Арно Жорж. Плата за страх

Жорж Арно
Плата за страх

   Не следует искать в этой книге географической точности, которая всегда обманчива.
   Гватемалы, например, не существует. Я это знаю, потому что я там жил.

Ж.А.

   Пятый, десятый раз звонит телефон в кабинете Большого Босса в деревянных бараках лагеря Лас Пьедрас. Измученные, задерганные служащие носятся из комнаты в комнату, хлопают тугие двери.
   — Да, да… Сегодня ночью… Нет, сам я еще там не был. Меня предупредили слишком поздно. Риннер в ужасном состоянии, для него это было страшное потрясение. Разумеется, сам он тут ни при чем. Расследование? В среду. Показания индейцев? Остался только один: когда прибыла «Скорая помощь», второй уже умер. Конечно, его показания совпадут с риннеровскими: иначе и быть не может. Что? Судьбы не существует? Еще бы!.. Кстати, о газетчиках. Они нам и так заморочат голову. А вам легче, чем нам, предпринять все необходимое… Тринадцать убитых индейцев, сами посудите… Нам и без того осточертели проклятые комиссии по технике безопасности… Пенсии? Да, но самые минимальные. Я еще позвоню вам…
   Прескверная история. С одной стороны, даже лучше, что Риннер ранен и пока не пришел в себя. Останься он невредим, было бы хуже для него и, соответственно, для компании.
   — Из Торонто звонят, спрашивают г-на Риннера.
   — Кто звонит?
   — Его мать.
   — Расскажите подробно о несчастном случае, передайте заключение больницы. Только ее еще не хватало! Мы ей не Армия Спасения, а компания «Круд энд Ойл лимитед». Пусть оставит номер телефона; если он умрет, ей позвонят.
   Секретарь не любил брать инициативу на себя. Легко сказать: «Расскажите подробно»! Все было слишком свежо: это случилось вчера.
 
   В ту ночь на нефтеносной равнине Зулако тьму рассеивают ажурные силуэты буровых вышек, увешанных гирляндами электрических лампочек. На шестнадцатой буровой работает ночная смена. Две автоцистерны беспрерывно подвозят воду.
   Метисы — в алюминиевых касках; их голые спины блестят от пота, они снуют вокруг чудовища, питают его водой, мазутом. Всякий раз, когда буровая колонна полностью погружается в землю, механик останавливает машину.
   Оборудование компании «Круд» на шестнадцатой буровой давно обветшало. Пятнадцать человек вручную на талях поднимают и ставят вертикально следующую секцию буровой колонны. Длинная труба высотой с вышку поднимается, раскачиваясь и вздрагивая. Монтажник, вооружившись веревкой и специальным ключом с очень широким захватом, зацепляет ее на лету и, упираясь ногами, вставляет в отверстие вращательного стола, едва возвышающегося над землей. Пока его помощник удерживает трубу в этом положении, монтажник бросается наверх отцеплять крюки тали. Те, кто внизу тянул веревки, предусмотрительно отходят в сторону. А наверху индеец вступает в единоборство со скользким металлом. Обняв и прижав трубу к груди, он передвигает ее напряжением всего тела. Веревка, которой он привязан к вышке, врезается ему в бока, сдавливает грудь, живот. Если он промахнется, то будет раздавлен между каркасом вышки и железом буровой трубы. Еще усилие, и труба на месте. Механик поворачивает рукоятку сцепления. Щелчок. Зажатая в челюсти вращательного стола, труба начинает свинчиваться с теми трубами, которые уже вошли в землю. Шестьдесят, восемьдесят, сто оборотов в минуту, и вот она постепенно скрывается в скважине, а индеец, который ее установил, уже отвязывается и спускается. Время дорого: чем больше труб будет опущено за десятичасовую смену, тем выше премия.
   Бесперебойная работа машин — это пот, а порой и кровь людей. Всю ночь им приходится терпеть жару и бороться со сном.
