Страница:
Но избавиться от фантазий удавалось на недолгий срок: прибитые судорогами, они скоро выпрямлялись, как трава после дождя. Утраченное разнообразие возмещалось видениями садящихся на меня женщин: те, у которых пизда ближе к жопе, чтоб раскрыть пизду, растягивают себе руками ягодицы, а те, у которых пизда вдали от жопы, раскрывают пизду спереди, растягивая губки. Вот где проявляется женская индивидуальность.
* * *
Когда-то я думал, что божественные конвульсии - цель любви. Нет, если бы это было так, верность не была бы таким тяжелым бременем, и жена всегда бы сполна удовлетворяла мои желания. Но дело не в конвульсиях, которые можно достичь и дрочкой, а в раскрывании тайны пизды. Тайна пизды, которая перестаёт волновать от еженощного общения с женщиной, не исчезает и не раскрывает себя до конца, а переселяется в других женщин. Или иначе - у всякой пизды своя тайна и, раскрыв одну, вовсе не значит, что ты познал всю Тайну. Вот получил желанную пизду и, кажется, что словил Тайну за хвост, ан нет, она выскальзывает из приевшейся пизды и смотрит на тебя из другой.
Единственное, что возвращает тайну в её законное место - это разлука, и жена опять становится желанной, но... на одну ночь, а потом пресыщение возвращается на своё не менее законное место.
* * *
В декабре я не выдержал и сбежал в Москву. Я говорил себе, что разлука вернёт мне страсть к Н. Но разлука должна быть в одиночестве, а не в окружении цыганок, которых позвал Нащокин. Расстояние не только освежило страсть к Н., но и заставило меня забыть о клятве верности. Когда Оленька подошла ко мне, вся моя страсть, возродившаяся для жены обратилась на неё, ближайшую женщину. Она показалась мне первой женщиной в жизни, настолько свежими были мои чувства. Пизда опять смотрела на меня божественным взором.
Но насытившись ею до дна, я стал жадно мечтать о Н. Окажись она тогда рядом, я бы с новорожденной страстью бросился бы и на неё. Н. отдалилась от меня, почужела и поэтому сразу возжелалась с новой силой. Это не было для меня открытием, я испытывал это по отношению к другим женщинам, но я почему-то убеждал себя, что изведанные законы не должны относиться к моей жене, и поэтому, когда всё повторилось с ней, я понял, что теперь моя похоть польётся на каждую подвернувшуюся женщину.
Так я снова бросился на блядей. Те из них, что прослышали о красоте моей жены, укоряли меня, как же я к ним хожу от такой красавицы. Где им было понять, что красота не спасает от пресыщения, что разнообразие - это единственное, что поддерживает во мне жизнь. Кобели, влюбленные в Н., гневно или недоуменно смотрят на меня - как это я могу хотеть какую-либо бабу, помимо моей красавицы-жены. Многие писали ей записки, что готовы отдать жизнь за её благосклонность. Мы с Н. посмеивались, читая их. Но если бы влюблённые знали, как быстро проходит восторг и как по нему начинаешь тосковать, ибо, познав его, невозможно свыкнуться с его исчезновением.
Есть глубокий смысл в том, чтобы пожертвовать жизнью ради единственного обладания красавицей и тем самым избежать наступления безразличия, столь оскорбительного для недавней страсти. Смерть - это самый надежный способ сохранить верность своей возлюбленной. Я теперь понимаю причину самоубийства Ромео и Джульетты. Они действовали по наитию, без понимания, но цель была та же - не изменить возлюбленной даже после её смерти, что невозможно для молодого, красивого и живого тела.
* * *
Я наблюдаю за своими чувствами и над влиянием, которое оказывает на них привычка. Первые недели после свадьбы были заполнены бесконечным сладострастием. Все в Н. возбуждало меня - я терял разум от желания, когда чувствовал запах пота её подмышек, сладкую вонь газов, исходивших из её живота, душок мочи, смешанный с ароматом пизды, когда видел кусочек говна, который прилип к волосикам в жопе, кровь месячных, размазанную по бедрам после долгих соитий.
В Н. не находилось ничего, что могло бы вызвать во мне отвращение. В теле всё прекрасно, если в нём всё вызывает страсть. А чем сильнее желание, тем меньше оно признает брезгливость. Но через месяц, удрученный привычкой, когда Н.
случайно пёрднула в постели, я не бросился её ебать, а спокойно повернулся на другой бок. Чувства мои дремали, притуплённые привычкою.
Я помню ту первую ночь, когда мы легли в постель и уснули, не поебясь. До этого мы не пропускали ни одной ночи. С тех пор это стало случаться чаще и чаще.
* * *
Тёща моя после свадьбы слишком часто являлась в гости. Она смотрела на меня со злобной похотью. Н. призналась мне, что мать учит её не давать, если я не делаю того, что Н. хочет. Н. держала слово быть со мной откровенной, и это давало мне надежду, что её душа всегда будет открыта и близка мне.
Тёщу я однажды подловил в темном углу и прижал к стенке. Она замерла, ожидая, что же я буду делать дальше. Какое-то мгновенье я хотел залезть к ней под платье, не из желания, а из дерзости. Впрочем, желание могло быстро придти на смену дерзости, и мне не хотелось себе этого позволять. Я сдержался и сказал, что задумал:
- Сударыня, я должен Вас огорчить: то, о чем Вы мечтаете, не произойдет, - и я демонстративно от неё отстранился, - я увожу Н. в Петербург и в гости Вас не приглашаю.
Переезд в Царское Село был большим облегчением для Н. и для меня. Мы стали жить в спокойствии - без нудных родственников и без надоедливых знакомых.
Посещёние Лицея толкнуло меня на воспоминания, которые вызвали бы у Н.
приступ ревности, если б она узнала о них. Тогда, ещё верный Н., я размышлял, является ли мысленная измена истинной изменой. Я пришел к выводу, что мои жадные воспоминания изменой не являются, ибо мой любовный опыт делает мечтания ничтожными по сравнению с ним самим. У Н. - наоборот, если она мечтает о ком-либо другом, она изменяет мне, ибо знает только меня. Иными словами, мои мечты рождаются моей памятью, над которой я не властен, а её - развратными мыслями сегодняшнего дня, которым она намеренно дает волю.
Вскоре, когда я перешёл Рубикон и начал изменять Н., я перестал мучиться этим вопросом и простил все её возможные фантазии, моля Бога, чтобы только наяву она мне не изменила. Но самое страшное, что нам не дано знать, верна ли нам жена. Я никогда не узнаю, что делает Н., когда я не вижу её. В верность можно лишь верить. Когда моя вера слабеет - является дьявол ревности, и никакие доказательства верности не могут помочь, потому что в любом доказательстве разум находит несовершенство. И только возвращение веры в сердце изгоняет ревность. Но, увы, ненадолго.
