Страница:
Обыскивают. Гляжу, ко мне очередь подходит. А я, как на грех, намылился весь.
-- А ну, -- говорят, -- гражданин, смойтесь.
А я говорю:
-- Смыться, -- говорю, -- можно. С мылом, -- говорю, -- в подштанники не полезешь. А только, -- говорю, -- напрасно себя утруждаете. Я, -- говорю, -- ихнего пупа не брал. У меня, -- говорю, -- свой есть.
-- А это, -- говорит, -- посмотрим. Ну, смылся я. Гляжу, -- мать честная! Да никак у меня два пупа!
Человечек, конечно, в амбицию.
-- Довольно, -- кричит, -- с вашей стороны нахально у трудящихся пупы красть! За что, -- кричит, -- боролись?
А я говорю:
-- Очень, -- говорю, -- мне ваш пуп нужен. Можете, -- говорю, -- им подавиться. Не в пупе, -- говорю, -- счастье.
Швырнул это я, значит, пуп и домой пошел. А по дороге расстроился.
-- А вдруг, -- думаю, -- я пупы перепутал?
Вместо чужого свой отдал?
Хотел было обратно вернуться, да плюнул. Шут, -- думаю, -- с ним. Пущай пользуется. Может, у него еще что сопрут, а я отвечай!
Братцы мои! Дорогие читатели! Уважаемые подписчики!
Никакого такого случая со мной не было. Все это я из головы выдумал. Я и в баню сроду не хожу. А сочинил я для того, чтобы вас посмешить. Чтоб вы животики надорвали. Не смешно, говорите? А мне наплевать!
А. Исбах ИЗ ДНЕВНИКА ПЕТИ ВОЯКИНА
1 апреля. Сегодня мама отвела меня на завод. Когда она ушла, я испугался. Завод такой большой, а я такой маленький.
5 апреля. Вчера ходил по заводу. Сам. Честное слово! Очень красиво. Руда шипит, металл клокочет, моторы шумят, ремни шелестят. А сколько всяких там вентилей и гаек! Прямо дух захватывает.
5 апреля. Ночью.
Люблю я высокие трубы
И звездное небо в дыму.
Та-та-та, та-та-та мне любы
Та-ти-та, та-ти, почему...
8 апреля. Хорошо, честное слово, хорошо на заводе! Когда я подумаю, что меня окружают рабочие и я среди них в центре, сердце наполняется радостью и умилением, и прямо дух захватывает!
9 апреля. Сегодня одна работница спросила у меня, который час. Я ответил. Вот ведь, оказывается, сживаюсь я с пролетариатом, могу разговаривать с рабочими, и они понимают меня!
11 апреля. Нехорошо, очень нехорошо. Прямо буза получилась. Сегодня на вечеринке ребята напоили меня, а одна дивчина полезла целоваться. Голова болит. Мама! Я больше не буду!
12 апреля. Из партийцев больше всех мне нравится товарищ Клещенко. Когда я вижу зеленые зрачки его мужественных серых глаз и. твердую улыбку на простом пролетарском лице, сердце наполняется умилением и восторгом. Вырасту -- обязательно буду таким, как он!
15 апреля. Трудно и тяжело. Три часа провел в уборной. Уничтожал оппозиционную литературу. Я не виноват. Это ребята мне подсунули. Какие негодяи! Крючка к двери не могли приделать. Рука прямо заболела придерживать...
10 мая. Ну вот, я уже на новом заводе. Веду новую жизнь, пишу в центральные органы и товарищу Клещенко, которому сегодня отправил письмо следующего содержания: "Дорогой товарищ Клещенко! Ну вот, я уже на новом заводе, веду новую жизнь, пишу в центральные органы и когда подумаю, что и здесь меня окружают пролетарии, сердце наполняется гордостью.
Спасибо тебе за то, что ты помог мне проработать и оформить мое отношение к моим прежним ошибкам. Многое я осознал и уже вырос. Вчера уже брился в парикмахерской сталелитейного цеха.
Посылаю тебе стихи, написанные мною сегодня ночью в чугунолитейном цехе.
Люблю я заводские трубы
И звездное небо в дыму.
Вагранки, мартены мне любы,
Не знаю и сам почему.
Люблю всевозможный я скрежет
И шелест различных ремней,
И мысли мои уж не те же,
А стали как будто ясней.
Петр Воякин
P. S. Как твое мнение?
Р. Р. S. Погоды здесь стоят хорошие. Имеется пруд, в котором можно ловить карасей. В общем, строительство развертывается. Приезжай!"
С. Клычков
КЛЫЧКУХИНСКИЙ ЧЕРТЯКИРЬ
Эх, теперь не те времена, что допрежь были. Теперь народ образованный, на лисапетах ездит, ДРУГ дружку по проволоке за тридевять земель словогонами хает. А чтоб с чертом за ручку поздороваться али домового со днем ангела поздравить -- и думать не моги. Гордый нынче народ пошел, едят его мухи с комарами!
А ежели раскумекать, так нешто без чертей жить можно? Лешогоны, да оборотни, да русалки для нашего брата, клычкухинского писателя, самое что ни на есть разлюбезное дело.
Выйдешь в ополночь на лесную прогалину -- экая благодать! -- зайчья на поляне скачет не разбери-бери. Почитай, тысчи полторы будет. Зайчихи, словно девки, хоровод водят, песни поют и калган нюхают.
А уж чертячины этой -- видимо-невидимо -- инда глаза свербят. А в ушах звон -- то ли глав-черт Анчутка соловьем причмокивает, то ли ведьма кукушкой кукует. Шут его разберет!
Конечно, городскому все черти на один лад. У городского глаз порченый и плоть пришибленная. АН черти-то разные бывают. У иного бородка штопором, у иного хвост загогулиной. А бывают и такие -- ни бороды, ни хвоста, кругл, как бабье колено. Одно слово... сунгуз.
Иной маловер усомнится и головой покачает. Дескать, мели, Емеля, -твоя неделя. А мне што. Пойди-ка, проверь! Окромя пней да шишек еловых ничего не увидишь. Потому черти народ дошлый. В городах, может, и есть, а может и нет.
А в Клычкухине их тьма-тьмущая. И каждый мне сват и брат, и с каждым у меня разговор душевный.
Недаром и кличут меня по всей округе -- клычкухинский чертякирь.
М.Кольцов
О НРАВАХ ЗАХОЛУСТИНСКА
Прежде чем говорить о нравах уездного города Захолустинска, позволю себе сказать несколько слов о Лондоне.
Как всем известно, пыль столетий покрывает стены Вестминстерского аббатства, гранитную лужайку Трафальгарского сквера и внушительный живот полисмена, олицетворяющего мощь великой Британии на перекрестке Оксфорд-стрита.
Я не имею чести состоять фельетонистом "Таймса" (хотя позволю себе заметить, что подписчикам этого достопочтенного органа было бы полезней читать, не скажу -- мои, но, если хотите, -- наши фельетоны), тем не менее я имел сомнительное удовольствие присутствовать на том балаганном представлении, которое писаками из Скотланд-Ярда именуется большим парламентским днем.
