Каменные лица были у слушателей; мертвым покоем веяло от них.
 
…Вижу комнату я незнакомую,
Вдруг – издали шаги и голоса!
И полез под кровать я, как насекомое…
 
   Сжатые губы, полузакрытые глаза ясно говорили, что обладатели их решили лопнуть, но выдержать то страшное давление, то ужасное желание, которое распирало каждого.
   Это были не люди, – это были мраморные статуи!
 
– …Входит хозяин… a в руке у него… двустволка…
 
   Статуи заколебались, часть их обрушилась на пол, катаясь в судорогах леденящего кровь смеха, часть бросилась к Панасюку, но он оттолкнул протянутые руки и, замкнувшись сам в себя, закусив губу, молча вышел.
* * *
   Эта история на другой день разнеслась по всему городу.
   И с тех пор никому, никогда и нигде бедный Панасюк не мог рассказать «историю о том, как он женился» – дальше знаменитой фразы:
 
…Входит хозяин, a в руке у него двуствол… ха, ха!
 
   Ха-ха-ха-ха-ха!

Отдел II
Окружающие нас

Окружающие нас

   Один человек решил жениться.
Мать
    Я женюсь, – сказал он матери.
   Подумав немного, мать заплакала. Потом утерла слезы. Сказала:
   – Деньгами много?
   – Не знаю.
   – Ну, хоть так, тряпками-то – есть что-нибудь? Серебро тоже понадобится, посуда. А то потом хватишься – ни ложечки, ни салфеточки, ни тарелочки… Все покупать нужно. А купчишки теперь так дерут, что приступу ни к чему нет. Обстановку в гостиной, я думаю, переменить нужно, эта пообтрепалась так, что принять приличного человека стыдно. Перины есть? Пуховые? Не спрашивал?
   И не спросила мать:
   – А любит тебя твоя будущая жена?
Любовница
   – Я женюсь, – сказал он любовнице.
   Любовница побледнела.
   – А как же я?
   – Ты постарайся меня забыть.
   – Я отравлюсь.
   – Если ты меня хоть немножко любишь – ты не сделаешь этого.
   – Я? Тебя? Люблю? Ну, знаешь ли, милый!.. Кстати, ко мне сегодня Сергей Иваныч три раза по телефону звонил. Думаю весной поехать с ним на Кавказ.
   Помолчав, спросила:
   – Что ж она… богатая?
   – Кажется.
   И с облегченным сердцем подумала: «Ну, значит, он меня оставляет из-за денег. Кажется, что это не так обидно».
   И не спросила любовница:
   – А любит тебя твоя будущая жена?
Горничная
   – Я женюсь, – сказал он горничной.
   – А как же я? Меня-то вы оставите? Или искать другое место?
   – Почему же? Вы останетесь.
   – Только имейте в виду, барин, что ежели вас двое, то жалованье тоже другое. Во-первых, около женщины больше работы, a потом и мелкой стирки прибавится, то да се. Не иначе пять рублей прибавить нужно.
   Даже в голову не пришло горничной задать своему барину простой человеческий вопрос:
   – А любит вас ваша будущая жена?
Прохожий
   У прохожего было такое веселое полупьяное располагающее к себе лицо, что собиравшийся жениться человек улыбнулся прохожему и сказал:
   – А я, знаете, женюсь.
   – И дурак.
   Растерялся собиравшийся жениться:
   – То есть?
   – Да уж будьте покойны.
   И, нырнув в толпу, не догадался спросить этот прохожий…
   – А любит вас ваша будущая жена?
Друг
   – Я женюсь, – сказал он своему другу.
   – Вот тебе раз!
   После некоторого молчания сказал друг:
   – А как же я? Значит, нашей дружбе крышка?
   – Почему же? Мы по-прежнему останемся друзьями.
   И только тут задал друг вопрос, который не задавал никто:
   – А любит тебя твоя будущая жена?
   Взор человека, собиравшегося жениться, слегка затуманился.
   – Не знаю. Думаю, что не особенно…
   Друг, что-то соображая, пожевал губами.
   – Красивая?
   – Очень.
   – М-да… Н-да… Тогда конечно… В общем, я думаю: отчего бы тебе и не жениться?
   – Я и женюсь.
   – Женись, женись.
* * *
   Холодно и неуютно живется нам на белом свете. Как тараканам за темным выступом остывшей печи.