* * *
Я напоминаю себе Отелло: тоже негр и тоже не ревнив, а доверчив.
* * *
Я с теплом и радостью вспоминаю мой недолгий период верности моей жёнке - он был хорош тем, что освобождал меня от волнений: появится ли утром, после посещения нужника, жжение в хуе.
* * *
Я ревную всякую красивую женщину, потому что я люблю всякую красивую женщину. А красива любая женщина, которую хочешь. Если женщина остается красивой после того, как ты в неё кончил, значит она поистине красива. Н. - поистине красива, ибо я давно перестал её хотеть, но не перестаю любоваться ею.
* * *
Верность - это борьба с соблазном быть неверным. И мне не хватило сил в этой борьбе. Почувствовав, что потакание своей слабости ведет к беде, я стал уговаривать Н. уехать жить в деревню. Я знал, что мне не устоять перед соблазном, а уединение держало бы меня у письменного стола. Когда же похоть возгоралась бы во мне, рядом была бы только Н. Дворовые девки не в счет.
Но она с её вялым темпераментом, расшевелить который мне всегда стоило немалых усилий, находила сильнейшее наслаждение в кокетстве, абсолютно для неё безопасном, как уверяла она. Её пьянит власть собственной красоты, которая ставит перед ней на колени самых могущественных мужчин в Петербурге, включая и государя. По своей благопристойности и доброте она не пользовалась красотой в корыстных целях, а лишь играла ею, как ребенок.
Если бы она лишилась постоянного преклонения, у неё бы пропал смысл жизни.
Ничто иное, даже дети, для неё не столь важны. Нет, здесь я переборщил - дети у неё всё-таки на первом месте. После рождения Машки Н. так расцвела, что от каждого следующего ребенка она ожидала прибавления красоты, а значит и усиления вожделенных чар. Но, нет же, я не хочу быть язвительным к моей жёнке. Я люблю её, просто пытаюсь отомстить ей за собственную слабость.
Впервые изменяя ей, я знал, что разрываю узы, восстановить которые невозможно. Я себя уговаривал, что, ебя блядь, жене не изменяешь. Но в тот же момент я понимал, что нарушаю брачную клятву, что с этого дня моя жизнь с Н.
изменится бесповоротно, даже если она ничего не узнает. Я твердил себе, что поэт не может жить без трепета, а в браке трепет - не жилец. Я должен был примириться с умиранием трепета, потому что таков закон. Бог не мешает нам познать его законы, но он карает нас за попытки их изменить. Мне нужно было поверить, я же вознамерился проверить. а это возможно только преступая закон.
Преступив раз, я уже не мог остановиться. Н. сначала почувствовала, а потом узнала об этом, в том числе и от меня самого. Я же опять дорвался до разврата, и если его называть грязью, то ведь и мёд, коль им измазаться с ног до головы, тоже можно назвать грязью. Но сладость его от этого не уменьшится.
Моим любимым упражнением было влюбить в себя блядь. Влюбить в себя неопытную девочку ничего не стоит (в прямом и переносном смысле), а влюбить в себя блядь, которая по профессии своей должна быть бесчувственной - это вызов мужскому искусству. Девицы обучены не кончать с гостями, и только редкие, с пылкой натурой, не могут удержаться и кончают, быстро изнашиваясь.
Но с такими не интересно. Я выбирал ту, что поопытнее и похолоднее. Я забирался с ней в постель и начинал ласкать её без спешки и добросовестно, приговаривая, как она красива и как я её люблю. Она смотрит на меня с усмешкой, с недоверием или без всякого выражения на лице, но я знаю, что ей приятно слышать эти слова. Некоторые мне подпевают, мол, и я какой красивый, и как она меня любит. Но ей-то уплачено, а я говорю бескорыстно, и потому ей слышать это приятней, чем мне.
Я ложусь у неё между ног и зализываю похотник. Она лежит с открытыми глазами, не давая себе увлечься, зная по печальному опыту, что гость скоро бросит все эти глупости, засунет ей куда-нибудь хуй и кончит. Или она лежит с закрытыми глазами и начинает притворно стонать и двигать бедрами. Но я знаю, что ещё рано. Я вставляю указательный палец в пизду и длинным ногтем поскрёбываю ей утробу. Средний палец я обмакиваю в пизду и плавно углубляю ей в сраку. Свободной рукой я тереблю сосок.
Я упорен - лижу плотно и по-разному, ища и находя её любимое движение. У неё появляется надежда: а вдруг я доведу её до конца. Блядь расслабляется, и в ней проступает женщина. Лоно её начинает напрягаться. Она приоткрывает глаза и смотрит вниз, серьёзны ли мои намеренья, и наши взгляды встречаются. Она закрывает глаза, все ещё готовая к моему предательству, но в то же время охватываемая все растущей надеждой. И наконец она чувствует близость судорог.
Она схватывает мою голову руками: нет, мол, теперь уж не останавливайся - и вздрагивает - волны находят, но никак не могут окатить её с головой. И вот она напрягается, как хуй перед концом, и пальцы мои пожимаются сочной пиздой и тугой сракой. Женщина тянет меня наверх, чтобы я кончил в неё. Она улыбается мне и зовёт опять в гости и говорит, что следующий раз даст бесплатно - это ли не объяснение в любви?
* * *
Роковое знакомство произошло тоже в борделе. Нет лучше места для потворства моей страсти наблюдать чужие наслаждения. Не является ли это самым разительным примером человеколюбия, когда чужое наслаждение вызывает во мне самом наслаждение не менее сильное.
Если ты видишь горе чужого тебе человека, то сочувствие, тобою испытываемое, не сравнится по силе с чувствами самого страдальца. Так и в радости от успехов на служебном поприще: человек, их достигнувший, будет много счастливее, чем посторонний доброжелатель, прослышавший об этих успехах. Но когда мы видим чужие любовные наслаждения, они не только вызывают наслаждение и в нас, но наслаждение наше оказывается не слабее, а подчас и сильнее, чем наслаждение участия.
Я убежден, что в мире нет прекрасней картины, чем вид хуя, ныряющего и выныривающего из пизды. А увидеть это во все глаза можно, только наблюдая со стороны. Когда ебёшь сам и отстраняешься, чтобы посмотреть на чудо, ты всегда видишь зрелище сверху - не увидеть, как твои яйца елозят по её промежности.
Можно, конечно, мудрить с зеркалами, но это не то. Кроме того, когда ебёшь, ты слишком увлечен ощущениями хуя и не можешь полностью отдаться зрению.
