным опытом, знал, что идти на крайние меры не стоит. Щипай — не щипай, ничего не изменится.
Вентиляторы-карусели крутились по-прежнему неторопливо и размеренно, словно должны вот-вот остановиться. Их было хорошо видно в рассветных лучах солнца, прямо-таки звенящих от силы, которая переполняла каждую такую шпагу света. Вентиляторы вертелись, и вместе с ними вертелось то, что сейчас лежало на их лопастях. Новые Обитатели. Они походили на кучки полужидкой субстанции; субстанция эта постоянно меняла свой цвет и время от времени — форму. Похоже, с помощью цветов Обитатели также общались между собой. И еще у них имелись глаза — очень много глаз, — но самое удивительное не это, а другое: глаза напоминали человеческие: может только чуть продолговатее, но с такими же ресницами, со зрачком и всеми прочими атрибутами человеческого глаза. Они росли прямо из кучки (то есть, тела), их было много, у каждого Обитателя что-то около полусотни.
Некоторое время человек стоял, наблюдая за тем, как вращаются лопасти неправильных (с его точки зрения, только лишь с его!) вентиляторов и как меняют цвет и форму тела-кучки. Почему-то ему показалось, что то, о чем звучат Обитатели и то, о чем они расцвечиваются — совсем разные вещи. Не понятно, с чего это вдруг пришла в голову такая дурацкая мысль, просто подумалось — вот и вс„. Он пожал плечами и пошел по своим делам. Похоже, эти существа не представляют для него угрозы, а это самое главное.
3. В общем-то, человек не собирался идти в сад. После событий сегодняшней ночи есть ему совершенно не хотелось, не возникало и необходимости справлять естественные надобности. А одежду он недавно стирал. Но — «Обитатель ступает, а город — направляет».
Сегодня сад напоминал большую теплицу, пленочные стены и потолок которой некий безымянный безумец покрыл изображениями маленьких голубых кружочков. В этом она ничем не отличалась от домов, и сперва человек даже спутал сад с одним из зданий. Потом все же сообразил, что в последних не растут карликовые кусты с тонкими плоскими стручками фиолетового цвета.
Человек на мгновение остановился, раздумывая. Улица, на которой он оказался, упиралась прямо в теплицу-сад, но сзади проход оставался свободен — можно было просто развернуться и уйти. Просто развернуться и уйти… Правда, в таком случае нету никакой гарантии, что в следующий раз сад появится раньше, чем через сутки. Или даже через двое суток. Абсолютно никакой гарантии. «Ты хочешь этого?» Его губы сейчас напоминали старый шрам — так плотно он их сжал.
«Ты хочешь этого?» О да, человек хотел этого! — бунта! неповиновения! Так лабораторная крыса втайне мечтает вцепиться в палец двуногой твари с круглыми блестящими глазами, которая заставляет ее бегать по стерильному до тошноты лабиринту. Спросите, почем же никогда не кусает? Жизнь, господа, чертовски сложная штука и оч-чень ценная. Лабораторным крысам это известно лучше, чем кому-либо другому.
«И все-таки я…» — вчерашний случай у Врат задел его самомнение сильнее, нежели человек сам себе в этом признавался. К тому же женщина…
«/Ты сам виноват. Считал, тебе здесь все знакомо. Считал себя господином. Был самоуверен — вот город тебя и окоротил/.
Не в этом дело. Я не хочу есть. И значит, мне нечего делать в саду. Неповиновение? Да пошел он, этот город… В конце концов /у тебя есть запас сушеных плодов — хватит на пару дней, если экономить/ в конце концов, я… я покажу ему, что чего-то стою!
/Каждый чего-то стоит. Один — грош, другой — и того меньше. Благоразумно ли показывать, чего ты стоишь на самом деле?../ Я покажу ему…. Я не пойду в сад.
/Ну-ну…/» Человек замер посередине улицы, не замечая, что его лихорадит, как во время жестокой простуды. Машинально, не задумываясь, он сунул руки в карманы (в одном дырка, но зашить — никак), и еще наверное с час (а может, просто показалось, что так долго) стоял, взвешивая.
«/Ну иди, иди. Уходи.
Рано или поздно все умирают/.
Я…
Я…
Я…
/Тебе ведь нужно поспешить кое-куда, чтобы узнать что-нибудь о той женщине, которая на проверку оказалась вовсе не тем, что ты себе представлял. Не играй с собой в прятки: иди или оставайся в саду. Но не стой на месте!/ Я…
…Я…
…я…» Плоский фиолетовый стручок набух и оборвался. Он упал на землю и лежал там, как отвратительного цвета фекалия.
«…я…
…я…
…я…
/Ну же!/ Я не пойду в сад!!!» Первый шаг дался с трудом, это было как ступить с обрыва в пустоту, — но человек сделал этот первый шаг.
«Только не бежать!» Следующий стоил почти такого же количества усилий… ну, разве что, чуть меньшего.
«Ни в коем случае не бежать».
На пятом человек обернулся.
Сада не было. Только на мостовой лежал взбухшей фекалией фиолетовый стручок.
4. Оказалось, новые Обитатели способны перемещаться из дома в дом. Честно говоря, если бы не все эти утренние переживания, человек задумался бы над подобным вопросом и раньше. Каким-то же образом эти разноцветные кучки с глазами попали в город? Значит, как-то должны его и покинуть. А — насколько видел человек — дверей в нынешних домах не было.
Человек шагал по улице, которая вела к стене города, вернее, к вполне определенному месту в этой стене. Пожалуй, следовало бы гордиться одержанной победой, но слишком мизерной она была по сравнению с тем рабством, в котором плескалась еще его душа. Самое же отвратительное то, что человек сейчас не просто ненавидел город. О нет! это чувство было куда как более сложнее, нежели обычная ненависть. В предыдущей, теперь почти забытой жизни из всех живых существ он больше всего презирал собак — за их раболепие, за их способность снести любые несправедливые слова и незаслуженные побои, а потом преданно лизать обидчику-хозяину руки. Теперь же — вот что хуже всего! — он сам стал таким псом.
ГОРОД. БИБЛИОТЕКА.
ЧЕЛОВЕК. ВОСПОМИНАНИЯ.
Глава четвертая
ЧЕЛОВЕК. СЕЙЧАС.
ЧЕЛОВЕК. ВОСПОМИНАНИЯ.