Знаток женского сердца

I
   Когда на Макса Двуутробникова нападал прилив откровенности, он простодушно признавался:
   – Я не какой-нибудь там особенный человек… О нет! Во мне нет ничего этакого… небесного. Я самый земной человек.
   – В каком смысле – земной?
   – Я? Реалист-практик. Трезвая голова. Ничего небесного. Только земное и земное. Но психолог. Но душу человеческую я понимаю.
   Однажды, сидя в будуаре Евдокии Сергеевны и глядя на ее распухшие от слез глаза, Макс пожал плечами и сказал:
   – Плакали? От меня ничего не скроется… Я психолог. Не нужно плакать. От этого нет ни выгоды, ни удовольствия.
   – Вам бы только всё выгода и удовольствие, – покачала головой Евдокия Сергеевна, заправляя под наколку прядь полуседых волос.
   – Обязательно. Вся жизнь соткана из этого. Конечно, я не какой-нибудь там небесный человек. Я земной.
   – Да? А я вот вдвое старше вас, а не могу разобраться в жизни.
   Она призадумалась и вдруг решительно повернула заплаканное лицо к Максу.
   – Скажите, Мастаков – пара для моей Лиды или не пара?
   – Мастаков-то? Конечно, не пара.
   – Ну вот: то же самое и я ей говорю. А она и слышать не хочет. Влюблена до невероятности. Я уж, знаете, – грешный человек – пробовала и наговаривать на него, и отрицательные стороны его выставлять – и ухом не ведёт.
   – Ну знаете… Это смотря какие стороны выставить… Вы что ей говорили?
   – Да уж будьте покойны – не хорошее говорила: что он и картёжник, и мот, и женщины за ним бегают, и сам он-де к женскому полу неравнодушен… Так расписала, что другая бы и смотреть не стала.
   – Мамаша! Простите, что я называю вас мамашей, но в уме ли вы? Ведь это нужно в затмении находиться, чтобы такое сказать!! Да знаете ли вы, что этими вашими наговорами, этими его пороками вы втрое крепче привязали ее сердце!! Мамаша! Простите, что я вас так называю, но вы поступили по-сапожнически.
   – Да я думала ведь, как лучше.
   – Мамаша! Хуже вы это сделали. Всё дело испортили. Разве так наговаривают? Подумаешь – мот, картёжник… Да ведь это красиво! В этом есть какое-то обаяние. И Германн в «Пиковой даме» – картёжник, а смотрите, в каком он ореоле ходит… А отношение женщин… Да ведь она теперь, Лида ваша, гордится им, Мастаковым этим паршивым: «Вот, дескать, какой покоритель сердец!.. Ни одна перед ним не устоит, а он мой!» Эх вы! Нет, наговаривать, порочить, унижать нужно с толком… Вот я наговорю так наговорю! И глядеть на него не захочет…
   – Макс… Милый… Поговорите с ней.
   – И поговорю. Друг я вашей семье или не друг? Друг. Ну значит, моя обязанность позаботиться. Поговорим, поговорим. Она сейчас где?
   – У себя. Кажется, письмо ему пишет.
   – К чёрту письмо! Оно не будет послано!.. Мамаша! Вы простите, что я называю вас мамашей, но мы камня на камне от Мастакова не оставим.
II
   – Здравствуйте, Лидия Васильевна! Письмецо строчите? Дело хорошее. А я зашёл к вам поболтать. Давно видели моего друга Мастакова?
   – Вы разве друзья?