Поэтому, как зрелище, меня больше волнует чужой хуй, входящий в пизду, чем свой собственный. Недаром древние римляне требовали не хлеба и наслаждений, а хлеба и зрелищ.
Моя страсть к зрелищам уготовила мне знакомство, которое теперь может обернуться моей смертью.
У Софьи Астафьевны есть специальная комната, в стене которой сделан глазок. В него позволяется смотреть за особую плату. В эту комнату отправляются случайные клиенты, а частые гости могут занять соседнюю комнату и наблюдать за действом.
В тот вечер я взял с собой Нину, умелицу. Я поставил её перед собой на колени, а она знала, что делать и знала прекрасно. Пока Нина усердствовала, я прильнул к глазку, и увидел Лизу, скачущую на каком-то "жеребце". Девочки были обучены, находясь в смотровой комнате, разворачиваться рабочей частью к глазку, и ставить рядом подсвечник. Я видел бледный зад Лизы с розовым прыщиком на левой ягодице. Она согнулась над своим гостем, и её пизда со скользящим в ней хуем сверкала. Всякий раз, когда хуй вылезал из пизды, чтобы опять нырнуть поглубже, он вытягивал за собой бахромку блестящих алых внутренностей.
Погружаясь, он запихивал их обратно, в глубину.
На полу валялась форма кавалергарда.
Он кончил, насадив Лизу так глубоко, что пизда пропала из виду. Лиза соскочила с него и побежала подмываться. Тогда я увидел его лицо - это был Дантес, которого недавно приняли в гвардию и от которого все женщины сходили с ума.
Мы не были представлены друг другу, но мне раз указали на него в доме, где собрались самые прекрасные женщины Петербурга. Я стоял рядом с Н., которая тоже увидела его впервые. И у неё вырвалось: "А он действительно необыкновенно красив!". Кровь бросилась мне в голову. И в мгновенье, когда мне это вспомнилось, я кончил, а Нина глотала и глотала.
И вдруг я с озлоблением подумал о Н., которая в те редкие разы, когда я уговариваю её взять мой хуй в рот, всегда давится, откашливается и с отвращением выплевывает моё семя. Дьявольская мысль пришла мне в голову а выплюнула бы она его семя? Только один ревнивый ответ являлся мне и низвергал меня в пучину ненависти: небось проглотила бы, не поперхнувшись, да ещё губы облизала б.
Отправляясь домой, я проходил через залу и увидел пьяного Дантеса с ещё одним кавалергардом. Они пили с Лизой и Тамарой. Дантес говорил по-французски, а приятель переводил. Лиза, заметив меня, послала мне поцелуй, а Дантес обернулся в мою сторону и широко улыбнулся:
- Я бьюсь об заклад, что Вы - Пушкин.
- Не имею честь, - холодно бросил я, проходя мимо.
- 0, позвольте же отрекомендоваться, - браво вскочил он с дивана и последовал за мной. Он забежал вперед, отвесил поклон и назвался. Я кивнул и прошел в переднюю. Он, пошатываясь, двигался за мной по пятам.
- Я человек в Петербурге новый, и мне хотелось бы сойтись с Вами поближе, - сказал он.
- Это не самое удобное место для знакомства, - вынужден был ответить я.
- Отчего же? Напротив. Этот дом располагает к сближениям.
Я остановился и посмотрел на него с любопытством. Я тогда не представлял, сколько ещё его каламбуров мне предстоит услышать.
А он тем временем продолжал:
- Вот Вы - знаменитый поэт, а не задумывались ли Вы над самым великим поэтическим явлением в природе?
Мне стало интересно, что же он скажет, и я медлил уходить.
- Глядя на любую женщину, я знаю совершенно твердо, что у каждой из них есть пизда. Да-да, простой факт, но сколько поэзии в этой непоколебимой уверенности. Ведь только она даёт нам цель в поведении с любой женщиной. Не будь этой уверенности, нас бы охватила тоска, ведь женщины в обществе ведут себя так, будто у них нет пизды.
Я не смог удержать улыбки от подобия наших мыслей и сказал ему, что, когда он выучит русский, я дам ему почитать мою сказку, где уверенность, о которой он говорит, подвергнута сомнению.
Чтобы не продолжать с этим юношей разговор, который мне было неприятно вести, я наскоро простился. При других обстоятельствах и с кем-либо другим я бы с удовольствием завязал занимательную беседу, но у меня с первого взгляда сердце не лежало к Дантесу. Кроме того, после женитьбы я даже с близкими друзьями опасался обсуждать прелести ебли и пизды, что всегда было моей любимой темой разговора. Я понимал, что разговор на эти темы женатого человека вовлекает в них его жену, ибо любое замечание будет неизбежно приниматься на её счет. А имя жены должно быть неприкосновенно. Когда же я стал изменять Н., я перестал сдерживаться и в словах: я вернулся к любимым темам разговоров, упоминая других женщин. Но собеседники мои по-прежнему приписывали все Н., что я ни скажу. Теперь мне это стало понятно. Но, увы, слишком поздно.
С тех пор, встречаясь в свете с Дантесом, я всегда ловлю на себе его плутовской взгляд. Однажды он даже осмелился подмигнуть мне, но увидев гнев, полыхнувший на моем лице, больше не решается на подобную вольность. Всякий раз, когда он танцует с Н., у меня такое чувство, что он ебёт её уж слишком он уверен в наличии у неё пизды, он лишен всякого романтического сомнения. Эта мысль не оставляет меня и приводит в бешенство, поэтому я ухожу из танцевальной залы и глушу свою ревность азартом картежной игры или волочусь за красавицами.
* * *
Наблюдая за ухаживаниями Дантеса, я вспоминаю свою холостую жизнь и свою страсть наставлять рога мужьям. "Вот настал и твой черед", - говорю я себе.
Круг замыкается, былое сбывается опять, только теперь в роли мужа я, и за моей женой увиваются шалопаи, жадные до её пизды. Что они ей говорят, как уговаривают?
Я редким умным женщинам говорил, что нет ничего лучше разнообразия, что отдавшись мне, они будут ещё больше любить своих мужей освежённым мною чувством. А дурам я объяснялся в такой страстной любви, какой от мужа они никогда ожидать не могли. И я был предельно искренен и с теми, и с другими.
Я уверен в Н., и то, что в ней могут быть неуверены другие, бесит меня больше, чем её неуемное кокетство. Я вынужден признаться себе, что молва, честь, мнение света значат для меня больше, чем истинное положение вещёй. Уж лучше, чтобы Н. тайно с кем-то поеблась (но только один раз!) и чтобы об этом никто не узнал, чем сплетни и слухи о её неверности при её полной невинности.