ЧЕЛОВЕК. СЕЙЧАС.
Сонно лязгнул меч, зацепившись за металлические ступеньки.
Убедившись, что никто не собирается его атаковать, человек вернул крышку люка на место и поправил ножны. Теперь можно осмотреться по-настоящему.
Звук, между прочим, никуда не исчез. (Вернее — звуки, — но они были настолько похожи, что сами собой сливались в один: нечто подобное ощущаешь ночью в поезде, когда приглушенный гул голосов, стук колес, дыхание людей, шорох покачивающегося на вешалке костюма, — все это превращается в нечто целое, неразделимое). Он доносился отовсюду и уходил во все стороны, и в этом был сродни гулу пчелиного улья, но отличался от жужжания насекомых прежде всего тем, что не нес в себе угрожающего оттенка. Хотя, возможно, это все просто субъективное восприятие, не более того.
Но если звук и привлек внимание человека, то ненадолго. Потому что стены домов за ночь не утратили своей полупрозрачности, и теперь сквозь них можно было разглядеть новых Обитателей. Или то, что человек принял за Обитателей.
Любой другой не понял бы. Посчитал увиденное результатом поломки того сложного механизма, который принято называть разумом. Поморгал бы или ущипнул себя за руку. Человек же, наученный многодневным опытом, знал, что идти на крайние меры не стоит. Щипай — не щипай, ничего не изменится.
Вентиляторы-карусели крутились по-прежнему неторопливо и размеренно, словно должны вот-вот остановиться. Их было хорошо видно в рассветных лучах солнца, прямо-таки звенящих от силы, которая переполняла каждую такую шпагу света. Вентиляторы вертелись, и вместе с ними вертелось то, что сейчас лежало на их лопастях. Новые Обитатели. Они походили на кучки полужидкой субстанции; субстанция эта постоянно меняла свой цвет и время от времени — форму. Похоже, с помощью цветов Обитатели также общались между собой. И еще у них имелись глаза — очень много глаз, — но самое удивительное не это, а другое: глаза напоминали человеческие: может только чуть продолговатее, но с такими же ресницами, со зрачком и всеми прочими атрибутами человеческого глаза. Они росли прямо из кучки (то есть, тела), их было много, у каждого Обитателя что-то около полусотни.
Некоторое время человек стоял, наблюдая за тем, как вращаются лопасти неправильных (с его точки зрения, только лишь с его!) вентиляторов и как меняют цвет и форму тела-кучки. Почему-то ему показалось, что то, о чем звучат Обитатели и то, о чем они расцвечиваются — совсем разные вещи. Не понятно, с чего это вдруг пришла в голову такая дурацкая мысль, просто подумалось — вот и вс„. Он пожал плечами и пошел по своим делам. Похоже, эти существа не представляют для него угрозы, а это самое главное.
3. В общем-то, человек не собирался идти в сад. После событий сегодняшней ночи есть ему совершенно не хотелось, не возникало и необходимости справлять естественные надобности. А одежду он недавно стирал. Но — «Обитатель ступает, а город — направляет».
Сегодня сад напоминал большую теплицу, пленочные стены и потолок которой некий безымянный безумец покрыл изображениями маленьких голубых кружочков. В этом она ничем не отличалась от домов, и сперва человек даже спутал сад с одним из зданий. Потом все же сообразил, что в последних не растут карликовые кусты с тонкими плоскими стручками фиолетового цвета.
Человек на мгновение остановился, раздумывая. Улица, на которой он оказался, упиралась прямо в теплицу-сад, но сзади проход оставался свободен — можно было просто развернуться и уйти. Просто развернуться и уйти… Правда, в таком случае нету никакой гарантии, что в следующий раз сад появится раньше, чем через сутки. Или даже через двое суток. Абсолютно никакой гарантии. «Ты хочешь этого?» Его губы сейчас напоминали старый шрам — так плотно он их сжал.
«Ты хочешь этого?» О да, человек хотел этого! — бунта! неповиновения! Так лабораторная крыса втайне мечтает вцепиться в палец двуногой твари с круглыми блестящими глазами, которая заставляет ее бегать по стерильному до тошноты лабиринту. Спросите, почем же никогда не кусает? Жизнь, господа, чертовски сложная штука и оч-чень ценная. Лабораторным крысам это известно лучше, чем кому-либо другому.
«И все-таки я…» — вчерашний случай у Врат задел его самомнение сильнее, нежели человек сам себе в этом признавался. К тому же женщина…
«/Ты сам виноват. Считал, тебе здесь все знакомо. Считал себя господином. Был самоуверен — вот город тебя и окоротил/.
Не в этом дело. Я не хочу есть. И значит, мне нечего делать в саду. Неповиновение? Да пошел он, этот город… В конце концов /у тебя есть запас сушеных плодов — хватит на пару дней, если экономить/ в конце концов, я… я покажу ему, что чего-то стою!
/Каждый чего-то стоит. Один — грош, другой — и того меньше. Благоразумно ли показывать, чего ты стоишь на самом деле?../ Я покажу ему…. Я не пойду в сад.
/Ну-ну…/» Человек замер посередине улицы, не замечая, что его лихорадит, как во время жестокой простуды. Машинально, не задумываясь, он сунул руки в карманы (в одном дырка, но зашить — никак), и еще наверное с час (а может, просто показалось, что так долго) стоял, взвешивая.
«/Ну иди, иди. Уходи.
Рано или поздно все умирают/.
Я…
Я…
Я…
/Тебе ведь нужно поспешить кое-куда, чтобы узнать что-нибудь о той женщине, которая на проверку оказалась вовсе не тем, что ты себе представлял. Не играй с собой в прятки: иди или оставайся в саду. Но не стой на месте!/ Я…
…Я…
…я…» Плоский фиолетовый стручок набух и оборвался. Он упал на землю и лежал там, как отвратительного цвета фекалия.
«…я…
…я…
…я…
/Ну же!/ Я не пойду в сад!!!» Первый шаг дался с трудом, это было как ступить с обрыва в пустоту, — но человек сделал этот первый шаг.
«Только не бежать!» Следующий стоил почти такого же количества усилий… ну, разве что, чуть меньшего.
«Ни в коем случае не бежать».
На пятом человек обернулся.
Сада не было. Только на мостовой лежал взбухшей фекалией фиолетовый стручок.