   – Мы-то? Водой не разольёшь. Я люблю его больше всего на свете.
   – Серьёзно?
   – А как же. Замечательный человек. Кристальная личность.
   – Спасибо, милый Макс. А то ведь его все ругают… И мама, и… все. Мне это так тяжело.
   – Лидочка! Дитя моё… Вы простите, что я вас так называю, но… никому не верьте! Про Мастакова говорят много нехорошего – всё это ложь! Преотчаянная, зловонная ложь. Я знаю Мастакова, как никто! Редкая личность! Душа изумительной чистоты!..
   – Спасибо вам… Я никогда… не забуду…
   – Ну, чего там! Стоит ли. Больше всего меня возмущает, когда говорят: «Мастаков – мот! Мастаков швыряет деньги куда попало!» Это Мастаков-то мот? Да он, прежде чем извозчика нанять, полчаса с ним торгуется! Душу из него вымотает. От извозчика пар идёт, от лошади пар идёт, и от пролётки пар идёт. А они говорят – мот!.. Раза три отойдёт от извозчика, опять вернётся, и всё это из-за гривенника. Ха-ха! Хотел бы я быть таким мотом!
   – Да разве он такой? А со мной когда едет – никогда не торгуется.
   – Ну что вы… Кто же осмелится при даме торговаться?! Зато потом, после катанья с вами, придёт, бывало, ко мне – и уж он плачет, и уж он стонет, что извозчику целый лишний полтинник передал. Жалко смотреть, как убивается. Я его ведь люблю больше брата. Замечательный человек. Замечательный!
   – А я и не думала, что он такой… экономный.
   – Он-то? Вы ещё не знаете эту кристальную душу! Твоего, говорит, мне не нужно, но уж ничего и своего, говорит, не упущу. Ему горничная каждый вечер счёт расходов подаёт, так он копеечки не упустит. «Как, говорит, ты спички поставила 25 копеек пачка, а на прошлой неделе они 23 стоили? Куда две копейки дела, признавайся!» Право, иногда, глядя на него, просто зависть берёт.
   – Однако он мне несколько раз подносил цветы… Вон и сейчас стоит букет – белые розы и мимоза – чудесное сочетание.
   – Знаю! Говорил он мне. Розы четыре двадцать, мимоза два сорок. В разных магазинах покупал.
   – Почему же в разных?
   – В другом магазине мимоза на четвертак дешевле. Да ещё выторговал пятнадцать копеек. О, это настоящий американец! Воротнички у него, например, гуттаперчевые. Каждый вечер резинкой чистит. Стану я, говорит, прачек обогащать. И верно – с какой стати? Иногда я гляжу на него и думаю: «Вот это будет муж, вот это отец семейства!» Да… счастлива будет та девушка, которая…
   – Постойте… Но ведь он получает большое жалованье! Зачем же ему…
   – Что? Быть таким экономным? А вы думаете, пока он вас не полюбил, ему женщины мало стоили?
   – Ка-ак? Неужели он платил женщинам? Какая гадость!
   – Ничего не гадость. Человек он молодой, сердце не камень, а женщины вообще, Лидочка (простите, что я называю вас Лидочкой), – страшные дуры.
   – Ну уж и дуры.
   – Дуры! – стукнул кулаком по столу разгорячившийся Макс. – Спрашивается: чем им Мастаков не мужчина? Так нет! Всякая нос воротит. Он, говорит она, – неопрятный. У него всегда руки грязные. Так что ж, что грязные? Велика важность! Зато душа хорошая. Зато человек кристальный! Эта вот, например, изволите знать?… Марья Кондратьевна Ноздрякова – изволите знать?
