Страница:
Лаудон опасался, как бы подоспевшие прусские армии не помешали его намерению, которое он хотел привести в исполнение без помощи русских. Поэтому необходима была возможная быстрота; между тем он не был снабжен ни осадными орудиями, ни снарядами. Приступа нельзя было сделать, так как городские рвы оказались наполнены водой; оставалось открыть переговоры или пушечную пальбу. Он потребовал от коменданта сдачи на том основании, что: "Бреславль - торговый город, а не крепость; поэтому противно правилам войны защищать его против столь многочисленного неприятеля. Король по ту сторону Эльбы, принц Генрих недалеко от Варты, a русские придут через два дня с 75 000 человек. Я думаю, что город скорее согласится принять австрийцев, нежели русских. Гарнизон сам назначит условия капитуляции. Если же он не захочет сдаться, то город будет предан пламени огнем 45 мортир". Тауэнцин отвечал кратко: "Бреславль крепость, а я буду ожидать врага на валах даже тогда, когда все дома будут превращены в пепел". Тогда Лаудон пытался взбунтовать граждан против коменданта и написал письмо к председателю городского магистрата, Конради, выражая свое сожаление об участи невинных жителей, причем не были забыты ни 45 мортир, готовых воспламенить город, ни 75 000 приближавшихся русских. Но письмо не могло произвести никакого впечатления в городе, где такой генерал, как Тауэнцин, был комендантом; потому ответа на него не последовало. Лаудон повторил свое требование и усилил угрозы, говоря, что не пощадит и младенца в утробе матери. Тауэнцин отвечал: "Ни я, ни мои солдаты не беременны".
После этого началось бомбардирование. Комендант распоряжался так благоразумно и энергично, что все попытки неприятеля, как внутри, так и вне города, окончились неудачей; а так как главная квартира Лаудона могла подвергнуться огню форсированных зарядов из кулеврин{219}, то комендант не давал ему покоя и открыл такой огонь, что ядра попадали к нему в квартиру и он должен был уйти подальше.
Однако Тауэнцин, не будучи уверен в помощи и видя малочисленность гарнизона, собрал офицеров королевской гвардии и представил им свое положение и возможность, что город будет взят приступом еще до прибытия короля; в последнем случае он решил расстаться с гвардией на валах и сам с остальным гарнизоном защищаться до последней капли крови, чтобы мир, по его словам, не увидел странного зрелища - взятия в плен лейб-гвардии Фридриха. Офицеры, воодушевленные воинским честолюбием и любовью к родине, согласились на это благородное предложение и решили умереть в бою. К счастью, до этого не дошло, так как принц Генрих стал подходить усиленными маршами и Лаудон сам был принужден просить генерала Салтыкова, стоявшего в 9 милях от Бреславля, поспешить на помощь. Но он еще сделал последнюю попытку, чтобы уговорить коменданта к сдаче, oбещая исполнить все условия, каких тот потребует. Посланный императорский полковник Рувруа изобразил в самых черных красках положение короля и близость хищных русских войск, соблазняя Тауэнцина при этом преимуществом свободного пропуска и других почетных условий; все это, по его словам, оправдало бы честь коменданта в глазах мира и короля. Тауэнцин отвечал: "Не знаю, где честь коменданта, сдающего крепость, пока брешь не пробита. Запрещено лишь начинать осаду города разорением его жителей. Пожар не изменил моих намерений, а только укрепил их". - "Если так, - отвечал Рувруа, то мы сейчас формально откроем траншеи". - "Я этого давно ожидал", - возразил комендант, и они расстались.
Но этой угрозой окончилось все предприятие, так как Лаудон на следующий же день снял осаду. Даже друзья этого полководца сочли эту осаду необдуманной и уверяли, что генералом руководило чрезмерное доверие к своему военному счастью. Осада длилась всего 5 дней, но причинила много вреда. В вознаграждение за понесенные потери король пожаловал жителям 50 000 рейхсталеров. Во время этой осады была убита самая красивая женщина в городе, лучший солдат из королевской лейб-гвардии, разорвало самую большую пушку и сгорел лучший дворец; местопребывание короля тоже сделалось жертвой пламени.
Скорое прибытие Генриха спасло не только один Бреславль, но и всю Силезию. Главная русская армия находилась уже в центре этой провинции, на расстоянии всего одной мили от столицы, и план ее предводителя состоял в том, чтобы соединиться с австрийцами. Надеясь на несомненное завоевание Бреславля, он рассчитывал на тамошний большой магазин для прокормления своей армии во время кампании. Но благоразумные меры принца Генриха разрушили эти надежды, так что Салтыков даже не решился переправиться через Одер{220}. Время для обеих сторон было одинаково драгоценно, так как и Фридрих спешил сюда, опасаясь за Бреславль. Он оставил в Саксонии Гюльзена со значительным корпусом, а сам, в виду австрийской армии, переправился через Эльбу, Шпрее, Нейсу, Квейс и Бобер. Он прошел между корпусами Ридезеля и Ласси; последний шел вслед за ним на расстоянии трех миль; главная же австрийская армия шла перед ним. "Если бы кто-нибудь посторонний, - говорит король в своей истории, - наблюдал поход этих различных армий, то он подумал бы, что они повинуются одному предводителю. Армию фельдмаршала Дауна он счел бы авангардом, армию короля главным корпусом, армию генерала Ласси - арьергардом".
Хотя король вез с собой 2000 повозок с провиантом, а мосты были разрушены, но он за 5 дней сделал 20 миль и благополучно достиг границ Силезии. Даун тщательно избегал битвы и, соединившись наконец с армией Лаудона, старался по возможности препятствовать сближению короля с его братом Генрихом и отрезать их также от Швейдница и Бреславля. Но все же Фридрих и Даун находились близко друг от друга, и только небольшая речка Кацбах разделяла обе армии. Необычайное превосходство неприятельской армии, состоявшей из 100 000 с лишним человек, принудила короля с его 30-тысячным войском поступать подобно партизанам и часто менять позицию, чтобы ускользнуть от неприятельской атаки; только благодаря неустанной деятельности и бдительности мог он обеспечить себя в таком положении. Но все же он продолжал находиться весьма близко от неприятельских армий, чтобы они не могли атаковать принца Генриха, наблюдавшего за движениями русских. У Гольдберга прусские гусары овладели большей частью неприятельского обоза, заключавшего, между прочим, весь багаж генерала Ласси. Король приказал не трогать его и отослал в целости этому полководцу под эскортом трубача, который, кроме того, должен был отвезти также красивую и честную тирольскую девушку, находившуюся в свите генерала. Одна лишь очень точная карта всех австрийских лагерей во время кампаний 1758 и 1759 годов была удержана королем в качестве добычи; когда же Ласси и ее потребовал обратно, то ему ответили, что сначала с нее снимут копию, а тогда отошлют ему.
Русские, еще находившиеся по ту сторону Одера, недалеко от Бреславля, вовсе не были довольны медлительными движениями австрийцев. Они полагали, что так как королю удалось беспрепятственно переправиться через Эльбу, Шпрее и Бобер, то он сумеет переправиться точно так же и через Одер, соединиться с принцем Генрихом и атаковать их тогда со всей своей армией. "Королю стоит только сделать один из его обыкновенных форсированных маршей и искусных маневров, - говорил фельдмаршал Салтыков, - и все это он приведет в исполнение". Причем он положительно заявил, что уйдет назад в Польшу, как только пропустят короля через Одер.
Эта угроза принудила Дауна к сражению, чтобы удержать короля. 15 августа решено было атаковать прусский лагерь при Лигнице; положение последнего было невыгодно, а проект неприятелей был превосходно задуман. Атака должна была произойти на рассвете, так как неприятель хотел устроить нечто вроде Гохкирхского зрелища. Ближайшее затем намерение состояло в том, чтобы отрезать королю путь через Одер, даже отступление через Глогау. В австрийском лагере до того были убеждены в удачном исходе предприятия, что даже солдаты говорили: уже раскрыт мешок, куда попадется прусский король со всей своей армией, останется только затянуть его веревкой{221}. Король узнал случайно об этом намерении неприятеля вечером накануне его исполнения; ему сообщили также подслушанное хвастовство солдат. Во время обеда он сам рассказал это, прибавив: "Австрийцы отчасти правы; но я собираюсь сделать в этом мешке такую дыру, которую им трудно будет починить". Но король все же был озабочен своей невыгодной позицией, приводившей ему на мысль Гохкирхскую атаку; ввиду некоторых распоряжений относительно доставки провианта, ему нельзя было оставить этот лагерь, и он мог переменить позицию не раньше 14-го числа{222}. Английский посол Митчел, опасаясь грозной атаки, сжег часть своих бумаг, но сам не хотел покинуть лагерь.
Получив такое известие, Фридрих приготовился к сражению, и план его тотчас же был готов. С наступлением ночи он вместе с армией выступил из лагеря, где крестьяне продолжали поддерживать сторожевые огни; гусарские патрули должны были продолжать ночную перекличку. То же распоряжение было дано в лагере австрийцев для сокрытия их намерений от неприятеля; оставшиеся в лагере барабанщики по обыкновению произвели полунощную смену караула с барабанным боем. Таким образом, обе армии старались одновременно обмануть друг друга одинаковыми средствами, и обе, по странному стечению обстоятельств, боролись с призраком. Фридрих с величавым спокойствием выстроился в боевой порядок на Лигницских высотах{*7}. Была чудная летняя ночь. Звездное небо было безоблачно, и ветер смолк. Никто не спал; солдаты хотя и растянулись вооруженные, но все были бодры; петь нельзя было, и они скрашивали время беседой. Офицеры прогуливались, генералы объезжали армию верхом, делая необходимые распоряжения. Король сидел на барабане, совершенно так, как в прусской военной песне одного поэта, воспевавшего "героя, думавшего о сражении и сидевшего на барабане во тьме ночной под звездным небом".
Только начинало светать, как подошел Лаудон, собиравшийся атаковать левое крыло пруссаков в их лагере и полагавший, что оно находится еще далеко. Но вдруг он увидел перед собой всю армию короля, вторая линия которой тотчас же стала атаковать его, приветствуя огнем из возведенной ночью батареи{223}. Первую линию Фридрих назначил для наблюдений за армией Дауна, стоявшего против его правого крыла. Лаудон, рассчитывавший на поддержку своего главнокомандующего, не уклонился от битвы и парировал атаку в надежде на храбрость войск и частые свои удачи. Он подвинул свою конницу, которая ударила на прусскую, но неудачно, так как ее вогнали в болота, откуда ей лишь с большим трудом удалось выбраться; тогда выступила прусская пехота, которая, после жаркой схватки, опрокинула австрийскую. Последняя все же пыталась еще пробиться всей колонной через деревню Пантен, расположенную перед фронтом прусской армии, но пруссаки зажгли ее гаубицами и принудили неприятеля сосредоточить битву на левом фланге. Надежда последнего на помощь была напрасна, так как Даун слишком поздно узнал об атаке, произведенной королем; хотя главная австрийская армия находилась всего на расстоянии полумили от места битвы, но изменившийся ветер относил в противоположную сторону звуки выстрелов. Кроме того, этот полководец, прибыв в прусский лагерь, не знал, где искать ту армию, которую уже считали побитой; когда же он подошел наконец к месту битвы, то закрытая местность не дозволила ему надлежащим образом атаковать ожидавшую его первую линию пруссаков. Он пытался пробиться, но неудачно{224}. Тогда Лаудон, сделавший все, что только было возможно, и подвергавшийся лично величайшей опасности, отступил и оставил королю поле сражения, потеряв 10 000 человек, 23 знамени и 82 орудия; 6000 австрийцев были взяты в плен, 4000 ранены или убиты. В армии же Фридриха насчитывалось всего 1100 человек убитых и раненых.