   Каждые двадцать минут после очередной стыковки труб главный инженер берет пробу раствора. Он исследует его при свете прожектора, определяет состав и плотность. По мере надобности он тут же делает анализ с помощью несложных приборов, установленных на верстаке механика. Малейшая ошибка может стать роковой. Когда бурение идет в слишком сухих пластах, буровая труба может перегреться, а затем расколоться с чудовищным хрустом перекаленной стали. Осколки, выброшенные напряжением металла и центробежной силой вращения, убьют рабочих и могут даже опрокинуть вышку. Если же, наоборот, раствор слишком жидок, а бур в этот момент проходит сквозь карман над нефтеносным слоем, струя горючего газа с оглушительным грохотом вырвется наружу, грозя свалить вышку и вспыхнуть от малейшей искорки, от свечи в компрессоре, от соприкосновения с раскаленным металлом, от чего угодно. И тогда…
   Начальник буровой Риннер обеспокоен. Что-то сегодня не ладится. Уже дважды из скважины вырывались слабые струи газа. Он не рискнул подойти с открытым огнем; ему чудился запах нефти. Но пассат, овевающий долину, тоже несет сладковатую нефтяную вонь. Попробуй тут отличить!
   Неподалеку над равниной полыхает самый мощный в мире факел скважины Анако, окрашивая тени в медный цвет. Риннеру не терпится увидеть вторую автоцистерну, которая давно выехала за водой к соседней речушке. Та, что у вышки, уже почти пуста. Риннер не решается прервать работу — ведь львиная доля премии достается ему! Он садится в свой «пикап» и отправляется на поиски пропавшей автоцистерны.
   Из-за размытой ровной линии горизонта равнина кажется совершенно плоской. На самом же деле она сильно изрезана. Как только потеряешь из виду верхние огни буровой, легко потерять дорогу. Факел Анако очень яркий и в то же время расплывчатый, от него только отблески в небе: это плохой ориентир. Остаются только следы колес. На развилке двух дорог следы внезапно разбегаются. Риннер останавливает машину, выходит и при свете фар пытается разобраться.
   — Что этому кретину там понадобилось? Ведь ему нужно было свернуть налево.
   Инженер сворачивает и едет по следу; время тянется для него невыносимо: глубокая ночь, и он обеспокоен. Наконец он подъезжает к водокачке. Автоцистерна должна быть здесь. Встав рядом с машиной, он освещает темень лучом подвижной фары. Ничего не видно, даже насоса, хотя шум мотора отчетливо слышен. Риннер бормочет сквозь зубы ругательства…
   Риннер снова садится в машину, заводит мотор и продолжает поиски, иногда останавливаясь, чтобы прислушаться.
   Шум насоса слышен все время. Теперь следы идут вдоль ручья; почва здесь песчаная, колеса буксуют. «Пикап» упирается в затвердевшую кучу песка. Мотор глохнет. Риннер пытается дать задний ход, но колеса зарываются по самые оси. Счастье еще, что есть лопата, широкая и прочная, закрепленная зажимами вдоль левой дверцы. Сначала Риннер срывает препятствие перед машиной. Потом откапывает перед каждым колесом что-то вроде наклонных канавок, устилает их сухой травой, которую рвет руками. Непривыкший к такой работе, он чересчур торопится, нервничает и скоро выдыхается. А толку мало! Лишь через десять минут ему удается выбраться. А метров через сто прямо на него неожиданно выезжает автоцистерна, Риннер вспрыгивает на подножку.
   — Живо, живо, там уже почти не осталось воды! Шофер кивает головой и уезжает, ничего не ответив. Он тоже весь обливается потом.
   «С чего бы это сегодня так жарко?» — говорит про себя инженер.
