Страница:
– Да. Их нельзя ни в коем случае срывать. Иначе фирма не дает гарантии, что прибор будет работать верно.
– А в противном случае – дает?
Курьер даже обиделся:
– Вот же, указано: тринадцать месяцев с момента первой эксплуатации.
– Здорово, – сказал Артур. – Ага. И что, жалобы не поступали, ни разу?
– Я не слышал, – честно признался паренек, – может, и были.
Елена выглянула из кухни, пальцем ткнула в часы. Беззвучно произнесла: «Запись, балда!»
Только сейчас Тихомиров сообразил: она же вчера, когда вернулась, предупреждала, что съемка начнется на полчаса раньше, и значит, они уже опаздывают!
Но все равно перед тем, как сесть в машину, он присел у елки и засунул под ветви, поближе к стволу, этот самый подарочек. Расправил бант, подумал, что ни разу еще не совершал более дурацкого поступка.
И поехал на эту их викторину, мрачный и злой, как черт.
3
4
5
– А в противном случае – дает?
Курьер даже обиделся:
– Вот же, указано: тринадцать месяцев с момента первой эксплуатации.
– Здорово, – сказал Артур. – Ага. И что, жалобы не поступали, ни разу?
– Я не слышал, – честно признался паренек, – может, и были.
Елена выглянула из кухни, пальцем ткнула в часы. Беззвучно произнесла: «Запись, балда!»
Только сейчас Тихомиров сообразил: она же вчера, когда вернулась, предупреждала, что съемка начнется на полчаса раньше, и значит, они уже опаздывают!
Но все равно перед тем, как сесть в машину, он присел у елки и засунул под ветви, поближе к стволу, этот самый подарочек. Расправил бант, подумал, что ни разу еще не совершал более дурацкого поступка.
И поехал на эту их викторину, мрачный и злой, как черт.
3
– Старик, – надрывался в трубке Димыч, – я тебя целый день!..
– Да, – кивнул Тихомиров. – Извини, Горехин, у них в студии лампы полетели на хрен, три штуки, с промежутком в полчаса. Пока поменяли, пока запустили… – и опять. В общем, можешь себе представить. Так чего там?
Он стоял на кухне, ждал, пока закипит чайник. За окном была ночь, густая, вьюжная. Фонари во дворе горели истощенным, больничным каким-то светом. Елка нахохлилась и сутулилась под тяжестью снежных погон.
Во двор, прямо в пятно желтушного света, вдруг вбежала дворняга. Тихомиров видел ее пару раз – и здесь, под окнами, и на соседних улицах. Белая, кудлатая, болонкистая. Она как будто чуяла, что внешность ее срабатывает безотказно, вызывает у мамаш и старушек неизменное «ух ты моя сладкая! иди сюда, я тебя покормлю, иди…» – знала и пользовалась. Никогда не лаяла, просто подходила и заглядывала в глаза. В наиболее тяжелых случаях протяжно, по-человечьи вздыхала; Артур, если бы сам не слышал, в жизни бы не поверил.
Сейчас эта полуболонка пыталась найти неплотно прикрытое парадное и спрятаться от снега. Ткнулась в пару дальних, потом побежала через двор к елке… и тут же, словно током ее шарахнуло, отпрыгнула назад с яростным лаем. Лай скоро перешел в утробное свирепое рычание. Собака пятилась, вздыбив шерсть, не спуская глаз с елки.
Точнее, с нижних ее ветвей.
– …спел ты превосходно, – долдонил Горехин. – Но, Геннадьич, ты же все дубли запорол. Все, понимаешь!
Дворняжка рычала, скалила клыки – потом сорвалась с места и, поджав хвост, пулей бросилась вон со двора.
И что, спросил себя Тихомиров, какие такие «дурные мысли» крутились в ее блохастой голове? Найти где-нибудь не слишком промерзшие отбросы? Теплый угол? В идеале – хозяев?
Да ну, бред: вот же, все просто и ясно: под ветками наверняка сидит какая-нибудь псина покрупней. Или лиса прибилась, в последнее время, говорят, в городах до чертиков лис, и сов, и прочей лесной живности.
И тут он понял, что уже стоит в дверях и натягивает сапоги.
– Что там у тебя вообще?.. – бубнил Горехин. – Ты меня слушаешь?!
– Конечно. «Дубли запороты». Объясни мне только: как запороты? С чего вдруг?
– Ты вообще кого играл, Геннадьич? А?! Ты Лота играл, правильно?
– Ну.
– Песню спел на ура. Девочки тоже молодцы, эти, «Кнопки» или как их… новенькие совсем, да? Вы втроем – бомба, Геннадьич.
– Не тяни, Горехин. Баловнева слажала?
– Баловнева – ты прав был – идеальная жена. В смысле, как столп, конечно. Замерла – на ять. А ты, ты, Лот твою так, кой хрен обернулся?!
– В смысле?
– Ну Лот по легенде должен был уйти с семьей и не оборачиваться, пока ангелы его родной Содом утилизировали. Жена обернулась – дура – и превратилась в кусок соли. А он – ты! – не обернулся!
– Ну.
– А ты – обернулся!
– Горехин!..
– На всех дублях Артур Тихомиров исполняет последний куплет, картинно стоя, мать его так, лицом к декорациям Содома. На всех! Я не знаю, куда смотрел оператор и о чем думал, мать его, режиссер, но ты же профи, Геннадьич! Как можно было?! Я сегодня с Еленой говорил, поймал после этих ваших съемок, – она руками разводит. Я не понимаю вас, ребята. Все, надо переснимать. Но ты главное объясни мне: зачем?!
– Правда роли, Горехин, – хмуро сказал Артур. Он уже вышел во двор – и только тут сообразил, что куртку надо было накинуть. И еще сообразил, что под елкой должна быть действительно крупная псина – или что уж там сидит вместо нее. А он даже перочинный нож не додумался прихватить.
– Какая, на хрен, правда роли?!
– Простая, Горехин.
Он медленно пошел к елке. Очень медленно, стараясь, чтобы снег под ногами не скрипел.
Шагах в пяти присел на корточки.
Горехин в трубке неистовствовал.
– Ну неужели, – сказал ему Тихомиров, – ты бы на месте Лота не обернулся? Неужели, Димыч, тебе было бы неинтересно посмотреть на то, как хреновы ангелы разносят по кирпичику город, в котором ты жил, – со всеми твоими соседями, друзьями, с зятьями твоими – всех, все, в пыль? Это было любопытство, Димыч. Простое любопытство. Великая сила.
Он повернул мобильный так, чтобы подсветить себе экраном. Под ветками, у самого ствола, что-то темнело. Угловатое, подозрительное.
Он не сразу и сообразил, что это же – коробка с бантом, подарок под елочку, аппарат.
Горехин там у себя бился в истерике.
– Ладно, – сказал ему Тихомиров, – извини. Был неправ. Приеду и переснимем, если они еще не передумали. Завтра же.