4. Оказалось, новые Обитатели способны перемещаться из дома в дом. Честно говоря, если бы не все эти утренние переживания, человек задумался бы над подобным вопросом и раньше. Каким-то же образом эти разноцветные кучки с глазами попали в город? Значит, как-то должны его и покинуть. А — насколько видел человек — дверей в нынешних домах не было.
Человек шагал по улице, которая вела к стене города, вернее, к вполне определенному месту в этой стене. Пожалуй, следовало бы гордиться одержанной победой, но слишком мизерной она была по сравнению с тем рабством, в котором плескалась еще его душа. Самое же отвратительное то, что человек сейчас не просто ненавидел город. О нет! это чувство было куда как более сложнее, нежели обычная ненависть. В предыдущей, теперь почти забытой жизни из всех живых существ он больше всего презирал собак — за их раболепие, за их способность снести любые несправедливые слова и незаслуженные побои, а потом преданно лизать обидчику-хозяину руки. Теперь же — вот что хуже всего! — он сам стал таким псом.
ГОРОД. БИБЛИОТЕКА.
5. … устыдился, что помешал. Это походило на подглядывание в женском туалете.
Ты отвернулся и посмотрел прямо перед собой.
Солнце уже наполовину съехало к горизонту…
Ты отвернулся и посмотрел прямо перед собой.
Солнце уже наполовину съехало к горизонту…
ЧЕЛОВЕК. ВОСПОМИНАНИЯ.
6. Обитатели бывали разные. По большей части — безразличные. Человек не знал, как они относятся к тому, что он ходит по улицам города. Может быть, воспринимают его, как сон. Может быть, как Бога. Не все ли равно?.. Обитатели занимались своими делами, на которые, между прочим, ему, человеку, тоже было наплевать: вполне разделенное безразличие.
Со временем он привык к этому. Он стал беспечен.
7. После Времени Врат человек обычно отыспался до полудня. Если не будили новые Обитатели.
…Через отверстия в потолке в комнатку проникло лепетанье почти человеческих голосов, и он вскочил, растерянно моргая. Тогда еще человек не успел выкорчевать надежду из своего сердца. И, кстати, тогда еще не стал, тем, кем стал. Поэтому меча у человека не было.
Одевшись, вышел (почти выбежал) наружу. И минут пятнадцать стоял в пересохшей глотке фонтана, озираясь по сторонам.
Город преобразился, но не это так впечатлило человека; в конце концов, город всегда изменялся после Времени Врат.
Однако — вот главная странность! — на сей раз домов, как таковых не было. Вообще, ни в каком виде. Вместо них, ровные и похожие одна на другую, как зубья в расческе-ежике, торчали во все стороны колонны. Их серый цвет навевал мысли об издохшей в муках селедке и неуплаченных долгах. Колонны отличались друг от друга только своей высотой (от метра над мостовой до заоблачных высот) и степенью наклона над упомянутой же мостовой. Меж колоннами сновали и лепетали Обитатели. Существа представляли собою двухметровые конусы, направленные расширением кверху; снизу из основания конуса выползало по тонкому хлысту, который волочился за Обитателем, напоминая веревочку от воздушного шарика. Да и сами существа, словно воздушные шарики, носились по воздуху, не касаясь земли. (Ведь не принимать же всерьез веревочки!) Конусы могли быть расцвечены как угодно ярко, но хвосты-хлысты у всех созданий блестели металлическим блеском. Обитатели гоняли меж колонн, словно тараканы, и лепетали, лепетали, лепета…
Человек пожал плечами: пускай себе лепечут. Ему нет никакого дела до этих гигантских воронок, похожих на свернутые конусом масляные блины.
Человек выбрался из фонтана и пошел к саду (на самом деле он шел, куда глаза глядят, зная по опыту, что сад явится сам). Интересно, каким тот будет в данном случае?
Потом… что же было потом? Ах да! — потом он увидел очередь.
Несколько десятков хвостатых конусов выстроились в ряд, повернувшись — как показалось человеку — своей передней частью куда-то вдаль и глядя один другому в затылок. (Разумеется, не было никакой уверенности в том, что у нынешних Обитателей вообще есть передняя и задняя части, а не, скажем, только верхняя и нижняя, — но человеку так показалось. В этом городе он привык полагаться на собственные ощущения: ничего другого не оставалось). Хлыстатые перегородили улицу и еще несколько других улиц; очередь скрывалась вдали, за колоннами, и понять, куда же смотрит самый передний из конусов не представлялось возможным. Разве что пойти вдоль ряда… — но человек хотел есть и направлялся в сад. Да и не исключена возможность ошибки: вдруг начало очереди в другом ее конце, а не в том, который кажется таковым.
Одним словом, подавив в себе древний инстинкт ученого-естествоиспытателя, попросту именуемый любопытством, человек отправился дальше. А дальше-то стеной стояли конусы. (Вернее, висели в воздухе, что мало что меняло).
Конусы находились один от другого не так, чтобы очень уж далеко, но и не слишком близко. В общем, протиснуться между ними, не задев ничьих тел и чувств, было вполне возможно.
Человек присмотрелся, выбрал двух подходящих, с виду смирных Обитателей и смело шагнул вперед.
Очередь взбесилась. Другое слово просто сложно было бы отыскать, пытаясь описать то, что произошло. Конусы издали лепет-крик, в котором явственно прозвучали угрожающие нотки, и рванулись к человеку со всех сторон. Их хлысты взлетели в воздух, доказывая, что да, не в них, хлыстах, суть, и что Обитатели все-таки на самом деле летают. Правда, человеку сейчас было не до наблюдений подобного рода.
При всей их гибкости, хвосты конусов по прочности не уступали металлу. И хлестали по телу человека изо всей силы, так что он спустя мгновение уже валялся на мостовой, отчаянно закрывая руками голову и пытаясь свернуться в позу нерожденного младенца. Свернуться не удавалось — хлысты обвивались вокруг запястий и тянули в разные стороны.
Боль. Ужас. И этот детский лепет….
Следующей мыслью было: «Наконец-то. Хоть и глупо, но наконец-то…» И вдруг мостовая вздрогнула. Одновременно с этим где-то вдалеке упало нечто тяжелое. Обиженно взвизгнули Обитатели, но от человека не отступились Упало снова. Потом еще и еще.
Вс„ ближе и ближе.