   Он снова садится за руль. Автоцистерна идет слишком быстро, она тяжелее «пикапа» и не буксует; ее уже не догнать. Кроме того, облако пыли, которую она вздымает, ослепляет Риннера, сушит ему горло. Он останавливается, дает автоцистерне отъехать подальше. Успокоившись, он достает сигарету, закуривает, затягивается глубоко и неторопливо. Выключив зажигание, машинально нащупывает ручку приемника, вертит ее то вправо, то влево. Станция Лас Пьедрас, расположенная на скале над портом, ведет передачи в радиусе трехсот миль.
   — Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! — надрывается певец-негр, выступавший в клубе компании три недели назад.
   Ах-ха-ха, я хохочу
   И удержаться не могу.
   На черта неграм
   жизнь дана,
   Когда она, как мы,
   черна,
   Ах-ха-ха!
   Вдруг радио умолкает, свет гаснет. Проклятая, мерзкая тишина равнины воцаряется в ночи. Риннер нажимает на стартер раз, другой. Ничего. Тока нет. Стрелка амперметра, освещенная сигаретой, не реагирует. Янки чувствует себя чужим в этой пустыне. Враждебность окружающего его пугает.
   Ударом ноги он захлопывает дверцу, на секунду задумывается, потом просовывает руку в окно, берет с сиденья сигареты и спички. Луч фонарика, подвешенного к поясу, прыгает впереди него. Риннер погружается в ночь.
   Семь километров по песку — хорошенькое дело! Впрочем, вторая автоцистерна и без него успеет съездить за водой. Больше всего раздражает то, что приходится все время смотреть под ноги, а то собьешься с дороги. Если бы не это, ночная прогулка была бы не так уж неприятна. Он дышит полной грудью, подставляя лицо ветру. Небо то и дело бороздят падающие звезды. Столько желаний не загадать… Он идет, идет, проверяя пройденный путь по часам, и удивляется, что не видно ни огней вышки, ни фар второго грузовика. Его охватывает беспокойство, угрызения совести: ведь индейцы остались на буровой одни. Правда, старший мастер получил точные инструкции, но… Только бы они не вздумали менять режим подачи раствора. Этот мастер собаку съел на своем деле. И все же он поступил неосторожно.
   Отблески факела Анако озаряют местность, но этот свет не успокаивает. Шестнадцатая буровая стоит в низине; ее увидишь только тогда, когда упрешься в нее носом.
   Американец останавливается. Вдруг он замечает, что впереди уже нет следов. И сзади тоже: человек слишком легок, чтобы оставить отпечатки на твердой корке спекшегося песка. Стоило ему зазеваться, и вот он заблудился. На секунду он присаживается, собирается с мыслями. Вдруг все вокруг озаряется нестерпимо ярким светом, свидетельствующим, что он не так уж далеко от цели; и тут он понимает, что его буровая взлетела на воздух.
   Свет ослабевает, но не гаснет. Железные осколки со свистом проносятся над головой, напоминая ему войну. В ужасе — а вдруг все произошло по его вне! — Риннер бросается бежать. Лишь благодаря чистой случайности он бежит к месту взрыва, ибо страх пересиливает в нем желание увидеть все своими глазами. Вдруг что-то ударяет его в грудь, он спотыкается, делает два больших скачка и падает на песок. Медленно поднимается — ноги его налились непонятной тяжестью, — сплевывает набившуюся в рот грязь и идет дальше. У него перехватывает дыхание. Нужно остановиться; он валится ничком на песок и, словно во время бомбежки, бессознательно всем телом вжимается в землю.
   Старые правила еще никогда не подводили, и вот он уже снова на ногах…
   До места добирается уже не тот здоровенный, чуть простоватый весельчак, каким его знают приятели по «Круду». Это человек с окровавленным и залепленным грязью лицом; он еле волочит ноги, сердце его разрывается от безумной гонки в темноте; он плюется кровью и сам не знает, что это — осколок или что-то лопнуло в горле… В ужасе смотрит он на столб огня, в котором корчится скелет буровой.
   Пламя с новой силой взметнулось к небу. Ветер относит его языки за сотни метров, где они с треском опаляют землю. Ветер усиливается. Но столб огня, вздымающийся в небо, разворачивая исковерканное железо, сильнее ветра. Буровая вышка раскололась надвое, раздавив своей раскаленной массой компрессор и козлы, где рабочие складывали одежду, когда приходили на смену. Теперь пламя поглотило скелет вышки, которая стала как будто выпрямляться, словно желая принять прежний вид и вновь заработать. Неподалеку огонь пожирает грузовики, цистерны которых уже взорвались. Пять тонн воды, выплеснутой на горящую нефть и бензин, еще больше оживили огонь. Горящие машины, ничтожные в сравнении с пылающей буровой, завершают картину трагедии.
   В стороне от бушующего огня, цепляясь Друг за друга, стоят на ветру два индейца. Глядя на пламя, они выкрикивают раздирающие душу слова на диалекте гуахарибо, слова страха и смерти. Американцу не обязательно знать их язык, чтобы понять эти слова. Тринадцать индейцев погибли в огне, и эти двое словно обезумели. Да и сам Риннер, пожалуй, тоже…
   О том, чтобы приблизиться к этому бушующему кратеру, из которого вырывается столб огня совершенно правильной цилиндрической формы, не стоит и думать. Риннер с ужасом понимает, что эти двое могут донести следственной комиссии о его временном отсутствии. Тринадцать уже мертвы… Да, эта ночь все больше и больше напоминает ему войну. Пожалуй, проще всего было бы укокошить и этих двоих, тогда катастрофу можно будет объяснить по-своему, свидетелей не останется. Но решиться на такое Риннер не в силах. Что это — совестливость или проклятая бесхарактерность? Мысли у него начинают путаться.
   Он подходит к индейцам, видит их страшные, обожженные лица. Волосы, брови, ресницы у них обгорели, но они этого даже не замечают. Индейцы не плачут, может быть, потому, что не умеют плакать. Риннер пытается с ними заговорить:
   — Как это произошло? Как?
   Они не отвечают, и он понимает, что они его не слышат, потрясенные гибелью своих товарищей.
   Шесть часов спустя откуда-то слева из-за горизонта донесся резкий, настойчивый вой сирены. Начальник девятнадцатого участка услышал шум взрыва, увидел огонь и сразу же позвонил в лагерь Лас Пьедрас. На место происшествия прибыла санитарная машина компании «Круд». На землю соскочили санитары и бригада спасателей — семь человек в касках и асбестовых костюмах.
   Они нашли начальника шестнадцатого участка инженера Риннера скорчившимся на песке рядом с трупом одного индейца; второй тоже умирал.
   — Боже мой, боже мой! — без конца повторял американец.
 
   На «джипе» и «лендровере» до шестнадцатой буровой, где ночью вспыхнул пожар, было не меньше десяти часов езды. Большого Босса и его штаб здорово растрясло, пока они добрались до места. Видимое за десятки километров пламя продолжало крушить остатки стального каркаса.
   Когда обе машины подъехали к пожарищу с подветренной стороны, от представшего зрелища у всех перехватило дыхание. Уже через час после выезда они стали ориентироваться по столбу тяжелого дыма, закрывшего часть горизонта. «Нет дыма без огня», — пробормотал О’Брайен и выскочил из «лендровера» с резвостью юноши, тотчас об этом пожалев: он был совершенно разбит, онемевшая нога подогнулась, и он чуть не упал.
   «Огонь ярится, — сказали индейцы, — он не пощадил ничего». Действительно, от каркаса буровой не осталось и следа. Семь человек наблюдали за пожарищем издали, метров за сто, и все же кое-кто заслонял лицо ладонью. Юрисконсульт компании, багроволицый здоровяк лет тридцати пяти — сорока, вытащил из кармана блокнот и делал какие-то записи. О’Брайену, настоящему мужчине, способному оценить всю безмерность катастрофы, это показалось предельно смешным.
   — Чтобы в этом разобраться, надо туда слазить, — брякнул он, не стесняясь. — Вот ведь закавыка, а? Ладно, я уже насмотрелся. Меня от этого тошнит.
   Его ирландский акцент, от которого он не желал избавляться, прозвучал резче обычного как дополнительное оскорбление. Юрисконсульт еще больше побагровел, но ничего не ответил и, продолжая подсчитывать убытки, заносил цифры в блокнот. О’Брайен вернулся в машину, развалился на переднем сиденье и развернул иллюстрированный еженедельник с приключениями супермена.
   Фонтан густого, упругого пламени казался лавой, вырывавшейся из жерла вулкана. Расплавленная струя вздымалась очень высоко и не распадалась, а исчезала в черном облаке. Отдельные падавшие обратно на землю выплески походили скорее на осколки, чем на горящие капли нефти.
   Пожар питал самого себя, независимый, настоящий, живой. Его не заботило, долго или коротко ему бушевать, перед ним была цель — взвиться к небесам. И он спешил…
   О’Брайен вернулся к своим людям. Подробности случившегося его не интересовали. В государственном аппарате, где правила игры состояли в том, чтобы все объяснять, а не сражаться и действовать, ему, О’Брайену, несдобровать бы. Но ирландец был прямо-таки создан для битв. Он мгновенно приходил в ярость. Вот и сейчас он возненавидел этот пожар. И не потому, что чувствовал себя ущемленным: потушен пожар или нет, это не уменьшит его, О’Брайена, двойного оклада — компенсацию за работу в тропиках. Генеральный директор компании в Гватемале, как всегда, получит свой ежемесячный чек первого числа. Дело не в этом, О’Брайен злился на пожар, злился — и все тут! Он принадлежал к числу людей, которые всегда впадают в ярость, сталкиваясь с препятствиями, трудностями, враждебностью вещей и вселенной; но без таких людей мы бы еще оставались в каменном веке.
   — К скважине подойти невозможно, — сказал О’Брайен. — Остается только рыть траншею прямо с наветренной стороны, а в конце сделать два зигзага для страховки.
   Они вернулись к машинам. Весь обратный путь юрисконсульт втихомолку готовил очередной доклад, думая о том, как свалить всю вину на этого рыжего ирландца. А О’Брайен думал, как поскорее покончить с пожаром. Составил план действий, уточнял детали. Он уже видел, как великаны в асбестовых костюмах подберутся к самому основанию огненной колонны, как заложат под нее взрывчатку и свалят ее, словно дерево. Он уже предвкушал, как после немыслимого грохота в долине воцарится тишина, как она навалится на ревущее пламя и задавит его словно тяжелым покрывалом. Так когда-то усмиряли буйных.
   Потушить горящую скважину проще простого. Ее надо задуть, как задувают спичку. Только придется дунуть посильнее. Для этого нужна взрывчатка. Но подойдет не всякая! Иная способна разрушить и разметать постройки в радиусе сотен метров, но не справится с их теперешним врагом — огнем.
   Покинув плато, эту равнину, усеянную сотнями буровых вышек, машины начали спускаться к Лас Пьедрасу. Последние двадцать километров дорога шла превосходная: асфальт поверх ровной брусчатки. Но спуск к порту был головокружительный: езда по такой серпентине напоминала акробатический трюк. Только бетонный парапет толщиной в двадцать сантиметров отделял машины от пропасти.