Нужно присутствовать самому, чтобы в полной мере оценить акробатические способности гнусных разновидностей дряхлого парламентаризма.
Ллойд-Джордж, эта старая лисица с благопристойными манерами джентльмена с большой дороги, вилял либеральным потрепанным хвостом.
Извините за выражение, Рамзай Макдональд показал высшую форму социал-предательства, влезши к его величеству королю Георгу без помощи казанского мыла. Наконец, Чемберлен -- эта достопочтенная обезьяна с моноклем и шанхайская гиена в смокинге -- продемонстрировал непреклонную твердолобость матерого консерватора.
Нужно ли ко всему сказанному добавлять, что нравы нашего Захолустинска ни в малейшей степени не похожи на нравы Лондона!
Полагаю, что сами читатели сделают соответствующие выводы. Конечно, не в пользу последнего. И правильно поступят.
Л. Леонов
ПЛОТЬ
Лось пил водку стаканами.
В дебрях опаленной гортани булькала и клокотала губительная влага, и преизбыток ее стекал по волосатой звериности бороды, капая на равнодушную дубовость стола.
Нехитрая ржавая снедь, именуемая сельдью, мокла заедино с бородавчатой овощью. Огурец был вял и податлив и понуро похрустывал на жерновах зубов, как мерзлый снежок под ногами запоздалого прохожего.
Оранжевая теплынь разливалась по тулову. Мир взрывался и падал в огуречный рассол. Наступал тот ответственный час, в который выбалтывается сокровенное и воображением овладевает апокалипсическое видение.
В ту пору и возникла в позлащенном оранжевом закатом оконце хмурая иноческая скуфья.
Недоброй черностью глаз монашек взирал на пиршество.
-- Ты чего, тим-тим-тим, уставился? -- преве-село и пребодро воскрикнул Лось. -- Влезай, присаживайся. Как звать-то?
-- Евразии, -- проскрипела скуфья.
-- Водчонки небось хочешь, индюшкин кот?
-- Правды взыскую, -- пробубнил Евразии, облизывая губную сухоть. -Бабеночку бы мне.
-- Эва, чего захотел! -- Лось приударил стаканом по столу. -- Дрова руби! Тим-тим-тим! Холодной водой обтирайся!
-- Красоты ясажду, -- сипел монашек. -- Нутряной огонь опалят младость мою. Зрел я ноне беса. Бабеночку нерожалую. Персты пуховы... губы оранжевы...
Все ярилось в нем: и манатейный кожаный пояс на простоватых чреслах и бесстыжие загогулины нечесаных косм, высунувшиеся оранжевыми языками из-под омраченной плотью скуфьи.
Смутительная зудь явно коробила первозданное Евразиево вещество.
-- Не дури, парень! Не люблю! -- прикрикнул Лось, дивясь иноческому неистовству. -- Смиряй плоть, блудливая башка. Тригонометрию изучай! Химию штудируй!
-- Пошто супротив естества речешь?! -- возо-пиял Евразии и вдруг преломился надвое в поясном поклоне. -- Прости, брат во строительстве. Не помыслю о греховном, доколе не обрету знаний указуемых.
Дуют ветры -- влажные, как коровьи языки. В величавых, как вселенная, дифибрерах крошится мир. В первозданной квашне суматошливой целлюлозы, как разрешенное сомнение, зачинается бумажная длинь, и в не охватных немощным глазом просторах возникает оранжевая пунктирь преображения Евразиевой плоти.
А. Мариенгоф
ВРАНЬЕ БЕЗ РОМАНА
(Отрывок из невыходящей книги Аркадия Брехунцова "Октябрь и я")
Как сейчас помню, была скверная погода. Дождь лил как из ведра. Мы собрались в квартире старого журналиста и пили водку, настоенную на красном перце.
За окном бухали пушки, татакали пулеметы и раздавались частые ружейные выстрелы. Это был день Великой Октябрьской революции.
О, я хорошо познал всю прелесть восстаний, огненную красоту штурмов, непередаваемую музыку боев и сладость победы!
Как сейчас помню, я всей душой стремился на улицу, но, к сожалению, на мне было легкое осеннее пальто, и я боялся простудиться.
Тогда же я сказал историческую фразу:
-- В октябре 1917 года я не вышел на улицу для того, чтобы в октябре 1927 года вышли на улицу мои произведения!
В тот же вечер я сказал свою вторую историческую фразу:
-- Можно не участвовать в Отечественной войне и написать "Войну и мир". Можно не участвовать в 1917 году в штурме Зимнего дворца и говорить в этом дворце в 1922 году вступительные слова к кинокартинам.
События разворачивались с головокружительной быстротой.
Как сейчас помню, Ленинград переживал тревожные дни. Юденич подступал к городу. Утром ко мне ворвался встревоженный и взволнованный мой друг, известный литератор Юрий Абзацев, и сразу ошеломил меня, сообщив, что во всем городе он не достал ни одной бутылки водки. В этот исторический день мы были трезвы. Что делать? Величие гражданской войны не обходится без жертв.
Тогда же я под свежим впечатлением написал поэму "Алкогольный молебен", которую в 1922 году издал в Таганроге в типографии Совнархоза.
Дальнейшие события разворачивались с еще более головокружительной быстротой: мы к вечеру нашли водку.
Сережа Говорков, этот светлый юноша, погибший впоследствии во время гражданской войны (в "Стойле Пегаса" в Москве ему проломили бутылкой голову), достал бутылку водки, и под буханье пушек, татаканье пулеметов и частые ружейные выстрелы мы распили ее во славу русской литературы.
Светлые, незабываемые минуты!
Я окунулся в события с головой. В качестве инспектора конотопского унаробраза, куда я переехал из голодного Петрограда, я повел бешеную работу, по 24 часа в сутки бегая по всем учреждениям за получением пайков.
Кому из участников гражданской войны незнакомы муки творчества тех незабываемых
дней? Но из всех мук творчества самая незабываемая -- овсяная. Действительно, эта мука, в отличие от крупчатки, не один месяц портила мой желудок.
Но что делать? Величие эпохи обязывает. Тогда же я написал свою вторую революционную поэму -- "Мимозы в кукурузе", изданную конотопским упродкомом в количестве 85 экземпляров: 80 именных и 5 нумерованных, в продажу не поступивших.
Эпоха обязывает!
Я снова окунулся в водоворот событий. Как сейчас помню тяжелые незабываемые дни голода. Для того чтобы пообедать, мне, работавшему уже в качестве редактора захолустинской газеты "Красная вселенная", приходилось затрачивать массу энергии для получения спирта на технические надобности, как например промывка шрифтов и -- горла.
Здесь я не могу не вспомнить моего талантливого друга, литератора Костю Трепачева, служившего помощником директора рауспирта. Это был необыкновенный человек, сделавший много для русской литературы. Он снабжал спиртом многих литераторов, живших тогда в Захолустинске.
К сожалению. Костя в 1923 году был арестован за лишний ноль, проставленный им на накладной при получении спирта. Что делать? Эпоха обязывает!