Одномоментно хлысты соскользнули с запястий, оставили в покое лодыжки и уши, отползли прочь, исчезли, улетели…
Он принял тишину, как подарок, он рвал оберточную бумагу руками, чтобы скорее добраться до коробки, затем открыл ее и погрузился в беззвучие, погрузился с наслаждением повторяя то же самое: «Наконец-то. Хоть и глупо, но наконец-то. Наконец-т…»
8. Но это было еще не то, о чем он мечтал. Всего лишь минутное забвение, после которого явились боль и растерянность. Человек не понимал, как ему удалось выжить, благодаря чему.
Он лежал на мостовой, жалкий и избитый хлыстами конусов, лежал, и за ушами, на руках и ногах было влажно и липко.
«Разумеется, кровь. Разумеется»…
Конусы проносились вверх-вниз (то есть, конечно, вправо-влево, но он лежал на боку и поэтому видел все немного иначе), проносились, по-прежнему лопоча что-то в пространство и не замечая человека. Впрочем, скорее, намеренно игнорируя.
«Что же вас так напугало, ребятки?» Он пошевелил пальцами правой руки, и с отстраненным удивлением констатировал: двигаются. Потом проверил работоспособность левой, и убедившись, что переломов вроде бы нет («а кровь что, кровь — ерунда, если задуматься»), человек попробовал подняться. Это далось с трудом и только наполовину. Он стоял на четвереньках, кусал нижнюю губу и выталкивал наружу воздух, чтобы мгновением позже, напрягаясь, словно рыбак, подцепивший на крючок рыбку-удачу, тянуть в себя следующий глоток. И тянул, и выталкивал, и снова тянул. И неожиданно испугался, что вот кто-нибудь сейчас подойдет сзади и отвесит смачного пинка под зад; вздрогнул и сделал над собой усилие, чтобы окончательно встать на ноги.
Мостовая вздрогнула, как будто размышляла над тем, стоит ли выгибать спину или не стоит. Решила, что не стоит, улеглась и примирительно замурлыкала.
Человек утвердился на ногах и даже сделал маленький шажок вперед. Это было трюком, потому что чертов шажок требовался не для самоутверждения или самоподтверждения неутраченной способности ходить; просто, позади ждало то, что напугало конусы. И он не горел желанием отблагодарить неведомого благодетеля. Даже видеть — не горел.
«/Это же смешно! Просто развернуться и уйти/ Зато очень оригинально! К тому же, я не собираюсь разворачиваться.
/Ладно, перестань. Тебе ведь интересно. И дорога к саду — там же/.
Есть другие пути.
/И другие очереди конусов?../» Конечно — да, конечно — нужно было оглядываться. Он это сделал, просто потому что другого выхода не существовало.
9. Вероятно, именно так должны были выглядеть улицы Помпеи в тот час, когда всемирная слава хлынула на них потоком раскаленных вулканических мокрот. Если не обращать внимания на колонны (все-таки, они лишь колонностью напоминали своих древнегреческих тезок), картина точь-в-точь походила на воображаемые человеком Помпеи.
В радиусе нескольких метров все вокруг отмечала печать разрушения. Колонны лежали, словно деревья на лесоповале, на котором вдруг забастовали зэки, и часть улицы, куда рухнули эти колонны, была измята — капот машины, попавшей в автокатастрофу.
Картина потрясала своей неуместностью (это здесь-то, в городе! — городе, который человек никогда не видел разрушенным, ни на кирпичик!). Наверное, даже таракан в салате смотрелся бы естественнее, чем такое.
«Кто? Кто же это сделал?
/И где он сейчас?/» Но нет, ни одно живое существо не способно на подобное. Город попросту не впустил бы монстра этаких размеров…
«…если бы не хотел меня спасти; только в этом случае…
/Ладно, старина, какие монстры? Если город способен меняться, поверь, он способен и обрушить пару-тройку колонн, когда потребуется/».
Что-то чернело между каменными (каменными ли?) обломками, и приглядевшись, человек понял: это что-то — несколько конусов. Они походили на вафельные стаканчики от мороженого, на которые ненароком наступили. Из раздавленных тел вытекал к небесам пустоцветный, почему-то вызывающий чувство гадливости дымок.
«Город сделал это, чтобы спасти меня. Он убил своих Обитателей. Он разрушил самого себя. Он…»
— Спасибо, — прошептал человек. — Я знаю, ты преследовал какие-то свои цели, но все равно — спасибо.
Отряхнул с колен каменную крошку и пошел к саду, переступая через поваленные колонны и стараясь не запоминать деталей.
10. Вот с тех самых пор…. вот с тех самых пор он стал относиться к городу по-человечески.
ГОРОД. БИБЛИОТЕКА.
11. Мир не призна„т (и никогда не признавал) слова «справедливость» в человеческом понимании.
Мир существует совсем по другим законам.
Со временем он привык к этому. Он стал беспечен.
7. После Времени Врат человек обычно отыспался до полудня. Если не будили новые Обитатели.
…Через отверстия в потолке в комнатку проникло лепетанье почти человеческих голосов, и он вскочил, растерянно моргая. Тогда еще человек не успел выкорчевать надежду из своего сердца. И, кстати, тогда еще не стал, тем, кем стал. Поэтому меча у человека не было.
Одевшись, вышел (почти выбежал) наружу. И минут пятнадцать стоял в пересохшей глотке фонтана, озираясь по сторонам.
Город преобразился, но не это так впечатлило человека; в конце концов, город всегда изменялся после Времени Врат.
Однако — вот главная странность! — на сей раз домов, как таковых не было. Вообще, ни в каком виде. Вместо них, ровные и похожие одна на другую, как зубья в расческе-ежике, торчали во все стороны колонны. Их серый цвет навевал мысли об издохшей в муках селедке и неуплаченных долгах. Колонны отличались друг от друга только своей высотой (от метра над мостовой до заоблачных высот) и степенью наклона над упомянутой же мостовой. Меж колоннами сновали и лепетали Обитатели. Существа представляли собою двухметровые конусы, направленные расширением кверху; снизу из основания конуса выползало по тонкому хлысту, который волочился за Обитателем, напоминая веревочку от воздушного шарика. Да и сами существа, словно воздушные шарики, носились по воздуху, не касаясь земли. (Ведь не принимать же всерьез веревочки!) Конусы могли быть расцвечены как угодно ярко, но хвосты-хлысты у всех созданий блестели металлическим блеском. Обитатели гоняли меж колонн, словно тараканы, и лепетали, лепетали, лепета…
Человек пожал плечами: пускай себе лепечут. Ему нет никакого дела до этих гигантских воронок, похожих на свернутые конусом масляные блины.