   Внизу дорога выравнивалась и по мосту-плотине через все семь рукавов Рио Гуаяс выходила к морю. Но ни моря, ни реки пока еще не было видно, весь берег казался огромным болотом, над которым клубился белый туман. Здесь, у начала спуска, ландшафт казался разрезанным на две части; вверху, позади, открывалась южноамериканская пустыня — камень, песок, сера, выжженная убогая растительность. Солнце там стояло в зените по двенадцать часов. А сотней метров ниже низвергался водопад поросших мхом склонов. Любой шофер, даже самый бывалый, даже здешний уроженец, не мог думать об этом спуске без замирания сердца.
   Несколько водителей грузовиков уже поплатились жизнью, с тех пор как «Круд энд Ойл лимитед» начала строительство нефтепровода, который позволял доставлять нефть от самых дальних скважин до Лас Пьедраса. В те времена тягачи с прицепами, в основном давно устаревшие и до предела изношенные, тащили пятнадцатидюймовые трубы длиной в тринадцать метров; каждая труба весила около полутонны, а таких труб грузили штук по пятьдесят-шестьдесят: передние концы на тягаче, задние на двухколесном прицепе — получался эдакий гроб на колесах, И вот иногда такой катафалк застревал на самом крутом подъеме. Мотор вдруг начинал кашлять, чихать. Встряхнет машину раза два, а потом мягкое скольжение колес, которых уже не удержать. Тридцать тонн железа сползают в пропасть. Прыгай, шофер, прыгай! Рви дверцу слева, ту, что возле руля, ту, на которую наваливался всем телом… Если за две секунды шофер не успевал открыть дверцу, пиши пропало! На другой день или через неделю приедут автокраны, и спасатели с великим трудом поднимут из пропасти то, что осталось от машины и от водителя. И отправят их — останки — каждого на свое кладбище.
   Когда строился нефтепровод, такая работа очень хорошо оплачивалась.
 
   — Давай, Манолето, давай!
   — Вперед, бык! Вот молодец!
   Громкие голоса раздавались в зале «Корсарио Негро», самом злачном кабаке Лас Пьедраса, но казалось, что они доносятся из динамика. Услышав их, никто бы не представил себе многолюдные трибуны над ареной, а сразу бы стал искать глазами потрескивающий приемник, передающий репортаж о корриде. Может быть, обманчивое впечатление возникало из-за тумана, который заволакивал помещение так же, как и весь город. Жители Лас Пьедраса называли такой туман «дыханием кайманов» из-за бесчисленных крокодилов, кишевших в дельте реки. Но нет, это были все-таки живые человеческие голоса, а не хрипы электрического ящика. Прислушавшись, уже нельзя было ошибиться:
   — Вперед, бык!
   — Посмотрите-ка на Манолето, он уже мертв!
   — Как это мертв! Ни черта!
   Кричавших было трое, они сидели за угловым столом.
   Белые стены большого зала украшены рекламными картинками. Справа от входа над стойкой — портрет никогда не существовавшего «Черного пирата» — в каждой руке по пистолету, в зубах абордажная сабля, в объятиях полуголая девица; глаза пирата художник намалевал фосфоресцирующей краской.
   В тот час в «Корсарио» почти никого не было. Город придавил тяжкий полдневный зной. Скоро, в 11 часов, заревет сирена, возвещая об обеденном перерыве в доках; тогда сюда явятся портовые рабочие выпить стаканчик агуардиенте, покрутиться возле девиц. Но пока все тихо. Пока здесь одни курильщики марихуаны.
   Сигареты, которыми они глубоко затягиваются, начинены марихуаной, наркотиком, вызывающим направленный бред. Достаточно четырех граммов этой травы — и вы уже на ярмарке грез, закройте глаза, выбирайте.
   Сегодня курильщики из «Корсарио» решили отправиться на корриду.
   Наркотик до странности изменил их голоса; они тяжело дышали, время от времени неожиданно вскрикивали. Но та же марихуана исполнила их общее желание: на круглом столике с цементной, под мрамор, крышкой чудесным образом появился золотистый песок, песок арены.
