Арестова Любовь. Последняя улика (Сборник)

   Под окном кабинета послышался скрип тормозов. Я выглянул — к отделению милиции шел Гоша Таюрский в сопровождении огромного детины в телогрейке, в рыбацких сапогах с загнутыми голенищами. Из кузова забрызганного грязью по самую крышу уазика выпрыгнули двое молодых парней. Судя по форменным сапогам, это были «ребята» Ждановича.
   Гоша обрадованно пожал мне руку, весело поблескивая узкими темными глазами, принялся рассказывать:
   — Привез вот старшего Тимохина, к которому наш пропащий наведывался. Парень неплохой, хоть и непросто мне дался. Уж теперь-то, кажется, мы на Тимохина выйдем… Да, — он приостановился, взглянул на меня вопросительно, — тебе обрисовали положение?
   — Рассказал, что знал, — ответил за меня Жданович.
   — Гоша, не увлекся ли ты Тимохиным? — не удержался я от упрека. Знаешь, что на земснаряде случилось?
   — Что? — насторожился Таюрский.
   Я рассказал и был удивлен Гошиной реакцией.
   — Да это же здорово! — воскликнул он. — Теперь-то Тимохин никуда не денется. Степан! — крикнул он зычно, и я вздрогнул, не ожидая такого рыка от Гоши.
   На зов Таюрского вошел детина, которого я видел в окно, переминаясь, встал у порога.
   — Проходи, проходи, — голос Гоши звучал теперь приветливо, — садись давай вот тут, — Гоша отодвинул стул от приставного столика, усадил Тимохина. — Рассказывай, — сказал он. Мы молча ждали.
   Степан Тимохин смотрел исподлобья. Видно было, как не хочется ему говорить.
   — Что рассказывать-то? Все уж сказано было.
   — Повтори людям, Степан, — строго сказал Гоша, — поимей уважение к начальству.
   Я поразился Гошиному умению владеть своим голосом. За несколько минут — столько интонаций! «Артист», — восхищенно подумал я.
   Тимохин между тем также исподлобья оглядел нас.
   — Пусть они тоже скажут, что братухе не будет хуже, коли его сейчас возьмут, — угрюмо попросил он.
   Я понял, в чем дело. Гоша оказался тонким психологом, да при этом подавал правильные советы. Поспешив На помощь товарищу, я сказал:
   — Таюрский прав. Что сейчас за вашим братом? Он скрывается от уплаты алиментов — и только. А к чему приведет его тайная жизнь? Ведь для жизни нужно многое: продукты, одежда, оружие, патроны для охоты — он ведь в лесу? — спросил я, но Степан промолчал, и я продолжил: — Он может совершить преступление. Кражу или чего похуже. Судите теперь, когда его лучше уму-разуму поучить — сейчас или потом, когда натворит что-нибудь серьезное?
   — Оно, конечно, — вздохнул Тимохин, — вот и товарищ Таюрский меня также убеждал. Видно, правы вы, мужики… — Он осекся, назвав нас мужиками, огляделся и, не увидев обиды, успокоился:
   — Батя его тоже крыл. А он заладил одно — не буду с женой жить. Ну, говорим, не живи, коль не хочешь, а дети при чем?
   Степан Тимохин горестно махнул рукой:
   — Что с беспутного взять? Мы так считаем, его бабенка какая-то с панталыку сбила. Где они шастали зимой — не знаю. К весне у него, видно, той любви поубавилось, в родные места потянуло. Дали мы братану ружье хорошее, патроны. Сахару взял, соли, муки тоже. Поживу, говорит, лето на приволье. С этим ушел, да вот полтора месяца не был.
   — Но вы-то видели его? — быстро спросил Таюрский.
   — Видел, — выдавил через силу Тимохин. — Сердце болит по брату, беспокоимся. Хоть и не сказал он, где будет, да мы решили — в зимовье нашем обитает, где ему еще быть? Ну, я и пошел — полмесяца назад, однако. Точно! Там и застал его. Оставил харчи, что со мной были, боеприпасы кое-какие. Да он, видел я, не бедствует. Навещает его кто-то, однако.