Поэтому когда Вяземский волочится за Н., я только ухмыляюсь - свет никогда не поверит, что она прельстится таким невзрачным и неумелым мужчиной. А Дантес опасен своей красотой и наглостью - им молва приписывает победы, коих не было, но коих они достойны по понятиям света.
Ненавижу дерзость, с которою молва издевается надо мной за моею спиною. Я чувствую рога, растущие наперекор моей убеждённости, что им нет места на моей голове. Молва вносит сомненье в мою убеждённость. Сколько необозримых возможностей у Н. для измены, когда всякий мужчина у её ног. Что не дает ей воспользоваться ими?
* * *
Мне удалось убедить Н., что у Дантеса сифилис и что он заразит любую женщину, которая отдастся ему. Я учил Н., что у больных сифилисом возникают периоды временного облегчения и заразность их уменьшается, хотя совершенно не проходит. В такой период больной испытывает особенно сильную страсть.
Так я старался обезопасить Н. от Дантеса. Она верила, пока Катька не доказала ей на собственном примере, что это ложь.
Часто после долгих танцев с ним она поверяла мне, возвращаясь с бала, что у него опять было "облегчение болезни". Её глаза горели, и она с явной живостью откликалась на мои объятия. В эти минуты я думал, что должен быть благодарен Дантесу за вызванное желание, которым я так жадно пользуюсь. Дошло до того, что, когда Н. была равнодушна к моим ласкам, я ловил себя на мысли, что надо бы свозить её на бал, чтобы Дантес поприжимал её в танце и разгорячил бы для ночи со мной. Мне было противно от этих мыслей, но ничего поделать с ними я не мог, и в конце концов я стал испытывать только злорадство.
Глядя на любого мужчину, с которым она кокетничала, я злобно шептал про себя - вы все на меня работаете. Но ревность во мне продолжала кипеть. Однажды на балу я заметил, как Н., танцуя с графом Х., позволила ему трижды поцеловать руку. Когда мы приехали домой,я сорвал со стены кинжал, бросил её себе на колени и приставил его к горлу Н. "Признавайся, закричал я, - изменила ли ты с Х.!" Н. обомлела от страха, и тело её напряглось, как перед сладострастными судорогами. "Клянусь детьми, я тебе верна", - проговорила Н. прерывающимся голосом, глядя мне прямо в глаза.
Я был готов проткнуть ей горло, если бы она замедлила с ответом или отвела взгляд, и она почувствовала это. Но как я мог не поверить ей после такой клятвы?
Я спихнул её с колен, и она шлепнулась на пол. Всякий приступ ревности заканчивался у меня возникновением дикого желания. Н. лежала на полу и постанывала. "Знает уже, что я её сейчас ебать буду", - подумал я и задрал ей платье. Бедра Н. были в крови, и я удивился, как это я раньше не учуял запаха пиздяной крови. Моя жёнка выкинула.
После первых родов Н. я решил больше никогда не находиться рядом, чтобы не слышать её ужасных криков. Она кричала так, что я заливался слезами от сострадания и своей неспособности помочь ей. Я проклинал себя и ребенка, причинивших ей такие муки. На вторые роды я умышленно опоздал, а Бог всё-таки заставил меня быть свидетелем выкидыша.
В крови лежал сгусток зародыша с рыбьим личиком.
К счастью, кровь быстро остановилась, боли прекратились и через день Н.
была уже готова опять забрюхатеть.
* * *
Кровь месячных, кровь родов, кровь выкидышей - кровавые женщины. Сколько воды утекло - скажет мужчина, сколько крови - скажет женщина. Девушка теряет невинность не когда ей рвут целку, а когда у неё впервые кровь идет пиздой.
* * *
Только когда она брюхата, я чувствую покой, так как Н. заполняется приготовлениями к родам, что если не полностью вытесняет, то, по крайней мере, теснит её кокетство. Поэтому я изо всех сил стараюсь держать её брюхатой, хоть это и разоряет меня: плодя детей, я вынужден плодить долги.
Беременность Н. мне на руку также и потому, что она оправдывает мою жажду других женщин. На сносях Н. не подпускала меня к себе, потому что врачи наговорили ей, будто это вредно для ребенка. Никакие уговоры не действовали.
Я разозлился и сказал, что пойду и выебу блядь. Н. восприняла это на удивление спокойно, но потребовала, чтобы это действительно была блядь, а не любовница.
Так я впервые признался в измене и получил разрешение на блядей.
Обрадованный, я старался подсластить её согласие, уверяя Н., что бляди лишь взбадривают мои желания без всякого ущерба для моей любви к ней.
Это произошло, когда Н. была брюхата Машкой. Но после её рождения отменить разрешение на блядей было уже невозможно. Как-то раз я захотел Н., но она была не в настроении. Я вскочил с кровати и молча стал одеваться. Н. сказала ядовито:
"Только не иди к дешевым блядям, а то сам заразишься и меня заразишь".
Поначалу я держался только блядей, ибо не хотел, чтобы в свете поползли слухи, что я изменяю жене.
Н. примирилась с блядями, но ревность по отношению к остальным женщинам обострилась у неё необычайно. Если на балу я задерживал взгляд на какой-либо женщине, Н. свирепела и мстила мне отчаянным кокетством.
Однажды, когда я, целуя руку княгине Т., раздвинул большой и указательный палец и лизнул этот символ промежности, Н. проходила мимо и заметила. Ее взбесило это потому, что я так целовал руку ей, когда она была моей невестой.
Той ночью, после бала она дала мне пощечину и закричала, заливаясь слезами:
"Зачем ты женился на мне? Чтобы волочиться за другими? Ты меня никогда не любил, ты только хотел обладать моей красотой! А теперь я для тебя недостаточно красива? Ты просто ненасытный кобель!"
Я бросился перед ней на колени и стал умолять выслушать меня. Я клялся ей в любви, которую всегда к ней испытываю, но я не мог ей сказать всю правду:
что она не способна больше вызвать во мне трепет, который легко вызывает любая новая женщина. Такое признание открывает безысходность, которую Н. не выдержала бы. Теперь-то она сама её постигла. И всё, что я мог тогда делать, это отдалять день, когда эта безысходность разверзнется пред её ногами ...спасающим от безысходности любовником.
Тогда я говорил, что волочиться за другими, будучи женатым на любимой женщине, это значит заботиться о сохранении любви к жене, заботиться о поддержании пламени в браке. Я говорил, как я начисто забываю о женщине, выебав её, и как обостряется моё желание к Н. Как я спешу к ней, полный страсти, после восторгов, не достигших моего сердца. Доказывая в ту ночь мою обострившуюся страсть, я счастливо думал, что мы сегодня невзначай расширили пределы моей свободы, упоминая не только блядей, но и любовниц.