   К их восторгу, она превратила неясные силуэты знакомых предметов в пеструю праздничную толпу, собравшуюся в воскресный день на Пласа де Торос. Пепельницы, блюдца, бутылки из-под кока-колы, наполовину опустошенная литровая бутылка рома превратились в ловких бандерильеро, роскошных пикадоров, суровых стражников — необходимых статистов мистерии смерти. Более того, здесь присутствовал сам Манолето. Манолето, который два года назад был убит его сто восьмым быком, Манолето, идол афисьонадос.
   Курильщикам казалось, что коррида действительно проходит перед их глазами. Иногда один из них незаметным движением передвигал стакан или бутылку, как бы оживляя действие. Но для трезвого наблюдателя это было невыносимое зрелище — сплошная фальшь с большой буквы. Хозяин Эрнан-дес, тучный европеец со шрамом на лице, утирая пот кухонным полотенцем, смотрел на своих гостей угрюмо, со сдержанной яростью.
   — Совсем рехнулись! — проворчал он.
   Похоже было на то… Двое из курильщиков были индейцами-полукровками, тщедушными, нервными, истощенными. Их жесткие черные волосы блестели как лакированные, правда, у старшего они заметно поредели. У обоих были прилизанные свирепые усики.
   Третий был белым. Выглядел он лет на шестьдесят и был худ как скелет. Морщины на его лице казались грязными трещинами, волосы сплошь седые, руки беспокойно двигались, и весь он временами спазматически подергивался. Его выгоревшие, как у людей, долго плававших по морям, глаза глубоко запали, щеки тоже настолько ввалились, что казалось — скулы вот-вот прорвут натянутую кожу. Он был поглощен событиями корриды и реагировал так, словно на карту было поставлено что-то очень значительное: кашлял, смеялся, произносил пять—шесть слов и умолкал, расслабившись, с помертвевшим лицом. Потом все повторялось.
   Вдруг все трое склонились над столом. Жак, европеец, пробормотал:
   — Это не коррида, а бойня!
   — Нет, ты смотри, какое сильное, смелое животное…
   Для них на столе продолжался настоящий бой быков, и Манолето непрестанно вызывал восторги десятитысячной толпы, разместившейся рядом на двух стульях, но хозяину нелепость происходящего уже порядком надоела.
   Рядом с хозяином за новенькой кассой — сплошной никель и цветные кнопки — преувеличенно прямо сидела его жена. Старообразная и поблекшая в свои тридцать лет, она с гордостью созерцала кассу, символ их процветания.
   Между нею и мужем молодая индеанка, согнувшись над цинковым баком, мыла оставшуюся с ночи посуду.
   Хозяин за стойкой склонился к официантке.
   — Пусть вопят, что хотят, и делают, что угодно, только чтобы мне не в убыток. Роза, дай им еще что-нибудь выпить.
   Девушка неуверенно вышла из-за стойки, подошла к троим, взяла со стола пустой стакан и спросила:
   — Господин Жак, чем мне еще угостить вас и ваших друзей?
   Жак зло повернулся к ей:
   — А ну поставь на место, дрянь!
   Но Роза уже пятилась к стойке со стаканом в руке.
   — А ну поставь на место! — повторил Жак и добавил с болью в голосе: — Эта дрянь увела быка…
   Индейцы сразу поняли всю непоправимость происшедшего. Они переглянулись с видом людей, с которыми судьба сыграла злую шутку. Официантка испуганно шмыгнула за стойку.
   Лысый индеец покачал головой:
   — В самом деле она его увела.
   Жак был возбужден больше всех. Он поднялся, — лаза его вращались с бешеной скоростью под вызревшими бровями, нижняя губа тряслась, в углах рта появилась пена. На индейцев наркотик подействовал не так сильно, и они попытались усадить своего белого приятеля на стул. Но тот держался на ногах крепче, чем они думали. Махнув рукой, индейцы оставили его бушевать.