Было прекрасное утро, солнце освещало кровавое поле брани, покрытое трупами и умирающими; но оно осветило также и трогательную картину: Бернбургский полк, столь опозоренный при Дрездене, идя в бой, поклялся либо заслужить вновь отнятые у него знаки отличия, либо предать себя в жертву демону войны. Намерение это, зародившееся у всех без различия чина и возраста и горячо поддерживаемое удрученными офицерами этого полка, произвело чудеса храбрости, вполне достойной пруссаков. Король заметил это. После боя он проезжал на коне мимо полка. Офицеры молчали, надеясь на справедливость монарха; но четыре солдата схватили под уздцы лошадь короля, обняли его ноги и умоляли о возвращении им потерянной милости, ссылаясь на исполнение своего долга. Фридрих был тронут. "Да, ребята! - сказал он. - Возвращу вам милость и забуду все". Еще в тот же день полк этот получил обратно отнятое у него оружие и военные украшения, и Фридрих, произнося речь, оповестил всю армию о храбром поведении его и о даровании ему совершенного помилования.
Лигницская битва продолжалась всего два часа. В пять часов утра, когда во всех европейских странах светские люди были погружены в глубокий сон, а рабочий люд только что стал просыпаться, тут уже совершены были великие подвиги; была одержана важная победа, воспрепятствовавшая соединению русских с австрийцами и уничтожившая их виды на силезские крепости. Фридрих тотчас же велел всей армии произвести торжественный залп и затем выступил в поход. Поход этот может считаться удивительным и единственным в своем роде и должен быть упомянут наряду с великими событиями этой войны: истощенная от кровавых трудов и окруженная многочисленными неприятельскими войсками, армия короля должна была, не вздохнувши даже, немедленно выступить в поход, причем ей пришлось везти за собой все добытые орудия, всех пленных, а также и всех раненых. Последних уложили на фурах, предназначенных для транспортов муки и хлеба; для этой же цели были употреблены экипажи и коляски, кому бы они ни принадлежали; сам король дал свою коляску. Верховые лошади короля и знатнейших полководцев были отданы раненым, которые еще могли ехать верхом. Пустые фуры из-под муки были разрублены, а лошадей использовали для перевозки захваченных орудий. Каждый всадник и обозный погонщик должен был нести по одному неприятельскому ружью. Ничего не было оставлено или забыто, будь то предмет важный или пустячный; это была добыча. Не был оставлен ни один раненый, будь он пруссак или австриец, так что в девять часов утра, через четыре часа после окончания битвы, армия эта, столь неожиданно отягощенная новым обозом, уже находилась в пути.
Все эти превосходные и разнообразные распоряжения были с величайшей быстротой приведены в исполнение генералом Зальдерном, человеком необыкновенно деятельным, соединявшим обширные военные познания с непобедимым мужеством; советами его Фридрих часто пользовался. Казалось, он рожден был полководцем, и хотя в качестве генерал-майора еще не предводительствовал армией, но все же считался одним из величайших военных гениев этого столетия. По наружности своей он походил на бога войны: высокий, очень статный и величественный. Постоянно присутствуя при армии короля, он оказывал последнему неоценимые услуги, как исполнением его трудных и весьма сложных поручений, так и своим командованием дивизиями во время сражения.
Столь необыкновенно нагруженная армия прошла еще в тот же день три мили по направлению к Пархвицу, поблизости которого Чернышев прикрывал Одер с 20-тысячной армией русских. Однако король, несмотря на свою победу, находился в ужасном положении: фуры с продовольствием были пусты; 16 августа у него оставалось хлеба всего на один день, кроме небольшого запаса в ранцах у солдат. Если русские удержатся на своей позиции, то он ничего не мог получить из своих бреславльских магазинов; а чтобы пробиться в Швейдниц, надо было сперва разбить соединенную австрийскую армию. Если бы он отважился на этот шаг при столь неравных силах, то ведь удачный исход был немыслим, ввиду транспорта из 6000 пленных, завоеванных орудий и нескольких тысяч раненых, которых надо было прикрывать. Но русские вскоре избавили его от этих забот, так как главная их армия отступила за Одер, причем предводители ее оправдывались тем, что, не получая никаких известий от австрийцев в продолжение пяти дней, они предположили либо совершенное поражение, либо прекращение всякого сообщения; таким образом, дорога в Бреславль была свободна для пруссаков. Но русский генерал Чернышев все еще стоял по сю сторону Одера. Чтобы принудить и его к скорейшему отступлению, король придумал следующую хитрость: он написал принцу Генриху письмо, сообщая ему свою победу над австрийцами и свое намерение переправиться через Одер, чтобы атаковать русских; причем он напоминал брату об условленных движениях, которые тот должен был делать с этой целью. Письмо это было дано крестьянину, получившему, кроме того, соответствующие инструкции, как ему следовало попасть в плен к русским. Хитрость удалась как нельзя лучше, и Чернышев, получив письмо, немедленно перешел обратно через реку. Таким образом король благополучно вышел из положения, которое даже перед Лейтенской битвой не было так безвыходно, как теперь, после Лигницской победы. Тогда можно было еще ожидать препятствий для победителей, ввиду позднего времени года, притом русские ушли тогда обратно к себе на родину; теперь же зима была еще далеко, а русская главная армия, вместе с австрийской, очень близко. Но победа над Лаудоном устранила все эти опасности. Никогда еще король не был так доволен - он мог соединиться наконец со своим братом, Генрихом; военное счастье, так долго избегавшее его, казалось, вновь улыбалось ему. Битву он выиграл, можно сказать, во время похода и на том же самом поле, где в 1241 году произошло кровавое сражение между христианскими народами и татарами{225}. Несколько дней спустя письмо короля к маркизу д'Аржану обнаруживает его настроение: "Прежде, - писал Фридрих, - любезный маркиз, битва 15 августа была бы очень важной; теперь же это только незначительная стычка. Нашу участь может решить лишь большое сражение. По всей вероятности, оно скоро произойдет, и мы можем радоваться только тогда, если исход его будет удачен. Пока я вам очень признателен за ваше искреннее участие в этом случае. Немало понадобилось хитрости, чтобы привести дела к желаемой цели. Только не говорите мне об опасностях: битва эта стоила мне только одной лошади и мундира; уж очень легко так покупать победы. Я не получил того письма, о котором вы говорите. Наша переписка словно блокирована: русские стоят по сю сторону Одера, австрийцы по ту. Чтобы очистить дорогу адъютанту Коччеи, надо было пробиваться через их посты. Надеюсь, что он вручил вам мое письмо. Ни в одной кампании мое положение не было столь безвыходно, как теперь, и уверяю вас, что разве только чудом удастся мне преодолеть те препятствия, которые я предвижу. Я неизменно буду исполнять свой долг; но помните всегда, любезный маркиз, что я не могу повелевать счастьем и что мне приходится, составляя планы, весьма часто рассчитывать на случай, так как у меня не хватает средств, чтобы исполнить их самостоятельно. Мне приходится совершать геркулесовы подвиги в такие годы, когда силы меня оставляют и немощи моего тела усиливаются. Признаться вам, у меня даже не хватает надежды, единственной утешительницы несчастных. Вы недостаточно ознакомлены со всеми обстоятельствами и потому не можете представить себе ясно всех тех опасностей, которые грозят государству. Я знаю их и скрываю. Я себе одному оставляю все опасения и сообщаю миру одни лишь надежды или же немногие благоприятные известия. Если удастся то, что я задумал, тогда только, любезный маркиз, можно будет радоваться. Я веду здесь жизнь воюющего монаха. Дела чрезвычайно занимают меня; остальное время я посвящаю наукам, которые составляют мое единственное утешение, в чем я уподобляюсь тому великому консулу, который был отцом своей страны и красноречия{226}. Не знаю, переживу ли эту кампанию; если дождусь ее конца, то проведу остатки дней моих вдали от всякой суеты и займусь лишь философией и дружбой. Не знаю, где мы будем квартировать зимой. Мой бреславльский дом сгорел во время последних обстрелов. Враги наши хотели бы отнять у нас даже свет дневной и воздух, которым мы дышим; но ведь надо же, чтобы они нам оставили где-нибудь место, и если оно безопасно, то я буду весьма доволен, если увижу там и вас. Что станется с миром между Францией и Англией? Видите, любезный маркиз, что ваши соотечественники еще более слепы, нежели вы предполагали: они теряют Канаду и Пондишери, чтобы угодить венгерской королеве и русской царице. Дай Бог, чтобы принц Фердинанд вознаградил их за такое усердие".
Владетельный герцог Вюртемберга, выставивший не только положенное количество войск в качестве имперского князя, но принимавший даже личное участие в этой войне, прибыл между тем с 12 000 собственных солдат в Саксонию. Сперва князь этот действовал заодно с французами, теперь же он хотел испытать свое военное счастье в союзе с австрийцами, причем не требовал субсидий, а удерживал за собой лишь контрибуции, налагаемые на неприятельские земли. И действительно, он был неумолим в прусских и гессенских землях. Город Галле должен был внести 75 000 рейхсталеров. В августе он присоединился к имперской армии, состоявшей из 34 батальонов пехоты и 7 кавалерийских полков; сюда подошли еще 7 австрийских полков пехоты и 6 кавалерийских, под предводительством Гаддика, вместе с 2000 кроатов. Гюльзен, стоявший у Мейсена, покинул свою позицию, видя приближение такой силы, и расположился в укрепленном лагере близ Штрелы. Здесь он был атакован со всех сторон 18 августа, и все ожидали возобновления Максенского события. Но пруссаки удержались на своей позиции, отбили неприятеля после жаркой схватки и взяли 1300 человек пленных. После этой битвы Гюльзен пошел в Торгау, чтобы прикрыть свои магазины. Тут он окопался и удерживался в лагере 6 недель, пока недостаток в продовольствии не вынудил его к мастерскому отступлению в Бранденбургскую область. Таким образом, вся Саксония вплоть до Торгау и Виттенберга была вновь оставлена пруссаками, которые, впрочем, на прощание обещали скоро вернуться.
Таково было положение прусских дел в Саксонии. В Силезии же Даун, вследствие отступления русских и искусных маневров короля, был принужден, вслед за Лигницской битвой, уйти в горы, чтобы не быть отрезанным от Богемии. Поэтому Фридрих дерзнул совершить поход со всей своей армией мимо неприятельского лагеря под страшным градом пуль. Салтыков отказался теперь от намерения соединиться с австрийцами; за ним наблюдал прусский генерал Гольц, оставшийся с 12-тысячным войском у Глогау после присоединения оставшихся корпусов к армии короля. Многие важные для пруссаков схватки подтвердили возвращение счастья на сторону Фридриха. У Гогенфридберга Цитен погнал гораздо более многочисленного неприятеля под самые батареи Лаудонова стана и увел 400 пленных. Близ Рейхенау был атакован корпус Бека, причем пруссаки полонили 800 кроатов, а в Вальштадте генерал Кроков взял в плен 300 австрийцев. У Гогенгирсдорфа в горах произошла в виду обеих армий большая схватка, причем австрийцы лишились 600 гренадеров и 14 орудий. Канонада длилась 18 часов. Многие войска пробирались все глубже в горы и наконец очутились так близко друг от друга, что можно было обстреливать из орудий оба стана. Но ввиду бесплодности такого маневра, он не был приведен в исполнение; воспрещена была даже перестрелка форпостов, и неприятельские отношения стали носить характер перемирия. Крайние форпосты и патрули с обеих сторон беседовали между собой, а когда последние встречались, случайно заблудившись, то неприятели миролюбиво указывали друг другу истинный путь.
Такой прием - быть на виду у врагов, - употребляемый часто королем, обыкновенно приводил в сильное смущение австрийских полководцев: они путались в своих предположениях и становились нерешительными. Подобное нахальство, противоречащее всем общепринятым правилам, влекло за собой еще иные выгоды; однако со времен Цезаря ни один европейский полководец до Фридриха не пользовался подобным приемом. Король же, постоянно изучая подвиги этого величайшего из римлян и признавая его своим образцом в военном искусстве, часто пользовался в своих кампаниях этим средством, оказавшим ему теперь большие услуги, так как Даун отказался на сей раз от всех своих намерений, зарылся глубоко в горы, несмотря на свои несметные силы, и занят был лишь безопасностью своей армии.
После этого началось бомбардирование. Комендант распоряжался так благоразумно и энергично, что все попытки неприятеля, как внутри, так и вне города, окончились неудачей; а так как главная квартира Лаудона могла подвергнуться огню форсированных зарядов из кулеврин{219}, то комендант не давал ему покоя и открыл такой огонь, что ядра попадали к нему в квартиру и он должен был уйти подальше.
Однако Тауэнцин, не будучи уверен в помощи и видя малочисленность гарнизона, собрал офицеров королевской гвардии и представил им свое положение и возможность, что город будет взят приступом еще до прибытия короля; в последнем случае он решил расстаться с гвардией на валах и сам с остальным гарнизоном защищаться до последней капли крови, чтобы мир, по его словам, не увидел странного зрелища - взятия в плен лейб-гвардии Фридриха. Офицеры, воодушевленные воинским честолюбием и любовью к родине, согласились на это благородное предложение и решили умереть в бою. К счастью, до этого не дошло, так как принц Генрих стал подходить усиленными маршами и Лаудон сам был принужден просить генерала Салтыкова, стоявшего в 9 милях от Бреславля, поспешить на помощь. Но он еще сделал последнюю попытку, чтобы уговорить коменданта к сдаче, oбещая исполнить все условия, каких тот потребует. Посланный императорский полковник Рувруа изобразил в самых черных красках положение короля и близость хищных русских войск, соблазняя Тауэнцина при этом преимуществом свободного пропуска и других почетных условий; все это, по его словам, оправдало бы честь коменданта в глазах мира и короля. Тауэнцин отвечал: "Не знаю, где честь коменданта, сдающего крепость, пока брешь не пробита. Запрещено лишь начинать осаду города разорением его жителей. Пожар не изменил моих намерений, а только укрепил их". - "Если так, - отвечал Рувруа, то мы сейчас формально откроем траншеи". - "Я этого давно ожидал", - возразил комендант, и они расстались.
Но этой угрозой окончилось все предприятие, так как Лаудон на следующий же день снял осаду. Даже друзья этого полководца сочли эту осаду необдуманной и уверяли, что генералом руководило чрезмерное доверие к своему военному счастью. Осада длилась всего 5 дней, но причинила много вреда. В вознаграждение за понесенные потери король пожаловал жителям 50 000 рейхсталеров. Во время этой осады была убита самая красивая женщина в городе, лучший солдат из королевской лейб-гвардии, разорвало самую большую пушку и сгорел лучший дворец; местопребывание короля тоже сделалось жертвой пламени.
Скорое прибытие Генриха спасло не только один Бреславль, но и всю Силезию. Главная русская армия находилась уже в центре этой провинции, на расстоянии всего одной мили от столицы, и план ее предводителя состоял в том, чтобы соединиться с австрийцами. Надеясь на несомненное завоевание Бреславля, он рассчитывал на тамошний большой магазин для прокормления своей армии во время кампании. Но благоразумные меры принца Генриха разрушили эти надежды, так что Салтыков даже не решился переправиться через Одер{220}. Время для обеих сторон было одинаково драгоценно, так как и Фридрих спешил сюда, опасаясь за Бреславль. Он оставил в Саксонии Гюльзена со значительным корпусом, а сам, в виду австрийской армии, переправился через Эльбу, Шпрее, Нейсу, Квейс и Бобер. Он прошел между корпусами Ридезеля и Ласси; последний шел вслед за ним на расстоянии трех миль; главная же австрийская армия шла перед ним. "Если бы кто-нибудь посторонний, - говорит король в своей истории, - наблюдал поход этих различных армий, то он подумал бы, что они повинуются одному предводителю. Армию фельдмаршала Дауна он счел бы авангардом, армию короля главным корпусом, армию генерала Ласси - арьергардом".
Хотя король вез с собой 2000 повозок с провиантом, а мосты были разрушены, но он за 5 дней сделал 20 миль и благополучно достиг границ Силезии. Даун тщательно избегал битвы и, соединившись наконец с армией Лаудона, старался по возможности препятствовать сближению короля с его братом Генрихом и отрезать их также от Швейдница и Бреславля. Но все же Фридрих и Даун находились близко друг от друга, и только небольшая речка Кацбах разделяла обе армии. Необычайное превосходство неприятельской армии, состоявшей из 100 000 с лишним человек, принудила короля с его 30-тысячным войском поступать подобно партизанам и часто менять позицию, чтобы ускользнуть от неприятельской атаки; только благодаря неустанной деятельности и бдительности мог он обеспечить себя в таком положении. Но все же он продолжал находиться весьма близко от неприятельских армий, чтобы они не могли атаковать принца Генриха, наблюдавшего за движениями русских. У Гольдберга прусские гусары овладели большей частью неприятельского обоза, заключавшего, между прочим, весь багаж генерала Ласси. Король приказал не трогать его и отослал в целости этому полководцу под эскортом трубача, который, кроме того, должен был отвезти также красивую и честную тирольскую девушку, находившуюся в свите генерала. Одна лишь очень точная карта всех австрийских лагерей во время кампаний 1758 и 1759 годов была удержана королем в качестве добычи; когда же Ласси и ее потребовал обратно, то ему ответили, что сначала с нее снимут копию, а тогда отошлют ему.
Русские, еще находившиеся по ту сторону Одера, недалеко от Бреславля, вовсе не были довольны медлительными движениями австрийцев. Они полагали, что так как королю удалось беспрепятственно переправиться через Эльбу, Шпрее и Бобер, то он сумеет переправиться точно так же и через Одер, соединиться с принцем Генрихом и атаковать их тогда со всей своей армией. "Королю стоит только сделать один из его обыкновенных форсированных маршей и искусных маневров, - говорил фельдмаршал Салтыков, - и все это он приведет в исполнение". Причем он положительно заявил, что уйдет назад в Польшу, как только пропустят короля через Одер.
Эта угроза принудила Дауна к сражению, чтобы удержать короля. 15 августа решено было атаковать прусский лагерь при Лигнице; положение последнего было невыгодно, а проект неприятелей был превосходно задуман. Атака должна была произойти на рассвете, так как неприятель хотел устроить нечто вроде Гохкирхского зрелища. Ближайшее затем намерение состояло в том, чтобы отрезать королю путь через Одер, даже отступление через Глогау. В австрийском лагере до того были убеждены в удачном исходе предприятия, что даже солдаты говорили: уже раскрыт мешок, куда попадется прусский король со всей своей армией, останется только затянуть его веревкой{221}. Король узнал случайно об этом намерении неприятеля вечером накануне его исполнения; ему сообщили также подслушанное хвастовство солдат. Во время обеда он сам рассказал это, прибавив: "Австрийцы отчасти правы; но я собираюсь сделать в этом мешке такую дыру, которую им трудно будет починить". Но король все же был озабочен своей невыгодной позицией, приводившей ему на мысль Гохкирхскую атаку; ввиду некоторых распоряжений относительно доставки провианта, ему нельзя было оставить этот лагерь, и он мог переменить позицию не раньше 14-го числа{222}. Английский посол Митчел, опасаясь грозной атаки, сжег часть своих бумаг, но сам не хотел покинуть лагерь.
Получив такое известие, Фридрих приготовился к сражению, и план его тотчас же был готов. С наступлением ночи он вместе с армией выступил из лагеря, где крестьяне продолжали поддерживать сторожевые огни; гусарские патрули должны были продолжать ночную перекличку. То же распоряжение было дано в лагере австрийцев для сокрытия их намерений от неприятеля; оставшиеся в лагере барабанщики по обыкновению произвели полунощную смену караула с барабанным боем. Таким образом, обе армии старались одновременно обмануть друг друга одинаковыми средствами, и обе, по странному стечению обстоятельств, боролись с призраком. Фридрих с величавым спокойствием выстроился в боевой порядок на Лигницских высотах{*7}. Была чудная летняя ночь. Звездное небо было безоблачно, и ветер смолк. Никто не спал; солдаты хотя и растянулись вооруженные, но все были бодры; петь нельзя было, и они скрашивали время беседой. Офицеры прогуливались, генералы объезжали армию верхом, делая необходимые распоряжения. Король сидел на барабане, совершенно так, как в прусской военной песне одного поэта, воспевавшего "героя, думавшего о сражении и сидевшего на барабане во тьме ночной под звездным небом".
Только начинало светать, как подошел Лаудон, собиравшийся атаковать левое крыло пруссаков в их лагере и полагавший, что оно находится еще далеко. Но вдруг он увидел перед собой всю армию короля, вторая линия которой тотчас же стала атаковать его, приветствуя огнем из возведенной ночью батареи{223}. Первую линию Фридрих назначил для наблюдений за армией Дауна, стоявшего против его правого крыла. Лаудон, рассчитывавший на поддержку своего главнокомандующего, не уклонился от битвы и парировал атаку в надежде на храбрость войск и частые свои удачи. Он подвинул свою конницу, которая ударила на прусскую, но неудачно, так как ее вогнали в болота, откуда ей лишь с большим трудом удалось выбраться; тогда выступила прусская пехота, которая, после жаркой схватки, опрокинула австрийскую. Последняя все же пыталась еще пробиться всей колонной через деревню Пантен, расположенную перед фронтом прусской армии, но пруссаки зажгли ее гаубицами и принудили неприятеля сосредоточить битву на левом фланге. Надежда последнего на помощь была напрасна, так как Даун слишком поздно узнал об атаке, произведенной королем; хотя главная австрийская армия находилась всего на расстоянии полумили от места битвы, но изменившийся ветер относил в противоположную сторону звуки выстрелов. Кроме того, этот полководец, прибыв в прусский лагерь, не знал, где искать ту армию, которую уже считали побитой; когда же он подошел наконец к месту битвы, то закрытая местность не дозволила ему надлежащим образом атаковать ожидавшую его первую линию пруссаков. Он пытался пробиться, но неудачно{224}. Тогда Лаудон, сделавший все, что только было возможно, и подвергавшийся лично величайшей опасности, отступил и оставил королю поле сражения, потеряв 10 000 человек, 23 знамени и 82 орудия; 6000 австрийцев были взяты в плен, 4000 ранены или убиты. В армии же Фридриха насчитывалось всего 1100 человек убитых и раненых.
Было прекрасное утро, солнце освещало кровавое поле брани, покрытое трупами и умирающими; но оно осветило также и трогательную картину: Бернбургский полк, столь опозоренный при Дрездене, идя в бой, поклялся либо заслужить вновь отнятые у него знаки отличия, либо предать себя в жертву демону войны. Намерение это, зародившееся у всех без различия чина и возраста и горячо поддерживаемое удрученными офицерами этого полка, произвело чудеса храбрости, вполне достойной пруссаков. Король заметил это. После боя он проезжал на коне мимо полка. Офицеры молчали, надеясь на справедливость монарха; но четыре солдата схватили под уздцы лошадь короля, обняли его ноги и умоляли о возвращении им потерянной милости, ссылаясь на исполнение своего долга. Фридрих был тронут. "Да, ребята! - сказал он. - Возвращу вам милость и забуду все". Еще в тот же день полк этот получил обратно отнятое у него оружие и военные украшения, и Фридрих, произнося речь, оповестил всю армию о храбром поведении его и о даровании ему совершенного помилования.