   – Нет, не знаю.
   – Я тоже, положим, не знаю. Но это не важно. Так вот, она вдруг заявляет: «Никогда я больше не поцелую вашего Мастакова – противно». – «Это почему же-с, скажите на милость, противно? Кристальная, чудесная душа, а вы говорите – противно?…» – «Да я, – говорит, – сижу вчера около него, а у него по воротнику насекомое ползёт…» – «Сударыня! Да ведь это случай! Может, как-нибудь нечаянно с кровати заползло», – и слышать не хочет глупая баба! «У него, говорит, и шея грязная». Тоже, подумаешь, несчастье, катастрофа! Вот, говорю, уговорю его сходить в баню, помыться, и всё будет в порядке! Нет, говорит! И за сто рублей его не поцелую. За сто не поцелуешь, а за двести небось поцелуешь. Все они хороши, женщины ваши.
   – Макс… Всё-таки это неприятно, то, что вы говорите…
   – Почему? А по-моему, у Мастакова ярко выраженная индивидуальность… Протест какой-то красивый. Не хочу чистить ногти, не хочу быть как все. Анархист. В этом есть какой-то благородный протест.
   – А я не замечала, чтобы у него были ногти грязные…
   – Обкусывает. Все великие люди обкусывали ногти. Наполеон там, Спиноза, что ли. Я в календаре читал.
   Макс, взволнованный, помолчал.
   – Нет, Мастакова я люблю и глотку за него всякому готов перервать. Вы знаете, такого мужества, такого терпеливого перенесения страданий я не встречал. Настоящий Муций Сцевола, который руку на сковороде изжарил.
   – Страдание? Разве Мастаков страдает?!
   – Да. Мозоли. Я ему несколько раз говорил: почему не срежешь? «Бог с ними, не хочу возиться». Чудесная детская хрустальная душа…
III
   Дверь скрипнула. Евдокия Сергеевна заглянула в комнату и сказала с затаённым вздохом:
   – Мастаков твой звонит. Тебя к телефону просит…
   – Почему это мой? – нервно повернулась в кресле Лидочка. – Почему вы все мне его навязываете?! Скажите, что не могу подойти… Что газету читаю. Пусть позвонит послезавтра… или в среду – не суть важно.
   – Лидочка, – укоризненно сказал Двуутробников, – не будьте так с ним жестоки. Зачем обижать этого чудесного человека, эту большую, ароматную душу!
   – Отстаньте вы все от меня! – закричала Лидочка, падая лицом на диванную подушку. – Никого мне, ничего мне не нужно!!!
   Двуутробников укоризненно и сокрушённо покачал головой. Вышел вслед за Евдокией Сергеевной и, деликатно взяв её под руку, шепнул:
   – Видал-миндал?
   – Послушайте… Да ведь вы чудо сделали!! Да ведь я теперь век за вас молиться буду.
   – Мамаша! Сокровище моё. Я самый обыкновенный земной человек. Мне небесного не нужно. Зачем молиться? Завтра срок моему векселю на полтораста рублей. А у меня всего восемьдесят в кармане. Если вы…
   – Да господи! Да хоть все полтораста!..
   И, подумав с минуту, сказал Двуутробников снисходительно:
   – Ну ладно, что уж с вами делать. Полтораста так полтораста. Давайте!