Потом они попрощались, он нажал отбой и потянулся за коробкой. Повертел ее, оглядел со всех сторон. Ничего не изменилось, даже бумага не подмокла.
Артур осторожно потряс ее – коробка была как будто полная, но изнутри – ни звука: не шевельнулось, не стукнуло.
Он перевернул ее бантом вниз и задумчиво провел онемевшей подушечкой указательного по пломбам.
Потом надорвал одну – решительно, прежде, чем успел передумать.
Попытался поддеть ногтем край обертки, приподнять хоть на пару миллиметров – ничего не вышло. Бумага прилегала плотно, даже не понять, к чему именно, что там под ней – картонный ли, металлический ли корпус, а может, – почему-то вдруг подумалось Тихомирову – кожа, натянутая на каркас?..
Он снова пожалел, что не прихватил с собой нож: удобней было бы, чем пальцами, но, в конце-то концов, какая…
– Папа?
– Здрасьте, Артур Геннадиевич.
Он обернулся. Настена вместе с этой своей… господи, как же ее?.. Тушенкиной, что ли? – стояла у него за спиной.
– Привет! – сказал Тихомиров. – А вы откуда и куда?
– Ну па, мы же в кино ходили, ты сам разрешил, еще вчера.
– А. Ну да, извини, совсем из головы вылетело. Кино-то как? Хорошее?
Они переглянулись и, кажется, беззвучно хихикнули.
– А это у вас что, Артур Геннадиевич? – спросила… Марина? Марьяна?
– Это, – сказал Тихомиров, – такая специальная штуковина, типа удобрений, чтобы елка лучше росла. Чего только не придумают: нарочно сделали в виде подарка, мол, так эстетичнее. Ну, идем к нам пить чай?
Он сунул коробку обратно под ветки и решительно увлек девочек за собой. На ходу о чем-то говорил, а сам пытался сообразить, как воткнуть в график еще один день съемок. Послезавтра же они с Еленой должны быть в каком-то Задрыщанске, городской совет после выборов раскошелился на новогодний концерт, на центральной площади, с семи до девяти поет сам Тихомиров. Отказываться, говорила Елена, нельзя, ты, говорила, на два года, считай, выпал из обоймы, ну что ты кривишься, да, выступал, да, пел, но ни одного хита, Артур, мы тебя сейчас возвращаем в топ, надо пахать, Артур, нам всем надо пахать, если хотим добиться успеха, это второй шанс, третьего никто не даст, ты же сам понимаешь…
Тихомиров действительно понимал и действительно хотел вернуться. Потому что, если уж совсем честно, это было главным: идти на сцену, петь, получать свою «дозу» во время выступления – от внимания, от взглядов, от апплодисментов. Это вставляло покрепче травки и любой другой наркоты. Но вот если ты выпадал из обоймы…
Темп они, конечно, в этом году взяли бешеный, но Артур держался – втянулся быстро, как будто и не было двухлетней паузы. А что под Новый год стало напряжней – всегда так бывает, на то он и Новый год. Главное сейчас – отработать эти несколько недель…
– Па!
– Что, солнце?
– Чаю заваришь? Маришка к нам ненадолго – ей скоро домой.
Он кивнул, включил огонь под чуть остывшим чайником. Встал возле окна, ожидая, пока тот закипит.
Внизу, вдоль дорожки, прыгала по снегу ворона. Обычная серая ворона, каких в городе полным-полно. Тихомиров удивился: и чего ей не спится на ночь глядя? Наверное, подумал, заметила блестящую обертку на коробке – известно же, что вороны ведутся на всякое такое, необычное. Тоже, по-своему, любопытство.
Теперь, оказавшись рядом с елкой, она уже не прыгала, а как будто подкрадывалась размашистыми, бесшумными шажками. Надолго замирала, склоняла голову. Потом делала еще один шаг…
Засвистел чайник, Артур обернулся, чтобы налить кипятку в заварник, а когда снова посмотрел в окно, вороны уже не было. Видимо, поняла, что здесь нечего ловить, и улетела.
– Чай прибыл! – он постучал в дверь и вошел. Девочки что-то читали в Сети, какую-то Настенину переписку. Перед тем как принять у него чашки, дочка как бы между делом свернула окна.
Выходя из комнаты, Тихомиров подумал, что это должно его задеть, и даже удивился слегка, что не задело. Голова, в общем-то, была забита другим: этой ерундой со съемками, послезавтрашними гастролями в Задрыщанске… и вороной.
Он все-таки выглянул в окно еще раз – убедиться, что ему показалось. Нет, что-то темнело рядом с елкой, что-то мелкое, похожее на пару-тройку перьев.
Артур пожал плечами и набрал Елену – посоветоваться насчет форс-мажора. Пока говорил, не отрывал взгляда от окна, но там все было тихо-мирно, только носились в воздухе крупные, уродливые снежинки.
– Да, – кивнул Тихомиров. – Извини, Горехин, у них в студии лампы полетели на хрен, три штуки, с промежутком в полчаса. Пока поменяли, пока запустили… – и опять. В общем, можешь себе представить. Так чего там?
Он стоял на кухне, ждал, пока закипит чайник. За окном была ночь, густая, вьюжная. Фонари во дворе горели истощенным, больничным каким-то светом. Елка нахохлилась и сутулилась под тяжестью снежных погон.
Во двор, прямо в пятно желтушного света, вдруг вбежала дворняга. Тихомиров видел ее пару раз – и здесь, под окнами, и на соседних улицах. Белая, кудлатая, болонкистая. Она как будто чуяла, что внешность ее срабатывает безотказно, вызывает у мамаш и старушек неизменное «ух ты моя сладкая! иди сюда, я тебя покормлю, иди…» – знала и пользовалась. Никогда не лаяла, просто подходила и заглядывала в глаза. В наиболее тяжелых случаях протяжно, по-человечьи вздыхала; Артур, если бы сам не слышал, в жизни бы не поверил.
Сейчас эта полуболонка пыталась найти неплотно прикрытое парадное и спрятаться от снега. Ткнулась в пару дальних, потом побежала через двор к елке… и тут же, словно током ее шарахнуло, отпрыгнула назад с яростным лаем. Лай скоро перешел в утробное свирепое рычание. Собака пятилась, вздыбив шерсть, не спуская глаз с елки.
Точнее, с нижних ее ветвей.
– …спел ты превосходно, – долдонил Горехин. – Но, Геннадьич, ты же все дубли запорол. Все, понимаешь!
Дворняжка рычала, скалила клыки – потом сорвалась с места и, поджав хвост, пулей бросилась вон со двора.
И что, спросил себя Тихомиров, какие такие «дурные мысли» крутились в ее блохастой голове? Найти где-нибудь не слишком промерзшие отбросы? Теплый угол? В идеале – хозяев?
Да ну, бред: вот же, все просто и ясно: под ветками наверняка сидит какая-нибудь псина покрупней. Или лиса прибилась, в последнее время, говорят, в городах до чертиков лис, и сов, и прочей лесной живности.