   Степан замолчал, только двигались желваки на скулах. Таюрский подошел к нему, положил руку на мощное плечо, тихо сказал:
   — Покажешь зимовье?
   Тимохин решительно замотал головой:
   — Нет, не просите даже. Не пойду на брата. По карте укажу — берите сами, но я — не пойду.
   — Как же так, — возмущенно начал я, но Таюрский предостерегающе поднял руку. Я замолчал, подумав: «Ладно, в конце концов, Гоше виднее».
   Жданович расстелил перед Тимохиным карту района, тот ткнул в нее пальцем:
   — Здесь вот зимовье, у Ключей.
   Я тихонько присвистнул, увидев, где расположены эти Ключи.
   Выпроводив печального Тимохина, мы принялись обсуждать наши дела. Мои данные пересекались с Гошиными лишь в одном: Тимохин был связан с женщиной, и, как мне говорил Линь, этой женщиной была Лидия Приходько. Наблюдательный моторист, видимо, не ошибался, подозревая об этом.
   — Где земснаряд стоит? — спросил меня Гоша.
   Я показал на карте:
   — Примерно здесь.
   — Не в зимовье ли Приходько? — задумчиво говорил Таюрский. — Не отправилась ли предупредить дружка? От земснаряда до Ключей, глядите, верст 10, не больше.
   — Может, Тимохин замешан в исчезновении Балабана? — предположил я, застал их, допустим, Балабан, вот его и убрали.
   — Эк, любите вы, следователи, накручивать, — поморщился Гоша. — В жизни проще все. Что сделал Тимохин? Он алиментщик просто. Допустим, приплыл он к этой Лиде, увидел их Балабан. И что? Без ума надо быть, чтобы на убийство пойти из-за такого пустяка. Нет, я пока не думаю, что так могло быть. Пока, — подчеркнул он, видя мое смущение. — И потом, вы Найденова забыли? Эта фигура к Балабану ближе. Вахтовали оба в ту последнюю ночь. Вы отправили ориентировку? — обратился он к Ждановичу.
   — Утром еще ушла, — кивнул майор.
   — Ну вот, — сказал Таюрский, — ориентировку на розыск я дал, порядок такой, но искать его будем здесь.
   Жданович вопросительно поднял брови.
   — Да, здесь, — подтвердил Гоша. — Судя по продуктам, что он купил, Найденов в тайгу пошел. И вот еще что: он ведь дружил с Тимохиным — соседи они, из одного села.
   Тут уж, не выдержав, я развел руками:
   — Ну, Гоша, такой необычный узел завязывается…
   — Да, узел, — тихо сказал Гоша, глаза его погрустнели, я вдруг увидел, как он устал. — Узел, — повторил он задумчиво, — судьбы, характеры, чувства, случайности — вот тебе и узел. Распутай-ка его, пока он людей не поломал… А может, уже…
   Кстати вмешался Жданович:
   — Я так понимаю, надо в Ключи?
   Мы с Гошей одновременно кивнули. Конечно, нам надо в зимовье, к Тимохину. Непроизвольно я взглянул в окно — на улице все также нудил дождь, затяжной, холодный.
   — Мерзкая погода, — сказал Жданович и положил руку на телефон: Вертолетчиков попрошу. Выручат ребята.
   Я облегченно вздохнул: вертолет — это хорошо. В такую погоду шастать по тайге мало удовольствия.
   Майор остался договариваться с вертолетчиками, Таюрского ребята Ждановича увели кормить, а меня на дежурке подбросили до «Сокола», где я попросил недовольного Чурина подождать меня до вечера в Жемчужной. На вертолете к вечеру я надеялся обернуться.
   — Да покумекайте тоже, капитаны, что же могло с Балабаном приключиться? — попросил я на прощанье.
   Сборы наши были недолгими, к моему приезду в кабинете Ждановича находились Таюрский и высокий молодой мужчина.
   — Рогов, — представился он.