Человек выбрался из фонтана и пошел к саду (на самом деле он шел, куда глаза глядят, зная по опыту, что сад явится сам). Интересно, каким тот будет в данном случае?
Потом… что же было потом? Ах да! — потом он увидел очередь.
Несколько десятков хвостатых конусов выстроились в ряд, повернувшись — как показалось человеку — своей передней частью куда-то вдаль и глядя один другому в затылок. (Разумеется, не было никакой уверенности в том, что у нынешних Обитателей вообще есть передняя и задняя части, а не, скажем, только верхняя и нижняя, — но человеку так показалось. В этом городе он привык полагаться на собственные ощущения: ничего другого не оставалось). Хлыстатые перегородили улицу и еще несколько других улиц; очередь скрывалась вдали, за колоннами, и понять, куда же смотрит самый передний из конусов не представлялось возможным. Разве что пойти вдоль ряда… — но человек хотел есть и направлялся в сад. Да и не исключена возможность ошибки: вдруг начало очереди в другом ее конце, а не в том, который кажется таковым.
Одним словом, подавив в себе древний инстинкт ученого-естествоиспытателя, попросту именуемый любопытством, человек отправился дальше. А дальше-то стеной стояли конусы. (Вернее, висели в воздухе, что мало что меняло).
Конусы находились один от другого не так, чтобы очень уж далеко, но и не слишком близко. В общем, протиснуться между ними, не задев ничьих тел и чувств, было вполне возможно.
Человек присмотрелся, выбрал двух подходящих, с виду смирных Обитателей и смело шагнул вперед.
Очередь взбесилась. Другое слово просто сложно было бы отыскать, пытаясь описать то, что произошло. Конусы издали лепет-крик, в котором явственно прозвучали угрожающие нотки, и рванулись к человеку со всех сторон. Их хлысты взлетели в воздух, доказывая, что да, не в них, хлыстах, суть, и что Обитатели все-таки на самом деле летают. Правда, человеку сейчас было не до наблюдений подобного рода.
При всей их гибкости, хвосты конусов по прочности не уступали металлу. И хлестали по телу человека изо всей силы, так что он спустя мгновение уже валялся на мостовой, отчаянно закрывая руками голову и пытаясь свернуться в позу нерожденного младенца. Свернуться не удавалось — хлысты обвивались вокруг запястий и тянули в разные стороны.
Боль. Ужас. И этот детский лепет….
Следующей мыслью было: «Наконец-то. Хоть и глупо, но наконец-то…» И вдруг мостовая вздрогнула. Одновременно с этим где-то вдалеке упало нечто тяжелое. Обиженно взвизгнули Обитатели, но от человека не отступились Упало снова. Потом еще и еще.
Вс„ ближе и ближе.
Одномоментно хлысты соскользнули с запястий, оставили в покое лодыжки и уши, отползли прочь, исчезли, улетели…
Он принял тишину, как подарок, он рвал оберточную бумагу руками, чтобы скорее добраться до коробки, затем открыл ее и погрузился в беззвучие, погрузился с наслаждением повторяя то же самое: «Наконец-то. Хоть и глупо, но наконец-то. Наконец-т…»
8. Но это было еще не то, о чем он мечтал. Всего лишь минутное забвение, после которого явились боль и растерянность. Человек не понимал, как ему удалось выжить, благодаря чему.
Он лежал на мостовой, жалкий и избитый хлыстами конусов, лежал, и за ушами, на руках и ногах было влажно и липко.
«Разумеется, кровь. Разумеется»…
Конусы проносились вверх-вниз (то есть, конечно, вправо-влево, но он лежал на боку и поэтому видел все немного иначе), проносились, по-прежнему лопоча что-то в пространство и не замечая человека. Впрочем, скорее, намеренно игнорируя.
«Что же вас так напугало, ребятки?» Он пошевелил пальцами правой руки, и с отстраненным удивлением констатировал: двигаются. Потом проверил работоспособность левой, и убедившись, что переломов вроде бы нет («а кровь что, кровь — ерунда, если задуматься»), человек попробовал подняться. Это далось с трудом и только наполовину. Он стоял на четвереньках, кусал нижнюю губу и выталкивал наружу воздух, чтобы мгновением позже, напрягаясь, словно рыбак, подцепивший на крючок рыбку-удачу, тянуть в себя следующий глоток. И тянул, и выталкивал, и снова тянул. И неожиданно испугался, что вот кто-нибудь сейчас подойдет сзади и отвесит смачного пинка под зад; вздрогнул и сделал над собой усилие, чтобы окончательно встать на ноги.
Мостовая вздрогнула, как будто размышляла над тем, стоит ли выгибать спину или не стоит. Решила, что не стоит, улеглась и примирительно замурлыкала.
Человек утвердился на ногах и даже сделал маленький шажок вперед. Это было трюком, потому что чертов шажок требовался не для самоутверждения или самоподтверждения неутраченной способности ходить; просто, позади ждало то, что напугало конусы. И он не горел желанием отблагодарить неведомого благодетеля. Даже видеть — не горел.
«/Это же смешно! Просто развернуться и уйти/ Зато очень оригинально! К тому же, я не собираюсь разворачиваться.
/Ладно, перестань. Тебе ведь интересно. И дорога к саду — там же/.
Есть другие пути.
/И другие очереди конусов?../» Конечно — да, конечно — нужно было оглядываться. Он это сделал, просто потому что другого выхода не существовало.
9. Вероятно, именно так должны были выглядеть улицы Помпеи в тот час, когда всемирная слава хлынула на них потоком раскаленных вулканических мокрот. Если не обращать внимания на колонны (все-таки, они лишь колонностью напоминали своих древнегреческих тезок), картина точь-в-точь походила на воображаемые человеком Помпеи.
В радиусе нескольких метров все вокруг отмечала печать разрушения. Колонны лежали, словно деревья на лесоповале, на котором вдруг забастовали зэки, и часть улицы, куда рухнули эти колонны, была измята — капот машины, попавшей в автокатастрофу.