Между тем события молниеносно разворачивались: я женился на Ксении Петровне Фельди-персовой, очень умной и образованной женщине (окончила высшие кулинарные курсы в Самаре) и переехал в Москву. Как сейчас помню эти незабываемые вечера
в гуще молодой русской литературы. В кафе поэтов подавали великолепные пирожки с мясом и с капустой. Я тогда же написал свою знаменитую поэму "Баррикады в желудке" и драматическую трилогию "Заговор поваров", к сожалению, до сих пор не изданные.
Кипучая жизнь Москвы захватила меня без остатка. С гордостью могу сказать, что в грандиозном здании, воздвигаемом советской эпохой, есть немало моих кирпичей.
В журнале "Красная шпилька" была напечатана моя поэма "Бунт швейных машин", в журнале "Красный трамвайщик" -- роман "В огненном кольце А", в еженедельнике "Красный акушер" -- гинекологическая поэма "Во чреве отца" (последняя переделана мною в пьесу и одновременно в сценарий).
Не могу не отметить, что я всегда шел в ногу с Октябрем. Например: я участвовал в ВОССТАНИИ литераторов, требовавших повышения гонораров. Я ШТУРМОВАЛ конторы редакций, от которых требовал немедленной уплаты денег за непринятые рукописи. Я с БОЕМ БРАЛ авансы за идеи своих гениальных и потому ненаписанных поэм.
В прошлом году я побывал за границей. Как сейчас помню мою встречу с Максимом Горьким. Великий писатель земли советской был болен и через своего секретаря любезно сообщил, что принять меня не может.
Эту незабываемую встречу я запечатлел в своей книге "Я и Горький".
Оглядываясь на пройденный путь, я с гордостью могу воскликнуть:
-- Счастлив тот, кто жил в эту величайшую эпоху, не прячась от дыхания Октября, не горя пламенным факелом, озаряющим путь грядущим поколениям!
Незабываемая эпоха! Светлые, неповторимые дни, которые дали мне массу материала для поэм, романов и особенно для сценариев!
Об этих первых днях я могу сказать еще одну историческую фразу:
Поэтом можешь ты не быть, Но сценаристом быть обязан!
Г. Никифоров
ЖЕНЩИНА И СОЦИАЛИЗМ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Не знаю почему, но я родилась вполне сознательной женщиной. Уже в детстве я прочла "Капитал" Карла Маркса и почувствовала всю фальшь окружающей меня обстановки.
Моя мать умерла, а отец служил инженером в НКПС. Он был очень красивый жгучий брюнет, ежеминутно дергал себя за нос, ездил в казенном автомобиле и вскоре женился на другой женщине.
Ее звали Соньчик. Она была очень красивая шатенка и совращала меня в голом виде в буржуазную жизнь.
Но ее слова не находили в моей душе отклика. Я прекрасно знала, что путь женщины лежит в другую сторону. Я изучала Лассаля и Чехова, и мне было ясно, что мой отец -- бездушный специалист.
И я начала работать в стенгазете, а потом подала заявление в комсомол, и райком меня утвердил.
Потом я узнала на практике, что приехал новый комиссар дороги Никита -старый коммунист, со старым партийным стажем -- и обратил на меня внимание.
Я хотела броситься под поезд, потому что мой отец -- гражданин Покровский -- целовал комсомолку и вообще бабник, но поезд прошел другой стороной и меня подобрал Саша Брякин -- бригадир и беспартийный слесарь, который и расскажет подробности о моем женском пути.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Правильно! Зовут меня Александром Мокеи-чем Брякиным, и я есть бригадир и беспартийный слесарь и хотя человек простой, рабочий, но мысли у меня идут по правильной дороге, особенно в рассуждении женской линии.
Когда приехала к нам файка Покровская со своим папашей, то, обсмотрев своими рабочими глазами со всех сторон, сказал я себе: хотя фигура у нее интеллигентная и красоты она неописуемой, но дух от нее идет наш, пролетарский.
А тут подвертывается товарищ мой -- Никита Шаронов, с которым мы Перекоп брали, и вижу я, что у него вроде как замутнение насчет инжене-ровой дочки.
Хотел было я не допустить, но увидел собственноручно, как Файка папашу своего -- инженера -- кокнула по башке железным прутиком, -- отмежевалась, значит, и сразу мне в голову ударило, что с такой девкой Никита не пропадет.
Идеология у нее выдержанная и вообще не подгадит.
И заявил я Никите, что хотя пролетариату жениться не дозволяется, особенно когда мост не достроен, но в данный текущий момент дело ясное и с моей стороны препятствий не имеется.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Итак -- мой женский путь подходит к концу. Я люблю Никиту.
За окном тихая, теплая погода. Сердце мое то сжимается, то расширяется. Да, я должна быть женщиной, но должна идти рука об руку и нога в ногу только с партийцем.
Я смотрю в окно и вижу его. Он идет по улице такой задумчивый, с таким старым партийным стажем -- с тысяча восемьсот восемьдесят девятого года.
И я выскакиваю за ним. Я догоняю и перегоняю его, и он берет меня под руку.
Природа тиха и тепла. Поют птички. Сердце мое то расширяется, то сжимается.
-- Никита! -- кричу я, схватив его за руку.-- Я здесь, Никита!!
Он молчит, но я знаю, что мы идем с ним рядом и будем идти прямо к социализму.
Лев Никулин ВРЕМЕНА И НРАВЫ
Приступая к жизнеописанию моего героя, я мог бы рассказать о Панасюке, знаменитом Тарасе Панасюке, потомке запорожских казаков, о ко-торых чернобровые Оксаны и Одарки пели на вечерницах :
Нехай мене не ховают
Ни попы, ни дьяки,
Нехай мене заховают
Запорожски козаки.
Однажды ночью Панасюк исчез. Утром взошло щедрое украинское солнце. Англия установила протекторат над алжирским беем, в Полтаве аптекарский ученик Изя Цукерштейн сдал экзамен на аттестат зрелости, в Чикаго биржевой крах превратил в нищих вчерашних миллионеров, современники плодились и размножались. Илья Эрен-бург писал стихи, но Панасюка не было.
Пепел забвения грозил похоронить память о нем, но, как говорится у Гоголя, -- "отыскался след Тарасов".
Однажды мой герой и его спутница сидели на приморском бульваре. "Ветер Индии обдувал их разгоряченные лица. Нужно ли говорить, что ее голова лежала на плече моего героя? Они были молоды и говорили об Эрфуртской программе и революции, о Бальзаке и заработной плате портовых грузчиков. Они были молоды и верили в торжество разума и справедливости. Светало. Мой герой поцеловал свою сверстницу в губы, и они расстались.
С той поры прошло двадцать три года. Во Франции менялись министерства, Испания стала республикой, умер Пуришкевич, сын Изи Цукер-штейна окончил консерваторию. Илья Эренбург перешел на прозу. Как сказал Саади:
Одних уж нет, а те далече...