Лигницская битва продолжалась всего два часа. В пять часов утра, когда во всех европейских странах светские люди были погружены в глубокий сон, а рабочий люд только что стал просыпаться, тут уже совершены были великие подвиги; была одержана важная победа, воспрепятствовавшая соединению русских с австрийцами и уничтожившая их виды на силезские крепости. Фридрих тотчас же велел всей армии произвести торжественный залп и затем выступил в поход. Поход этот может считаться удивительным и единственным в своем роде и должен быть упомянут наряду с великими событиями этой войны: истощенная от кровавых трудов и окруженная многочисленными неприятельскими войсками, армия короля должна была, не вздохнувши даже, немедленно выступить в поход, причем ей пришлось везти за собой все добытые орудия, всех пленных, а также и всех раненых. Последних уложили на фурах, предназначенных для транспортов муки и хлеба; для этой же цели были употреблены экипажи и коляски, кому бы они ни принадлежали; сам король дал свою коляску. Верховые лошади короля и знатнейших полководцев были отданы раненым, которые еще могли ехать верхом. Пустые фуры из-под муки были разрублены, а лошадей использовали для перевозки захваченных орудий. Каждый всадник и обозный погонщик должен был нести по одному неприятельскому ружью. Ничего не было оставлено или забыто, будь то предмет важный или пустячный; это была добыча. Не был оставлен ни один раненый, будь он пруссак или австриец, так что в девять часов утра, через четыре часа после окончания битвы, армия эта, столь неожиданно отягощенная новым обозом, уже находилась в пути.
Все эти превосходные и разнообразные распоряжения были с величайшей быстротой приведены в исполнение генералом Зальдерном, человеком необыкновенно деятельным, соединявшим обширные военные познания с непобедимым мужеством; советами его Фридрих часто пользовался. Казалось, он рожден был полководцем, и хотя в качестве генерал-майора еще не предводительствовал армией, но все же считался одним из величайших военных гениев этого столетия. По наружности своей он походил на бога войны: высокий, очень статный и величественный. Постоянно присутствуя при армии короля, он оказывал последнему неоценимые услуги, как исполнением его трудных и весьма сложных поручений, так и своим командованием дивизиями во время сражения.
Столь необыкновенно нагруженная армия прошла еще в тот же день три мили по направлению к Пархвицу, поблизости которого Чернышев прикрывал Одер с 20-тысячной армией русских. Однако король, несмотря на свою победу, находился в ужасном положении: фуры с продовольствием были пусты; 16 августа у него оставалось хлеба всего на один день, кроме небольшого запаса в ранцах у солдат. Если русские удержатся на своей позиции, то он ничего не мог получить из своих бреславльских магазинов; а чтобы пробиться в Швейдниц, надо было сперва разбить соединенную австрийскую армию. Если бы он отважился на этот шаг при столь неравных силах, то ведь удачный исход был немыслим, ввиду транспорта из 6000 пленных, завоеванных орудий и нескольких тысяч раненых, которых надо было прикрывать. Но русские вскоре избавили его от этих забот, так как главная их армия отступила за Одер, причем предводители ее оправдывались тем, что, не получая никаких известий от австрийцев в продолжение пяти дней, они предположили либо совершенное поражение, либо прекращение всякого сообщения; таким образом, дорога в Бреславль была свободна для пруссаков. Но русский генерал Чернышев все еще стоял по сю сторону Одера. Чтобы принудить и его к скорейшему отступлению, король придумал следующую хитрость: он написал принцу Генриху письмо, сообщая ему свою победу над австрийцами и свое намерение переправиться через Одер, чтобы атаковать русских; причем он напоминал брату об условленных движениях, которые тот должен был делать с этой целью. Письмо это было дано крестьянину, получившему, кроме того, соответствующие инструкции, как ему следовало попасть в плен к русским. Хитрость удалась как нельзя лучше, и Чернышев, получив письмо, немедленно перешел обратно через реку. Таким образом король благополучно вышел из положения, которое даже перед Лейтенской битвой не было так безвыходно, как теперь, после Лигницской победы. Тогда можно было еще ожидать препятствий для победителей, ввиду позднего времени года, притом русские ушли тогда обратно к себе на родину; теперь же зима была еще далеко, а русская главная армия, вместе с австрийской, очень близко. Но победа над Лаудоном устранила все эти опасности. Никогда еще король не был так доволен - он мог соединиться наконец со своим братом, Генрихом; военное счастье, так долго избегавшее его, казалось, вновь улыбалось ему. Битву он выиграл, можно сказать, во время похода и на том же самом поле, где в 1241 году произошло кровавое сражение между христианскими народами и татарами{225}. Несколько дней спустя письмо короля к маркизу д'Аржану обнаруживает его настроение: "Прежде, - писал Фридрих, - любезный маркиз, битва 15 августа была бы очень важной; теперь же это только незначительная стычка. Нашу участь может решить лишь большое сражение. По всей вероятности, оно скоро произойдет, и мы можем радоваться только тогда, если исход его будет удачен. Пока я вам очень признателен за ваше искреннее участие в этом случае. Немало понадобилось хитрости, чтобы привести дела к желаемой цели. Только не говорите мне об опасностях: битва эта стоила мне только одной лошади и мундира; уж очень легко так покупать победы. Я не получил того письма, о котором вы говорите. Наша переписка словно блокирована: русские стоят по сю сторону Одера, австрийцы по ту. Чтобы очистить дорогу адъютанту Коччеи, надо было пробиваться через их посты. Надеюсь, что он вручил вам мое письмо. Ни в одной кампании мое положение не было столь безвыходно, как теперь, и уверяю вас, что разве только чудом удастся мне преодолеть те препятствия, которые я предвижу. Я неизменно буду исполнять свой долг; но помните всегда, любезный маркиз, что я не могу повелевать счастьем и что мне приходится, составляя планы, весьма часто рассчитывать на случай, так как у меня не хватает средств, чтобы исполнить их самостоятельно. Мне приходится совершать геркулесовы подвиги в такие годы, когда силы меня оставляют и немощи моего тела усиливаются. Признаться вам, у меня даже не хватает надежды, единственной утешительницы несчастных. Вы недостаточно ознакомлены со всеми обстоятельствами и потому не можете представить себе ясно всех тех опасностей, которые грозят государству. Я знаю их и скрываю. Я себе одному оставляю все опасения и сообщаю миру одни лишь надежды или же немногие благоприятные известия. Если удастся то, что я задумал, тогда только, любезный маркиз, можно будет радоваться. Я веду здесь жизнь воюющего монаха. Дела чрезвычайно занимают меня; остальное время я посвящаю наукам, которые составляют мое единственное утешение, в чем я уподобляюсь тому великому консулу, который был отцом своей страны и красноречия{226}. Не знаю, переживу ли эту кампанию; если дождусь ее конца, то проведу остатки дней моих вдали от всякой суеты и займусь лишь философией и дружбой. Не знаю, где мы будем квартировать зимой. Мой бреславльский дом сгорел во время последних обстрелов. Враги наши хотели бы отнять у нас даже свет дневной и воздух, которым мы дышим; но ведь надо же, чтобы они нам оставили где-нибудь место, и если оно безопасно, то я буду весьма доволен, если увижу там и вас. Что станется с миром между Францией и Англией? Видите, любезный маркиз, что ваши соотечественники еще более слепы, нежели вы предполагали: они теряют Канаду и Пондишери, чтобы угодить венгерской королеве и русской царице. Дай Бог, чтобы принц Фердинанд вознаградил их за такое усердие".
Владетельный герцог Вюртемберга, выставивший не только положенное количество войск в качестве имперского князя, но принимавший даже личное участие в этой войне, прибыл между тем с 12 000 собственных солдат в Саксонию. Сперва князь этот действовал заодно с французами, теперь же он хотел испытать свое военное счастье в союзе с австрийцами, причем не требовал субсидий, а удерживал за собой лишь контрибуции, налагаемые на неприятельские земли. И действительно, он был неумолим в прусских и гессенских землях. Город Галле должен был внести 75 000 рейхсталеров. В августе он присоединился к имперской армии, состоявшей из 34 батальонов пехоты и 7 кавалерийских полков; сюда подошли еще 7 австрийских полков пехоты и 6 кавалерийских, под предводительством Гаддика, вместе с 2000 кроатов. Гюльзен, стоявший у Мейсена, покинул свою позицию, видя приближение такой силы, и расположился в укрепленном лагере близ Штрелы. Здесь он был атакован со всех сторон 18 августа, и все ожидали возобновления Максенского события. Но пруссаки удержались на своей позиции, отбили неприятеля после жаркой схватки и взяли 1300 человек пленных. После этой битвы Гюльзен пошел в Торгау, чтобы прикрыть свои магазины. Тут он окопался и удерживался в лагере 6 недель, пока недостаток в продовольствии не вынудил его к мастерскому отступлению в Бранденбургскую область. Таким образом, вся Саксония вплоть до Торгау и Виттенберга была вновь оставлена пруссаками, которые, впрочем, на прощание обещали скоро вернуться.
Таково было положение прусских дел в Саксонии. В Силезии же Даун, вследствие отступления русских и искусных маневров короля, был принужден, вслед за Лигницской битвой, уйти в горы, чтобы не быть отрезанным от Богемии. Поэтому Фридрих дерзнул совершить поход со всей своей армией мимо неприятельского лагеря под страшным градом пуль. Салтыков отказался теперь от намерения соединиться с австрийцами; за ним наблюдал прусский генерал Гольц, оставшийся с 12-тысячным войском у Глогау после присоединения оставшихся корпусов к армии короля. Многие важные для пруссаков схватки подтвердили возвращение счастья на сторону Фридриха. У Гогенфридберга Цитен погнал гораздо более многочисленного неприятеля под самые батареи Лаудонова стана и увел 400 пленных. Близ Рейхенау был атакован корпус Бека, причем пруссаки полонили 800 кроатов, а в Вальштадте генерал Кроков взял в плен 300 австрийцев. У Гогенгирсдорфа в горах произошла в виду обеих армий большая схватка, причем австрийцы лишились 600 гренадеров и 14 орудий. Канонада длилась 18 часов. Многие войска пробирались все глубже в горы и наконец очутились так близко друг от друга, что можно было обстреливать из орудий оба стана. Но ввиду бесплодности такого маневра, он не был приведен в исполнение; воспрещена была даже перестрелка форпостов, и неприятельские отношения стали носить характер перемирия. Крайние форпосты и патрули с обеих сторон беседовали между собой, а когда последние встречались, случайно заблудившись, то неприятели миролюбиво указывали друг другу истинный путь.
Такой прием - быть на виду у врагов, - употребляемый часто королем, обыкновенно приводил в сильное смущение австрийских полководцев: они путались в своих предположениях и становились нерешительными. Подобное нахальство, противоречащее всем общепринятым правилам, влекло за собой еще иные выгоды; однако со времен Цезаря ни один европейский полководец до Фридриха не пользовался подобным приемом. Король же, постоянно изучая подвиги этого величайшего из римлян и признавая его своим образцом в военном искусстве, часто пользовался в своих кампаниях этим средством, оказавшим ему теперь большие услуги, так как Даун отказался на сей раз от всех своих намерений, зарылся глубоко в горы, несмотря на свои несметные силы, и занят был лишь безопасностью своей армии.