Время от времени Н. спрашивала:
- А если ты заразишься дурной болезнью, что я буду делать?
* * *
Когда-то я думал, что божественные конвульсии - цель любви. Нет, если бы это было так, верность не была бы таким тяжелым бременем, и жена всегда бы сполна удовлетворяла мои желания. Но дело не в конвульсиях, которые можно достичь и дрочкой, а в раскрывании тайны пизды. Тайна пизды, которая перестаёт волновать от еженощного общения с женщиной, не исчезает и не раскрывает себя до конца, а переселяется в других женщин. Или иначе - у всякой пизды своя тайна и, раскрыв одну, вовсе не значит, что ты познал всю Тайну. Вот получил желанную пизду и, кажется, что словил Тайну за хвост, ан нет, она выскальзывает из приевшейся пизды и смотрит на тебя из другой.
Единственное, что возвращает тайну в её законное место - это разлука, и жена опять становится желанной, но... на одну ночь, а потом пресыщение возвращается на своё не менее законное место.
* * *
В декабре я не выдержал и сбежал в Москву. Я говорил себе, что разлука вернёт мне страсть к Н. Но разлука должна быть в одиночестве, а не в окружении цыганок, которых позвал Нащокин. Расстояние не только освежило страсть к Н., но и заставило меня забыть о клятве верности. Когда Оленька подошла ко мне, вся моя страсть, возродившаяся для жены обратилась на неё, ближайшую женщину. Она показалась мне первой женщиной в жизни, настолько свежими были мои чувства. Пизда опять смотрела на меня божественным взором.
Но насытившись ею до дна, я стал жадно мечтать о Н. Окажись она тогда рядом, я бы с новорожденной страстью бросился бы и на неё. Н. отдалилась от меня, почужела и поэтому сразу возжелалась с новой силой. Это не было для меня открытием, я испытывал это по отношению к другим женщинам, но я почему-то убеждал себя, что изведанные законы не должны относиться к моей жене, и поэтому, когда всё повторилось с ней, я понял, что теперь моя похоть польётся на каждую подвернувшуюся женщину.
Так я снова бросился на блядей. Те из них, что прослышали о красоте моей жены, укоряли меня, как же я к ним хожу от такой красавицы. Где им было понять, что красота не спасает от пресыщения, что разнообразие - это единственное, что поддерживает во мне жизнь. Кобели, влюбленные в Н., гневно или недоуменно смотрят на меня - как это я могу хотеть какую-либо бабу, помимо моей красавицы-жены. Многие писали ей записки, что готовы отдать жизнь за её благосклонность. Мы с Н. посмеивались, читая их. Но если бы влюблённые знали, как быстро проходит восторг и как по нему начинаешь тосковать, ибо, познав его, невозможно свыкнуться с его исчезновением.
Есть глубокий смысл в том, чтобы пожертвовать жизнью ради единственного обладания красавицей и тем самым избежать наступления безразличия, столь оскорбительного для недавней страсти. Смерть - это самый надежный способ сохранить верность своей возлюбленной. Я теперь понимаю причину самоубийства Ромео и Джульетты. Они действовали по наитию, без понимания, но цель была та же - не изменить возлюбленной даже после её смерти, что невозможно для молодого, красивого и живого тела.
* * *
Я наблюдаю за своими чувствами и над влиянием, которое оказывает на них привычка. Первые недели после свадьбы были заполнены бесконечным сладострастием. Все в Н. возбуждало меня - я терял разум от желания, когда чувствовал запах пота её подмышек, сладкую вонь газов, исходивших из её живота, душок мочи, смешанный с ароматом пизды, когда видел кусочек говна, который прилип к волосикам в жопе, кровь месячных, размазанную по бедрам после долгих соитий.
В Н. не находилось ничего, что могло бы вызвать во мне отвращение. В теле всё прекрасно, если в нём всё вызывает страсть. А чем сильнее желание, тем меньше оно признает брезгливость. Но через месяц, удрученный привычкой, когда Н.
случайно пёрднула в постели, я не бросился её ебать, а спокойно повернулся на другой бок. Чувства мои дремали, притуплённые привычкою.
Я помню ту первую ночь, когда мы легли в постель и уснули, не поебясь. До этого мы не пропускали ни одной ночи. С тех пор это стало случаться чаще и чаще.
* * *
Тёща моя после свадьбы слишком часто являлась в гости. Она смотрела на меня со злобной похотью. Н. призналась мне, что мать учит её не давать, если я не делаю того, что Н. хочет. Н. держала слово быть со мной откровенной, и это давало мне надежду, что её душа всегда будет открыта и близка мне.
Тёщу я однажды подловил в темном углу и прижал к стенке. Она замерла, ожидая, что же я буду делать дальше. Какое-то мгновенье я хотел залезть к ней под платье, не из желания, а из дерзости. Впрочем, желание могло быстро придти на смену дерзости, и мне не хотелось себе этого позволять. Я сдержался и сказал, что задумал:
- Сударыня, я должен Вас огорчить: то, о чем Вы мечтаете, не произойдет, - и я демонстративно от неё отстранился, - я увожу Н. в Петербург и в гости Вас не приглашаю.
Переезд в Царское Село был большим облегчением для Н. и для меня. Мы стали жить в спокойствии - без нудных родственников и без надоедливых знакомых.
Посещёние Лицея толкнуло меня на воспоминания, которые вызвали бы у Н.
приступ ревности, если б она узнала о них. Тогда, ещё верный Н., я размышлял, является ли мысленная измена истинной изменой. Я пришел к выводу, что мои жадные воспоминания изменой не являются, ибо мой любовный опыт делает мечтания ничтожными по сравнению с ним самим. У Н. - наоборот, если она мечтает о ком-либо другом, она изменяет мне, ибо знает только меня. Иными словами, мои мечты рождаются моей памятью, над которой я не властен, а её - развратными мыслями сегодняшнего дня, которым она намеренно дает волю.
Вскоре, когда я перешёл Рубикон и начал изменять Н., я перестал мучиться этим вопросом и простил все её возможные фантазии, моля Бога, чтобы только наяву она мне не изменила. Но самое страшное, что нам не дано знать, верна ли нам жена. Я никогда не узнаю, что делает Н., когда я не вижу её. В верность можно лишь верить. Когда моя вера слабеет - является дьявол ревности, и никакие доказательства верности не могут помочь, потому что в любом доказательстве разум находит несовершенство. И только возвращение веры в сердце изгоняет ревность. Но, увы, ненадолго.
* * *
Я напоминаю себе Отелло: тоже негр и тоже не ревнив, а доверчив.
* * *
Я с теплом и радостью вспоминаю мой недолгий период верности моей жёнке - он был хорош тем, что освобождал меня от волнений: появится ли утром, после посещения нужника, жжение в хуе.
* * *
Я ревную всякую красивую женщину, потому что я люблю всякую красивую женщину. А красива любая женщина, которую хочешь. Если женщина остается красивой после того, как ты в неё кончил, значит она поистине красива. Н. - поистине красива, ибо я давно перестал её хотеть, но не перестаю любоваться ею.
* * *
Верность - это борьба с соблазном быть неверным. И мне не хватило сил в этой борьбе. Почувствовав, что потакание своей слабости ведет к беде, я стал уговаривать Н. уехать жить в деревню. Я знал, что мне не устоять перед соблазном, а уединение держало бы меня у письменного стола. Когда же похоть возгоралась бы во мне, рядом была бы только Н. Дворовые девки не в счет.
Но она с её вялым темпераментом, расшевелить который мне всегда стоило немалых усилий, находила сильнейшее наслаждение в кокетстве, абсолютно для неё безопасном, как уверяла она. Её пьянит власть собственной красоты, которая ставит перед ней на колени самых могущественных мужчин в Петербурге, включая и государя. По своей благопристойности и доброте она не пользовалась красотой в корыстных целях, а лишь играла ею, как ребенок.
Если бы она лишилась постоянного преклонения, у неё бы пропал смысл жизни.
Ничто иное, даже дети, для неё не столь важны. Нет, здесь я переборщил - дети у неё всё-таки на первом месте. После рождения Машки Н. так расцвела, что от каждого следующего ребенка она ожидала прибавления красоты, а значит и усиления вожделенных чар. Но, нет же, я не хочу быть язвительным к моей жёнке. Я люблю её, просто пытаюсь отомстить ей за собственную слабость.
Впервые изменяя ей, я знал, что разрываю узы, восстановить которые невозможно. Я себя уговаривал, что, ебя блядь, жене не изменяешь. Но в тот же момент я понимал, что нарушаю брачную клятву, что с этого дня моя жизнь с Н.
изменится бесповоротно, даже если она ничего не узнает. Я твердил себе, что поэт не может жить без трепета, а в браке трепет - не жилец. Я должен был примириться с умиранием трепета, потому что таков закон. Бог не мешает нам познать его законы, но он карает нас за попытки их изменить. Мне нужно было поверить, я же вознамерился проверить. а это возможно только преступая закон.
Преступив раз, я уже не мог остановиться. Н. сначала почувствовала, а потом узнала об этом, в том числе и от меня самого. Я же опять дорвался до разврата, и если его называть грязью, то ведь и мёд, коль им измазаться с ног до головы, тоже можно назвать грязью. Но сладость его от этого не уменьшится.
Моим любимым упражнением было влюбить в себя блядь. Влюбить в себя неопытную девочку ничего не стоит (в прямом и переносном смысле), а влюбить в себя блядь, которая по профессии своей должна быть бесчувственной - это вызов мужскому искусству. Девицы обучены не кончать с гостями, и только редкие, с пылкой натурой, не могут удержаться и кончают, быстро изнашиваясь.
Но с такими не интересно. Я выбирал ту, что поопытнее и похолоднее. Я забирался с ней в постель и начинал ласкать её без спешки и добросовестно, приговаривая, как она красива и как я её люблю. Она смотрит на меня с усмешкой, с недоверием или без всякого выражения на лице, но я знаю, что ей приятно слышать эти слова. Некоторые мне подпевают, мол, и я какой красивый, и как она меня любит. Но ей-то уплачено, а я говорю бескорыстно, и потому ей слышать это приятней, чем мне.
Я ложусь у неё между ног и зализываю похотник. Она лежит с открытыми глазами, не давая себе увлечься, зная по печальному опыту, что гость скоро бросит все эти глупости, засунет ей куда-нибудь хуй и кончит. Или она лежит с закрытыми глазами и начинает притворно стонать и двигать бедрами. Но я знаю, что ещё рано. Я вставляю указательный палец в пизду и длинным ногтем поскрёбываю ей утробу. Средний палец я обмакиваю в пизду и плавно углубляю ей в сраку. Свободной рукой я тереблю сосок.
Я упорен - лижу плотно и по-разному, ища и находя её любимое движение. У неё появляется надежда: а вдруг я доведу её до конца. Блядь расслабляется, и в ней проступает женщина. Лоно её начинает напрягаться. Она приоткрывает глаза и смотрит вниз, серьёзны ли мои намеренья, и наши взгляды встречаются. Она закрывает глаза, все ещё готовая к моему предательству, но в то же время охватываемая все растущей надеждой. И наконец она чувствует близость судорог.
Она схватывает мою голову руками: нет, мол, теперь уж не останавливайся - и вздрагивает - волны находят, но никак не могут окатить её с головой. И вот она напрягается, как хуй перед концом, и пальцы мои пожимаются сочной пиздой и тугой сракой. Женщина тянет меня наверх, чтобы я кончил в неё. Она улыбается мне и зовёт опять в гости и говорит, что следующий раз даст бесплатно - это ли не объяснение в любви?
* * *
Роковое знакомство произошло тоже в борделе. Нет лучше места для потворства моей страсти наблюдать чужие наслаждения. Не является ли это самым разительным примером человеколюбия, когда чужое наслаждение вызывает во мне самом наслаждение не менее сильное.
Если ты видишь горе чужого тебе человека, то сочувствие, тобою испытываемое, не сравнится по силе с чувствами самого страдальца. Так и в радости от успехов на служебном поприще: человек, их достигнувший, будет много счастливее, чем посторонний доброжелатель, прослышавший об этих успехах. Но когда мы видим чужие любовные наслаждения, они не только вызывают наслаждение и в нас, но наслаждение наше оказывается не слабее, а подчас и сильнее, чем наслаждение участия.
Я убежден, что в мире нет прекрасней картины, чем вид хуя, ныряющего и выныривающего из пизды. А увидеть это во все глаза можно, только наблюдая со стороны. Когда ебёшь сам и отстраняешься, чтобы посмотреть на чудо, ты всегда видишь зрелище сверху - не увидеть, как твои яйца елозят по её промежности.
Можно, конечно, мудрить с зеркалами, но это не то. Кроме того, когда ебёшь, ты слишком увлечен ощущениями хуя и не можешь полностью отдаться зрению.
Поэтому, как зрелище, меня больше волнует чужой хуй, входящий в пизду, чем свой собственный. Недаром древние римляне требовали не хлеба и наслаждений, а хлеба и зрелищ.