О моя молодость! Где вы, шакалы Афганистана, скорпионы Герата и фаланги Кабула? Где мои сверстники и спутники? Где ты, Вася Капараки, силач II весельчак, бесстрашный разведчик и неутомимый покоритель вдовьих сердец?
Однажды летом мой герой шел по Петровке. Был один из тех жарких дней, когда парижане пьют оршад и яблочный сидр, американы -- коктейли и внуки московских меценатов и присяжных поверенных -- дедушкин квас.
Взгляд моего героя упал на вывеску. На полотняном щите замысловатой вязью было написано: "ОСЬ ТАРАС з КИ1ВА". Сам Панасюк стоял за прилавком, и его шевченковские усы грустно свисали над маковыми бубликами и медовыми пряниками. Он не узнал меня. Я прошел мимо. Это была наша последняя встреча.
Прости, мы не встретимся боле.
Друг другу руки не пожмем...
На эстраде бесстыдно пляшут голые таитянки. Париж. Осень. Мы сидим в ночном кафе на бульваре Марешаль. За соседним столиком Тарас Панасюк в компании ротмистра фон Штриппке и корнета Ангурского пьет коньяк. Мой приятель кушает раковый суп, вздыхает и берет за подбородок свою спутницу. Я беру шляпу и ухожу.
Но не грусти, читатель. Мы еще встретимся. Однажды я расскажу тебе о Шахсей-эд-Мульк-хане, великом современнике Вахсей-ибн-уль-Заде, чья пышная биография, по свидетельству персидского поэта XI века Омер Хайяма,
Подобна грому в садах Гюлистана, Когда над ними поет соловей. Москва-Мадрид-- Кабул-- Анкара-- Париж
Н. Огнев ЕЖЕГОДНИК КОСТИ РЯБЦЕВА
1920 год. Вчера спер из школы тетради и карандаши. Чуть было не засыпался. Сцапала шкрабиха. Кричит: "Вор!" Дура! Мне дневники писать нужно. А она разве понимает!
1921 год. Пишу дневники. Папенька ругается. Говорит, чтобы я делом занялся. Чудак! Не понимает того, что я через дневники в люди выбьюсь. Писателем стану.
1923 год. Даже рука заболела -- до того много приходится писать. Зачеты на носу, а у меня времени только и хватает на писание дневников.
1924 год. Спрашивал у Никпетожа: есть ли бог и хорошо ли я делаю, что пишу дневники? Он сказал, что бога нет, а дневники писать нужно. Из них можно потом полноЬ собрание сочинений сделать.
1925 год. Хорошо бы купить пишущую машинку. Тогда бы легче писать было и скорее. Пристает ко мне одна дивчина, но я ее отшил красноармейским пайком. Стану я с девчонками возиться, когда мне дневники писать нужно.
1928 год. Перешел на непрерывную неделю. Никпетож говорит, что к концу пятилетки у меня обязательно будет полное собрание сочинений.
1930 год. Сегодня ровно десять лет, как я пишу дневники. Никпетож чем-то озабочен. Когда я спросил, он сказал, что нужно пригласить стенографистку.
1940 год. Моему сыну уже восемь лет. Сегодня он попросил у меня бумагу и карандаш. Когда я спросил, зачем они ему, он ответил, что будет вести дневник. Никпетож обрадовался. Говорит, что мне теперь беспокоиться нечего, раз есть смена.
1950 год. Сегодня ровно тридцать лет, как я начал вести дневник. Никпетож поздравлял. Сказал, что пока я и мои дети будут писать дневники, старость его обеспечена.
1970 год. Сегодня пятьдесят лет, как я веду дневники. Пишем все: сыновья, дочери, внуки. Никпетож хвалит и говорит, что теперь можно будет издать полное собрание всех наших полных собраний дневников.
2020 год. Сегодня исполнилось ровно сто лет, как я пишу дневники. Никпетожу поставили памятник на площади моего имени. Вышел пятьсот двенадцатый том моих дневников. Теперь и умереть можно спокойно. Никпетож говорит: рано. Надо еще писать. Ужас!
Ю. Олеша
РАСКАЯНЬЕ
Директору треста пищевой промышленности, члену общества политкаторжан Бабичеву
Андрей Петрович!
Я плачу по утрам в клозете. Можете представить, до чего довела меня зависть.
Несколько месяцев назад вы подобрали меня у порога пивной. Вы приютили меня в своей прекрасной квартире. На третьем этаже. С балконом. Всякий на моем месте ответил бы вам благодарностью.
Я возненавидел вас. Я возненавидел вашу спину и нормально работающий кишечник, ваши синие подтяжки и перламутровую пуговицу трикотажных кальсон.
По вечерам вы работали. Вы изобретали необыкновенную чайную колбасу из телятины. Вы думали о снижении себестоимости обедов в четвертак. Вы не замечали меня.
Я лежал на вашем роскошном клеенчатом диване и завидовал вам. Я называл вас колбасником и обжорой, барином и чревоугодником. Простите меня. Я беру свои слова обратно. Кто я такой? Деклассированный интеллигент. Обыватель с невыдержанной идеологией. Мелкобуржуазная прослойка.
Андрей Петрович! Я раскаиваюсь. Я отмежевываюсь от вашего брата. Я постараюсь загладить свою вину. Я больше не буду.
У меня неплохие литературные способности. Дайте мне место на колбасной фабрике. Я хочу служить пролетариату. Я буду писать рекламные частушки о колбасе и носить образцы ее Соломону Шапиро.
Это письмо я пишу в пивной. В кружке пива отражается вселенная. На носу буфетчика движется спектральный анализ солнца. В моченом горохе плывут облака.
Андрей Петрович! Не оставьте меня без внимания. Окажите поддержку раскаявшемуся интеллигенту.
В ожидании вашего благоприятного ответа, остаюсь уважающий вас
Николай Кавалеров. P. S. Мой адрес: Здесь, вдове Аничке Прокопович -для меня.
Б. Пильняк
КОРНИ КОЛХОЗНОГО СОЛНЦА
Я -- писатель Пильняк -- в лето от рождества Христова тысяча девятьсот тридцать третье, от революции же-- год шестнадцатый, посетил колхоз.
В колхозах не были: Достоевский, Толстой, Тургенев, Чехов, Лесков, Гоголь, Пушкин, Шекспир, флобер, Эдгар По.
Я -- Пильняк -- утверждаю: каждый писатель, коий путешествует по Японии, Америке, Монголии и прочая, и прочая,
должен иметь чемоданы, на коих должны быть соответствующие наклейки: Токио, Нью-Йорка, Улан-Батора, Шанхая, Чикаго, Голливуда и прочая, прочая.
В колхозе -- мужчины, женщины, дети. Грамотные, малограмотные, неграмотные. Беспартийные, партийные, комсомольцы, пионеры.
В колхозе -- лошади, коровы, свиньи, куры и прочая, прочая.
В колхозе -- тракторы, плуги, бороны, сеялки, жатки, косилки, сортировки, веялки, молотилки, комбайны.
В колхозе -- птицеводство, полеводство, животноводство, пчеловодство, садоводство, огородничество.
В колхозе пахнет плотью, урожаем и приплодом. Телятами. Ягнятами. Жеребятами. Ребятами.
-- А ну, -- говорят, -- гражданин, смойтесь.
А я говорю:
-- Смыться, -- говорю, -- можно. С мылом, -- говорю, -- в подштанники не полезешь. А только, -- говорю, -- напрасно себя утруждаете. Я, -- говорю, -- ихнего пупа не брал. У меня, -- говорю, -- свой есть.
-- А это, -- говорит, -- посмотрим. Ну, смылся я. Гляжу, -- мать честная! Да никак у меня два пупа!
Человечек, конечно, в амбицию.
-- Довольно, -- кричит, -- с вашей стороны нахально у трудящихся пупы красть! За что, -- кричит, -- боролись?
А я говорю:
-- Очень, -- говорю, -- мне ваш пуп нужен. Можете, -- говорю, -- им подавиться. Не в пупе, -- говорю, -- счастье.
Швырнул это я, значит, пуп и домой пошел. А по дороге расстроился.
-- А вдруг, -- думаю, -- я пупы перепутал?
Вместо чужого свой отдал?
Хотел было обратно вернуться, да плюнул. Шут, -- думаю, -- с ним. Пущай пользуется. Может, у него еще что сопрут, а я отвечай!
Братцы мои! Дорогие читатели! Уважаемые подписчики!
Никакого такого случая со мной не было. Все это я из головы выдумал. Я и в баню сроду не хожу. А сочинил я для того, чтобы вас посмешить. Чтоб вы животики надорвали. Не смешно, говорите? А мне наплевать!
А. Исбах ИЗ ДНЕВНИКА ПЕТИ ВОЯКИНА
1 апреля. Сегодня мама отвела меня на завод. Когда она ушла, я испугался. Завод такой большой, а я такой маленький.
5 апреля. Вчера ходил по заводу. Сам. Честное слово! Очень красиво. Руда шипит, металл клокочет, моторы шумят, ремни шелестят. А сколько всяких там вентилей и гаек! Прямо дух захватывает.
5 апреля. Ночью.
Люблю я высокие трубы
И звездное небо в дыму.
Та-та-та, та-та-та мне любы
Та-ти-та, та-ти, почему...
8 апреля. Хорошо, честное слово, хорошо на заводе! Когда я подумаю, что меня окружают рабочие и я среди них в центре, сердце наполняется радостью и умилением, и прямо дух захватывает!
9 апреля. Сегодня одна работница спросила у меня, который час. Я ответил. Вот ведь, оказывается, сживаюсь я с пролетариатом, могу разговаривать с рабочими, и они понимают меня!
11 апреля. Нехорошо, очень нехорошо. Прямо буза получилась. Сегодня на вечеринке ребята напоили меня, а одна дивчина полезла целоваться. Голова болит. Мама! Я больше не буду!
12 апреля. Из партийцев больше всех мне нравится товарищ Клещенко. Когда я вижу зеленые зрачки его мужественных серых глаз и. твердую улыбку на простом пролетарском лице, сердце наполняется умилением и восторгом. Вырасту -- обязательно буду таким, как он!
15 апреля. Трудно и тяжело. Три часа провел в уборной. Уничтожал оппозиционную литературу. Я не виноват. Это ребята мне подсунули. Какие негодяи! Крючка к двери не могли приделать. Рука прямо заболела придерживать...
10 мая. Ну вот, я уже на новом заводе. Веду новую жизнь, пишу в центральные органы и товарищу Клещенко, которому сегодня отправил письмо следующего содержания: "Дорогой товарищ Клещенко! Ну вот, я уже на новом заводе, веду новую жизнь, пишу в центральные органы и когда подумаю, что и здесь меня окружают пролетарии, сердце наполняется гордостью.
Спасибо тебе за то, что ты помог мне проработать и оформить мое отношение к моим прежним ошибкам. Многое я осознал и уже вырос. Вчера уже брился в парикмахерской сталелитейного цеха.
Посылаю тебе стихи, написанные мною сегодня ночью в чугунолитейном цехе.
Люблю я заводские трубы
И звездное небо в дыму.
Вагранки, мартены мне любы,
Не знаю и сам почему.
Люблю всевозможный я скрежет
И шелест различных ремней,
И мысли мои уж не те же,
А стали как будто ясней.
Петр Воякин
P. S. Как твое мнение?
Р. Р. S. Погоды здесь стоят хорошие. Имеется пруд, в котором можно ловить карасей. В общем, строительство развертывается. Приезжай!"
С. Клычков
КЛЫЧКУХИНСКИЙ ЧЕРТЯКИРЬ
Эх, теперь не те времена, что допрежь были. Теперь народ образованный, на лисапетах ездит, ДРУГ дружку по проволоке за тридевять земель словогонами хает. А чтоб с чертом за ручку поздороваться али домового со днем ангела поздравить -- и думать не моги. Гордый нынче народ пошел, едят его мухи с комарами!
А ежели раскумекать, так нешто без чертей жить можно? Лешогоны, да оборотни, да русалки для нашего брата, клычкухинского писателя, самое что ни на есть разлюбезное дело.
Выйдешь в ополночь на лесную прогалину -- экая благодать! -- зайчья на поляне скачет не разбери-бери. Почитай, тысчи полторы будет. Зайчихи, словно девки, хоровод водят, песни поют и калган нюхают.
А уж чертячины этой -- видимо-невидимо -- инда глаза свербят. А в ушах звон -- то ли глав-черт Анчутка соловьем причмокивает, то ли ведьма кукушкой кукует. Шут его разберет!
Конечно, городскому все черти на один лад. У городского глаз порченый и плоть пришибленная. АН черти-то разные бывают. У иного бородка штопором, у иного хвост загогулиной. А бывают и такие -- ни бороды, ни хвоста, кругл, как бабье колено. Одно слово... сунгуз.
Иной маловер усомнится и головой покачает. Дескать, мели, Емеля, -твоя неделя. А мне што. Пойди-ка, проверь! Окромя пней да шишек еловых ничего не увидишь. Потому черти народ дошлый. В городах, может, и есть, а может и нет.
А в Клычкухине их тьма-тьмущая. И каждый мне сват и брат, и с каждым у меня разговор душевный.
Недаром и кличут меня по всей округе -- клычкухинский чертякирь.
М.Кольцов
О НРАВАХ ЗАХОЛУСТИНСКА
Прежде чем говорить о нравах уездного города Захолустинска, позволю себе сказать несколько слов о Лондоне.
Как всем известно, пыль столетий покрывает стены Вестминстерского аббатства, гранитную лужайку Трафальгарского сквера и внушительный живот полисмена, олицетворяющего мощь великой Британии на перекрестке Оксфорд-стрита.
Я не имею чести состоять фельетонистом "Таймса" (хотя позволю себе заметить, что подписчикам этого достопочтенного органа было бы полезней читать, не скажу -- мои, но, если хотите, -- наши фельетоны), тем не менее я имел сомнительное удовольствие присутствовать на том балаганном представлении, которое писаками из Скотланд-Ярда именуется большим парламентским днем.
Нужно присутствовать самому, чтобы в полной мере оценить акробатические способности гнусных разновидностей дряхлого парламентаризма.
Ллойд-Джордж, эта старая лисица с благопристойными манерами джентльмена с большой дороги, вилял либеральным потрепанным хвостом.
Извините за выражение, Рамзай Макдональд показал высшую форму социал-предательства, влезши к его величеству королю Георгу без помощи казанского мыла. Наконец, Чемберлен -- эта достопочтенная обезьяна с моноклем и шанхайская гиена в смокинге -- продемонстрировал непреклонную твердолобость матерого консерватора.
Нужно ли ко всему сказанному добавлять, что нравы нашего Захолустинска ни в малейшей степени не похожи на нравы Лондона!
Полагаю, что сами читатели сделают соответствующие выводы. Конечно, не в пользу последнего. И правильно поступят.
Л. Леонов
ПЛОТЬ
Лось пил водку стаканами.
В дебрях опаленной гортани булькала и клокотала губительная влага, и преизбыток ее стекал по волосатой звериности бороды, капая на равнодушную дубовость стола.
Нехитрая ржавая снедь, именуемая сельдью, мокла заедино с бородавчатой овощью. Огурец был вял и податлив и понуро похрустывал на жерновах зубов, как мерзлый снежок под ногами запоздалого прохожего.
Оранжевая теплынь разливалась по тулову. Мир взрывался и падал в огуречный рассол. Наступал тот ответственный час, в который выбалтывается сокровенное и воображением овладевает апокалипсическое видение.
В ту пору и возникла в позлащенном оранжевом закатом оконце хмурая иноческая скуфья.
Недоброй черностью глаз монашек взирал на пиршество.
-- Ты чего, тим-тим-тим, уставился? -- преве-село и пребодро воскрикнул Лось. -- Влезай, присаживайся. Как звать-то?
-- Евразии, -- проскрипела скуфья.
-- Водчонки небось хочешь, индюшкин кот?
-- Правды взыскую, -- пробубнил Евразии, облизывая губную сухоть. -Бабеночку бы мне.
-- Эва, чего захотел! -- Лось приударил стаканом по столу. -- Дрова руби! Тим-тим-тим! Холодной водой обтирайся!
-- Красоты ясажду, -- сипел монашек. -- Нутряной огонь опалят младость мою. Зрел я ноне беса. Бабеночку нерожалую. Персты пуховы... губы оранжевы...
Все ярилось в нем: и манатейный кожаный пояс на простоватых чреслах и бесстыжие загогулины нечесаных косм, высунувшиеся оранжевыми языками из-под омраченной плотью скуфьи.
Смутительная зудь явно коробила первозданное Евразиево вещество.
-- Не дури, парень! Не люблю! -- прикрикнул Лось, дивясь иноческому неистовству. -- Смиряй плоть, блудливая башка. Тригонометрию изучай! Химию штудируй!
-- Пошто супротив естества речешь?! -- возо-пиял Евразии и вдруг преломился надвое в поясном поклоне. -- Прости, брат во строительстве. Не помыслю о греховном, доколе не обрету знаний указуемых.
Дуют ветры -- влажные, как коровьи языки. В величавых, как вселенная, дифибрерах крошится мир. В первозданной квашне суматошливой целлюлозы, как разрешенное сомнение, зачинается бумажная длинь, и в не охватных немощным глазом просторах возникает оранжевая пунктирь преображения Евразиевой плоти.
А. Мариенгоф
ВРАНЬЕ БЕЗ РОМАНА
(Отрывок из невыходящей книги Аркадия Брехунцова "Октябрь и я")
Как сейчас помню, была скверная погода. Дождь лил как из ведра. Мы собрались в квартире старого журналиста и пили водку, настоенную на красном перце.
За окном бухали пушки, татакали пулеметы и раздавались частые ружейные выстрелы. Это был день Великой Октябрьской революции.
О, я хорошо познал всю прелесть восстаний, огненную красоту штурмов, непередаваемую музыку боев и сладость победы!
Как сейчас помню, я всей душой стремился на улицу, но, к сожалению, на мне было легкое осеннее пальто, и я боялся простудиться.
Тогда же я сказал историческую фразу:
-- В октябре 1917 года я не вышел на улицу для того, чтобы в октябре 1927 года вышли на улицу мои произведения!
В тот же вечер я сказал свою вторую историческую фразу:
-- Можно не участвовать в Отечественной войне и написать "Войну и мир". Можно не участвовать в 1917 году в штурме Зимнего дворца и говорить в этом дворце в 1922 году вступительные слова к кинокартинам.
События разворачивались с головокружительной быстротой.
Как сейчас помню, Ленинград переживал тревожные дни. Юденич подступал к городу. Утром ко мне ворвался встревоженный и взволнованный мой друг, известный литератор Юрий Абзацев, и сразу ошеломил меня, сообщив, что во всем городе он не достал ни одной бутылки водки. В этот исторический день мы были трезвы. Что делать? Величие гражданской войны не обходится без жертв.
Тогда же я под свежим впечатлением написал поэму "Алкогольный молебен", которую в 1922 году издал в Таганроге в типографии Совнархоза.
Дальнейшие события разворачивались с еще более головокружительной быстротой: мы к вечеру нашли водку.
Сережа Говорков, этот светлый юноша, погибший впоследствии во время гражданской войны (в "Стойле Пегаса" в Москве ему проломили бутылкой голову), достал бутылку водки, и под буханье пушек, татаканье пулеметов и частые ружейные выстрелы мы распили ее во славу русской литературы.
Светлые, незабываемые минуты!
Я окунулся в события с головой. В качестве инспектора конотопского унаробраза, куда я переехал из голодного Петрограда, я повел бешеную работу, по 24 часа в сутки бегая по всем учреждениям за получением пайков.
Кому из участников гражданской войны незнакомы муки творчества тех незабываемых
дней? Но из всех мук творчества самая незабываемая -- овсяная. Действительно, эта мука, в отличие от крупчатки, не один месяц портила мой желудок.
Но что делать? Величие эпохи обязывает. Тогда же я написал свою вторую революционную поэму -- "Мимозы в кукурузе", изданную конотопским упродкомом в количестве 85 экземпляров: 80 именных и 5 нумерованных, в продажу не поступивших.
Эпоха обязывает!
Я снова окунулся в водоворот событий. Как сейчас помню тяжелые незабываемые дни голода. Для того чтобы пообедать, мне, работавшему уже в качестве редактора захолустинской газеты "Красная вселенная", приходилось затрачивать массу энергии для получения спирта на технические надобности, как например промывка шрифтов и -- горла.
Здесь я не могу не вспомнить моего талантливого друга, литератора Костю Трепачева, служившего помощником директора рауспирта. Это был необыкновенный человек, сделавший много для русской литературы. Он снабжал спиртом многих литераторов, живших тогда в Захолустинске.
К сожалению. Костя в 1923 году был арестован за лишний ноль, проставленный им на накладной при получении спирта. Что делать? Эпоха обязывает!
Между тем события молниеносно разворачивались: я женился на Ксении Петровне Фельди-персовой, очень умной и образованной женщине (окончила высшие кулинарные курсы в Самаре) и переехал в Москву. Как сейчас помню эти незабываемые вечера
в гуще молодой русской литературы. В кафе поэтов подавали великолепные пирожки с мясом и с капустой. Я тогда же написал свою знаменитую поэму "Баррикады в желудке" и драматическую трилогию "Заговор поваров", к сожалению, до сих пор не изданные.
Кипучая жизнь Москвы захватила меня без остатка. С гордостью могу сказать, что в грандиозном здании, воздвигаемом советской эпохой, есть немало моих кирпичей.
В журнале "Красная шпилька" была напечатана моя поэма "Бунт швейных машин", в журнале "Красный трамвайщик" -- роман "В огненном кольце А", в еженедельнике "Красный акушер" -- гинекологическая поэма "Во чреве отца" (последняя переделана мною в пьесу и одновременно в сценарий).
Не могу не отметить, что я всегда шел в ногу с Октябрем. Например: я участвовал в ВОССТАНИИ литераторов, требовавших повышения гонораров. Я ШТУРМОВАЛ конторы редакций, от которых требовал немедленной уплаты денег за непринятые рукописи. Я с БОЕМ БРАЛ авансы за идеи своих гениальных и потому ненаписанных поэм.
В прошлом году я побывал за границей. Как сейчас помню мою встречу с Максимом Горьким. Великий писатель земли советской был болен и через своего секретаря любезно сообщил, что принять меня не может.
Эту незабываемую встречу я запечатлел в своей книге "Я и Горький".
Оглядываясь на пройденный путь, я с гордостью могу воскликнуть:
-- Счастлив тот, кто жил в эту величайшую эпоху, не прячась от дыхания Октября, не горя пламенным факелом, озаряющим путь грядущим поколениям!
Незабываемая эпоха! Светлые, неповторимые дни, которые дали мне массу материала для поэм, романов и особенно для сценариев!
Об этих первых днях я могу сказать еще одну историческую фразу:
Поэтом можешь ты не быть, Но сценаристом быть обязан!
Г. Никифоров
ЖЕНЩИНА И СОЦИАЛИЗМ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Не знаю почему, но я родилась вполне сознательной женщиной. Уже в детстве я прочла "Капитал" Карла Маркса и почувствовала всю фальшь окружающей меня обстановки.
Моя мать умерла, а отец служил инженером в НКПС. Он был очень красивый жгучий брюнет, ежеминутно дергал себя за нос, ездил в казенном автомобиле и вскоре женился на другой женщине.
Ее звали Соньчик. Она была очень красивая шатенка и совращала меня в голом виде в буржуазную жизнь.
Но ее слова не находили в моей душе отклика. Я прекрасно знала, что путь женщины лежит в другую сторону. Я изучала Лассаля и Чехова, и мне было ясно, что мой отец -- бездушный специалист.
И я начала работать в стенгазете, а потом подала заявление в комсомол, и райком меня утвердил.
Потом я узнала на практике, что приехал новый комиссар дороги Никита -старый коммунист, со старым партийным стажем -- и обратил на меня внимание.
Я хотела броситься под поезд, потому что мой отец -- гражданин Покровский -- целовал комсомолку и вообще бабник, но поезд прошел другой стороной и меня подобрал Саша Брякин -- бригадир и беспартийный слесарь, который и расскажет подробности о моем женском пути.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Правильно! Зовут меня Александром Мокеи-чем Брякиным, и я есть бригадир и беспартийный слесарь и хотя человек простой, рабочий, но мысли у меня идут по правильной дороге, особенно в рассуждении женской линии.
Когда приехала к нам файка Покровская со своим папашей, то, обсмотрев своими рабочими глазами со всех сторон, сказал я себе: хотя фигура у нее интеллигентная и красоты она неописуемой, но дух от нее идет наш, пролетарский.
А тут подвертывается товарищ мой -- Никита Шаронов, с которым мы Перекоп брали, и вижу я, что у него вроде как замутнение насчет инжене-ровой дочки.
Хотел было я не допустить, но увидел собственноручно, как Файка папашу своего -- инженера -- кокнула по башке железным прутиком, -- отмежевалась, значит, и сразу мне в голову ударило, что с такой девкой Никита не пропадет.
Идеология у нее выдержанная и вообще не подгадит.
И заявил я Никите, что хотя пролетариату жениться не дозволяется, особенно когда мост не достроен, но в данный текущий момент дело ясное и с моей стороны препятствий не имеется.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Итак -- мой женский путь подходит к концу. Я люблю Никиту.
За окном тихая, теплая погода. Сердце мое то сжимается, то расширяется. Да, я должна быть женщиной, но должна идти рука об руку и нога в ногу только с партийцем.
Я смотрю в окно и вижу его. Он идет по улице такой задумчивый, с таким старым партийным стажем -- с тысяча восемьсот восемьдесят девятого года.
И я выскакиваю за ним. Я догоняю и перегоняю его, и он берет меня под руку.
Природа тиха и тепла. Поют птички. Сердце мое то расширяется, то сжимается.
-- Никита! -- кричу я, схватив его за руку.-- Я здесь, Никита!!
Он молчит, но я знаю, что мы идем с ним рядом и будем идти прямо к социализму.
Лев Никулин ВРЕМЕНА И НРАВЫ
Приступая к жизнеописанию моего героя, я мог бы рассказать о Панасюке, знаменитом Тарасе Панасюке, потомке запорожских казаков, о ко-торых чернобровые Оксаны и Одарки пели на вечерницах :
Нехай мене не ховают
Ни попы, ни дьяки,
Нехай мене заховают
Запорожски козаки.
Однажды ночью Панасюк исчез. Утром взошло щедрое украинское солнце. Англия установила протекторат над алжирским беем, в Полтаве аптекарский ученик Изя Цукерштейн сдал экзамен на аттестат зрелости, в Чикаго биржевой крах превратил в нищих вчерашних миллионеров, современники плодились и размножались. Илья Эрен-бург писал стихи, но Панасюка не было.
Пепел забвения грозил похоронить память о нем, но, как говорится у Гоголя, -- "отыскался след Тарасов".
Однажды мой герой и его спутница сидели на приморском бульваре. "Ветер Индии обдувал их разгоряченные лица. Нужно ли говорить, что ее голова лежала на плече моего героя? Они были молоды и говорили об Эрфуртской программе и революции, о Бальзаке и заработной плате портовых грузчиков. Они были молоды и верили в торжество разума и справедливости. Светало. Мой герой поцеловал свою сверстницу в губы, и они расстались.
С той поры прошло двадцать три года. Во Франции менялись министерства, Испания стала республикой, умер Пуришкевич, сын Изи Цукер-штейна окончил консерваторию. Илья Эренбург перешел на прозу. Как сказал Саади:
Одних уж нет, а те далече...
О моя молодость! Где вы, шакалы Афганистана, скорпионы Герата и фаланги Кабула? Где мои сверстники и спутники? Где ты, Вася Капараки, силач II весельчак, бесстрашный разведчик и неутомимый покоритель вдовьих сердец?
Однажды летом мой герой шел по Петровке. Был один из тех жарких дней, когда парижане пьют оршад и яблочный сидр, американы -- коктейли и внуки московских меценатов и присяжных поверенных -- дедушкин квас.
Взгляд моего героя упал на вывеску. На полотняном щите замысловатой вязью было написано: "ОСЬ ТАРАС з КИ1ВА". Сам Панасюк стоял за прилавком, и его шевченковские усы грустно свисали над маковыми бубликами и медовыми пряниками. Он не узнал меня. Я прошел мимо. Это была наша последняя встреча.
Прости, мы не встретимся боле.
Друг другу руки не пожмем...
На эстраде бесстыдно пляшут голые таитянки. Париж. Осень. Мы сидим в ночном кафе на бульваре Марешаль. За соседним столиком Тарас Панасюк в компании ротмистра фон Штриппке и корнета Ангурского пьет коньяк. Мой приятель кушает раковый суп, вздыхает и берет за подбородок свою спутницу. Я беру шляпу и ухожу.
Но не грусти, читатель. Мы еще встретимся. Однажды я расскажу тебе о Шахсей-эд-Мульк-хане, великом современнике Вахсей-ибн-уль-Заде, чья пышная биография, по свидетельству персидского поэта XI века Омер Хайяма,
Подобна грому в садах Гюлистана, Когда над ними поет соловей. Москва-Мадрид-- Кабул-- Анкара-- Париж
Н. Огнев ЕЖЕГОДНИК КОСТИ РЯБЦЕВА
1920 год. Вчера спер из школы тетради и карандаши. Чуть было не засыпался. Сцапала шкрабиха. Кричит: "Вор!" Дура! Мне дневники писать нужно. А она разве понимает!
1921 год. Пишу дневники. Папенька ругается. Говорит, чтобы я делом занялся. Чудак! Не понимает того, что я через дневники в люди выбьюсь. Писателем стану.
1923 год. Даже рука заболела -- до того много приходится писать. Зачеты на носу, а у меня времени только и хватает на писание дневников.
1924 год. Спрашивал у Никпетожа: есть ли бог и хорошо ли я делаю, что пишу дневники? Он сказал, что бога нет, а дневники писать нужно. Из них можно потом полноЬ собрание сочинений сделать.
1925 год. Хорошо бы купить пишущую машинку. Тогда бы легче писать было и скорее. Пристает ко мне одна дивчина, но я ее отшил красноармейским пайком. Стану я с девчонками возиться, когда мне дневники писать нужно.
1928 год. Перешел на непрерывную неделю. Никпетож говорит, что к концу пятилетки у меня обязательно будет полное собрание сочинений.
1930 год. Сегодня ровно десять лет, как я пишу дневники. Никпетож чем-то озабочен. Когда я спросил, он сказал, что нужно пригласить стенографистку.
1940 год. Моему сыну уже восемь лет. Сегодня он попросил у меня бумагу и карандаш. Когда я спросил, зачем они ему, он ответил, что будет вести дневник. Никпетож обрадовался. Говорит, что мне теперь беспокоиться нечего, раз есть смена.
1950 год. Сегодня ровно тридцать лет, как я начал вести дневник. Никпетож поздравлял. Сказал, что пока я и мои дети будут писать дневники, старость его обеспечена.
1970 год. Сегодня пятьдесят лет, как я веду дневники. Пишем все: сыновья, дочери, внуки. Никпетож хвалит и говорит, что теперь можно будет издать полное собрание всех наших полных собраний дневников.
2020 год. Сегодня исполнилось ровно сто лет, как я пишу дневники. Никпетожу поставили памятник на площади моего имени. Вышел пятьсот двенадцатый том моих дневников. Теперь и умереть можно спокойно. Никпетож говорит: рано. Надо еще писать. Ужас!
Ю. Олеша
РАСКАЯНЬЕ
Директору треста пищевой промышленности, члену общества политкаторжан Бабичеву
Андрей Петрович!
Я плачу по утрам в клозете. Можете представить, до чего довела меня зависть.
Несколько месяцев назад вы подобрали меня у порога пивной. Вы приютили меня в своей прекрасной квартире. На третьем этаже. С балконом. Всякий на моем месте ответил бы вам благодарностью.
Я возненавидел вас. Я возненавидел вашу спину и нормально работающий кишечник, ваши синие подтяжки и перламутровую пуговицу трикотажных кальсон.
По вечерам вы работали. Вы изобретали необыкновенную чайную колбасу из телятины. Вы думали о снижении себестоимости обедов в четвертак. Вы не замечали меня.
Я лежал на вашем роскошном клеенчатом диване и завидовал вам. Я называл вас колбасником и обжорой, барином и чревоугодником. Простите меня. Я беру свои слова обратно. Кто я такой? Деклассированный интеллигент. Обыватель с невыдержанной идеологией. Мелкобуржуазная прослойка.
Андрей Петрович! Я раскаиваюсь. Я отмежевываюсь от вашего брата. Я постараюсь загладить свою вину. Я больше не буду.
У меня неплохие литературные способности. Дайте мне место на колбасной фабрике. Я хочу служить пролетариату. Я буду писать рекламные частушки о колбасе и носить образцы ее Соломону Шапиро.
Это письмо я пишу в пивной. В кружке пива отражается вселенная. На носу буфетчика движется спектральный анализ солнца. В моченом горохе плывут облака.
Андрей Петрович! Не оставьте меня без внимания. Окажите поддержку раскаявшемуся интеллигенту.
В ожидании вашего благоприятного ответа, остаюсь уважающий вас
Николай Кавалеров. P. S. Мой адрес: Здесь, вдове Аничке Прокопович -для меня.
Б. Пильняк
КОРНИ КОЛХОЗНОГО СОЛНЦА
Я -- писатель Пильняк -- в лето от рождества Христова тысяча девятьсот тридцать третье, от революции же-- год шестнадцатый, посетил колхоз.
В колхозах не были: Достоевский, Толстой, Тургенев, Чехов, Лесков, Гоголь, Пушкин, Шекспир, флобер, Эдгар По.
Я -- Пильняк -- утверждаю: каждый писатель, коий путешествует по Японии, Америке, Монголии и прочая, и прочая,
должен иметь чемоданы, на коих должны быть соответствующие наклейки: Токио, Нью-Йорка, Улан-Батора, Шанхая, Чикаго, Голливуда и прочая, прочая.
В колхозе -- мужчины, женщины, дети. Грамотные, малограмотные, неграмотные. Беспартийные, партийные, комсомольцы, пионеры.
В колхозе -- лошади, коровы, свиньи, куры и прочая, прочая.
В колхозе -- тракторы, плуги, бороны, сеялки, жатки, косилки, сортировки, веялки, молотилки, комбайны.
В колхозе -- птицеводство, полеводство, животноводство, пчеловодство, садоводство, огородничество.
В колхозе пахнет плотью, урожаем и приплодом. Телятами. Ягнятами. Жеребятами. Ребятами.