И тут он понял, что уже стоит в дверях и натягивает сапоги.
– Что там у тебя вообще?.. – бубнил Горехин. – Ты меня слушаешь?!
– Конечно. «Дубли запороты». Объясни мне только: как запороты? С чего вдруг?
– Ты вообще кого играл, Геннадьич? А?! Ты Лота играл, правильно?
– Ну.
– Песню спел на ура. Девочки тоже молодцы, эти, «Кнопки» или как их… новенькие совсем, да? Вы втроем – бомба, Геннадьич.
– Не тяни, Горехин. Баловнева слажала?
– Баловнева – ты прав был – идеальная жена. В смысле, как столп, конечно. Замерла – на ять. А ты, ты, Лот твою так, кой хрен обернулся?!
– В смысле?
– Ну Лот по легенде должен был уйти с семьей и не оборачиваться, пока ангелы его родной Содом утилизировали. Жена обернулась – дура – и превратилась в кусок соли. А он – ты! – не обернулся!
– Ну.
– А ты – обернулся!
– Горехин!..
– На всех дублях Артур Тихомиров исполняет последний куплет, картинно стоя, мать его так, лицом к декорациям Содома. На всех! Я не знаю, куда смотрел оператор и о чем думал, мать его, режиссер, но ты же профи, Геннадьич! Как можно было?! Я сегодня с Еленой говорил, поймал после этих ваших съемок, – она руками разводит. Я не понимаю вас, ребята. Все, надо переснимать. Но ты главное объясни мне: зачем?!
– Правда роли, Горехин, – хмуро сказал Артур. Он уже вышел во двор – и только тут сообразил, что куртку надо было накинуть. И еще сообразил, что под елкой должна быть действительно крупная псина – или что уж там сидит вместо нее. А он даже перочинный нож не додумался прихватить.
– Какая, на хрен, правда роли?!
– Простая, Горехин.
Он медленно пошел к елке. Очень медленно, стараясь, чтобы снег под ногами не скрипел.
Шагах в пяти присел на корточки.
Горехин в трубке неистовствовал.
– Ну неужели, – сказал ему Тихомиров, – ты бы на месте Лота не обернулся? Неужели, Димыч, тебе было бы неинтересно посмотреть на то, как хреновы ангелы разносят по кирпичику город, в котором ты жил, – со всеми твоими соседями, друзьями, с зятьями твоими – всех, все, в пыль? Это было любопытство, Димыч. Простое любопытство. Великая сила.
Он повернул мобильный так, чтобы подсветить себе экраном. Под ветками, у самого ствола, что-то темнело. Угловатое, подозрительное.
Он не сразу и сообразил, что это же – коробка с бантом, подарок под елочку, аппарат.
Горехин там у себя бился в истерике.
– Ладно, – сказал ему Тихомиров, – извини. Был неправ. Приеду и переснимем, если они еще не передумали. Завтра же.
Потом они попрощались, он нажал отбой и потянулся за коробкой. Повертел ее, оглядел со всех сторон. Ничего не изменилось, даже бумага не подмокла.
Артур осторожно потряс ее – коробка была как будто полная, но изнутри – ни звука: не шевельнулось, не стукнуло.
Он перевернул ее бантом вниз и задумчиво провел онемевшей подушечкой указательного по пломбам.
Потом надорвал одну – решительно, прежде, чем успел передумать.
Попытался поддеть ногтем край обертки, приподнять хоть на пару миллиметров – ничего не вышло. Бумага прилегала плотно, даже не понять, к чему именно, что там под ней – картонный ли, металлический ли корпус, а может, – почему-то вдруг подумалось Тихомирову – кожа, натянутая на каркас?..
Он снова пожалел, что не прихватил с собой нож: удобней было бы, чем пальцами, но, в конце-то концов, какая…
– Папа?
– Здрасьте, Артур Геннадиевич.
Он обернулся. Настена вместе с этой своей… господи, как же ее?.. Тушенкиной, что ли? – стояла у него за спиной.
– Привет! – сказал Тихомиров. – А вы откуда и куда?
– Ну па, мы же в кино ходили, ты сам разрешил, еще вчера.
– А. Ну да, извини, совсем из головы вылетело. Кино-то как? Хорошее?
Они переглянулись и, кажется, беззвучно хихикнули.
– А это у вас что, Артур Геннадиевич? – спросила… Марина? Марьяна?
– Это, – сказал Тихомиров, – такая специальная штуковина, типа удобрений, чтобы елка лучше росла. Чего только не придумают: нарочно сделали в виде подарка, мол, так эстетичнее. Ну, идем к нам пить чай?
Он сунул коробку обратно под ветки и решительно увлек девочек за собой. На ходу о чем-то говорил, а сам пытался сообразить, как воткнуть в график еще один день съемок. Послезавтра же они с Еленой должны быть в каком-то Задрыщанске, городской совет после выборов раскошелился на новогодний концерт, на центральной площади, с семи до девяти поет сам Тихомиров. Отказываться, говорила Елена, нельзя, ты, говорила, на два года, считай, выпал из обоймы, ну что ты кривишься, да, выступал, да, пел, но ни одного хита, Артур, мы тебя сейчас возвращаем в топ, надо пахать, Артур, нам всем надо пахать, если хотим добиться успеха, это второй шанс, третьего никто не даст, ты же сам понимаешь…
Тихомиров действительно понимал и действительно хотел вернуться. Потому что, если уж совсем честно, это было главным: идти на сцену, петь, получать свою «дозу» во время выступления – от внимания, от взглядов, от апплодисментов. Это вставляло покрепче травки и любой другой наркоты. Но вот если ты выпадал из обоймы…
Темп они, конечно, в этом году взяли бешеный, но Артур держался – втянулся быстро, как будто и не было двухлетней паузы. А что под Новый год стало напряжней – всегда так бывает, на то он и Новый год. Главное сейчас – отработать эти несколько недель…
– Па!
– Что, солнце?
– Чаю заваришь? Маришка к нам ненадолго – ей скоро домой.
Он кивнул, включил огонь под чуть остывшим чайником. Встал возле окна, ожидая, пока тот закипит.
Внизу, вдоль дорожки, прыгала по снегу ворона. Обычная серая ворона, каких в городе полным-полно. Тихомиров удивился: и чего ей не спится на ночь глядя? Наверное, подумал, заметила блестящую обертку на коробке – известно же, что вороны ведутся на всякое такое, необычное. Тоже, по-своему, любопытство.
Теперь, оказавшись рядом с елкой, она уже не прыгала, а как будто подкрадывалась размашистыми, бесшумными шажками. Надолго замирала, склоняла голову. Потом делала еще один шаг…
Засвистел чайник, Артур обернулся, чтобы налить кипятку в заварник, а когда снова посмотрел в окно, вороны уже не было. Видимо, поняла, что здесь нечего ловить, и улетела.
– Чай прибыл! – он постучал в дверь и вошел. Девочки что-то читали в Сети, какую-то Настенину переписку. Перед тем как принять у него чашки, дочка как бы между делом свернула окна.
Выходя из комнаты, Тихомиров подумал, что это должно его задеть, и даже удивился слегка, что не задело. Голова, в общем-то, была забита другим: этой ерундой со съемками, послезавтрашними гастролями в Задрыщанске… и вороной.
Он все-таки выглянул в окно еще раз – убедиться, что ему показалось. Нет, что-то темнело рядом с елкой, что-то мелкое, похожее на пару-тройку перьев.
Артур пожал плечами и набрал Елену – посоветоваться насчет форс-мажора. Пока говорил, не отрывал взгляда от окна, но там все было тихо-мирно, только носились в воздухе крупные, уродливые снежинки.
4
Следовало отдать Горехину должное: игрушки исчезать перестали. Вместо них, однако, случилась другая пропажа.
Тихомировы как раз вернулись с гастролей – и паркуясь, обнаружили вдруг во дворе странное оживление. Правда, рядом с елкой стоял не замызганный грузовичок, а милицейский «бобик», возле которого скучал, посасывая цыгарку, сельского вида дядька в форме. Двое его коллег неспешно выгружались, вполголоса о чем-то переговариваясь.
Было часов семь вечера – уже стемнело, и снова падал пушистый, мокрый снег.
– Вы из этого парадного? – спросил один из ментов – тот, который повыше и попредставительней.
– Да, а что?
– Клокачева знаете?
– Кого, простите? – не понял Тихомиров.
– Знаем, – сказала Елена, – это наш сосед с первого этажа. Ефрем Степанович, да?
Представительный кивнул и добыл из кармана удостоверение.
– Если вы не против, я просил бы вас быть понятыми. Много времени это не займет.
Тихомиров растерянно кивнул и только потом сообразил, что можно ведь было и отказаться.
Менты прихватили с собой странного вида саквояж – затертый, обгорелый с одного бока – и зашагали к парадному. На ходу Артур со значением посмотрел на Елену, но та лишь пожала плечами. В этом была она вся: никогда не пройдет мимо, никогда не промолчит. Тоже любопытство в своем роде.
У гоблинской двери уже ждали участковый, нервная худосочная дама и слесарь.
– Начинайте, – велел слесарю представительный. А Тихомировым сказал: – Сейчас посмо́трите, может, что-нибудь странное заметите… Вы у него часто бывали в гостях?
– Ни разу, – хмуро ответил Артур. – Только «здрасьте – до свидания», и все. Семьями не дружили.
Представительный посмотрел на него оценивающе, кивнул.
– Ну, – сказал, – это понятно. И все-таки посмо́трите, мало ли.
– А что произошло-то? – не выдержала Елена. – Почему вы ломаете дверь?
– Соседи жаловались, третьи сутки подряд телевизор не выключает, даже ночью. А это вот родственница Клокачева, утверждает, что он знал о ее приезде и не мог никуда отлучиться.
– Прошу, – лениво сказал слесарь.
Замок он выворотил в три скупых движения, не особо чинясь.
Тихомиров боялся, что в квартире будет не продохнуть: если два дня уже… да батереи жарят… понятно ведь, чего ждать. Но внутри оказалось на удивление чисто, и пахло лекарствами, конечно, и старыми газетами, но ничего такого. Ничего и никого.
– Пусто, – подытожил представительный. – Как будто вышел мусор вынести. Мажук, свяжись, какие у нас здесь ближайшие больницы? Фотку вон возьми, для опознания. И выключи уже на хрен этот телевизор, голова раскалывается.
Дальше все было просто: минут пятнадцать пришлось подождать, пока составят и дадут на подпись протокол, за это время Елена дважды звонила Антонине Петровне, чтобы та не волновалась и успокоила вернувшуюся из школы Настену. Впрочем, если верить невнятным сводкам с полей, Антонина Петровна подозревала, что переживает Настена не из-за пропавшего отца. Опять какие-то бури в школе.
Дважды звонили из журнала, договаривались, потом передоговаривались насчет встречи и фотосессии. Тихомиров сатанел, но терпел.
Наконец документы были готовы, «вот здесь и здесь, пожалуйста», и – с чистой совестью на волю. Родственница, правда, отпускать ментов не спешила: дрожащим голосом требовала, чтобы «завели дело». Те устало, уныло объясняли, что – ну нет же пока оснований, ну мало ли, да и толку никакого все равно…
В коридоре тем временем коллеги представительного лениво осматривали шкафчики, антресоли, рылись в тумбочке под телефоном. Один аккуратно выложил на расстеленную газетку трофеи: щетки, скрюченные тюбики из-под крема, потом в отдельной коробке – три сочно-оранжевых елочных шара, пару плюшевых зайцев, игрушечный автомобильчик…
Артур вздрогнул и отвел глаза. Ждал, что вот-вот кто-нибудь скажет с ухмылочкой: «Постойте-ка, товарищ Тихомиров. Ничего не хотите нам сообщить, Артур Геннадьевич?»
Но никто ничего не заметил. Даже Елена.
Слесаря на лестничной клетке уже не было. Перед дверьми крутилась вислощекая тетка со второго этажа – Эмма Эдуардовна, что ли. Всегда с Тихомировым раскланивалась так, будто самим своим существованием он оскорблял ее в лучших чувствах.
– Добрый вечер, – кивнула ей Елена.
– Добрый?.. – полувопросительно произнесла Эмма Эдуардовна. Выдержала паузу, поняла, что никто разговор не поддержит, и зашагала по лестнице вверх. Уже поднявшись на пролет, как бы между делом бросила стоявшим у лифта Тихомировым: – Не ждите, сломан.
Артур помог Елене донести вещи до их четвертого, потом похлопал себя по карманам.
– Слушай, – сказал смущенно, – кажется, зарядку оставил в машине. Смотаюсь, пока одет.
Сбегая вниз по ступеням, он пытался сообразить, зачем, вообще-то, спускается. Что именно надеется увидеть.
На первом этаже возле дверей Ефрема Степановича было пусто и тихо. Артур вышел на улицу – нет, свет в окнах у старика горел, и двигались за шторами угловатые тени. Да и милицейский «бобик» стоял на прежнем месте, возле елки.
Тихомиров пошел к своей машине по большой дуге, огибая елку против часовой стрелки, чтобы…
Чтобы осмотреться.
Перья заметил почти сразу – точнее, это он сперва решил, что перья, вот остались от той самой вороны, но потом понял: да ну откуда, три дня ведь прошло!.. К тому же такая яркая окраска – это разве что у тропических птиц, а в наших-то широтах…
В общем, никакие это были не перья, конечно.
Артур оглянулся на окна и присел.
Перчатка распласталась на снегу – ядовито-алая, скомканная. Он зачем-то сдернул свою и пальцами прикоснулся к ткани. На нитки намерз лед; впрочем, если перчатка здесь лежит три дня, странно, что вообще не занесло снегом.
Надо было позвать следователя. Визитку он Тихомирову вручил: «Если вдруг вспомните что-нибудь…» Елена бы точно позвала.
Он глянул под ветки. Нет, подарок не пропал – стоял все там же. Чуть изменился – видимо, влага и мороз сделали свое дело, – вот только Тихомиров не мог наверняка сказать, что именно с коробкой не так.
А потом он почувствовал чей-то взгляд – не справа, со стороны соседских окон, а слева, оттуда, где был вход во двор. Обернулся как бы небрежно, как бы с ленцой, вставая.
В подворотне стояли двое мужиков. В тени, лиц толком не разглядеть.
Они заметили, что Артур смотрит на них, переглянулись и двинулись к нему. Тихомиров не сразу узнал высокого: щетину тот не сбрил, но подровнял, а на нос нацепил зачем-то темные очки. Хотя… ясно ведь, зачем.
Шагали эти двое не торопясь, и у Артура было время, чтобы уйти. Или позвать кого-нибудь на помощь. Или…
Или, подумал он, наклониться и спрятать от них перчатку.
– Добрый вечер, – сказал щетинистый, чуть растягивая слова. – Поговорить надо.
– О чем? – Тихомиров понял, что не боится их, вот совершенно. И вообще никаких чувств не испытывает.
– Знаешь, о чем, – все так же спокойно сообщил щетинистый. – В ЖЭКе, – добавил со значением, – недовольны. Надо что-то решать.
– А ты, – в тон ему отозвался Тихомиров, – у главного-то завизировал? Для начала.
– У кого? – не понял щетинистый.
Его напарник, низенький, ушастый, с широким плоским носом и скошенным подбородком, хмыкнул:
– Разводит он тебя, Саныч. Ты посмотри на него, суку, он же…
Тут он осекся, поглядел куда-то вбок, за Тихомирова, хлопнул щетинистого Саныча по руке и молча зашагал обратно к подворотне. Так, будто разговора и вовсе не было. Саныч сплюнул под ноги Тихомирову, угрожающе дернул головой и поспешил вслед за ушастым.
Позади громко переговаривались голоса, скрипел под ногами снег.
Артур, не оборачиваясь, зашагал к своей машине. Пока он копался в бардачке, следственная бригада уже загрузилась в «бобик» и медленно двинулась к выезду со двора. Тихомиров, проходя, кивнул им – те, кажется, даже внимания не обратили, о чем-то спорили, сельского вида дядька взмахивал рукой, горячился…
Артур поднялся уже до третьего, когда сообразил, что перчатка так и осталась там, в сугробе. Но возвращаться не стал. Может, подумал, эти двое вообще не за ней приходили, может, и к пропаже старика они отношения не имеют. Нелепо же: из-за какой-то елки… да нет, никто бы не стал, верно? Так ведь не бывает, только в кино.
Ужинали молча. Настена не поднимала взгляда от тарелки, Елена слушала новости, Тихомиров то и дело посматривал на мобильный.
Хотя, говорил он себе, откуда у этих двоих мой номер?
«…Китайские ученые, – бубнила ведущая, – добились значительных успехов в создании псевдоживых тканей. На очереди – работа по конструированию механизма, который бы состоял из них более чем наполовину. Проблема, однако, заключается в том, как обеспечить подобному механизму автономность. Иными словами…»
– Па, – позвала Настена.
– М-м?
– А можно я завтра в школу… не пойду. Я вроде как простыла. Совсем чуть-чуть, ничего страшного, просто…
Елена выключила телевизор.
– Ну-ка, – попросила, – дай лоб.
Коснулась губами, нахмурилась.
– Совсем чуть-чуть, – повторила Настена.
– Пусть отлежится, – сказал Артур. – День туда, день сюда. А сейчас, говорят, какой-то скверный штамм ходит.
– Призраком, – кивнула Елена. – По Европе. Пойдем, Настя, пообщаемся без работников эстрады.
– Эй, нет ли здесь попытки ущемить меня в моих родительских правах и обязанностях?!
– Ешь, – она встала и похлопала его по плечу. – Остынет же все.
Тихомиров бездумно затолкал в себя остатки ужина, встал с чашкой чая у окна. Опять пошел снег, а это значило, что завтра надо подрываться хотя бы на полчаса раньше: дороги будут ни к черту.
И значит, уже ложиться бы.
Он лениво поразмыслил о том, что все-таки следует пойти вниз и поднять ту перчатку. Хотя бы для того, чтобы убедиться, все ли «пальцы» у нее на месте. Не показалось ли.
Ну а даже, сказал он себе, если одного не хватает? Какие неожиданные выводы ты из этого сделаешь? Да просто зажал старик где-нибудь, оторвал случайно.
– Что там, – спросил он, когда укладывались, – серьезное что-то? Температуру меряли?
– Все в порядке, – сказала Елена после паузы. – Пусть завтра посидит дома. Для профилактики.
Уже почти засыпая, он кивнул и накрылся одеялом. Подумал еще, что надо бы отключить звонок… на всякий случай… а то позвонят эти сволочи, «из ЖЭКа», Елена возьмет трубку… потом объяснять… а как тут объяснишь, если и сам не до конца…
Ночью ему приснилась Алена. Но почему-то все время держалась сбоку, и он не мог толком разглядеть лица, он говорил ей о Настене и, кажется, рассказывал про елку, но Алена молчала, и в конце концов Тихомиров понял, что она обиделась, наверное, из-за того, что завтра годовщина, а он едва не забыл, и еще из-за того, что не приедет проведать; ну а как, говорил он ей, это ж на другом конце города, с нынешним графиком не вырвусь, да и потом… Тут он запнулся, потому что – не скажешь ведь «…ты мертвая, тебе все равно», – запнулся и проснулся. Сердце колотилось как бешеное. Он перевернулся на другой бок и лежал так минут пять, ни о чем не думая. Сам не заметил, когда заснул.
Тихомировы как раз вернулись с гастролей – и паркуясь, обнаружили вдруг во дворе странное оживление. Правда, рядом с елкой стоял не замызганный грузовичок, а милицейский «бобик», возле которого скучал, посасывая цыгарку, сельского вида дядька в форме. Двое его коллег неспешно выгружались, вполголоса о чем-то переговариваясь.
Было часов семь вечера – уже стемнело, и снова падал пушистый, мокрый снег.
– Вы из этого парадного? – спросил один из ментов – тот, который повыше и попредставительней.
– Да, а что?
– Клокачева знаете?
– Кого, простите? – не понял Тихомиров.
– Знаем, – сказала Елена, – это наш сосед с первого этажа. Ефрем Степанович, да?
Представительный кивнул и добыл из кармана удостоверение.
– Если вы не против, я просил бы вас быть понятыми. Много времени это не займет.
Тихомиров растерянно кивнул и только потом сообразил, что можно ведь было и отказаться.
Менты прихватили с собой странного вида саквояж – затертый, обгорелый с одного бока – и зашагали к парадному. На ходу Артур со значением посмотрел на Елену, но та лишь пожала плечами. В этом была она вся: никогда не пройдет мимо, никогда не промолчит. Тоже любопытство в своем роде.
У гоблинской двери уже ждали участковый, нервная худосочная дама и слесарь.
– Начинайте, – велел слесарю представительный. А Тихомировым сказал: – Сейчас посмо́трите, может, что-нибудь странное заметите… Вы у него часто бывали в гостях?
– Ни разу, – хмуро ответил Артур. – Только «здрасьте – до свидания», и все. Семьями не дружили.
Представительный посмотрел на него оценивающе, кивнул.
– Ну, – сказал, – это понятно. И все-таки посмо́трите, мало ли.
– А что произошло-то? – не выдержала Елена. – Почему вы ломаете дверь?
– Соседи жаловались, третьи сутки подряд телевизор не выключает, даже ночью. А это вот родственница Клокачева, утверждает, что он знал о ее приезде и не мог никуда отлучиться.
– Прошу, – лениво сказал слесарь.
Замок он выворотил в три скупых движения, не особо чинясь.
Тихомиров боялся, что в квартире будет не продохнуть: если два дня уже… да батереи жарят… понятно ведь, чего ждать. Но внутри оказалось на удивление чисто, и пахло лекарствами, конечно, и старыми газетами, но ничего такого. Ничего и никого.
– Пусто, – подытожил представительный. – Как будто вышел мусор вынести. Мажук, свяжись, какие у нас здесь ближайшие больницы? Фотку вон возьми, для опознания. И выключи уже на хрен этот телевизор, голова раскалывается.
Дальше все было просто: минут пятнадцать пришлось подождать, пока составят и дадут на подпись протокол, за это время Елена дважды звонила Антонине Петровне, чтобы та не волновалась и успокоила вернувшуюся из школы Настену. Впрочем, если верить невнятным сводкам с полей, Антонина Петровна подозревала, что переживает Настена не из-за пропавшего отца. Опять какие-то бури в школе.
Дважды звонили из журнала, договаривались, потом передоговаривались насчет встречи и фотосессии. Тихомиров сатанел, но терпел.
Наконец документы были готовы, «вот здесь и здесь, пожалуйста», и – с чистой совестью на волю. Родственница, правда, отпускать ментов не спешила: дрожащим голосом требовала, чтобы «завели дело». Те устало, уныло объясняли, что – ну нет же пока оснований, ну мало ли, да и толку никакого все равно…
В коридоре тем временем коллеги представительного лениво осматривали шкафчики, антресоли, рылись в тумбочке под телефоном. Один аккуратно выложил на расстеленную газетку трофеи: щетки, скрюченные тюбики из-под крема, потом в отдельной коробке – три сочно-оранжевых елочных шара, пару плюшевых зайцев, игрушечный автомобильчик…
Артур вздрогнул и отвел глаза. Ждал, что вот-вот кто-нибудь скажет с ухмылочкой: «Постойте-ка, товарищ Тихомиров. Ничего не хотите нам сообщить, Артур Геннадьевич?»
Но никто ничего не заметил. Даже Елена.
Слесаря на лестничной клетке уже не было. Перед дверьми крутилась вислощекая тетка со второго этажа – Эмма Эдуардовна, что ли. Всегда с Тихомировым раскланивалась так, будто самим своим существованием он оскорблял ее в лучших чувствах.
– Добрый вечер, – кивнула ей Елена.
– Добрый?.. – полувопросительно произнесла Эмма Эдуардовна. Выдержала паузу, поняла, что никто разговор не поддержит, и зашагала по лестнице вверх. Уже поднявшись на пролет, как бы между делом бросила стоявшим у лифта Тихомировым: – Не ждите, сломан.
Артур помог Елене донести вещи до их четвертого, потом похлопал себя по карманам.
– Слушай, – сказал смущенно, – кажется, зарядку оставил в машине. Смотаюсь, пока одет.
Сбегая вниз по ступеням, он пытался сообразить, зачем, вообще-то, спускается. Что именно надеется увидеть.
На первом этаже возле дверей Ефрема Степановича было пусто и тихо. Артур вышел на улицу – нет, свет в окнах у старика горел, и двигались за шторами угловатые тени. Да и милицейский «бобик» стоял на прежнем месте, возле елки.
Тихомиров пошел к своей машине по большой дуге, огибая елку против часовой стрелки, чтобы…
Чтобы осмотреться.
Перья заметил почти сразу – точнее, это он сперва решил, что перья, вот остались от той самой вороны, но потом понял: да ну откуда, три дня ведь прошло!.. К тому же такая яркая окраска – это разве что у тропических птиц, а в наших-то широтах…
В общем, никакие это были не перья, конечно.
Артур оглянулся на окна и присел.
Перчатка распласталась на снегу – ядовито-алая, скомканная. Он зачем-то сдернул свою и пальцами прикоснулся к ткани. На нитки намерз лед; впрочем, если перчатка здесь лежит три дня, странно, что вообще не занесло снегом.
Надо было позвать следователя. Визитку он Тихомирову вручил: «Если вдруг вспомните что-нибудь…» Елена бы точно позвала.
Он глянул под ветки. Нет, подарок не пропал – стоял все там же. Чуть изменился – видимо, влага и мороз сделали свое дело, – вот только Тихомиров не мог наверняка сказать, что именно с коробкой не так.
А потом он почувствовал чей-то взгляд – не справа, со стороны соседских окон, а слева, оттуда, где был вход во двор. Обернулся как бы небрежно, как бы с ленцой, вставая.
В подворотне стояли двое мужиков. В тени, лиц толком не разглядеть.
Они заметили, что Артур смотрит на них, переглянулись и двинулись к нему. Тихомиров не сразу узнал высокого: щетину тот не сбрил, но подровнял, а на нос нацепил зачем-то темные очки. Хотя… ясно ведь, зачем.
Шагали эти двое не торопясь, и у Артура было время, чтобы уйти. Или позвать кого-нибудь на помощь. Или…
Или, подумал он, наклониться и спрятать от них перчатку.
– Добрый вечер, – сказал щетинистый, чуть растягивая слова. – Поговорить надо.
– О чем? – Тихомиров понял, что не боится их, вот совершенно. И вообще никаких чувств не испытывает.
– Знаешь, о чем, – все так же спокойно сообщил щетинистый. – В ЖЭКе, – добавил со значением, – недовольны. Надо что-то решать.
– А ты, – в тон ему отозвался Тихомиров, – у главного-то завизировал? Для начала.
– У кого? – не понял щетинистый.
Его напарник, низенький, ушастый, с широким плоским носом и скошенным подбородком, хмыкнул:
– Разводит он тебя, Саныч. Ты посмотри на него, суку, он же…
Тут он осекся, поглядел куда-то вбок, за Тихомирова, хлопнул щетинистого Саныча по руке и молча зашагал обратно к подворотне. Так, будто разговора и вовсе не было. Саныч сплюнул под ноги Тихомирову, угрожающе дернул головой и поспешил вслед за ушастым.
Позади громко переговаривались голоса, скрипел под ногами снег.
Артур, не оборачиваясь, зашагал к своей машине. Пока он копался в бардачке, следственная бригада уже загрузилась в «бобик» и медленно двинулась к выезду со двора. Тихомиров, проходя, кивнул им – те, кажется, даже внимания не обратили, о чем-то спорили, сельского вида дядька взмахивал рукой, горячился…
Артур поднялся уже до третьего, когда сообразил, что перчатка так и осталась там, в сугробе. Но возвращаться не стал. Может, подумал, эти двое вообще не за ней приходили, может, и к пропаже старика они отношения не имеют. Нелепо же: из-за какой-то елки… да нет, никто бы не стал, верно? Так ведь не бывает, только в кино.
Ужинали молча. Настена не поднимала взгляда от тарелки, Елена слушала новости, Тихомиров то и дело посматривал на мобильный.
Хотя, говорил он себе, откуда у этих двоих мой номер?
«…Китайские ученые, – бубнила ведущая, – добились значительных успехов в создании псевдоживых тканей. На очереди – работа по конструированию механизма, который бы состоял из них более чем наполовину. Проблема, однако, заключается в том, как обеспечить подобному механизму автономность. Иными словами…»
– Па, – позвала Настена.
– М-м?
– А можно я завтра в школу… не пойду. Я вроде как простыла. Совсем чуть-чуть, ничего страшного, просто…
Елена выключила телевизор.
– Ну-ка, – попросила, – дай лоб.
Коснулась губами, нахмурилась.
– Совсем чуть-чуть, – повторила Настена.
– Пусть отлежится, – сказал Артур. – День туда, день сюда. А сейчас, говорят, какой-то скверный штамм ходит.
– Призраком, – кивнула Елена. – По Европе. Пойдем, Настя, пообщаемся без работников эстрады.
– Эй, нет ли здесь попытки ущемить меня в моих родительских правах и обязанностях?!
– Ешь, – она встала и похлопала его по плечу. – Остынет же все.
Тихомиров бездумно затолкал в себя остатки ужина, встал с чашкой чая у окна. Опять пошел снег, а это значило, что завтра надо подрываться хотя бы на полчаса раньше: дороги будут ни к черту.
И значит, уже ложиться бы.
Он лениво поразмыслил о том, что все-таки следует пойти вниз и поднять ту перчатку. Хотя бы для того, чтобы убедиться, все ли «пальцы» у нее на месте. Не показалось ли.
Ну а даже, сказал он себе, если одного не хватает? Какие неожиданные выводы ты из этого сделаешь? Да просто зажал старик где-нибудь, оторвал случайно.
– Что там, – спросил он, когда укладывались, – серьезное что-то? Температуру меряли?
– Все в порядке, – сказала Елена после паузы. – Пусть завтра посидит дома. Для профилактики.
Уже почти засыпая, он кивнул и накрылся одеялом. Подумал еще, что надо бы отключить звонок… на всякий случай… а то позвонят эти сволочи, «из ЖЭКа», Елена возьмет трубку… потом объяснять… а как тут объяснишь, если и сам не до конца…
Ночью ему приснилась Алена. Но почему-то все время держалась сбоку, и он не мог толком разглядеть лица, он говорил ей о Настене и, кажется, рассказывал про елку, но Алена молчала, и в конце концов Тихомиров понял, что она обиделась, наверное, из-за того, что завтра годовщина, а он едва не забыл, и еще из-за того, что не приедет проведать; ну а как, говорил он ей, это ж на другом конце города, с нынешним графиком не вырвусь, да и потом… Тут он запнулся, потому что – не скажешь ведь «…ты мертвая, тебе все равно», – запнулся и проснулся. Сердце колотилось как бешеное. Он перевернулся на другой бок и лежал так минут пять, ни о чем не думая. Сам не заметил, когда заснул.
5
Под окнами Ефрема Степановича топтался бледный типчик в спортивной шапке времен перестройки, что ли. Лицо гладко выбрито, над верхней губой усики жиденькие, блеклые. И такой же блеклый взгляд.
– Доброе утречко, – кинулся к Артуру. – А вы, случайно, не знаете, вот старик тут, из второй… такой, свирепый. Он, случайно, никуда не уехал?
– А вам-то что? – спросил вдруг Тихомиров. Хотел пройти мимо, но стало любопытно.
– Да я… мы с ним на «птичке»… ну, на рынке, в смысле… договаривались встретиться, еще вчера. Игрушки старые продает, говорит, мол, ему уже вряд ли пригодятся.
– И много продал?
– Да… – типчик махнул рукой, мол, какое там! Потом моргнул и внимательней уставился на Тихомирова. – Так что с ним?
– Уехал, – сказал Тихомиров. – Пару дней назад. Вас как зовут?
– Ну, положим, Николай.
– Вот, значит, он как раз вам и просил передать: не ждите.
– А…
– Может, телефон оставите или адрес, где вас искать в случае чего?
Типчик на это пробормотал нечто неразборчивое, покивал на прощание и смылся.
– Ого, – сказала Елена, – что это на тебя нашло, Тихомиров?
– Решил помочь человеку. Может такое быть?
– Теоретически?..
– Ой, ладно. Слушай, я вот подумал: попроси свою… эту, как ее? Тынникову – чтобы достала что-нибудь почитать про человеческий мозг. Как устроен, какие волны испускает и все такое.
Елена открыла дверцу и протянула Тихомирову щетку, чтобы счистил снег.
– Откуда вдруг интерес к таким материям? Ты меня пугаешь.
– Да вот подумал вчера, что совсем тупею. Надо чем-нибудь загрузить голову.
– Ну ты даешь, Тихомиров. Это на тебя перед ток-шоу накатило – вроде как мандраж, только по-особому, по-эстетски? Ладно, ладно, поговорю, будет тебе книжка.
Ток-шоу, кстати, оказалось еще более невыносимым, чем он ожидал. Ведущая блеяла тонким голосом, смеялась невпопад и постоянно перебивала, буквально всех. Спеть Тихомирову не дали, хотя изначально речь шла о двух композициях, о «Снежинке», конечно, и о старом его хите, «Зимних букетах».
И даже спорить или ругаться было не с кем: ведущая – пустое место, кукла, говорящая голова, а режиссера сразу после съемок куда-то срочно увела ассистентка – ходившая вразвалку жирная бабища лет шестидесяти. И Елена уехала, ей нужно было с Горехиным согласовать график на ближайшие две недели, какие-то там накладки образовались из-за истории с Лотом.
А главное – Тихомиров понимал, что скандалить он и не должен, что это он в них заинтересован, в этих пустоголовых, визгливых, тупых, что это они делают ему рейтинги и, в общем-то, позволяют петь. Позволяют, мать их, петь!
Он вышел из павильона и зашагал к гримерке, злой как черт. И стоило закрыть дверь, как тут же явились за автографами, вот сразу после съемок никто не захотел, а сейчас – давай колотить в дверь, да настойчиво как.
– Я занят! – рявкнул Тихомиров.
– Извините, – сказал вошедший. Шагнул в сторону, пропуская своего приятеля, а потом прикрыл дверь и клацнул старой, расхлябанной задвижкой.
– Какого хр… – и тут Артур наконец узнал второго из визитеров – и замолчал.
– Мы ненадолго. – Первый был узкий какой-то, угловатый – напоминал кузнечика. Пальто расстегнул, видимо, ждал давно, а в коридоре душно; под пальто виднелся вполне себе цивильный костюм.
Да и щетинистый сегодня был одет не в пример приличней. Хотя, подумал Тихомиров, он и раньше вполне мог… я ж его толком и не рассмотрел ни разу.
– Артур Геннадьевич, – сказал Кузнечик. – Во-первых, извините за хамство и грубость со стороны моих подчиненных.
Голос у него был вялый, пустой.
– А во-вторых? – по-хамски и, в общем-то, грубо спросил Тихомиров.
Кузнечик пару раз моргнул, затем пожал плечами:
– Ну, если желаете… Во-вторых, Артур Геннадьевич, все то же. Мы понимаем, что… ну, эта елка вам, наверное, дорога как память. Она стояла во дворе долгие годы… Но, так уж вышло, Артур Геннадьевич.
– Она что, особенная? В Киеве нельзя достать другую такую же? Я так понимаю, в средствах вы не ограничены…
Кузнечик едва заметно скривился.
– Ах да, конечно. Они вам не говорили?
Щетинистый мотнул головой.
– Я, – продолжал Кузнечик, – конечно, понимаю, что предлагать вам деньги… бестактно. Но, возможно, некое пожертвование или презент…
– Так что с этой елкой? – еще больше разозлившись, спросил Тихомиров. – У нее корни из золота, сердцевина из серебра? Ее посадила ваша прабабка?
– Доброе утречко, – кинулся к Артуру. – А вы, случайно, не знаете, вот старик тут, из второй… такой, свирепый. Он, случайно, никуда не уехал?
– А вам-то что? – спросил вдруг Тихомиров. Хотел пройти мимо, но стало любопытно.
– Да я… мы с ним на «птичке»… ну, на рынке, в смысле… договаривались встретиться, еще вчера. Игрушки старые продает, говорит, мол, ему уже вряд ли пригодятся.
– И много продал?
– Да… – типчик махнул рукой, мол, какое там! Потом моргнул и внимательней уставился на Тихомирова. – Так что с ним?
– Уехал, – сказал Тихомиров. – Пару дней назад. Вас как зовут?
– Ну, положим, Николай.
– Вот, значит, он как раз вам и просил передать: не ждите.
– А…
– Может, телефон оставите или адрес, где вас искать в случае чего?
Типчик на это пробормотал нечто неразборчивое, покивал на прощание и смылся.
– Ого, – сказала Елена, – что это на тебя нашло, Тихомиров?
– Решил помочь человеку. Может такое быть?
– Теоретически?..
– Ой, ладно. Слушай, я вот подумал: попроси свою… эту, как ее? Тынникову – чтобы достала что-нибудь почитать про человеческий мозг. Как устроен, какие волны испускает и все такое.
Елена открыла дверцу и протянула Тихомирову щетку, чтобы счистил снег.
– Откуда вдруг интерес к таким материям? Ты меня пугаешь.
– Да вот подумал вчера, что совсем тупею. Надо чем-нибудь загрузить голову.
– Ну ты даешь, Тихомиров. Это на тебя перед ток-шоу накатило – вроде как мандраж, только по-особому, по-эстетски? Ладно, ладно, поговорю, будет тебе книжка.
Ток-шоу, кстати, оказалось еще более невыносимым, чем он ожидал. Ведущая блеяла тонким голосом, смеялась невпопад и постоянно перебивала, буквально всех. Спеть Тихомирову не дали, хотя изначально речь шла о двух композициях, о «Снежинке», конечно, и о старом его хите, «Зимних букетах».
И даже спорить или ругаться было не с кем: ведущая – пустое место, кукла, говорящая голова, а режиссера сразу после съемок куда-то срочно увела ассистентка – ходившая вразвалку жирная бабища лет шестидесяти. И Елена уехала, ей нужно было с Горехиным согласовать график на ближайшие две недели, какие-то там накладки образовались из-за истории с Лотом.
А главное – Тихомиров понимал, что скандалить он и не должен, что это он в них заинтересован, в этих пустоголовых, визгливых, тупых, что это они делают ему рейтинги и, в общем-то, позволяют петь. Позволяют, мать их, петь!
Он вышел из павильона и зашагал к гримерке, злой как черт. И стоило закрыть дверь, как тут же явились за автографами, вот сразу после съемок никто не захотел, а сейчас – давай колотить в дверь, да настойчиво как.
– Я занят! – рявкнул Тихомиров.
– Извините, – сказал вошедший. Шагнул в сторону, пропуская своего приятеля, а потом прикрыл дверь и клацнул старой, расхлябанной задвижкой.
– Какого хр… – и тут Артур наконец узнал второго из визитеров – и замолчал.
– Мы ненадолго. – Первый был узкий какой-то, угловатый – напоминал кузнечика. Пальто расстегнул, видимо, ждал давно, а в коридоре душно; под пальто виднелся вполне себе цивильный костюм.
Да и щетинистый сегодня был одет не в пример приличней. Хотя, подумал Тихомиров, он и раньше вполне мог… я ж его толком и не рассмотрел ни разу.
– Артур Геннадьевич, – сказал Кузнечик. – Во-первых, извините за хамство и грубость со стороны моих подчиненных.
Голос у него был вялый, пустой.
– А во-вторых? – по-хамски и, в общем-то, грубо спросил Тихомиров.
Кузнечик пару раз моргнул, затем пожал плечами:
– Ну, если желаете… Во-вторых, Артур Геннадьевич, все то же. Мы понимаем, что… ну, эта елка вам, наверное, дорога как память. Она стояла во дворе долгие годы… Но, так уж вышло, Артур Геннадьевич.
– Она что, особенная? В Киеве нельзя достать другую такую же? Я так понимаю, в средствах вы не ограничены…
Кузнечик едва заметно скривился.
– Ах да, конечно. Они вам не говорили?
Щетинистый мотнул головой.
– Я, – продолжал Кузнечик, – конечно, понимаю, что предлагать вам деньги… бестактно. Но, возможно, некое пожертвование или презент…
– Так что с этой елкой? – еще больше разозлившись, спросил Тихомиров. – У нее корни из золота, сердцевина из серебра? Ее посадила ваша прабабка?