Моя страсть к зрелищам уготовила мне знакомство, которое теперь может обернуться моей смертью.
У Софьи Астафьевны есть специальная комната, в стене которой сделан глазок. В него позволяется смотреть за особую плату. В эту комнату отправляются случайные клиенты, а частые гости могут занять соседнюю комнату и наблюдать за действом.
В тот вечер я взял с собой Нину, умелицу. Я поставил её перед собой на колени, а она знала, что делать и знала прекрасно. Пока Нина усердствовала, я прильнул к глазку, и увидел Лизу, скачущую на каком-то "жеребце". Девочки были обучены, находясь в смотровой комнате, разворачиваться рабочей частью к глазку, и ставить рядом подсвечник. Я видел бледный зад Лизы с розовым прыщиком на левой ягодице. Она согнулась над своим гостем, и её пизда со скользящим в ней хуем сверкала. Всякий раз, когда хуй вылезал из пизды, чтобы опять нырнуть поглубже, он вытягивал за собой бахромку блестящих алых внутренностей.
Погружаясь, он запихивал их обратно, в глубину.
На полу валялась форма кавалергарда.
Он кончил, насадив Лизу так глубоко, что пизда пропала из виду. Лиза соскочила с него и побежала подмываться. Тогда я увидел его лицо - это был Дантес, которого недавно приняли в гвардию и от которого все женщины сходили с ума.
Мы не были представлены друг другу, но мне раз указали на него в доме, где собрались самые прекрасные женщины Петербурга. Я стоял рядом с Н., которая тоже увидела его впервые. И у неё вырвалось: "А он действительно необыкновенно красив!". Кровь бросилась мне в голову. И в мгновенье, когда мне это вспомнилось, я кончил, а Нина глотала и глотала.
И вдруг я с озлоблением подумал о Н., которая в те редкие разы, когда я уговариваю её взять мой хуй в рот, всегда давится, откашливается и с отвращением выплевывает моё семя. Дьявольская мысль пришла мне в голову а выплюнула бы она его семя? Только один ревнивый ответ являлся мне и низвергал меня в пучину ненависти: небось проглотила бы, не поперхнувшись, да ещё губы облизала б.
Отправляясь домой, я проходил через залу и увидел пьяного Дантеса с ещё одним кавалергардом. Они пили с Лизой и Тамарой. Дантес говорил по-французски, а приятель переводил. Лиза, заметив меня, послала мне поцелуй, а Дантес обернулся в мою сторону и широко улыбнулся:
- Я бьюсь об заклад, что Вы - Пушкин.
- Не имею честь, - холодно бросил я, проходя мимо.
- 0, позвольте же отрекомендоваться, - браво вскочил он с дивана и последовал за мной. Он забежал вперед, отвесил поклон и назвался. Я кивнул и прошел в переднюю. Он, пошатываясь, двигался за мной по пятам.
- Я человек в Петербурге новый, и мне хотелось бы сойтись с Вами поближе, - сказал он.
- Это не самое удобное место для знакомства, - вынужден был ответить я.
- Отчего же? Напротив. Этот дом располагает к сближениям.
Я остановился и посмотрел на него с любопытством. Я тогда не представлял, сколько ещё его каламбуров мне предстоит услышать.
А он тем временем продолжал:
- Вот Вы - знаменитый поэт, а не задумывались ли Вы над самым великим поэтическим явлением в природе?
Мне стало интересно, что же он скажет, и я медлил уходить.
- Глядя на любую женщину, я знаю совершенно твердо, что у каждой из них есть пизда. Да-да, простой факт, но сколько поэзии в этой непоколебимой уверенности. Ведь только она даёт нам цель в поведении с любой женщиной. Не будь этой уверенности, нас бы охватила тоска, ведь женщины в обществе ведут себя так, будто у них нет пизды.
Я не смог удержать улыбки от подобия наших мыслей и сказал ему, что, когда он выучит русский, я дам ему почитать мою сказку, где уверенность, о которой он говорит, подвергнута сомнению.
Чтобы не продолжать с этим юношей разговор, который мне было неприятно вести, я наскоро простился. При других обстоятельствах и с кем-либо другим я бы с удовольствием завязал занимательную беседу, но у меня с первого взгляда сердце не лежало к Дантесу. Кроме того, после женитьбы я даже с близкими друзьями опасался обсуждать прелести ебли и пизды, что всегда было моей любимой темой разговора. Я понимал, что разговор на эти темы женатого человека вовлекает в них его жену, ибо любое замечание будет неизбежно приниматься на её счет. А имя жены должно быть неприкосновенно. Когда же я стал изменять Н., я перестал сдерживаться и в словах: я вернулся к любимым темам разговоров, упоминая других женщин. Но собеседники мои по-прежнему приписывали все Н., что я ни скажу. Теперь мне это стало понятно. Но, увы, слишком поздно.
С тех пор, встречаясь в свете с Дантесом, я всегда ловлю на себе его плутовской взгляд. Однажды он даже осмелился подмигнуть мне, но увидев гнев, полыхнувший на моем лице, больше не решается на подобную вольность. Всякий раз, когда он танцует с Н., у меня такое чувство, что он ебёт её уж слишком он уверен в наличии у неё пизды, он лишен всякого романтического сомнения. Эта мысль не оставляет меня и приводит в бешенство, поэтому я ухожу из танцевальной залы и глушу свою ревность азартом картежной игры или волочусь за красавицами.
* * *
Наблюдая за ухаживаниями Дантеса, я вспоминаю свою холостую жизнь и свою страсть наставлять рога мужьям. "Вот настал и твой черед", - говорю я себе.
Круг замыкается, былое сбывается опять, только теперь в роли мужа я, и за моей женой увиваются шалопаи, жадные до её пизды. Что они ей говорят, как уговаривают?
Я редким умным женщинам говорил, что нет ничего лучше разнообразия, что отдавшись мне, они будут ещё больше любить своих мужей освежённым мною чувством. А дурам я объяснялся в такой страстной любви, какой от мужа они никогда ожидать не могли. И я был предельно искренен и с теми, и с другими.
Я уверен в Н., и то, что в ней могут быть неуверены другие, бесит меня больше, чем её неуемное кокетство. Я вынужден признаться себе, что молва, честь, мнение света значат для меня больше, чем истинное положение вещёй. Уж лучше, чтобы Н. тайно с кем-то поеблась (но только один раз!) и чтобы об этом никто не узнал, чем сплетни и слухи о её неверности при её полной невинности.
Поэтому когда Вяземский волочится за Н., я только ухмыляюсь - свет никогда не поверит, что она прельстится таким невзрачным и неумелым мужчиной. А Дантес опасен своей красотой и наглостью - им молва приписывает победы, коих не было, но коих они достойны по понятиям света.