   — Наш главный лесничий, — пояснил Жданович, — все зимовья в округе знает наперечет, в том числе и тимохинское, дорогу покажет.
   Мы принялись экипироваться — заботливый Жданович приготовил нам с Гошей непромокаемые легкие накидки, стеганые куртки и резиновые высокие сапоги, так же был одет и Рогов. Я с радостью увидел, что с нами собирается Жданович.
   — И я прокачусь с вами, — ответил он на мой вопросительный взгляд.
   — Проверьте оружие, — серьезно сказал Гоша, когда мы были готовы. Так, на всякий случай.
   Мы молча подчинились — Таюрский руководил операцией по задержанию. Уголовный розыск.
   Молодой вертолетчик, развернув карту, предупредил:
   — У самых Ключей не сяду. Здесь вот, — он показал на карте, — есть местечко, приземлюсь. От Ключей километров пять или чуть больше.
   — Отлично, — бодро сказал Рогов, — это место я знаю, выведу к Ключам быстро.
   — Да и не спугнем раньше времени хозяев заимки, — заметил Жданович.
   В грохочущем, низком летящем вертолете все молчали: я смотрел в круглый иллюминатор на расстилавшееся внизу мокрое зеленое море и с тоской думал, как по такой мокроте мы будем добираться до зимовья? Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают.
   Высадились мы на песчаном взлобке. Вертолетчики порывались увязаться за нами, но Гоша был неумолим. Пришлось им остаться и ждать нас у машины. Мы отправились. Первым, естественно, шел Рогов, я следовал за высоким, чуть сутуловатым Ждановичем, цепочку замыкал Таюрский.
   Вот это был поход! Рогов вел нас напрямую, через тайгу, сквозь зеленое мокрое царство, где не было, казалось, ничего сухого. Сыпал дождь, с деревьев проливалась на нас притаившаяся на листьях вода, мокрая трава скользила под ногами, а огромные осклизлые валежины словно нарочно подставляли на каждом шагу свои труднодоступные бока. Жданович и Рогов будто не замечали этого. В очередной раз споткнувшись, я оглянулся на Таюрского — Гоша подбадривающе улыбнулся мне. Усталости или недовольства на его лице я не приметил.
   Казалось, мы шли очень долго, но как кончается все, кончился и этот утомительный для меня путь.
   Мы остановились у небольшой опушки, на которой стояло срубленное из крупной лиственницы зимовье — домик, обращенный к нам дверями. Окон видно не было, из высоко выведенной трубы вился дымок — зимовье было обитаемым.
   Надо было присмотреться, и мы не выходили из леса, стояли молча несколько минут, затем Таюрский тихо сказал:
   — Ну, мужики, сейчас двинем. Рогов — за зимовье. Ты, Сергей, — он тронул меня за плечо, — остаешься у двери. Мы с майором — внутрь. Плащи всем снять.
   Едва мы собрались покинуть свое укрытие, как Таюрский предостерегающе поднял руку. Мы замерли, услышав шаги, и тут же из леса, легко неся полное ведро воды, вышла Приходько в брезентовом дождевике. Подошла к избушке, пошаркала сапогами о пожухлую траву, брошенную возле грубо сколоченного крыльца, и скрылась за дверью.
   — Пошли, — резко сказал Гоша и первым бросился к зимовью. За ним в два прыжка пересек поляну долговязый Жданович, не отстал и я, оказавшись у избушки как раз в тот момент, когда Гоша рванул на себя дверь и властно крикнул:
   — Сидеть!
   Дверь осталась открытой, я прижал ее плечом, не давая закрыться. В избушке у сколоченного из досок стола сидели двое. Одного я сразу узнал по сходству с братом — это был Тимохин. Я успел заметить на столе горку дроби, патроны — их, видно, заряжали. А Приходько так и застыла, держа руку на дужке ведра, которое только успела поставить на лавку возле двери.
   — Сидеть всем на месте, — повторил Гоша.
   Я не успел понять, что случилось.
   — Говорил я, — спокойно начал Тимохин, и голос его вдруг истерически взвился: — Навела, стерва!