Роковой Воздуходуев

   Наклонившись ко мне, сверкая черными глазами и страдальчески искривив рот, Воздуходуев прошептал:
   – С ума ты сошел, что ли? Зачем ты познакомил свою жену со мной?!
   – А почему же вас не познакомить? – спросил я удивленно.
   Воздуходуев опустился в кресло и долго сидел так, с убитым видом.
   – Эх! – простонал он. – Жалко женщину.
   – Почему?
   – Ведь ты ее любишь?
   – Ну… конечно.
   – И она тебя?
   – Я думаю.
   – Что ж ты теперь наделал?
   – А что?!
   – Прахом все пойдет. К чему? Кому это было нужно? И так в мире много слез и страданий… Неужели еще добавлять надо?
   – Бог знает, что ты говоришь, – нервно сказал я. – Какие страдания?
   – Главное, ее жалко. Молодая, красивая, любит тебя (это очевидно) и… что ж теперь? Дернула тебя нелегкая познакомить нас…
   – Да что с ней случится?!!
   – Влюбится.
   – В кого?!
   Он высокомерно, с оттенком легкого удивления поглядел на меня.
   – Неужели ты не понимаешь? Ребенок маленький, да? В меня.
   – Вот тебе раз! Да почему же она в тебя должна влюбиться?
   Удивился он:
   – Да как же не влюбиться? Все влюбляются. Ну, рассуждай ты логично: если до сих пор не было ни одной встреченной мною женщины, которая в меня бы не влюбилась, то почему твоя жена должна быть исключением?
   – Ну, может быть, она и будет исключением.
   Он саркастически усмехнулся. Печально поглядел вдаль:
   – Дитя ты, я вижу. О, как бы я хотел, чтобы твоя жена была исключением… Но – увы! Исключения попадаются только в романах. Влюбится, брат, она. Влюбится. Тут уж ничего не поделаешь.
   – Пожалел бы ты ее, – попросил я.
   Он пожал плечами.
   – Зачем? От того, что я ее пожалею, чувства её ко мне не изменятся. Ах! Зачем ты нас познакомил, зачем познакомил?! Какое безумие!
   – Но, может быть… Если вы не будете встречаться…
   – Да ведь она меня уже видела?
   – Видела.
   – Ну, так при чем тут не встречаться?
   Лицо мое вытянулось.
   – Действительно… Втяпались мы в историю.
   – Я ж говорю тебе!
   Тяжелое молчание. Я тихо пролепетал:
   – Воздуходуев!
   – Ну?
   – Если не ее, то меня пожалей.
   В глазах Воздуходуева сверкнул жестокий огонек.
   – Не пожалею. Пойми же ты, что я не господин, a раб своего обаяния, своего успеха. Это – тяжелая цепь каторжника, и я должен влачить ее до самой смерти.
   – Воздуходуев! Пожалей!
   В голосе его сверкнул металл:
   – Н-нет!
   В комнату вошла молодая барышня, хрупкого вида блондинка, с раз навсегда удивленными серыми глазами.
   – Анна Лаврентьевна! – встал ей навстречу Воздуходуев. – Отчего вы не пришли ко мне?
   – Я? К вам? Зачем?
   – Женщина не должна спрашивать «зачем?». Она должна идти к мужчине без силы и воли, будто спящая с открытыми глазами, будто сомнамбула.
   – Что вы такое говорите, право? Как так я пойду к вам ни с того ни с чего?
   – Слабеет, – шепнул мне Воздуходуев. – Последние усилия перед сдачей.
   И отчеканил ей жестким металлическим тоном:
   – Я живу: Старомосковская, 7. Завтра в три четверти девятого. Слышите?
   Анна Лаврентьевна бросила взгляд на меня, на Воздуходуева, на вино, которое мы пили, пожала плечами и вышла из комнаты.
   – Видал? – нервно дернув уголком рта, спросил Воздуходуев. – Еще одна. И мне жалко ее. Барышня, дочь хороших родителей… А вот, поди ж ты!
   – Неужели придет?!
   – Она-то? Побежит. Сначала, конечно, борьба с собой, колебания, слезы, но, по мере приближения назначенного часа, роковые для нее слова: «Воздуходуев, Старомосковская, 7» – эти роковые слова все громче и громче будут звучать в душе ее. Я вбил их, вколотил в ее душу – и ничто, никакая сила не спасет эту девушку.