Картина потрясала своей неуместностью (это здесь-то, в городе! — городе, который человек никогда не видел разрушенным, ни на кирпичик!). Наверное, даже таракан в салате смотрелся бы естественнее, чем такое.
«Кто? Кто же это сделал?
/И где он сейчас?/» Но нет, ни одно живое существо не способно на подобное. Город попросту не впустил бы монстра этаких размеров…
«…если бы не хотел меня спасти; только в этом случае…
/Ладно, старина, какие монстры? Если город способен меняться, поверь, он способен и обрушить пару-тройку колонн, когда потребуется/».
Что-то чернело между каменными (каменными ли?) обломками, и приглядевшись, человек понял: это что-то — несколько конусов. Они походили на вафельные стаканчики от мороженого, на которые ненароком наступили. Из раздавленных тел вытекал к небесам пустоцветный, почему-то вызывающий чувство гадливости дымок.
«Город сделал это, чтобы спасти меня. Он убил своих Обитателей. Он разрушил самого себя. Он…»
— Спасибо, — прошептал человек. — Я знаю, ты преследовал какие-то свои цели, но все равно — спасибо.
Отряхнул с колен каменную крошку и пошел к саду, переступая через поваленные колонны и стараясь не запоминать деталей.
10. Вот с тех самых пор…. вот с тех самых пор он стал относиться к городу по-человечески.
ГОРОД. БИБЛИОТЕКА.
11. Мир не призна„т (и никогда не признавал) слова «справедливость» в человеческом понимании.
Мир существует совсем по другим законам.
Глава четвертая
ЧЕЛОВЕК. СЕЙЧАС.
1. Оказывается, быть псом не так уж и плохо. Особенно если у тебя есть преуспевающий хозяин, способный не только наказать, но и накормить, защитить… ну и так далее. Предупредить об опасности? — возможно, и это.
Но ты не пес, ты нечто большее, чем просто пес. И поэтому там, где нужно вильнуть хвостом, — скалишь зубы и кусаешь руку, кормящую тебя… Нет, ты не пес.
В последнее время все чаще убеждаешься в этом: не пес.
Крыса.
2. Он шел к городской стене, вернее, к вполне определенному месту в этой стене. И поскольку с одной стороны путь был хорошо знаком, а с другой — смотри-не смотри, все равно, если город захочет тебя запутать, ничто не поможет, — человек и не смотрел себе под ноги с особенным вниманием. Наоброт, запрокинув голову кверху, он занялся разглядыванием домов и Обитателей.
Многоглазые кучки по-прежнему звучали и расцвечивались, катаясь на лопастях каруселей. Человеку было видно сразу несколько домов по два-три этажа каждый, и везде Обитатели меняли цвет и форму по-разному. Вернее, меняли-то они их одинаково, но в разные промежутки времени, не синхронно. И поэтому человек очень сильно удивился, когда заметил две кучки, которые неожиданно начали пульсировать в такт. Раз. Два. Три…
Он остановился и потер глаза рукой: может, показалось?.. Но подозревая совсем противоположное, человек стал внимательно приглядываться… да, вот оно! Еще две многоглазые кучки запульсировали в такт, а через некоторое время на миг исчезли со своих мест на вентиляторах; всего лишь на миг, а потом вернулись в видимый мир. Только… — разумеется, человек не был уверен, но… — в общем, когда кучки-многоглазки снова появились на лопастях, каждая оказалась на карусели своей напарницы. Они поменялись местами. И если первый раз такое произошло в общей комнате, на одном и том же этаже одного и того же дома, то во второй раз партнеры находились в противоположных зданиях.
Теперь, когда он заметил это, картина жизни города и нынешних Обитателей несколько изменилась; точнее, изменилось восприятие этой картины человеком. Приглядевшись, он понял, что каждую секунду несколько десятков, а то и сотен кучек образуют перемещающиеся пары. И каждая такая пара пульсирует в такт, не переставая при этом звучать. Зрелище выглядело настолько величественным, что человек застыл и некоторое время созерцал весь город в его грандиозности и организованности: так часами можно смотреть на работающих людей или водопад, искрящийся на солнце, брызжущий во все стороны прохладной энергией потока. Если бы не срочное дело, человек, наверное, стоял бы еще очень долго, а так… постоял и отправился дальше.
3. Стены города, всегда неизменные и непреодолимые, и раньше вызывали у него чувство собственной малозначимости, а сегодня — и подавно. Посреди целеустремленности и сплоченности кучек-многоглазок человек представлялся самому себе неким диковинным уродцем, который движется без цели и без смысла, просто потому что заведенные кем-то и когда-то пружины еще приводят в действие старинный механизм. Стены видны были издалека; да в общем-то, наверное, при нынешних Обитателях (и, соответственно, домах) они видны вообще из любой точки города. Высокие, под самые облака, сложенные /или — выросшие???/ из толстых кроваво-красных кирпичей, стены словно воплощали в себе идею абсолютной никчемности и преходящести бытия любого живого существа. В том числе — и двуногой крысы, к ним сейчас приближающейся.
Дома отстояли от стен на довольно приличном расстоянии, и образовывался пустой промежуток, в котором Обитатели по неизвестной причине старались не появляться. Нынешние-то понятно, им, похоже, и не удалось бы подобное, даже пожелай они… — но ведь и прежние, те же таки конусы, избегали этой пустоты. Один лишь человек не испытывал никаких особых чувств, оказываясь здесь, в гулком бездонном промежутке, заполненном — вне зависимости от положения солнца на небе — тенями.
Он вошел в этот сумрак — словно нырнул — и попытался решить: в какую же сторону идти. Дверь могла быть где угодно, хотя он знал, что это «где угодно» — неподалеку. Но если город пожелает застить твои глаза пеленой, ищи-не ищи, результат будет одинаковым. Итак…
Человек хмыкнул и решил, что левая сторона в такой ситуации ничем не хуже, чем правая.
«Ладно, если нужно будет, я обойду тебя по периметру, дойду до Врат — и дальше, по кругу. Ты же стены менять не можешь, ты только с домами гаразд шутки шутить. А значит, рано или поздно, дверь я найду».
…Но то ли город сегодня был не в настроении шутить те самые шутки, то ли еще по каким-либо причинам, но дверь обнаружилась неприлично быстро, где-то на сотом — сто десятом шаге. Человек снова хмыкнул, радуясь очередной победе, пускай даже это была скорее не его победа, а снисходительная подачка со стороны города. Так или иначе, вот она, дверь, тоже из красного кирпича, почти незаметная — лишь чернеет металлическая ручка.
Как делал это уже не раз, человек отоворил дверь и вошел в библиотеку.
4. Здесь пахло мудростью. Он понимал, что его восприятие субъективно, что знания не всегда подразумевают мудрость, что, в конце концов, мудрость не может пахнуть… И все-таки здесь пахло мудростью.
Человек находился в длинном высокостенном зале, оба конца которого терялись в полумраке. Свет, падавший, как и в комнатке под улицей, из отверстий в потолке, выхватывал лишь отдельные фрагменты обстановки: многоэтажные стеллажи-небоскребы; столы, заваленные свитками и фолиантами; трубчатые чехлы, словно зонтики, торчащие из специальных корзин… И это только те предметы, о назначении которых он имел представление. А еще здесь были намотанные на жезлы длинные веревки с узелками; мелкие, с почтовую марку, пластинки, светящиеся изнутри; в террариумах носились по кругу невиданные зверьки — смесь мыши и бульдога. А еще — полые трубочки, которые покрывала тончайшая резьба; пузырьки, наполненные разноцветным дымом; страусиные (страусиные ли?) яйца, украшенные диковинными орнаментами… А еще…
«Хватит!» — сказал он себе. «Ты каждый раз отвлекаешься. А ведь прекрасно знаешь, что пришел сюда не для забав. Иначе бы…»
Но ты не пес, ты нечто большее, чем просто пес. И поэтому там, где нужно вильнуть хвостом, — скалишь зубы и кусаешь руку, кормящую тебя… Нет, ты не пес.
В последнее время все чаще убеждаешься в этом: не пес.
Крыса.
2. Он шел к городской стене, вернее, к вполне определенному месту в этой стене. И поскольку с одной стороны путь был хорошо знаком, а с другой — смотри-не смотри, все равно, если город захочет тебя запутать, ничто не поможет, — человек и не смотрел себе под ноги с особенным вниманием. Наоброт, запрокинув голову кверху, он занялся разглядыванием домов и Обитателей.
Многоглазые кучки по-прежнему звучали и расцвечивались, катаясь на лопастях каруселей. Человеку было видно сразу несколько домов по два-три этажа каждый, и везде Обитатели меняли цвет и форму по-разному. Вернее, меняли-то они их одинаково, но в разные промежутки времени, не синхронно. И поэтому человек очень сильно удивился, когда заметил две кучки, которые неожиданно начали пульсировать в такт. Раз. Два. Три…
Он остановился и потер глаза рукой: может, показалось?.. Но подозревая совсем противоположное, человек стал внимательно приглядываться… да, вот оно! Еще две многоглазые кучки запульсировали в такт, а через некоторое время на миг исчезли со своих мест на вентиляторах; всего лишь на миг, а потом вернулись в видимый мир. Только… — разумеется, человек не был уверен, но… — в общем, когда кучки-многоглазки снова появились на лопастях, каждая оказалась на карусели своей напарницы. Они поменялись местами. И если первый раз такое произошло в общей комнате, на одном и том же этаже одного и того же дома, то во второй раз партнеры находились в противоположных зданиях.
Теперь, когда он заметил это, картина жизни города и нынешних Обитателей несколько изменилась; точнее, изменилось восприятие этой картины человеком. Приглядевшись, он понял, что каждую секунду несколько десятков, а то и сотен кучек образуют перемещающиеся пары. И каждая такая пара пульсирует в такт, не переставая при этом звучать. Зрелище выглядело настолько величественным, что человек застыл и некоторое время созерцал весь город в его грандиозности и организованности: так часами можно смотреть на работающих людей или водопад, искрящийся на солнце, брызжущий во все стороны прохладной энергией потока. Если бы не срочное дело, человек, наверное, стоял бы еще очень долго, а так… постоял и отправился дальше.
3. Стены города, всегда неизменные и непреодолимые, и раньше вызывали у него чувство собственной малозначимости, а сегодня — и подавно. Посреди целеустремленности и сплоченности кучек-многоглазок человек представлялся самому себе неким диковинным уродцем, который движется без цели и без смысла, просто потому что заведенные кем-то и когда-то пружины еще приводят в действие старинный механизм. Стены видны были издалека; да в общем-то, наверное, при нынешних Обитателях (и, соответственно, домах) они видны вообще из любой точки города. Высокие, под самые облака, сложенные /или — выросшие???/ из толстых кроваво-красных кирпичей, стены словно воплощали в себе идею абсолютной никчемности и преходящести бытия любого живого существа. В том числе — и двуногой крысы, к ним сейчас приближающейся.
Дома отстояли от стен на довольно приличном расстоянии, и образовывался пустой промежуток, в котором Обитатели по неизвестной причине старались не появляться. Нынешние-то понятно, им, похоже, и не удалось бы подобное, даже пожелай они… — но ведь и прежние, те же таки конусы, избегали этой пустоты. Один лишь человек не испытывал никаких особых чувств, оказываясь здесь, в гулком бездонном промежутке, заполненном — вне зависимости от положения солнца на небе — тенями.
Он вошел в этот сумрак — словно нырнул — и попытался решить: в какую же сторону идти. Дверь могла быть где угодно, хотя он знал, что это «где угодно» — неподалеку. Но если город пожелает застить твои глаза пеленой, ищи-не ищи, результат будет одинаковым. Итак…
Человек хмыкнул и решил, что левая сторона в такой ситуации ничем не хуже, чем правая.
«Ладно, если нужно будет, я обойду тебя по периметру, дойду до Врат — и дальше, по кругу. Ты же стены менять не можешь, ты только с домами гаразд шутки шутить. А значит, рано или поздно, дверь я найду».
…Но то ли город сегодня был не в настроении шутить те самые шутки, то ли еще по каким-либо причинам, но дверь обнаружилась неприлично быстро, где-то на сотом — сто десятом шаге. Человек снова хмыкнул, радуясь очередной победе, пускай даже это была скорее не его победа, а снисходительная подачка со стороны города. Так или иначе, вот она, дверь, тоже из красного кирпича, почти незаметная — лишь чернеет металлическая ручка.
Как делал это уже не раз, человек отоворил дверь и вошел в библиотеку.
4. Здесь пахло мудростью. Он понимал, что его восприятие субъективно, что знания не всегда подразумевают мудрость, что, в конце концов, мудрость не может пахнуть… И все-таки здесь пахло мудростью.
Человек находился в длинном высокостенном зале, оба конца которого терялись в полумраке. Свет, падавший, как и в комнатке под улицей, из отверстий в потолке, выхватывал лишь отдельные фрагменты обстановки: многоэтажные стеллажи-небоскребы; столы, заваленные свитками и фолиантами; трубчатые чехлы, словно зонтики, торчащие из специальных корзин… И это только те предметы, о назначении которых он имел представление. А еще здесь были намотанные на жезлы длинные веревки с узелками; мелкие, с почтовую марку, пластинки, светящиеся изнутри; в террариумах носились по кругу невиданные зверьки — смесь мыши и бульдога. А еще — полые трубочки, которые покрывала тончайшая резьба; пузырьки, наполненные разноцветным дымом; страусиные (страусиные ли?) яйца, украшенные диковинными орнаментами… А еще…
«Хватит!» — сказал он себе. «Ты каждый раз отвлекаешься. А ведь прекрасно знаешь, что пришел сюда не для забав. Иначе бы…»
ЧЕЛОВЕК. ВОСПОМИНАНИЯ.
5. Да, после того, как он обнаружил библиотеку, человек решил, что вот, хоть какое-то развл…
ЧЕЛОВЕК. СЕЙЧАС.
6. «Хватит! Ну-ка, займись тем, ради чего сюда явился».
Он подошел к ближайшему столу, взял и развернул первый попавшийся сверток. Раньше это срабатывало.
Сегодня — не сработало.
На пергаменте не было ни строки, только темное жабоподобное пятно в правом нижнем углу.
«Невероятно. Никогда прежде…» Он нарочито медленно, не торопясь, отложил сверток и поднял со стола книгу, толстую, в матерчатом переплете, с застежкой на обложке. Отстегнув застежку, человек распахнул фолиант наугад.
Пусто. Страницы походили на переплетенные куски чистой простыни.
Книгу он вернул на место и пошел дальше, к следующему столу. Впрочем, здесь не было ничего подходящего, одни лишь светящиеся пластинки на подставках; пришлось продолжить поиски у стеллажа с увесистыми томами, похожими один на другой, словно братья-близнецы. Братьев насчитывалось что-то около полутысячи, а то и больше. Человек протянул руку и выхватил из толпы книг первую попавшуюся. Открывая, он уже знал о том, что увидит,
— и не ошибся. Чистые листы — словно некий злобный карлик трудился всю ночь, вымарывая строку за строкой, знак за знаком.
Человек поставил книгу на полку и обреченно зашагал к ближайшему столу. Там находилось несколько террариумов, в которых раньше бегали по кругу, прыгали и повизгивали бульдыши. (Так он называл про себя миниатюрных зверьков, похоже, являвшихся, как и вс„ здесь, своеобразными хранителями знаний. Если бы получилось поднять прозрачные крышки или хотя бы снять террариумы со стола, человек обязательно прихватил бы несколько животных в свою комнатку — все же было бы веселее проводить время. Похоже, в корме бульдыши не нуждались — по крайней мере, в том, что называл кормом человек).
Но крышки не снимались раньше, не снимались они и теперь. А зверьки, прежде такие бодрые и жизнерадостные, лежали и вяло моргали, уставившись тусклыми глазками прямо перед собой.
«Что же происходит?!
Что же происходит, Господи?!
Что же с тобой происходит, город?!» Он пошел быстрее, замечая то, чего до сих пор /не хотел/ не удавалось замечать: намотанные на жезлы длинные веревки, где не было ни одного узелка; тусклые светящиеся пластинки; полые трубочки, поверхность которых стала ровной и блестящей, словно лысина древнегреческого философа; куски яичной скорлупы, не стоящие сейчас ровно ничего, ни гроша. Кладбище мыслей, кладбище эпох…
Он подошел к ближайшему столу, взял и развернул первый попавшийся сверток. Раньше это срабатывало.
Сегодня — не сработало.
На пергаменте не было ни строки, только темное жабоподобное пятно в правом нижнем углу.
«Невероятно. Никогда прежде…» Он нарочито медленно, не торопясь, отложил сверток и поднял со стола книгу, толстую, в матерчатом переплете, с застежкой на обложке. Отстегнув застежку, человек распахнул фолиант наугад.
Пусто. Страницы походили на переплетенные куски чистой простыни.
Книгу он вернул на место и пошел дальше, к следующему столу. Впрочем, здесь не было ничего подходящего, одни лишь светящиеся пластинки на подставках; пришлось продолжить поиски у стеллажа с увесистыми томами, похожими один на другой, словно братья-близнецы. Братьев насчитывалось что-то около полутысячи, а то и больше. Человек протянул руку и выхватил из толпы книг первую попавшуюся. Открывая, он уже знал о том, что увидит,
— и не ошибся. Чистые листы — словно некий злобный карлик трудился всю ночь, вымарывая строку за строкой, знак за знаком.
Человек поставил книгу на полку и обреченно зашагал к ближайшему столу. Там находилось несколько террариумов, в которых раньше бегали по кругу, прыгали и повизгивали бульдыши. (Так он называл про себя миниатюрных зверьков, похоже, являвшихся, как и вс„ здесь, своеобразными хранителями знаний. Если бы получилось поднять прозрачные крышки или хотя бы снять террариумы со стола, человек обязательно прихватил бы несколько животных в свою комнатку — все же было бы веселее проводить время. Похоже, в корме бульдыши не нуждались — по крайней мере, в том, что называл кормом человек).
Но крышки не снимались раньше, не снимались они и теперь. А зверьки, прежде такие бодрые и жизнерадостные, лежали и вяло моргали, уставившись тусклыми глазками прямо перед собой.
«Что же происходит?!
Что же происходит, Господи?!
Что же с тобой происходит, город?!» Он пошел быстрее, замечая то, чего до сих пор /не хотел/ не удавалось замечать: намотанные на жезлы длинные веревки, где не было ни одного узелка; тусклые светящиеся пластинки; полые трубочки, поверхность которых стала ровной и блестящей, словно лысина древнегреческого философа; куски яичной скорлупы, не стоящие сейчас ровно ничего, ни гроша. Кладбище мыслей, кладбище эпох…