   В тот же миг Гоша рванулся к столу, раздался ружейный выстрел, избушку заволокло пороховым дымом. Я тоже прыгнул в зимовье, оставив свой пост у открытой двери, которая глухо бухнула за моей спиной. Но опоздал. Жданович уже держал Тимохина, завернув ему назад руки, а Гоша Таюрский почему-то одной рукой медленно клонил к желтой лавке стоящую между колен Тимохина двустволку и морщился при этом, сводя к переносице свои соболиные брови. Второй мужчина с побелевшим лицом застыл у стола. Я прыгнул к нему, схватил за плечи, а сам не мог оторвать взгляда от Гошиного лица, понимая, что с ним неладно, и страшась увидеть, что же такое с ним приключилось. Гоша, наконец, выдернул двустволку, бросил к стене, и тогда я увидел на его правом плече медленно расплывавшееся по куртке багровое пятно. Таюрский был ранен.
   Пока Жданович перевязывал рану, Тимохин пьяно плакал, уткнувшись лицом в стол, ругал Лиду, которая неподвижно сидела на лавке, не замечая, что рукав плаща полощется в светлой ключевой воде полного ведра, с которого она так и не успела снять руку.
   Вид Приходько вызвал у меня жалость к этой незадачливой и неудачливой женщине. Ах, матрос Приходько, не туда завела тебя любовь!
   Второй мужчина, как и предполагал Таюрский, оказался Найденовым. Мне хотелось поговорить с ним уже сейчас, но Гоше требовалась врачебная помощь. Мы должны были спешить к вертолету и успеть засветло.
   Тимохин, Найденов и даже Лида — все трое были пьяны, это затрудняло наш и без того нелегкий путь. Когда, наконец, мы подошли к месту нашей высадки, вертолетчик укоризненно развел руками, но, увидев бледное лицо Гоши Таюрского, бегом бросился в машину.
   В Жемчужную мы прибыли, когда уже смеркалось. Жданович повез Таюрского в больницу, и Гоша грустно сказал мне:
   — Давай, Сергей, разворачивайся один пока. Но к утру я буду.
   — Ладно, — ответил я, — о чем беспокоишься? Встретимся утром.
   Гоша нагнулся ко мне:
   — Найденова допроси, — сказал он тихо, — не напрасно вахтенный сбежал. Знает о Балабане — чувствую. Допроси его, пока чего не напридумывал. Он сейчас правду скажет.
   Я кивнул Гоше:
   — Сделаю.
   Таюрский и здесь был прав.
   Уже в машине, везшей нас с вертолетной площадки, Найденов начал с беспокойством поглядывать на меня. Я заметил его взгляды, но делал безразличный вид.
   «Пусть помучается, созреет до правды», — думал я не без злорадства, видя его терзания. На Тимохина я не мог смотреть спокойно — вскипала злость. Он сидел рядом с Роговым, голова бессильно моталась при каждом толчке машины.
   — Все равно убью гадюку, — повторял он пьяно, — найду и убью. Зачем навела ментов? Убью!
   — Будет тебе, — не выдержал Рогов. — Никто на тебя не наводил, сами нашли. Зимовье-то твое я что, не знаю? А бабу зря ругаешь, отвяжись от нее. И не грози, и так делов наделал. Ранил ведь человека, едва не убил.
   — Я не хотел в него, — уже осмысленно и с тревогой сказал Тимохин. Я в Лидку хотел, зачем же он подставился?
   — Эх, Тимохин, Тимохин, — грустно сказал Рогов, — я тебя давно знаю, а того парня — первый день. Но вижу, какие вы разные люди.
   — Люди, люди, — пробормотал Тимохин, — все люди одинаковые. Руки, ноги и все такое…
   — Не скажи, Тимохин, — серьезно возразил Рогов, — люди душой разнятся. Ты стрелял в человека, а он собой его прикрыл. Вот разница в чем между вами. Потому-то ты в тайге от детей прячешься, а он… — Рогов махнул рукой. — Что тебе объяснять! Разберутся вот с вами где надо.
   — А я-то при чем? — впервые подал голос Найденов. — Я к этому делу причастия не имею! Водку, продукты ему носил, да, было такое дело, а больше ничего…
   — Разберутся, разберутся, — осадил его лесничий.
   Я не вмешивался в разговор, но в отделе, превозмогая усталость, сразу повел Найденова в кабинет.
   Остановил меня дежурный.
   — Никонюк вас спрашивал, — сообщил он, — и майор звонил, велел переодеть вас в сухое да накормить. А этот, — он кивнул на Найденова, пусть здесь посидит, в дежурке. Майор сказал, что скоро прибудет.
   Я попросил дежурного сообщить капитану «Сокола» о нашем прибытии и прошел в кабинет Ждановича.
   Ах, как хотелось мне прилечь хотя бы вот здесь, на стульях, вытянуть гудевшие ноги… Но об отдыхе лучше было не думать, я быстро переоделся в сухое — дежурный позаботился об этом, он же принес мне большую кружку горячего душистого чая и несколько кусков хлеба с нежно-розовым, слегка пахнущим чесноком салом.
   Уже через десять минут я вызвал Найденова. Неужели мне наконец повезет и я узнаю тайну второго дела? В первом все встало на свои места еще днем — Тимохин не исчез с судна, а попросту сбежал, не желая платить детям алименты.
   А вот что стряслось с Балабаном?
   Найденов не пытался скрыть свою растерянность и беспокойство понимал, к чему прикоснулся. Едва войдя в кабинет, он спросил:
   — Что мне за это будет? Вы же видели, я ничего такого не сделал, это все Тимохин…
   Я нисколько не жалел Найденова, но не в моих правилах было скрывать правду и запугивать человека:
   — Не делал ничего плохого, так ничего и не будет, — успокоил я его, но мы не только Тимохина, мы и вас искали.
   — Знаю, — опустил голову Найденов. — Из-за матроса?
   — Из-за него, — подтвердил я. — Давай-ка, парень, выкладывай все начистоту, послушай моего совета. Видишь, как круто все заварилось.
   — Но я ведь здесь тоже ни при чем, с матросом-то! — не то злость, не то отчаяние было в голосе Найденова. — Любой мог стоять на вахте вместо меня — я все сделал, как полагается, а как увидел, что он с моим канатом за леерное ограждение шагнул, я даже свистнул ему, предупредить хотел…
   — Свистнул? — переспросил я, вспомнив рассказ Приходько и маленького Линя.
   — Ну да, — подтвердил Найденов, — свистнул. Ведь как все получилось? Я канат ему бросил, он принял — все в порядке. Но судно разносит, надо быстро конец крепить на кнехте, а матрос квелый какой-то, не может подтянуть. Перешагнул он через ограждение, конец набросил на кнехт, а я вижу — сейчас его за борт канатом сбросит, канат-то натягивается! Свистнуть успел, а его канатом — раз! — и не вскрикнул. Я к борту, а его уж не видно.
   — Почему сигнал не подал: «Человек за бортом?»
   — Так вначале я растерялся, потом подождал немного — выплывет, думаю. Ну, а потом Лидка вышла — молчи, говорит, а не то попадет тебе. Подумают, что второго за вахту угробил. Тимохина-то ведь в прошлом году я вывез втихую. В свою вахту. Уговорил он меня. Поищут, мол, решат, что утонул, а я буду вольный казак, а то гнись на алименты. С Лидкой он тогда крутил.
   — Вот-вот, — позлорадствовал я, не удержавшись, — поиграл Тимохин. В казаки-разбойники. Побыл вольным казаком, теперь стал разбойником!
   — Да уж, — печально сказал Найденов. — Я его предупредить хотел, чтобы уходил от греха. Не знал, что и Лидка заявится с тем же. Вот и влип в историю.
   — Влип, — подтвердил я.
   Вот так и раскрылась история гибели матроса Балабана. Какое-то подобие этой истории я интуитивно чувствовал. Потому и спрашивал Чурина о технике безопасности…
   Во время разговора с Найденовым по-хозяйски широко открылась дверь кабинета, вошли без приглашения мои капитаны. Я видел, что Никонюк торжествует, а Чурин сильно смущен, костлявые плечи его то и дело приподнимались, словно говоря: «Ну, бывает, бывает и так, кто же мог подумать?!» Увидев в кабинете Найденова, Никонюк не удивился, властно указал на дверь:
   — Жди в коридоре, парень!
   Я попытался вмешаться, но Никонюк остановил меня весьма энергично:
   — Стоп, машина! — сказал он, взял из рук Чурина большой лист бумаги, прижал короткопалыми сильными ладонями. На листе аккуратно были вычерчены какие-то линии, овалы…
   — Вот, — торжественно сказал Никонюк, — вот что случилось в ту ночь при швартовке…
   Я посмотрел чертежи. Расчеты капитанов подтверждали рассказ Найденова. Да, нарушены были правила техники безопасности. Вахтенный матрос Балабан, мечтательный и нерасторопный, не справился со швартовкой. Крепя на кнехте конец каната, он перешагнул через леерное ограждение судна, и натянувшийся канат сбросил его в реку между суднами.
   Я смотрел на понурившегося Чурина, вспоминая его гневный монолог, и думал: «А ведь и вправду, будь капитан земснаряда внимательнее к своим людям, заметил бы, что Балабан слаб, а в духоту, перед непогодой особенно. Был бы хороший капитан — не допустил бы гибели парня… И Найденов… Мог бы спасти… Равнодушие…»
   Чурин, словно читая мои мысли, виновато сказал:
   — Что ж, придется ответить…
   Я молча кивнул. Ответить придется.
   Вскоре пришел Жданович, по его лицу я определил сразу — с Таюрским порядок.
   — К себе отвез его после больницы, — сказал Жданович, и мне приятно было слышать нежные нотки, прорывавшиеся в голосе этого большого сурового человека. — Не захотел там остаться. Спит сейчас, а я — сюда.
   Мы еще посидели вчетвером — капитаны, Жданович и я, выпили крепкого чаю, составили подробный план розыска тела матроса Балабана. Даже с помощью водолазов, уверяли речники, тело парня будет найдено дня через три-четыре, не раньше. Больно уж холодна сибирская река, слишком сильно ее течение…
   Потом Жданович увел меня к себе, и я не удержался, зашел в комнату, где спал Таюрский. Глядя на него, спящего, подумал, что он похож на баргузинского соболька — черный, быстрый, благородный и драгоценный. И тогда, в зимовье, он метнулся на выстрел молниеносно, как соболь…
   На следующий день мы уехали из Жемчужной. Дождь лил, не переставая.
   Вскоре мне позвонил Жданович.
   — Версия наша подтвердилась, — сообщил он. — Водолазы подняли тело Балабана. Трос, сбросивший парня с судна, оставил на его ногах глубокие ссадины. Других повреждений нет.
   Гоша Таюрский, которого никакие медицинские запреты не могли удержать дома, выслушал мое сообщение, прижал рукой раненое плечо, нахмурил широкие брови так, что они сошлись в одну темную линию.
   — Больно? — участливо спросил я.
   — Больно, — кивнул Гоша. — За парня больно. Его чужое равнодушие сгубило…

«РОЗОВЫЙ» УБИЙЦА

 
   Крутой мороз стоял уж который день, а запуржило сегодня к обеду. Вначале засвистел сухой ветер, обтряс куржак с проводов и деревьев, застучал мерзлыми ветками, низко погнал по накатанной дороге поземку так, что колея обнажилась и заблестела, как зеркало.
   Потом повалил снег. Косой, необычно крупный. Будто боялись снежинки падать в одиночку с высокого неба в ветряные объятия, цеплялись друг за друга и дружно валились вниз, а ветер подхватывал их и, правы снежинки, нещадно трепал над землею, бросал в окна, раскидывал по крышам, уносил в поле — безобразничал. Но скоро снежинки скрыли ветер, сплошной стеной загородив ему дорогу, полоскалось за окном лишь плотное белое покрывало, так что стало сумрачно в комнате просторного бригадирского дома.
   Участковый инспектор Трошин молча смотрел за окно, с досадой думая о предстоящей дороге домой. Трошин был застарело простужен, но проклятая непогодь и мороз не давали времени на лечение. Участковый тревожился за свое хозяйство. Холода чреваты пожарами, снежные заносы — бескормицей на фермах и опять же пожарами, которых боялся Трошин пуще смерти, с тех пор как сгорела в Федоричах ферма. Год прошел, а до сих пор, едва вспомнит, в ушах стоит рев погибающих коров и ноздри раздирает запах паленой шерсти и мяса. Избави бог от такой картины, но не забывается она, тревожит и тревожит. Вот и отправился он к Гордину в бригаду — эта ферма самая отдаленная, да и особого глаза требует, — знал Трошин, были у него основания навестить бригадира Гордина в самые сильные морозы.
   Сергей Захарович приехал в Александровку утром, побывал с Гординым на ферме, успокоился. Холодновато, конечно, буренкам, теплый парок вырывается из влажных ноздрей, поднимается к потолку, прилипает там причудливым куржаком. Но скотник по-хозяйски подбрасывал коровкам побольше корма, пусть греются. Спокойные доярки сливали в бидоны молоко утреннего удоя, не смутились под пристальным взглядом участкового.
   — Принюхиваешься? — спросила одна беззлобно. — Давай, Сергей Захарович, нюхай. От нас, как от младенцев, парным молоком пахнет и только. Безалкогольная ферма, — сказала она под смех остальных.
   — Что вы, девоньки, красавицы мои, я и не нюхаю вовсе, знаю, что вы у меня самые что ни на есть безалкогольные, — отшутился Трошин, и сам с такой радостью видел: не пропали даром труды, трезвые все на ферме. Раньше бы и слушать не стали, в мороз да с устатку погрелись спиртным — вот и весь ответ. И этот ответ нес тысячу бед.
   Бригадир Гордин для порядку попридирался к женщинам, но довольный Трошин сам его осадил.
   С фермой, значит, было на сегодня все в порядке, и после обеда участковый собрался домой, а тут вон как завертело. Не пришлось бы пережидать непогоду.
   Бригадир поднялся из-за стола, где допивали они крепко заваренный с травами чай, протопал по тканым дорожкам к двери, включил свет и сказал, как подслушал:
   — Не пришлось бы пережидать непогоду.
   Трошин молча кивнул, закашлялся над чаем.
   — Занесет дорогу, Захарыч, — продолжал Гордин, — да и ветер прямо с ума сошел. А я вечером баню истоплю — суббота ведь. Прогреешься, простуду выгонишь. Мед у меня есть, натру тебе спину в бане медом — лучшее средство от простуды, а?
   Трошин улыбнулся: бригадир не только о нем заботился. Отправить участкового обещал вечером на ЗИЛе, как вернется с центральной усадьбы шофер Борис. По такой погоде жалко гонять и машину, и парня. И не только жалко, а страшновато. Дорога, правда, недальняя, километров двадцать, не более, но в таких условиях считай километр за два, а то и за три.
   — Ничего, Саня, — успокоил Трошин бригадира, — не волнуйся прежде времени. Посмотрим, как будет дальше. Если что, заночую, конечно. Борька-то устанет, поди. Пообвык он у тебя?
   — Привыкает. Что ни говори, армия — большое дело для парня.
   Сергей Трошин и бригадир Гордин Саня ровесники, перекатило за сорок, а Борька — сын их одноклассницы. Совсем молоденькой привезла она Борьку из города, воспитывала одна и немало намыкалась, да и не только она. Едва дождались, пока Борька по-хорошему уйдет в армию. Рассчитывали на солдатскую службу и не ошиблись вроде. Демобилизовавшись, Борька вернулся к матери, сел шофером на ЗИЛ и парень стал как парень.