Ненавижу дерзость, с которою молва издевается надо мной за моею спиною. Я чувствую рога, растущие наперекор моей убеждённости, что им нет места на моей голове. Молва вносит сомненье в мою убеждённость. Сколько необозримых возможностей у Н. для измены, когда всякий мужчина у её ног. Что не дает ей воспользоваться ими?
* * *
Мне удалось убедить Н., что у Дантеса сифилис и что он заразит любую женщину, которая отдастся ему. Я учил Н., что у больных сифилисом возникают периоды временного облегчения и заразность их уменьшается, хотя совершенно не проходит. В такой период больной испытывает особенно сильную страсть.
Так я старался обезопасить Н. от Дантеса. Она верила, пока Катька не доказала ей на собственном примере, что это ложь.
Часто после долгих танцев с ним она поверяла мне, возвращаясь с бала, что у него опять было "облегчение болезни". Её глаза горели, и она с явной живостью откликалась на мои объятия. В эти минуты я думал, что должен быть благодарен Дантесу за вызванное желание, которым я так жадно пользуюсь. Дошло до того, что, когда Н. была равнодушна к моим ласкам, я ловил себя на мысли, что надо бы свозить её на бал, чтобы Дантес поприжимал её в танце и разгорячил бы для ночи со мной. Мне было противно от этих мыслей, но ничего поделать с ними я не мог, и в конце концов я стал испытывать только злорадство.
Глядя на любого мужчину, с которым она кокетничала, я злобно шептал про себя - вы все на меня работаете. Но ревность во мне продолжала кипеть. Однажды на балу я заметил, как Н., танцуя с графом Х., позволила ему трижды поцеловать руку. Когда мы приехали домой,я сорвал со стены кинжал, бросил её себе на колени и приставил его к горлу Н. "Признавайся, закричал я, - изменила ли ты с Х.!" Н. обомлела от страха, и тело её напряглось, как перед сладострастными судорогами. "Клянусь детьми, я тебе верна", - проговорила Н. прерывающимся голосом, глядя мне прямо в глаза.
Я был готов проткнуть ей горло, если бы она замедлила с ответом или отвела взгляд, и она почувствовала это. Но как я мог не поверить ей после такой клятвы?
Я спихнул её с колен, и она шлепнулась на пол. Всякий приступ ревности заканчивался у меня возникновением дикого желания. Н. лежала на полу и постанывала. "Знает уже, что я её сейчас ебать буду", - подумал я и задрал ей платье. Бедра Н. были в крови, и я удивился, как это я раньше не учуял запаха пиздяной крови. Моя жёнка выкинула.
После первых родов Н. я решил больше никогда не находиться рядом, чтобы не слышать её ужасных криков. Она кричала так, что я заливался слезами от сострадания и своей неспособности помочь ей. Я проклинал себя и ребенка, причинивших ей такие муки. На вторые роды я умышленно опоздал, а Бог всё-таки заставил меня быть свидетелем выкидыша.
В крови лежал сгусток зародыша с рыбьим личиком.
К счастью, кровь быстро остановилась, боли прекратились и через день Н.
была уже готова опять забрюхатеть.
* * *
Кровь месячных, кровь родов, кровь выкидышей - кровавые женщины. Сколько воды утекло - скажет мужчина, сколько крови - скажет женщина. Девушка теряет невинность не когда ей рвут целку, а когда у неё впервые кровь идет пиздой.
* * *
Только когда она брюхата, я чувствую покой, так как Н. заполняется приготовлениями к родам, что если не полностью вытесняет, то, по крайней мере, теснит её кокетство. Поэтому я изо всех сил стараюсь держать её брюхатой, хоть это и разоряет меня: плодя детей, я вынужден плодить долги.
Беременность Н. мне на руку также и потому, что она оправдывает мою жажду других женщин. На сносях Н. не подпускала меня к себе, потому что врачи наговорили ей, будто это вредно для ребенка. Никакие уговоры не действовали.
Я разозлился и сказал, что пойду и выебу блядь. Н. восприняла это на удивление спокойно, но потребовала, чтобы это действительно была блядь, а не любовница.
Так я впервые признался в измене и получил разрешение на блядей.
Обрадованный, я старался подсластить её согласие, уверяя Н., что бляди лишь взбадривают мои желания без всякого ущерба для моей любви к ней.
Это произошло, когда Н. была брюхата Машкой. Но после её рождения отменить разрешение на блядей было уже невозможно. Как-то раз я захотел Н., но она была не в настроении. Я вскочил с кровати и молча стал одеваться. Н. сказала ядовито:
"Только не иди к дешевым блядям, а то сам заразишься и меня заразишь".
Поначалу я держался только блядей, ибо не хотел, чтобы в свете поползли слухи, что я изменяю жене.
Н. примирилась с блядями, но ревность по отношению к остальным женщинам обострилась у неё необычайно. Если на балу я задерживал взгляд на какой-либо женщине, Н. свирепела и мстила мне отчаянным кокетством.
Однажды, когда я, целуя руку княгине Т., раздвинул большой и указательный палец и лизнул этот символ промежности, Н. проходила мимо и заметила. Ее взбесило это потому, что я так целовал руку ей, когда она была моей невестой.
Той ночью, после бала она дала мне пощечину и закричала, заливаясь слезами:
"Зачем ты женился на мне? Чтобы волочиться за другими? Ты меня никогда не любил, ты только хотел обладать моей красотой! А теперь я для тебя недостаточно красива? Ты просто ненасытный кобель!"
Я бросился перед ней на колени и стал умолять выслушать меня. Я клялся ей в любви, которую всегда к ней испытываю, но я не мог ей сказать всю правду:
что она не способна больше вызвать во мне трепет, который легко вызывает любая новая женщина. Такое признание открывает безысходность, которую Н. не выдержала бы. Теперь-то она сама её постигла. И всё, что я мог тогда делать, это отдалять день, когда эта безысходность разверзнется пред её ногами ...спасающим от безысходности любовником.
Тогда я говорил, что волочиться за другими, будучи женатым на любимой женщине, это значит заботиться о сохранении любви к жене, заботиться о поддержании пламени в браке. Я говорил, как я начисто забываю о женщине, выебав её, и как обостряется моё желание к Н. Как я спешу к ней, полный страсти, после восторгов, не достигших моего сердца. Доказывая в ту ночь мою обострившуюся страсть, я счастливо думал, что мы сегодня невзначай расширили пределы моей свободы, упоминая не только блядей, но и любовниц.
Время от времени Н. спрашивала:
- А если ты заразишься дурной болезнью, что я буду делать?