   – Воздуходуев! Ты безжалостен.
   – Что ж делать. Мне ее жаль, но… Я думаю, Господь Бог сделал из меня какое-то орудие наказания и направляет это орудие против всех женщин. (Он горько, надтреснуто засмеялся.) Аттила, бич Божий.
   – Ты меня поражаешь! В чем же разгадка твоего такого страшного обаяния, такого жуткого успеха у женщин?
   – Отчасти наружность, – задумчиво прошептал он, поглаживая себя по впалой груди и похлопывая по острым коленям. – Ну, лицо, конечно, взгляд.
   – У тебя синее лицо, – заметил я с оттенком почтительного удивления.
   – Да. Брюнет. Частое бритье. Иногда это даже надоедает.
   – Бритье?
   – Женщины.
   – Воздуходуев!.. Ну, не надо губить мою жену, ну, пожалуйста.
   – Тссс! Не будем говорить об этом. Мне самому тяжело. Постой, я принесу из столовой другую бутылку. Эта суха, как блеск моих глаз.
   Следующую бутылку пили молча. Я думал о своем неприветливом суровом будущем, о своей любимой жене, которую должен потерять, – и тоска щемила мое сердце.
   Воздуходуев, не произнося ни слова, только поглядывал на меня да потирал свой синий жесткий подбородок.
   – Ах! – вздохнул я наконец. – Если бы я пользовался таким успехом…
   Он странно поглядел на меня. Лицо его все мрачнело и мрачнело – с каждым выпитым стаканом.
   – Ты бы хотел пользоваться таким же успехом?
   – Ну, конечно!
   – У женщин?
   – Да.
   – Не пожелал бы я тебе этого.
   – Беспокойно?
   Он выпил залпом стакан вина, со стуком поставил его на стол, придвинулся, положил голову ко мне на грудь и, после тяжелой паузы, сказал совершенно неожиданно:
   – Мой успех у женщин. Хоть бы одна собака посмотрела на меня! Хоть бы кухарка какая-нибудь подарила меня любовью… Сколько я получил отказов! Сколько выдержал насмешек, издевательств… Били меня. Одной я этак-то сообщил свой адрес, по обыкновению гипнотизируя ее моим властным тоном, a она послушала меня, послушала, да – хлоп! А сам я этак вот назначу час, дам адрес и сижу дома, как дурак: a вдруг, мол, явится.
   – Никто не является? – сочувственно спросил я.
   – Никто. Ни одна собака. Ведь я давеча при тебе бодрился, всякие ужасы о себе рассказывал, a ведь мне плакать хотелось. Я ведь и жене твоей успел шепнуть роковым тоном: «Старомосковская, семь, жду в десять». А она поглядела на меня, да и говорит: «Дурак вы, дурак, и уши холодные». Почему уши холодные? Не понимаю. Во всем этом есть какая-то загадка… И душа у меня хорошая, и наружностью я не урод – a вот, поди ж ты! Не везет. Умом меня тоже Бог не обидел. Наоборот, некоторые женщины находили меня даже изысканно-умным, остроумным. Одна баронесса говорила, что сложен я замечательно – прямо хоть сейчас лепи статую. Да что баронесса! Тут из-за меня две графини перецарапались. Так одна все время говорила, что «вы, мол, едва только прикоснетесь к руке – я прямо умираю от какого-то жуткого, жгучего чувства страсти». А другая называла меня «барсом». Барс, говорит, ты этакий. Ей-богу. И как странно: только что я с ней познакомился, адреса даже своего не дал, a она сама вдруг: «Я, говорит, к вам приеду. Не гоните меня! Я буду вашей рабой, слугой, на коленях за вами поползу»… Смешные они все. Давеча и твоя жена. «От вас, – говорит, – исходит какой-то ток. У вас глаза холодные, и это меня волнует»…
   После долгих усилий я уловил-таки взгляд Воздуходуева. И снова читалось в этом взгляде, что Воздуходуев уже устал от этого головокружительного успеха, и что ему немного жаль взбалмошных, безвольных, как мухи к меду, льнущих к нему женщин…
   С некоторыми людьми вино делает чудеса.

