Страница:
Победа зависела теперь от завоевания так называемой Острой горы, защищаемой пастбищем длиною в 400 шагов, от 50 до 60 шагов шириною и от 10 до 15 футов высотой, со всех сторон кончавшейся обрывами; там стояли лучшие войска Лаудона{179}. Пруссаки бросились туда, пытаясь взобраться на крутой край, но все их мужество было тщетно; тот, кому с величайшим трудом удавалось взобраться, был тотчас же убит или сброшен назад в пропасть.
Наконец природа вступила в свои права. Все мужество пруссакам не могло заменить недостатка сил. Острая гора была много раз атакована, но взобраться на нее не удалось. Ужасный и непрерывный картечный и ружейный огонь русских и австрийцев падал смертоносным дождем на пруссаков, опрокидывая все. Финк, пытавшийся со своим корпусом штурмовать другие высоты, напрасно употреблял все усилия. Сам Фридрих подвергал себя величайшей опасности; платье его было все прострелено, две лошади под ним убиты и сам он легко ранен. Золотой футляр в кармане спас ему жизнь, удержав пулю, которая сплющила золото и, потеряв силу полета, осталась там же. Подобной же опасности подвергся он, когда падал его смертельно раненный конь. Флигель-адъютант Гец спас короля, предложив ему тотчас же своего. Его умоляли уйти из этого опасного места, но он ответил: "Надо испробовать все, чтобы выиграть битву; я обязан тут быть точно так же, как и вы". Русские дрались с необыкновенным ожесточением; они падали рядами, словно мертвые, на землю, давали пруссакам пройти через себя, тогда вскакивали и палили из ружей вслед им. Все попытки прогнать русских и австрийцев с горы были тщетны.
Тогда прусская кавалерия дерзнула атаковать высоты, но даже кавалерийская тактика Зейдлица оказалась тут бессильной. Эта конница, привыкшая под его командой опрокидывать вдвое и втрое сильнейшую неприятельскую конницу, обращать во всех позициях пехоту в бегство, даже отбивать батареи и преодолевать величайшие затруднения местности, изнемогла тут в невозможной борьбе под высоко стоявшими орудиями русских. Сам храбрый вождь ее был ранен. Та же участь постигла принца Евгения Вюртембергского, пытавшегося атаковать вторично; за ним последовал генерал Путкаммер, бросившийся на врагов во главе белых гусар; но он был убит{180}. Оставшиеся дельные вожди прусской армии, генералы Финк и Гюльзен, были ранены. Все прусские войска, конные и пешие, пришли в величайшее расстройство. В эту критическую минуту Лаудон со свежими войсками напал с фланга и с тыла на совершенно изнемогавшее правое крыло пруссаков. Полководец этот, так часто умевший воспользоваться на войне удачной минутой, привел теперь кавалерию, которая построилась надлежащим образом вдали от битвы и в полном порядке ударила на расстроенные ряды пруссаков. Это обстоятельство решило битву. Казалось, панический страх овладел всей прусской армией, которая бежала в лес и через мосты, где никто не хотел ждать очереди; произошла ужаснейшая давка и неописанное смятение, вследствие чего пруссаки лишились большинства орудий: кроме завоеванных ими в начале дня, осталось на месте 165 прусских. Король сам чуть не попал в плен, так как он был между последними отступавшими с поля битвы, и ему пришлось идти по ущелью. Только необыкновенное мужество и редкое присутствие духа ротмистра Притвица спасло его от столь большой беды. Фридрих считал плен неизбежным и часто повторял: "Притвиц, я погиб". Мужественный офицер этот, имевший с собой лишь сто гусаров для защиты от нескольких тысяч преследовавших их неприятелей, отвечал: "Нет, Ваше Величество, этому не быть, пока мы еще живы". Вместо того чтобы действовать только оборонительно, он постоянно атаковал, производил схватки и не дал возможности неприятелю произвести правильную атаку, а в это время сражающиеся гусары все подвигались вперед. Наконец Фридриху удалось счастливо добраться к остальным войскам, а спаситель его был награжден царскими подарками и высокими военными чинами.
Никогда еще стойкость этого монарха не испытывала столь жестоких ударов, как в этот день. В несколько часов с высоты несомненной победы он низринулся в пропасть полного поражения. Он пробовал все для удержания от бегства пехоты; но ни приказания, ни просьбы короля, к тому же этого короля, имеющие обыкновенно такую силу, ничего не могли тут сделать. Говорят, что в этом отчаянном положении он громко призывал к себе смерть. Живое воображение представило ему в первые минуты ужасные последствия поражения, и с того же поля битвы, откуда он несколько часов тому назад выслал гонцов с известием о победе, теперь были отправлены в Берлин приказания о принятии мер к защите и спасению бегством. Ему казалось, что неприятель уже в его резиденции, опустошает ее, и он не в силах противиться ему. Войска его до того рассеялись, что на другой день после битвы едва можно было собрать в строю 5000 человек; все завоеванные орудия были вновь утеряны вместе с большей частью прусских. Генерал Вунш, командовавший прусским корпусом по ту сторону Одера и намеревавшийся после ожидаемой победы отрезать русским пути к отступлению, к концу сражения пришел во Франкфурт и взял в плен русский гарнизон; но так как последовавшее поражение уничтожало эти преимущества и угрожало ему большой опасностью, то он принужден был покинуть город. Наступившая ночь благоприятствовала королю. Ему удалось собрать свою армию на нескольких высотах, которые неприятель не дерзнул атаковать.
Между тем приказ короля для спасения Берлина был уже отправлен. Король объявлял в нем, что он теперь не в состоянии защищать город, почему все знатные и богатые жители должны постараться уйти. Но, к счастью, курьер подвергся преследованию казаков и только на четвертый день прибыл в Берлин. За это время положение дел значительно изменилось и все немного пришли в себя после первого страха. Члены магистрата обратились к королю с представлениями, которые были охотно приняты им. Но королевская семья должна была все же удалиться из Берлина и поселиться в Магдебурге, куда перенесен был также архив.
Это сражение было настоящей резней; ни одно не было до сих пор столь кровопролитным. Пруссаки считали 8000 убитыми, 15 000 ранеными и 3000 пленными. Почти все прусские генералы и чиновные офицеры были ранены. Русские и австрийцы имели 24 000 убитыми и ранеными{181}, и сам Салтыков сознавался в письме своем, извещавшем императрицу об этой битве, ввиду понесенного урона: "Ваше Величество, не изволите этому удивляться, так как прусский король всегда очень дорого продает свои поражения". Полководец этот говорил: "Еще одна такая победа, и мне придется с посохом в руке самому доставить известие о ней в Петербург".
Ночь после сражения Фридрих провел одетый, лежа на соломе в деревне Этшер, в какой-то крестьянской хижине, почти совершенно разрушенной казаками; вокруг него спали его адъютанты на голой земле, а несколько гренадеров сторожили эту группу{182}. На следующий день Фридрих переправился через Одер, собрал беглецов, соединился с Вуншем, вызвал из Померании генерала Клейста с 5000 человек и выписал поспешно орудия из своих арсеналов. Таким образом, имея вечером после битвы лишь 5000 человек, через несколько дней он сно ва был во главе 28-тысячной армии. Русские боялись его, несмотря на свою победу, и окопались. Фридрих снова обратился к своим войскам с речью, вооду шевляя их мужеством, и в несколько недель Берлин был обеспечен, армия его снабжена всем не обходимым и настолько усилена, что не только могла защищать Бранденбургское курфюршество, но Вунш мог даже отделиться со своим корпусом и идти в Саксонию.
Между пруссаками, павшими при Кунерсдорфе, находился также майор Клейст, благородный, достойный почитания человек, бессмертный своими поэтическими творениями. Король игнорировал его произведения, написанные по-немецки, а современники не оценили его; но потомство несомненно должно воздать ему должную славу. В одном из своих стихотворений он говорил, что, может быть, и ему придется умереть за отечество, и, к несчастью, предчувствие его сбылось в этот кровавый день. Клейст повел батальон на неприятеля и взял три батареи. Когда пуля раздробила ему правую руку, он берет шпагу в левую и ведет к четвертой своих солдат, которые любили его как отца. Картечный выстрел опрокидывает его; солдаты выносят его из толпы и оставляют во рву на произвол судьбы, жестоко поступившей с ним. На него напали казаки, похожие на людей по внешности, но во всем остальном настоящие хищные звери из Ливийской пустыни, живущие инстинктом грабежей, убийства и пожара и незнакомые с чувством сострадания. Они сняли с него все, даже напитанную кровью рубаху; и вот герой этот, мудрец, бессмерт ный певец весны, лежал обнаженный, как червь, в болоте. Проезжавшие мимо русские гусары сжалились над ним; они бросили ему старый плащ, немного хлеба и полгульдена. Но пришли другие казаки и отняли у него и эту милостыню. Голый, без перевязок, он должен был всю ночь до утра пролежать в своей крови. Он был тяжело ранен, хотя не смертельно, но ужасное это положение и болотистая вода растравили его раны, и он умер во Франкфурте через несколько дней после битвы в плену у русских, которые с почетом похоронили его. Многие офицеры сопровождали похоронное шествие вместе с членами академии. Один русский офицер, заметив, что на гробе нет шпаги, положил свою. Его опустили в могилу, над которой горевали прусские воины, германские музы, которую воспевали барды и усыпали розами чувствительные девушки{183}.
Русские не воспользовались этим драгоценным временем для окончания войны, которого, несомненно, можно было бы добиться энергичными действиями тотчас же после битвы. Сам Фридрих удивлялся их бездеятельности, а Даун осыпал Салтыкова горькими упреками, на которые тот отвечал так: "Я выиграл два сражения и ожидаю теперь от вас известия о двух победах с вашей стороны, чтобы действовать дальше; несправедливо, чтобы действовали одни только войска моей Государыни". Маркиз Монталамбер убеждал его действовать далее, так как в противном случае плоды его побед станут пожинать австрийцы. Русский полководец отвечал: "Я не ревнив. Желаю им от души еще больше удач, а с меня достаточно".
Эти слова были причиной озлобления всех русских генералов, особенно же главнокомандующих, против австрийцев. Венский двор, вместо того чтобы заручиться доверием их и привязать их к общему делу личной пользой, напротив того, сильно жаловался на Апраксина, умершего в тюрьме во время производства его процесса, затем на Фермора и на Бутурлина, возводя подозрения то насчет их усердия, то насчет военных способностей. Вначале и Салтыков в Вене не понравился, и на него жаловались императрице за бездеятельность, за неохотную помощь союзникам и вообще недостаточное усердие к общему делу. Он получил за это выговоры, которые и другие генералы приняли на свой счет и которых они не могли забыть. Вся русская армия вымещала с избытком эти оскорбления на австрийцах, к чему побуждала их особенно бездеятельность, нерешительность и излишняя медлительность Дауна. Сильное отдаление русской армии от двора затрудняло исполнение приказаний и облегчало оправдания в ослушании им.
В Вене слишком поздно заметили вред, происшедший от этих жалоб на главнокомандующих, поэтому они прекратились, и там стали подумывать об иных средствах, которые, впрочем, оказались недействительными, так как отвращение, порожденное личными обидами, не могло уже быть уничтожено подарками и лестными обещаниями. Русские полководцы стали исполнять только свои обязанности и не больше, чтобы только не нести ответственности. Они никогда серьезно не желали соединения с австрийскими войсками, которые ограничивали их действия, затягивали кампании и потому сильно затрудняли и без того очень обременительное содержание армии.
В Петербурге радость по поводу Кунерсдорфской победы была необыкновенна. Салтыков получил звание фельдмаршала, а князь Голицын - генерал[-аншефа]; все генерал-лейтенанты получили орден Андрея Первозванного, а каждый рядовой шестимесячный оклад жалованья; Лаудон получил от императрицы Елизаветы золотую шпагу, усыпанную алмазами, а каждый австрийский полк, участвовавший в битве, по 5000 рублей. Петербургский двор, давно стыдившийся несуразного хвастовства своих полководцев после Цорндорфского поражения, считал эту победу первой и единственной, одержанной русской армией над Фридрихом, как полководцем, хотя победа была одержана, собственно говоря, не ими, а австрийцами184. Елизавета велела изобразить это событие на памятных медалях, нагрузить ими две повозки и отослать в армию для раздачи их между солдатами.
Хотя в течение трех недель русские выиграли два сражения, но положение короля не особенно пострадало от этого. Потери эти не были для него так вредны{185}, как отдаление от Саксонии и Силезии, где неприятель удачно воспользовался его отсутствием, отрезав его от этих областей. Особенно беспокоил его Берлин. Следовало неминуемо ожидать соединения главной русской армии с главной австрийской, стоявшей в Ловозице. По этому поводу Даун и Салтыков съехались для совещаний в Губене. Решено было, чтобы русские остались в прусских провинциях по левую сторону Одера, причем Даун обязался доставлять им хлеб и фураж; после завоевания Дрездена обе армии хотели направиться в Силезию на зимние квартиры, если предполагаемая осада Нейсе кончится успешно. После этого полководцы расстались, а русские, в ожидании судьбы Дрездена, спокойно остались в своем лагере у Фюрстенвальде{186}, ограничившись разрушением шлюзов на канале Фридриха Вильгельма, соединявших Одер со Шпрее. Шлюзы эти, служившие памятником величия увековеченного в истории курфюрста Бранденбургского, были совершенно уничтожены варварскими врагами.
Очевидно, Даун, обещая доставку провианта, не взвесил надлежащим образом связанных с этим затруднений: русские употребляли ежедневно 140 000 фунтов хлеба, или 1 400 четвериков, следовательно, ежемесячно 42 000 четвериков; австрийцы же - 220 000 фунтов, следовательно, ежемесячно требовалось 108 000 четвериков для обеих армий. Саксонские области, совершенно истощенные войной, не могли доставить такого необыкновенного количества, особенно в короткий срок, так как зерно надо было сперва вымолотить, а потом перемолоть; другого средства не было, как выписать требуемое из австрийских магазинов в Циттау, Герлице и Лаубане, где запасы всегда пополнялись из Богемии. Для доставки же 42 000 в одном транспорте требовалось 2400 повозок, запряженных четверками. При этом нельзя было рассчитывать на провиантный обоз императорской армии, который и без того ежедневно работал для содержания войск; поэтому повозки приходилось большей частью добывать в Богемии. При величайшей поспешности не удалось бы снарядить этот транспорт раньше трех недель. Это обстоятельство должно было изменить весь план военных действий, и то еще хорошо, если этот транспорт - что было весьма сомнительным - не будет по пути атакован пруссаками и придет к месту своего назначения без урона. Поэтому исполнение обещания Дауна оказалось делом весьма неудобным.
Австрийцы между тем проникли в Силезию. Фуке, прикрывавший со своим корпусом проходы в эту провинцию, благоразумно впустил туда императорского генерала Гарша с многочисленной армией. Гарш заболел, начальство принял генерал Де Вилле, который проник в страну еще глубже, а его легкие войска совершали набеги под самые стены Бреславля. Но позиции и передвижения Фуке, отрезавшего неприятельскую армию от Богемии, вскоре принудили императорского полководца изменить план действий из-за недостатка хлеба. Он должен был поспешно отступить через непроходимые горы, так как главные дороги были заняты неприятелем. Отступление это совершено было через 12 дней после прибытия и сопровождалось все время невыгодными для австрийцев схватками. Таким образом, планы относительно Силезии на этот раз были разрушены; тем удачнее действовал неприятель в Саксонии, которая, не будучи защищаема прусскими войсками, подверглась нападению австрийцев и имперских войск.
Еще за всю эту войну последним не представлялось столь удобного случая для завоеваний, как теперь, благодаря отсутствию прусских войск. Первое предприятие их было направлено на Лейпциг, комендант которого, генерал Гаузен, не мог и помышлять о защите открытого пункта и потому тотчас же сдал город герцогу Цвейбрюккенскому, а сам получил свободный пропуск. Вслед за этим генерал Клеефельд подошел к Торгау; пункт этот не был крепостью, хотя и был окружен валом и стенами. Он потребовал сдачи под необыкновенной угрозой, что при малейшем промедлении прусские города Галле, Гальберштадт и Кведлинбург будут в продолжение трех дней преданы грабежу и пожару. Комендант, полковник Вольферсдорф, отвечал, что будет защищаться до последней крайности и что ему нет дела до остальных городов; но если ему дадут шестидневное перемирие, он пошлет к королю за распоряжениями его по этому поводу. Клеефельд согласился под условием, если и герцог Цвейбрюккенский даст тоже свое согласие. Комендант имел при этом в виду лишь выиграть время, чтобы получить подкрепление, которое действительно явилось из Виттенберга еще до получения отрицательного ответа от герцога, сопровождавшегося [появлением] 6000 солдат, тяжелыми орудиями и мортирами. Осаждающие, под начальством принца Штольберга, подкрепленные австрийскими легкими войсками, пытались овладеть предместьями, но пруссаки отбили их и зажгли последние. Затем по следовали два штурма подряд, которые тоже были отбиты; осаждающие поставили батарею возле Эльбы, но удачная вылазка помешала им и тут. После всех этих неудач коменданту была предложена почетная капитуляция, но он отверг ее. Тогда осаждающие приступили к генеральному приступу, который тоже кончился неудачно, но он был повторен в четвертый раз с удвоенными усилиями. Пока большая часть гарнизона удерживала осаждающих под стенами, Вольферсдорф сделал вылазку с 400 человек, зашел неприятелям с тыла и отбил их, причинив большой урон.
Но комендант не мог ожидать скорого окончания осады, так как на помощь нельзя было надеяться и, что было хуже всего, обнаружилась недостача пороха. Это обстоятельство решило судьбу города. Своей храброй обороной Вольферсдорф спас прусскую честь, а так как принц Штольберг вновь предлагал ему весьма выгодную капитуляцию, то он и согласился на нее. Пруссаки получили свободный пропуск с распущенными знаменами, барабанным боем и в сопровождении всей своей артиллерии; причем было условлено, что ни одна сторона не примет к себе перебежчиков. Но лишь только войска вышли из ворот, где двумя рядами выстроились кроаты, как уже сделана была попытка нарушить капитуляцию. Когда прусский батальон Грольмана, состоявший большей частью из навербованных саксонцев, подошел к тому месту, где почти все неприятель ские генералы собрались смотреть на шествие войск, генерал-адъютант принца Штольберга и другие офицеры громко кричали: "Кто честный саксонец, кто стоит за Империю или был в имперской армии, пусть выйдет, его сиятельство берет вас под свое покровительство!" Это воззвание моментально подействовало, и почти весь батальон разбежался; некоторые попрятались за выстроившимися кроатами, другие же за частоколом, в городском рву или под мостом на Эльбе.
Но решимость Вольферсдорфа положила предел этому позорному инциденту. Он закричал беглецам, чтобы они вернулись в ряды, иначе он велит их перестрелять, причем тут же застрелил одного из них и велел всем своим офицерам, егерям и гусарам последовать его примеру. Остановив остальные войска, он велел им выстроиться в боевой порядок. Принц постарался напугать его угрозами, но Вольферсдорф, с пистолетом в руке, оглушил Штольберга следующими словами: "Так как вы нарушаете капитуляцию, то и я ничем не связан. Потому беру вас в плен со всей вашей свитой, возвращаюсь в город и снова начну защищаться. Вернитесь за шанец, а то я велю стрелять". Действительно, прусские войска уже возвращались, а егеря и гусары стреляли в дезертиров, как в диких зверей. Крик поднялся ужасный, а имперские генералы, не знакомые ни с войной, ни с военными обычаями, не знали, как выйти из этого затруднения, пока императорский генерал Лацинский, вождь кроатов, не подошел и серьезно не заявил принцу Штольбергу, что необходимо сдержать все условия капитуляции. Тогда все перебежчики были выданы; спрятавшихся разыскали, и все они должны были снова занять свои места в строю. Вольферсдорф, воспользовавшись преимуществом, добытым его мужеством, потребовал, чтобы императорские войска, предназначенные для его охраны до Виттенберга, слушались его приказов и во время похода находились на расстоянии двух тысяч шагов от пруссаков. На все это было дано согласие.
Теперь настала очередь Виттенберга, охраняемого тремя батальонами. Два из них составляли один из тех саксонских полков, которые при Пирне были взяты на прусскую службу. Саксонцы эти ожидали лишь удобного случая, чтобы уйти. Третий батальон был так же ненадежен; он состоял из перебежчиков и пленных. Комендант, генерал Горн, считая, что невозможно положиться на такой гарнизон, немедленно принял предложенную капитуляцию и получил с войсками и артиллерией свободный пропуск в Магдебург. Кроме Лейпцига, имперские войска заняли еще города Бельгерн, Штрела, Риза и Мюльберг, благодаря чему овладели Эльбой до Дрездена. Все это случилось в то время, пока Фридрих был занят русскими.
Теперь ждали, что Саксония будет совершенно освобождена, Берлин взят, а Магдебург осажден. Но ничего этого не случилось, и король, полагавшийся на свои удачи и на известную нерешительность неприятельских вождей, когда им следовало извлекать пользу из одержанных побед, был преисполнен надежд уже на следующий день после Кунерсдорфской битвы. За несколько дней до этого герцог Фердинанд прислал ему с одним офицером известие о победе при Миндене. Фридрих велел офицеру подождать, так как он надеется послать в ответ герцогу подобное же известие. Офицер явился на другой день после битвы. "Очень жалею, - сказал король, - что не нашлось лучшего ответа на столь приятную весть. Если же ваш обратный путь совершится благополучно, Даун еще не будет в Берлине, а Контад в Магдебурге, то можете уверить от моего имени герцога Фердинанда, что потеряно не много". Действительно, ничто не могло побудить Салтыкова к возобновлению военных действий: на сей раз тщетно было красноречие Монталамбера, получившего самые положительные приказания от своего двора - погубить во что бы то ни стало прусского короля. В одном из известных государственных писем было сказано: "Надо, чтобы русские пожелали разграбить Берлин и все Бранденбургское маркграфство". Но Салтыков ничего не хотел знать, говоря, что не будет подвергать дальнейшим опасным предприятиям свою истощенную армию. Кроме того, его озлобляла бездеятельность Дауна, повергавшая в изумление всю Европу.
Хотя русские не извлекли почти никакой пользы из своей победы, тем не менее она повлекла за собой целую цепь неудач для короля, которому никогда в жизни не приходилось переживать их столько за один раз. Первым ударом была потеря Дрездена. Австрийцы постоянно стремились овладеть этой столицей, и теперь они рискнули вновь попытаться осадить ее в отсутствие короля. Армия их, по соединении с имперскими войсками, состояла из 30 000 человек. Осадные орудия были доставлены в скором времени из Праги. Генерал Шметтау был готов к обороне. Покинув Новый город, отделенный от Старого Эльбой, он ограничился защитой последнего. Новый город был занят австрийцами. Императорский генерал Гуаско грозил, что будет обстреливать город из 18 батарей; Шметтау обещал ему отвечать из ста орудий. Но вдруг получено было известие о Кунерсдорф ской битве. Пользуясь первым впечатлением, неприятель предостерегал коменданта об его опасном положении при малочисленности гарнизона и на невозможность помощи, причем предлагал ему выгодную капитуляцию. Шметтау всегда был решительным, деятельным и неустрашимым вождем; и теперь он оказался таковым, смеялся надо всеми угрозами, которыми его до тошноты осыпали ежедневно. Герцог Цвейбрюккенский велел ему сказать, что если предместья Дрездена будут сожжены пруссаками, то весь гарнизон будет избит, а осажденный имперцами Галле разграблен, сожжен, тамошние соляные копи опустошены и все прусские земли до самого основания превращены в пустыню. Шметтау, в ответ на эти любезности, тотчас же сжег предместья. Тогда один посланный следовал за другим, причем генералы Макир и Гуаско сами вступали в переговоры с прусским комендантом. Несмотря на всю безвыходность его положения, следовало ожидать энергичнейшей обороны; но письмо Фридриха изменило положение дел.
Король известил Шметтау о своей неудаче при Кунерсдорфе тотчас же после битвы, говоря, что будет весьма трудно освободить Дрезден и чтобы тот, в случае крайних обстоятельств, добивался лишь выгодной капитуляции и в особенности заботился о сохранении касс. Шметтау был несколько удивлен, но еще не отчаивался. Герцог Цвей брюккенский велел ему передать, что если он только подаст вид, что хочет защищаться, то ни один пруссак не будет пощажен. Такие угрозы не производили никакого впечатления на коменданта, его же угрозы возымели действие. Когда он заявил курфюршескому двору, относившемуся к происходившему совершенно безучастно, что при первом пушечном выстреле, произведенном неприятелем со стороны Нового города, эта красивая часть Дрездена будет сожжена, оттуда атаки не произошло, и Шметтау мог сосредоточить свой гарнизон в одном пункте, отражая наступление на Старый город. Он старался выиграть время, надеясь на помощь или на какое-нибудь известие от короля; но известий не было никаких, и он мало-помалу стал верить импера торским генералам, убеждавшим его в полном бессилии Фридриха.
Наконец природа вступила в свои права. Все мужество пруссакам не могло заменить недостатка сил. Острая гора была много раз атакована, но взобраться на нее не удалось. Ужасный и непрерывный картечный и ружейный огонь русских и австрийцев падал смертоносным дождем на пруссаков, опрокидывая все. Финк, пытавшийся со своим корпусом штурмовать другие высоты, напрасно употреблял все усилия. Сам Фридрих подвергал себя величайшей опасности; платье его было все прострелено, две лошади под ним убиты и сам он легко ранен. Золотой футляр в кармане спас ему жизнь, удержав пулю, которая сплющила золото и, потеряв силу полета, осталась там же. Подобной же опасности подвергся он, когда падал его смертельно раненный конь. Флигель-адъютант Гец спас короля, предложив ему тотчас же своего. Его умоляли уйти из этого опасного места, но он ответил: "Надо испробовать все, чтобы выиграть битву; я обязан тут быть точно так же, как и вы". Русские дрались с необыкновенным ожесточением; они падали рядами, словно мертвые, на землю, давали пруссакам пройти через себя, тогда вскакивали и палили из ружей вслед им. Все попытки прогнать русских и австрийцев с горы были тщетны.
Тогда прусская кавалерия дерзнула атаковать высоты, но даже кавалерийская тактика Зейдлица оказалась тут бессильной. Эта конница, привыкшая под его командой опрокидывать вдвое и втрое сильнейшую неприятельскую конницу, обращать во всех позициях пехоту в бегство, даже отбивать батареи и преодолевать величайшие затруднения местности, изнемогла тут в невозможной борьбе под высоко стоявшими орудиями русских. Сам храбрый вождь ее был ранен. Та же участь постигла принца Евгения Вюртембергского, пытавшегося атаковать вторично; за ним последовал генерал Путкаммер, бросившийся на врагов во главе белых гусар; но он был убит{180}. Оставшиеся дельные вожди прусской армии, генералы Финк и Гюльзен, были ранены. Все прусские войска, конные и пешие, пришли в величайшее расстройство. В эту критическую минуту Лаудон со свежими войсками напал с фланга и с тыла на совершенно изнемогавшее правое крыло пруссаков. Полководец этот, так часто умевший воспользоваться на войне удачной минутой, привел теперь кавалерию, которая построилась надлежащим образом вдали от битвы и в полном порядке ударила на расстроенные ряды пруссаков. Это обстоятельство решило битву. Казалось, панический страх овладел всей прусской армией, которая бежала в лес и через мосты, где никто не хотел ждать очереди; произошла ужаснейшая давка и неописанное смятение, вследствие чего пруссаки лишились большинства орудий: кроме завоеванных ими в начале дня, осталось на месте 165 прусских. Король сам чуть не попал в плен, так как он был между последними отступавшими с поля битвы, и ему пришлось идти по ущелью. Только необыкновенное мужество и редкое присутствие духа ротмистра Притвица спасло его от столь большой беды. Фридрих считал плен неизбежным и часто повторял: "Притвиц, я погиб". Мужественный офицер этот, имевший с собой лишь сто гусаров для защиты от нескольких тысяч преследовавших их неприятелей, отвечал: "Нет, Ваше Величество, этому не быть, пока мы еще живы". Вместо того чтобы действовать только оборонительно, он постоянно атаковал, производил схватки и не дал возможности неприятелю произвести правильную атаку, а в это время сражающиеся гусары все подвигались вперед. Наконец Фридриху удалось счастливо добраться к остальным войскам, а спаситель его был награжден царскими подарками и высокими военными чинами.
Никогда еще стойкость этого монарха не испытывала столь жестоких ударов, как в этот день. В несколько часов с высоты несомненной победы он низринулся в пропасть полного поражения. Он пробовал все для удержания от бегства пехоты; но ни приказания, ни просьбы короля, к тому же этого короля, имеющие обыкновенно такую силу, ничего не могли тут сделать. Говорят, что в этом отчаянном положении он громко призывал к себе смерть. Живое воображение представило ему в первые минуты ужасные последствия поражения, и с того же поля битвы, откуда он несколько часов тому назад выслал гонцов с известием о победе, теперь были отправлены в Берлин приказания о принятии мер к защите и спасению бегством. Ему казалось, что неприятель уже в его резиденции, опустошает ее, и он не в силах противиться ему. Войска его до того рассеялись, что на другой день после битвы едва можно было собрать в строю 5000 человек; все завоеванные орудия были вновь утеряны вместе с большей частью прусских. Генерал Вунш, командовавший прусским корпусом по ту сторону Одера и намеревавшийся после ожидаемой победы отрезать русским пути к отступлению, к концу сражения пришел во Франкфурт и взял в плен русский гарнизон; но так как последовавшее поражение уничтожало эти преимущества и угрожало ему большой опасностью, то он принужден был покинуть город. Наступившая ночь благоприятствовала королю. Ему удалось собрать свою армию на нескольких высотах, которые неприятель не дерзнул атаковать.
Между тем приказ короля для спасения Берлина был уже отправлен. Король объявлял в нем, что он теперь не в состоянии защищать город, почему все знатные и богатые жители должны постараться уйти. Но, к счастью, курьер подвергся преследованию казаков и только на четвертый день прибыл в Берлин. За это время положение дел значительно изменилось и все немного пришли в себя после первого страха. Члены магистрата обратились к королю с представлениями, которые были охотно приняты им. Но королевская семья должна была все же удалиться из Берлина и поселиться в Магдебурге, куда перенесен был также архив.
Это сражение было настоящей резней; ни одно не было до сих пор столь кровопролитным. Пруссаки считали 8000 убитыми, 15 000 ранеными и 3000 пленными. Почти все прусские генералы и чиновные офицеры были ранены. Русские и австрийцы имели 24 000 убитыми и ранеными{181}, и сам Салтыков сознавался в письме своем, извещавшем императрицу об этой битве, ввиду понесенного урона: "Ваше Величество, не изволите этому удивляться, так как прусский король всегда очень дорого продает свои поражения". Полководец этот говорил: "Еще одна такая победа, и мне придется с посохом в руке самому доставить известие о ней в Петербург".
Ночь после сражения Фридрих провел одетый, лежа на соломе в деревне Этшер, в какой-то крестьянской хижине, почти совершенно разрушенной казаками; вокруг него спали его адъютанты на голой земле, а несколько гренадеров сторожили эту группу{182}. На следующий день Фридрих переправился через Одер, собрал беглецов, соединился с Вуншем, вызвал из Померании генерала Клейста с 5000 человек и выписал поспешно орудия из своих арсеналов. Таким образом, имея вечером после битвы лишь 5000 человек, через несколько дней он сно ва был во главе 28-тысячной армии. Русские боялись его, несмотря на свою победу, и окопались. Фридрих снова обратился к своим войскам с речью, вооду шевляя их мужеством, и в несколько недель Берлин был обеспечен, армия его снабжена всем не обходимым и настолько усилена, что не только могла защищать Бранденбургское курфюршество, но Вунш мог даже отделиться со своим корпусом и идти в Саксонию.
Между пруссаками, павшими при Кунерсдорфе, находился также майор Клейст, благородный, достойный почитания человек, бессмертный своими поэтическими творениями. Король игнорировал его произведения, написанные по-немецки, а современники не оценили его; но потомство несомненно должно воздать ему должную славу. В одном из своих стихотворений он говорил, что, может быть, и ему придется умереть за отечество, и, к несчастью, предчувствие его сбылось в этот кровавый день. Клейст повел батальон на неприятеля и взял три батареи. Когда пуля раздробила ему правую руку, он берет шпагу в левую и ведет к четвертой своих солдат, которые любили его как отца. Картечный выстрел опрокидывает его; солдаты выносят его из толпы и оставляют во рву на произвол судьбы, жестоко поступившей с ним. На него напали казаки, похожие на людей по внешности, но во всем остальном настоящие хищные звери из Ливийской пустыни, живущие инстинктом грабежей, убийства и пожара и незнакомые с чувством сострадания. Они сняли с него все, даже напитанную кровью рубаху; и вот герой этот, мудрец, бессмерт ный певец весны, лежал обнаженный, как червь, в болоте. Проезжавшие мимо русские гусары сжалились над ним; они бросили ему старый плащ, немного хлеба и полгульдена. Но пришли другие казаки и отняли у него и эту милостыню. Голый, без перевязок, он должен был всю ночь до утра пролежать в своей крови. Он был тяжело ранен, хотя не смертельно, но ужасное это положение и болотистая вода растравили его раны, и он умер во Франкфурте через несколько дней после битвы в плену у русских, которые с почетом похоронили его. Многие офицеры сопровождали похоронное шествие вместе с членами академии. Один русский офицер, заметив, что на гробе нет шпаги, положил свою. Его опустили в могилу, над которой горевали прусские воины, германские музы, которую воспевали барды и усыпали розами чувствительные девушки{183}.
Русские не воспользовались этим драгоценным временем для окончания войны, которого, несомненно, можно было бы добиться энергичными действиями тотчас же после битвы. Сам Фридрих удивлялся их бездеятельности, а Даун осыпал Салтыкова горькими упреками, на которые тот отвечал так: "Я выиграл два сражения и ожидаю теперь от вас известия о двух победах с вашей стороны, чтобы действовать дальше; несправедливо, чтобы действовали одни только войска моей Государыни". Маркиз Монталамбер убеждал его действовать далее, так как в противном случае плоды его побед станут пожинать австрийцы. Русский полководец отвечал: "Я не ревнив. Желаю им от души еще больше удач, а с меня достаточно".
Эти слова были причиной озлобления всех русских генералов, особенно же главнокомандующих, против австрийцев. Венский двор, вместо того чтобы заручиться доверием их и привязать их к общему делу личной пользой, напротив того, сильно жаловался на Апраксина, умершего в тюрьме во время производства его процесса, затем на Фермора и на Бутурлина, возводя подозрения то насчет их усердия, то насчет военных способностей. Вначале и Салтыков в Вене не понравился, и на него жаловались императрице за бездеятельность, за неохотную помощь союзникам и вообще недостаточное усердие к общему делу. Он получил за это выговоры, которые и другие генералы приняли на свой счет и которых они не могли забыть. Вся русская армия вымещала с избытком эти оскорбления на австрийцах, к чему побуждала их особенно бездеятельность, нерешительность и излишняя медлительность Дауна. Сильное отдаление русской армии от двора затрудняло исполнение приказаний и облегчало оправдания в ослушании им.
В Вене слишком поздно заметили вред, происшедший от этих жалоб на главнокомандующих, поэтому они прекратились, и там стали подумывать об иных средствах, которые, впрочем, оказались недействительными, так как отвращение, порожденное личными обидами, не могло уже быть уничтожено подарками и лестными обещаниями. Русские полководцы стали исполнять только свои обязанности и не больше, чтобы только не нести ответственности. Они никогда серьезно не желали соединения с австрийскими войсками, которые ограничивали их действия, затягивали кампании и потому сильно затрудняли и без того очень обременительное содержание армии.
В Петербурге радость по поводу Кунерсдорфской победы была необыкновенна. Салтыков получил звание фельдмаршала, а князь Голицын - генерал[-аншефа]; все генерал-лейтенанты получили орден Андрея Первозванного, а каждый рядовой шестимесячный оклад жалованья; Лаудон получил от императрицы Елизаветы золотую шпагу, усыпанную алмазами, а каждый австрийский полк, участвовавший в битве, по 5000 рублей. Петербургский двор, давно стыдившийся несуразного хвастовства своих полководцев после Цорндорфского поражения, считал эту победу первой и единственной, одержанной русской армией над Фридрихом, как полководцем, хотя победа была одержана, собственно говоря, не ими, а австрийцами184. Елизавета велела изобразить это событие на памятных медалях, нагрузить ими две повозки и отослать в армию для раздачи их между солдатами.
Хотя в течение трех недель русские выиграли два сражения, но положение короля не особенно пострадало от этого. Потери эти не были для него так вредны{185}, как отдаление от Саксонии и Силезии, где неприятель удачно воспользовался его отсутствием, отрезав его от этих областей. Особенно беспокоил его Берлин. Следовало неминуемо ожидать соединения главной русской армии с главной австрийской, стоявшей в Ловозице. По этому поводу Даун и Салтыков съехались для совещаний в Губене. Решено было, чтобы русские остались в прусских провинциях по левую сторону Одера, причем Даун обязался доставлять им хлеб и фураж; после завоевания Дрездена обе армии хотели направиться в Силезию на зимние квартиры, если предполагаемая осада Нейсе кончится успешно. После этого полководцы расстались, а русские, в ожидании судьбы Дрездена, спокойно остались в своем лагере у Фюрстенвальде{186}, ограничившись разрушением шлюзов на канале Фридриха Вильгельма, соединявших Одер со Шпрее. Шлюзы эти, служившие памятником величия увековеченного в истории курфюрста Бранденбургского, были совершенно уничтожены варварскими врагами.
Очевидно, Даун, обещая доставку провианта, не взвесил надлежащим образом связанных с этим затруднений: русские употребляли ежедневно 140 000 фунтов хлеба, или 1 400 четвериков, следовательно, ежемесячно 42 000 четвериков; австрийцы же - 220 000 фунтов, следовательно, ежемесячно требовалось 108 000 четвериков для обеих армий. Саксонские области, совершенно истощенные войной, не могли доставить такого необыкновенного количества, особенно в короткий срок, так как зерно надо было сперва вымолотить, а потом перемолоть; другого средства не было, как выписать требуемое из австрийских магазинов в Циттау, Герлице и Лаубане, где запасы всегда пополнялись из Богемии. Для доставки же 42 000 в одном транспорте требовалось 2400 повозок, запряженных четверками. При этом нельзя было рассчитывать на провиантный обоз императорской армии, который и без того ежедневно работал для содержания войск; поэтому повозки приходилось большей частью добывать в Богемии. При величайшей поспешности не удалось бы снарядить этот транспорт раньше трех недель. Это обстоятельство должно было изменить весь план военных действий, и то еще хорошо, если этот транспорт - что было весьма сомнительным - не будет по пути атакован пруссаками и придет к месту своего назначения без урона. Поэтому исполнение обещания Дауна оказалось делом весьма неудобным.
Австрийцы между тем проникли в Силезию. Фуке, прикрывавший со своим корпусом проходы в эту провинцию, благоразумно впустил туда императорского генерала Гарша с многочисленной армией. Гарш заболел, начальство принял генерал Де Вилле, который проник в страну еще глубже, а его легкие войска совершали набеги под самые стены Бреславля. Но позиции и передвижения Фуке, отрезавшего неприятельскую армию от Богемии, вскоре принудили императорского полководца изменить план действий из-за недостатка хлеба. Он должен был поспешно отступить через непроходимые горы, так как главные дороги были заняты неприятелем. Отступление это совершено было через 12 дней после прибытия и сопровождалось все время невыгодными для австрийцев схватками. Таким образом, планы относительно Силезии на этот раз были разрушены; тем удачнее действовал неприятель в Саксонии, которая, не будучи защищаема прусскими войсками, подверглась нападению австрийцев и имперских войск.
Еще за всю эту войну последним не представлялось столь удобного случая для завоеваний, как теперь, благодаря отсутствию прусских войск. Первое предприятие их было направлено на Лейпциг, комендант которого, генерал Гаузен, не мог и помышлять о защите открытого пункта и потому тотчас же сдал город герцогу Цвейбрюккенскому, а сам получил свободный пропуск. Вслед за этим генерал Клеефельд подошел к Торгау; пункт этот не был крепостью, хотя и был окружен валом и стенами. Он потребовал сдачи под необыкновенной угрозой, что при малейшем промедлении прусские города Галле, Гальберштадт и Кведлинбург будут в продолжение трех дней преданы грабежу и пожару. Комендант, полковник Вольферсдорф, отвечал, что будет защищаться до последней крайности и что ему нет дела до остальных городов; но если ему дадут шестидневное перемирие, он пошлет к королю за распоряжениями его по этому поводу. Клеефельд согласился под условием, если и герцог Цвейбрюккенский даст тоже свое согласие. Комендант имел при этом в виду лишь выиграть время, чтобы получить подкрепление, которое действительно явилось из Виттенберга еще до получения отрицательного ответа от герцога, сопровождавшегося [появлением] 6000 солдат, тяжелыми орудиями и мортирами. Осаждающие, под начальством принца Штольберга, подкрепленные австрийскими легкими войсками, пытались овладеть предместьями, но пруссаки отбили их и зажгли последние. Затем по следовали два штурма подряд, которые тоже были отбиты; осаждающие поставили батарею возле Эльбы, но удачная вылазка помешала им и тут. После всех этих неудач коменданту была предложена почетная капитуляция, но он отверг ее. Тогда осаждающие приступили к генеральному приступу, который тоже кончился неудачно, но он был повторен в четвертый раз с удвоенными усилиями. Пока большая часть гарнизона удерживала осаждающих под стенами, Вольферсдорф сделал вылазку с 400 человек, зашел неприятелям с тыла и отбил их, причинив большой урон.
Но комендант не мог ожидать скорого окончания осады, так как на помощь нельзя было надеяться и, что было хуже всего, обнаружилась недостача пороха. Это обстоятельство решило судьбу города. Своей храброй обороной Вольферсдорф спас прусскую честь, а так как принц Штольберг вновь предлагал ему весьма выгодную капитуляцию, то он и согласился на нее. Пруссаки получили свободный пропуск с распущенными знаменами, барабанным боем и в сопровождении всей своей артиллерии; причем было условлено, что ни одна сторона не примет к себе перебежчиков. Но лишь только войска вышли из ворот, где двумя рядами выстроились кроаты, как уже сделана была попытка нарушить капитуляцию. Когда прусский батальон Грольмана, состоявший большей частью из навербованных саксонцев, подошел к тому месту, где почти все неприятель ские генералы собрались смотреть на шествие войск, генерал-адъютант принца Штольберга и другие офицеры громко кричали: "Кто честный саксонец, кто стоит за Империю или был в имперской армии, пусть выйдет, его сиятельство берет вас под свое покровительство!" Это воззвание моментально подействовало, и почти весь батальон разбежался; некоторые попрятались за выстроившимися кроатами, другие же за частоколом, в городском рву или под мостом на Эльбе.
Но решимость Вольферсдорфа положила предел этому позорному инциденту. Он закричал беглецам, чтобы они вернулись в ряды, иначе он велит их перестрелять, причем тут же застрелил одного из них и велел всем своим офицерам, егерям и гусарам последовать его примеру. Остановив остальные войска, он велел им выстроиться в боевой порядок. Принц постарался напугать его угрозами, но Вольферсдорф, с пистолетом в руке, оглушил Штольберга следующими словами: "Так как вы нарушаете капитуляцию, то и я ничем не связан. Потому беру вас в плен со всей вашей свитой, возвращаюсь в город и снова начну защищаться. Вернитесь за шанец, а то я велю стрелять". Действительно, прусские войска уже возвращались, а егеря и гусары стреляли в дезертиров, как в диких зверей. Крик поднялся ужасный, а имперские генералы, не знакомые ни с войной, ни с военными обычаями, не знали, как выйти из этого затруднения, пока императорский генерал Лацинский, вождь кроатов, не подошел и серьезно не заявил принцу Штольбергу, что необходимо сдержать все условия капитуляции. Тогда все перебежчики были выданы; спрятавшихся разыскали, и все они должны были снова занять свои места в строю. Вольферсдорф, воспользовавшись преимуществом, добытым его мужеством, потребовал, чтобы императорские войска, предназначенные для его охраны до Виттенберга, слушались его приказов и во время похода находились на расстоянии двух тысяч шагов от пруссаков. На все это было дано согласие.
Теперь настала очередь Виттенберга, охраняемого тремя батальонами. Два из них составляли один из тех саксонских полков, которые при Пирне были взяты на прусскую службу. Саксонцы эти ожидали лишь удобного случая, чтобы уйти. Третий батальон был так же ненадежен; он состоял из перебежчиков и пленных. Комендант, генерал Горн, считая, что невозможно положиться на такой гарнизон, немедленно принял предложенную капитуляцию и получил с войсками и артиллерией свободный пропуск в Магдебург. Кроме Лейпцига, имперские войска заняли еще города Бельгерн, Штрела, Риза и Мюльберг, благодаря чему овладели Эльбой до Дрездена. Все это случилось в то время, пока Фридрих был занят русскими.
Теперь ждали, что Саксония будет совершенно освобождена, Берлин взят, а Магдебург осажден. Но ничего этого не случилось, и король, полагавшийся на свои удачи и на известную нерешительность неприятельских вождей, когда им следовало извлекать пользу из одержанных побед, был преисполнен надежд уже на следующий день после Кунерсдорфской битвы. За несколько дней до этого герцог Фердинанд прислал ему с одним офицером известие о победе при Миндене. Фридрих велел офицеру подождать, так как он надеется послать в ответ герцогу подобное же известие. Офицер явился на другой день после битвы. "Очень жалею, - сказал король, - что не нашлось лучшего ответа на столь приятную весть. Если же ваш обратный путь совершится благополучно, Даун еще не будет в Берлине, а Контад в Магдебурге, то можете уверить от моего имени герцога Фердинанда, что потеряно не много". Действительно, ничто не могло побудить Салтыкова к возобновлению военных действий: на сей раз тщетно было красноречие Монталамбера, получившего самые положительные приказания от своего двора - погубить во что бы то ни стало прусского короля. В одном из известных государственных писем было сказано: "Надо, чтобы русские пожелали разграбить Берлин и все Бранденбургское маркграфство". Но Салтыков ничего не хотел знать, говоря, что не будет подвергать дальнейшим опасным предприятиям свою истощенную армию. Кроме того, его озлобляла бездеятельность Дауна, повергавшая в изумление всю Европу.
Хотя русские не извлекли почти никакой пользы из своей победы, тем не менее она повлекла за собой целую цепь неудач для короля, которому никогда в жизни не приходилось переживать их столько за один раз. Первым ударом была потеря Дрездена. Австрийцы постоянно стремились овладеть этой столицей, и теперь они рискнули вновь попытаться осадить ее в отсутствие короля. Армия их, по соединении с имперскими войсками, состояла из 30 000 человек. Осадные орудия были доставлены в скором времени из Праги. Генерал Шметтау был готов к обороне. Покинув Новый город, отделенный от Старого Эльбой, он ограничился защитой последнего. Новый город был занят австрийцами. Императорский генерал Гуаско грозил, что будет обстреливать город из 18 батарей; Шметтау обещал ему отвечать из ста орудий. Но вдруг получено было известие о Кунерсдорф ской битве. Пользуясь первым впечатлением, неприятель предостерегал коменданта об его опасном положении при малочисленности гарнизона и на невозможность помощи, причем предлагал ему выгодную капитуляцию. Шметтау всегда был решительным, деятельным и неустрашимым вождем; и теперь он оказался таковым, смеялся надо всеми угрозами, которыми его до тошноты осыпали ежедневно. Герцог Цвейбрюккенский велел ему сказать, что если предместья Дрездена будут сожжены пруссаками, то весь гарнизон будет избит, а осажденный имперцами Галле разграблен, сожжен, тамошние соляные копи опустошены и все прусские земли до самого основания превращены в пустыню. Шметтау, в ответ на эти любезности, тотчас же сжег предместья. Тогда один посланный следовал за другим, причем генералы Макир и Гуаско сами вступали в переговоры с прусским комендантом. Несмотря на всю безвыходность его положения, следовало ожидать энергичнейшей обороны; но письмо Фридриха изменило положение дел.
Король известил Шметтау о своей неудаче при Кунерсдорфе тотчас же после битвы, говоря, что будет весьма трудно освободить Дрезден и чтобы тот, в случае крайних обстоятельств, добивался лишь выгодной капитуляции и в особенности заботился о сохранении касс. Шметтау был несколько удивлен, но еще не отчаивался. Герцог Цвей брюккенский велел ему передать, что если он только подаст вид, что хочет защищаться, то ни один пруссак не будет пощажен. Такие угрозы не производили никакого впечатления на коменданта, его же угрозы возымели действие. Когда он заявил курфюршескому двору, относившемуся к происходившему совершенно безучастно, что при первом пушечном выстреле, произведенном неприятелем со стороны Нового города, эта красивая часть Дрездена будет сожжена, оттуда атаки не произошло, и Шметтау мог сосредоточить свой гарнизон в одном пункте, отражая наступление на Старый город. Он старался выиграть время, надеясь на помощь или на какое-нибудь известие от короля; но известий не было никаких, и он мало-помалу стал верить импера торским генералам, убеждавшим его в полном бессилии Фридриха.