Материнство

В 4 года.
   Две крохотных девочки сидят на подоконнике, обратившись лицами друг к другу, и шепчутся.
   – Твоя кукла не растет?
   – Нет… Уж чего, кажется, я ни делала.
   – Я тоже. Маленькая все, как и была. Уж я ее и водой потихоньку поливала и за ноги тянула – никаких гвоздей!
   – Каких гвоздей?
   – Никаких. Это дядя Гриша так говорит: пусто – и никаких гвоздей!..
   Серафима, сидящая слева, угнетенно вздыхает:
   – А живые дети растут.
   – Весело! Сегодня дите два аршина, завтра сто – весело!
   – Когда выйду замуж, будут у меня детишки – одна возня с ними.
   – Симочка, – шепчет другая, глядя вдаль широко раскрытыми глазами. – А сколько их будет?
   – Пять. У одного будут черненькие глазки, a у другого зелененькие.
   – А у меня будет много-много дитев!
   – Ну, не надо, чтобы у тебя много! Лучше у меня много.
   – Нет, у меня! У одного будут розовые глазки, у другого желтенькие, у другого беленькие, у другого красненькие.
   Зависть гложет сердце Симочки:
   – А я тебя ударю!
   Дергает свою многодетную подругу за волосы. Плач.
   Святое материнство!
В 12 лет.
   – Федор Николаич! Вы уже во втором классе? Поздравляю.
   – Да, Симочка. Вы говорили, что когда я чего-нибудь достигну, вы… этого… женитесь на мне. Вот… я… достиг…
   – Поцелуйте мне… руку… Федор Николаич.
   – Симочка! я никогда не унижался с женщинами до этого, но вам извольте – я целую руку! Мне для вас ничего не жалко.
   – Раз вы поцеловали, нам нужно пожениться. Как вы смотрите на детей?
   – Если не ревут – отчего же.
   – Слушайте, Федор Николаич… Я хочу так: чтобы у нас было двое детей. Один у меня от вас, a другой у вас от меня.
   – Я бы, собственно, трех хотел.
   – А третий от кого же?
   – Третий? Ну, пусть будет наш общий.
   – Одену я их так: мальчика в черный бархатный костюмчик, на девочке розовое, с голубым бантом.
   – Наши дети будут счастливые.
   – В сорочках родятся.
   – И лучше. Пока маленькие – пусть в сорочках и бегают. Дешевле.
   – Какой вы практик. А мне все равно. Лишь бы дети.
   Святое материнство!
В 18 лет.
   Разговор с подругой:
   – Симочка! Когда ты выйдешь замуж – у тебя будут дети?
   – Конечно! Двое. Мальчик – инженер с темными усиками, матовая бледность, не курит, медленные благородные движения; девочка – известная артистка. Чтобы так играла, что все будут спрашивать: «Господи, да кто же ее мать? Ради Бога, покажите нам ее мать». Потом я ее выдам замуж… За художника: бледное матовое лицо, темные усики, медленные благородные движения, и чтобы не курил.
   Святое материнство!
В 22 года.
   – Я, конечно, Сережа, против детей ничего не имею, но теперь… когда ты получаешь сто сорок да сестре посылаешь ежемесячно двадцать восемь… Это безумие.
   – Но, Симочка…
   – Это безумно! понимаешь ты? До безумия это безумно. Постарайся упрочить свое положение, и тогда…
   Святое материнство!
В 30 лет.
   – Сережа! Мне еще 27 лет, и у меня фигура, как у девушки… Подумай, что будет, если появится ребенок? Ты не знаешь, как дети портят фигуру…
   – Странно… Раньше ты говорила, что не хочешь плодить нищих. Теперь, когда я богат…
   – Сережа! Я для тебя же не хочу быть противной! Мне двадцать седьмой год, и я… Сережа! Одним словом – время еще не ушло!
   Святое материнство!
В 48 лет
   – Доктор! Помогите мне – я хочу иметь ребенка!!! Понимаете? Безумно хочу.
   – Сударыня. В этом может помочь только муж и Бог. Сколько вам лет?
   – Вам я скажу правду – 46. Как вы думаете: в этом возрасте может что-нибудь родиться?
   – Может!
   – Доктор! Вы меня воскрешаете.
   – У вас может, сударыня, родиться чудесная, здоровенькая, крепкая… внучка!..

Профессионал

   На скачках или в театре – это не важно – бритый брюнет спросил бородатого блондина:
   – Видишь вот этого молодого человека с темными усиками, в пенсне?
   – Вижу.
   – Это Мушуаров.
   – Ну?
   – Мушуаров.
   Лошадь ли пробежала мимо, или любимая актриса вышла на сцену – не важно, но что-то, одним словом, отвлекло внимание друзей, и разговор о Мушуарове прекратился.
   И только возвращаясь со скачек или из театра – это не важно, – бородатый блондин спросил бритого брюнета:
   – Постой… Зачем ты мне давеча показал этого Мушуарова?
   – А как же! Замечательный человек.
   – А я его нашел личностью совершенно незначительной. Что ж он, сыворотку против чумы открыл, что ли?
   – Еще забавнее. Пользуется безмерным, потрясающим успехом у женщин!
   – Действительно. При такой тусклой наружности – это замечательно.
   – Непостижимо.
   – Загадочно.
   – Таинственно.
   – И ты не знаешь тайны этого безумного успеха?
   – Совершенно недоумеваю.
   А у Мушуарова, действительно, была своя тайна. Скушав за своим одиноким столом суп, котлеты и клюквенный кисель, Мушуаров, с зубочисткой в левом углу рта, поднимается с места и – сытый, отяжелевший – лениво бредет в кабинет; усаживается удобнее в кожаное кресло, поднимает голову, будто что-то вспоминая (очевидно, номер одного из многих телефонов), и, наконец, нажав кнопку, цедит сквозь торчащую в зубах зубочистку: