Страница:
Три прочих аспекта описания я проанализирую более кратко.
Можно предположить, что социальная структура станет основой одного из принципов классификации. Социолог марксистского толка сказал бы, вероятно, что исследование политических систем — задача второстепенная, а коль скоро требуется выяснить состав конкретной системы, то изучать надлежит отношения классов.
Разумеется, социальная инфраструктура взаимосвязана с функционированием политического режима. Нам известно, что именно социально-экономическое положение граждан — один из факторов, которые определяют ориентацию избирателей. В пропорциональном отношении среди рабочих больше голосующих за социалистическую и коммунистическую партии, чем среди иных групп. Структура общества проявляется в системе партий. Социальное происхождение, экономические условия жизни политических деятелей представляют собой один из факторов их поведения. Однако классы как таковые не являются действующими лицами в политике. Ни один класс никогда не был группой, воодушевляемой неким конкретным общим стремлением,— если, конечно, отвлечься от случаев, когда от его имени говорила какая-то партия. Но партия никак не может быть отождествлена с классом. Рассмотрим партию, которая в настоящее время ближе всех к тому, чтобы представлять класс. Во Франции более половины голосующих за коммунистов — рабочие. Примерно половина рабочих или чуть больше голосуют за коммунистов. Эти пропорции — факт, и факт бесспорный. Если добавить, что коммунистическая партия представляет, воплощает рабочий класс, то это уже не констатация фактической стороны дела, а теоретическая установка. В какой мере коммунистическая партия представляет волю французского рабочего класса? Эмпирически и статистически обоснованный ответ, видимо, таков: она представляет волю половины рабочих. Но, следуя тому же ходу рассуждений, рабочий класс в Великобритании представлен лейбористами, а в Германии — социал-демократической партией.
Есть и еще некоторые обстоятельства. Политическая партия всегда определяется своей целью или идеалом. Но цели коммунистической партии зависят от нее в той же мере, что и от голосующих за нее рабочих. Можно двояко представить себе интересы, которые защищает какая-то социальная группа. При конституционно-плюралистическом режиме интересы рабочих заключаются в том, чтобы расширить свою долю национального дохода, или добиться национализации того или иного предприятия, или шире участвовать в жизни общества. Другая концепция, марксистская: устремление рабочего класса — создать иное общество. Но это уже выходит за рамки интересов рабочих при существующем режиме, это вопрос режима, который, по мнению некоторых, наилучшим образом отвечает интересам пролетариата как такового.
В таком случае классовый интерес определяется представлениями о режиме, который удовлетворяет запросы данной группы. Анализ социальной инфраструктуры не выявляет основные интересы групп;
конечный смысл борьбы классов вырисовывается на уровне политики.
Есть обстоятельства, когда социально-экономические факторы оказывают немедленное, а зачастую и решающее влияние на политические события. Экономический кризис 1930 года стал непосредственной причиной значительного роста числа избирателей, которые проголосовали за национал-социалистов, а затем и свержения Веймарской республики. Анализ требует знания социальной инфраструктуры, но изучение ее одной не позволяет классифицировать режимы.
Различия типов можно было бы обнаружить и при изучении бюрократии, но тут они не столь яркие: во всех промышленных обществах администрация выполняет сходные функции и обладает общими чертами. В конституционно-плюралистических режимах бюрократия должна удовлетворять трем требованиям: быть эффективной, нейтральной, чтобы не оказаться вовлеченной в партийные дрязги, и, наконец, добиваться, чтобы граждане воспринимали администраторов не как врагов, а как выразителей их интересов или их представителя.
Ни одно из этих требований нельзя считать легко выполнимым. Эффективность вовсе не обязательно имманентна любой бюрократии. При всех плюралистических режимах неизменно присутствует опасность, что администрация нарушит нейтралитет, поскольку каждая партия стремится проникнуть внутрь, чтобы заручиться поддержкой «своих людей». Наконец, администрация — я имею в виду налоговое ведомство — может выглядеть как представитель враждебного по своей сущности государства, вместо того чтобы заслуженно снискать репутацию выразителя воли нации. Но в конституционно-плюралистических режимах бюрократия не может быть органом каких-то чуждых гражданам структур власти. Она — орудие правителей и вместе с тем — представитель управляемых.
Наконец, скажем несколько слов о социальном окружении и о составляющих его переменных величинах.
Я вижу по меньшей мере три переменные величины, важные для понимания того как и насколько успешно функционируют конституционно-плюралистические режимы.
Первая — представление граждан о достоинствах режима. Эта банальность не лишена глубокого смысла. В странах, где граждане считают, что основанный на выборах и парламенте политический режим плох, ему нелегко утвердиться. Режим успешно функционирует лишь при условии, что граждане его принимают. Представление управляемых о благоприятном режиме в значительной мере определяет их суждения о режиме существующем.
Одну-две лекции я посвящу изучению французского режима, который, по мне, не так уж плох, как он видится многим гражданам Франции. Они склонны судить его строго, поскольку никогда не были единодушны в оценках его естественности и законности. Вечная критика способа управления — фактор, в немалой степени ослабляющий само управление. Здоровый режим, возможно, тот, в котором граждане убеждены, что живут при наилучшем из мыслимых режимов. В целом же, ни американцы, ни англичане не сомневаются в превосходстве своих государственных устройств, что, конечно, не исключает частных критических замечаний.
Вторая переменная величина социального окружения — процесс его формирования, исторические традиции. На французском режиме все еще лежит клеймо — наследие революций, в которых он сформировался. Постоянные нападки на Конституцию — . очевидный источник слабости — можно объяснить отчасти последствиями бурной истории страны. Стоит Франции оказаться в кризисе, как Конституция становится главной темой политических дискуссий. Не удается решить финансовые проблемы, проблему Алжира — всему виной Конституция. Такой ход мыслей, кажущийся естественным, весьма характерен для нашего общества.
Третья переменная величина — взаимоотношения партий и церкви.
Крайне удивительно, что во Франции при практически полном религиозном единстве изобилие партий, а в США тяга к разнообразию выражена обилием религий и сект, но не партий. Не будем углубляться в эти проблемы. Отметим лишь, что во всех странах одна из главных переменных величин социального окружения — взаимосвязь множественности политических идей и религиозных убеждений.
В заключение — еще несколько замечаний.
На уровне политического режима можно обнаружить многочисленные различия в тех или иных конкретных аспектах общественной жизни: различие президентского и парламентского правлений, двухпартийной и многопартийной систем, стран с дисциплинированными и недисциплинированными партиями, с партиями, которые принимают или отвергают (в силу своей революционности) правила игры.
В какой-то степени политическая наука перегружена поступающей информацией и обобщающими ее гипотезами. Перечисленные мной переменные величины бесспорно должны быть приняты во внимание, подвергнуты анализу. Но как их обобщить? Что взять за основу? Неуверенность приводит к колебаниям между поисками причин и поисками практических советов.
Вновь обратимся к Франции. Каким образом избирательный закон влияет на партийную систему и деятельность французского парламента? Достаточно ли для изменения какого-либо аспекта французского режима, который представляется негативным, использовать факторы, определяемые одной из переменных величин? Достаточно ли нового избирательного закона, чтобы предотвратить нестабильность парламента? Я не решаюсь предлагать безоговорочные рецепты, поскольку рассматриваемые феномены — многопартийность, недисциплинированность партий, неустойчивость правительств — присущи этой стране с тех пор, как французы имеют дело с таким режимом.
Если бы каузальные объяснения покоились на достоверном фундаменте, можно было бы давать практические советы и надеяться на их применение. Но всякий раз, наблюдая за каким-то конкретным явлением, убеждаешься, что оно сопряжено со множеством факторов. Неустойчивость правительств во Франции определенным образом отражает все переменные величины политического режима, исторического окружения и социальной инфраструктуры. И еще не пришло время судить, открыла ли V Республика новую главу в истории французской демократии.
VII. Об олигархическом характере конституционно-плюралистических режимов
Можно предположить, что социальная структура станет основой одного из принципов классификации. Социолог марксистского толка сказал бы, вероятно, что исследование политических систем — задача второстепенная, а коль скоро требуется выяснить состав конкретной системы, то изучать надлежит отношения классов.
Разумеется, социальная инфраструктура взаимосвязана с функционированием политического режима. Нам известно, что именно социально-экономическое положение граждан — один из факторов, которые определяют ориентацию избирателей. В пропорциональном отношении среди рабочих больше голосующих за социалистическую и коммунистическую партии, чем среди иных групп. Структура общества проявляется в системе партий. Социальное происхождение, экономические условия жизни политических деятелей представляют собой один из факторов их поведения. Однако классы как таковые не являются действующими лицами в политике. Ни один класс никогда не был группой, воодушевляемой неким конкретным общим стремлением,— если, конечно, отвлечься от случаев, когда от его имени говорила какая-то партия. Но партия никак не может быть отождествлена с классом. Рассмотрим партию, которая в настоящее время ближе всех к тому, чтобы представлять класс. Во Франции более половины голосующих за коммунистов — рабочие. Примерно половина рабочих или чуть больше голосуют за коммунистов. Эти пропорции — факт, и факт бесспорный. Если добавить, что коммунистическая партия представляет, воплощает рабочий класс, то это уже не констатация фактической стороны дела, а теоретическая установка. В какой мере коммунистическая партия представляет волю французского рабочего класса? Эмпирически и статистически обоснованный ответ, видимо, таков: она представляет волю половины рабочих. Но, следуя тому же ходу рассуждений, рабочий класс в Великобритании представлен лейбористами, а в Германии — социал-демократической партией.
Есть и еще некоторые обстоятельства. Политическая партия всегда определяется своей целью или идеалом. Но цели коммунистической партии зависят от нее в той же мере, что и от голосующих за нее рабочих. Можно двояко представить себе интересы, которые защищает какая-то социальная группа. При конституционно-плюралистическом режиме интересы рабочих заключаются в том, чтобы расширить свою долю национального дохода, или добиться национализации того или иного предприятия, или шире участвовать в жизни общества. Другая концепция, марксистская: устремление рабочего класса — создать иное общество. Но это уже выходит за рамки интересов рабочих при существующем режиме, это вопрос режима, который, по мнению некоторых, наилучшим образом отвечает интересам пролетариата как такового.
В таком случае классовый интерес определяется представлениями о режиме, который удовлетворяет запросы данной группы. Анализ социальной инфраструктуры не выявляет основные интересы групп;
конечный смысл борьбы классов вырисовывается на уровне политики.
Есть обстоятельства, когда социально-экономические факторы оказывают немедленное, а зачастую и решающее влияние на политические события. Экономический кризис 1930 года стал непосредственной причиной значительного роста числа избирателей, которые проголосовали за национал-социалистов, а затем и свержения Веймарской республики. Анализ требует знания социальной инфраструктуры, но изучение ее одной не позволяет классифицировать режимы.
Различия типов можно было бы обнаружить и при изучении бюрократии, но тут они не столь яркие: во всех промышленных обществах администрация выполняет сходные функции и обладает общими чертами. В конституционно-плюралистических режимах бюрократия должна удовлетворять трем требованиям: быть эффективной, нейтральной, чтобы не оказаться вовлеченной в партийные дрязги, и, наконец, добиваться, чтобы граждане воспринимали администраторов не как врагов, а как выразителей их интересов или их представителя.
Ни одно из этих требований нельзя считать легко выполнимым. Эффективность вовсе не обязательно имманентна любой бюрократии. При всех плюралистических режимах неизменно присутствует опасность, что администрация нарушит нейтралитет, поскольку каждая партия стремится проникнуть внутрь, чтобы заручиться поддержкой «своих людей». Наконец, администрация — я имею в виду налоговое ведомство — может выглядеть как представитель враждебного по своей сущности государства, вместо того чтобы заслуженно снискать репутацию выразителя воли нации. Но в конституционно-плюралистических режимах бюрократия не может быть органом каких-то чуждых гражданам структур власти. Она — орудие правителей и вместе с тем — представитель управляемых.
Наконец, скажем несколько слов о социальном окружении и о составляющих его переменных величинах.
Я вижу по меньшей мере три переменные величины, важные для понимания того как и насколько успешно функционируют конституционно-плюралистические режимы.
Первая — представление граждан о достоинствах режима. Эта банальность не лишена глубокого смысла. В странах, где граждане считают, что основанный на выборах и парламенте политический режим плох, ему нелегко утвердиться. Режим успешно функционирует лишь при условии, что граждане его принимают. Представление управляемых о благоприятном режиме в значительной мере определяет их суждения о режиме существующем.
Одну-две лекции я посвящу изучению французского режима, который, по мне, не так уж плох, как он видится многим гражданам Франции. Они склонны судить его строго, поскольку никогда не были единодушны в оценках его естественности и законности. Вечная критика способа управления — фактор, в немалой степени ослабляющий само управление. Здоровый режим, возможно, тот, в котором граждане убеждены, что живут при наилучшем из мыслимых режимов. В целом же, ни американцы, ни англичане не сомневаются в превосходстве своих государственных устройств, что, конечно, не исключает частных критических замечаний.
Вторая переменная величина социального окружения — процесс его формирования, исторические традиции. На французском режиме все еще лежит клеймо — наследие революций, в которых он сформировался. Постоянные нападки на Конституцию — . очевидный источник слабости — можно объяснить отчасти последствиями бурной истории страны. Стоит Франции оказаться в кризисе, как Конституция становится главной темой политических дискуссий. Не удается решить финансовые проблемы, проблему Алжира — всему виной Конституция. Такой ход мыслей, кажущийся естественным, весьма характерен для нашего общества.
Третья переменная величина — взаимоотношения партий и церкви.
Крайне удивительно, что во Франции при практически полном религиозном единстве изобилие партий, а в США тяга к разнообразию выражена обилием религий и сект, но не партий. Не будем углубляться в эти проблемы. Отметим лишь, что во всех странах одна из главных переменных величин социального окружения — взаимосвязь множественности политических идей и религиозных убеждений.
В заключение — еще несколько замечаний.
На уровне политического режима можно обнаружить многочисленные различия в тех или иных конкретных аспектах общественной жизни: различие президентского и парламентского правлений, двухпартийной и многопартийной систем, стран с дисциплинированными и недисциплинированными партиями, с партиями, которые принимают или отвергают (в силу своей революционности) правила игры.
В какой-то степени политическая наука перегружена поступающей информацией и обобщающими ее гипотезами. Перечисленные мной переменные величины бесспорно должны быть приняты во внимание, подвергнуты анализу. Но как их обобщить? Что взять за основу? Неуверенность приводит к колебаниям между поисками причин и поисками практических советов.
Вновь обратимся к Франции. Каким образом избирательный закон влияет на партийную систему и деятельность французского парламента? Достаточно ли для изменения какого-либо аспекта французского режима, который представляется негативным, использовать факторы, определяемые одной из переменных величин? Достаточно ли нового избирательного закона, чтобы предотвратить нестабильность парламента? Я не решаюсь предлагать безоговорочные рецепты, поскольку рассматриваемые феномены — многопартийность, недисциплинированность партий, неустойчивость правительств — присущи этой стране с тех пор, как французы имеют дело с таким режимом.
Если бы каузальные объяснения покоились на достоверном фундаменте, можно было бы давать практические советы и надеяться на их применение. Но всякий раз, наблюдая за каким-то конкретным явлением, убеждаешься, что оно сопряжено со множеством факторов. Неустойчивость правительств во Франции определенным образом отражает все переменные величины политического режима, исторического окружения и социальной инфраструктуры. И еще не пришло время судить, открыла ли V Республика новую главу в истории французской демократии.
VII. Об олигархическом характере конституционно-плюралистических режимов
В предыдущей главе я объяснил, почему, на мой взгляд, невозможна классификация конституционно-плюралистических режимов. С другой стороны, мы не можем рассматривать конкретно и подробно все примеры такого режима. Где же выход?
Для понимания сущности режима требуется уяснить его характерные черты: сопоставить принцип законности с практикой, выявить трудности, с которыми сталкиваются государственные институты, причины их силы и слабости.
Каковы основные проблемы конституционно-плюралистического режима?
На мой взгляд, первая проблема связана со сближением идеи демократии и парламентской практики. Верно ли, что многопартийный режим — безупречное выражение идеи народовластия? Верно ли, что парламентская практика дает реальную власть гражданам, как это принято утверждать? Можно сформулировать вопрос и так: кто обладает реальной властью при конституционно-плюралистическом режиме?
Первый из этих вопросов наводит на мысль о том, что многопартийная система — своего рода ширма, за которой скрываются лица, фактически распоряжающиеся властью. Второй вопрос: может ли быть эффективным правительство, если в основе его деятельности — постоянные межпартийные дрязги? Как ^власть может быть эффективной, если она нуждается в постоянном одобрении граждан?
Третий вопрос связан со вторым: как избежать потери единства, которое необходимо для самого существования сообщества, если режим терпим по отношению к непрерывным групповым конфликтам?
Наконец, последний вопрос. Конституционно-плюралистические режимы были конституционными еще до того, как стали народными. В XIX веке конституционные формы уже существовали в Великобритании, порой они просматривались и во Франции. Однако избирательный закон был основан на понятии ценза. Значит, на деле власть оставалась в руках незначительного меньшинства. Отсюда вопрос: могут ли конституционно-плюралистические режимы стать народными, будучи при этом конституционными? Не возникает ли противоречие между приходом к власти масс и природой конституционных режимов, задуманных и созданных буржуазией?
Попробуем сформулировать эти вопросы в духе греческой философии. Не являются ли демократии олигархиями, и если да, то насколько? Не наблюдается ли неизбежное превращение демократии в демагогию? Иначе говоря, как удается совместить эффективность управления с постоянной озабоченностью мнением общественности и партий? Можно ли избежать (и как — если можно) анархии? Наконец, можно ли (и каким образом) избежать перерождения демократии в тиранию?
Вопросы, которые ставит современная демократия, уместны и применительно к обществам, чьи структуры в основе отличаются от структур, о которых только что шла речь.
Ответим сначала на первый вопрос: разберемся, олигархичны ли современные демократии.
Предпринимая это исследование, я сошлюсь на теорию, которую ныне называют макиавеллистской; она изложена во многих книгах: «Трактат об общей социологии» Парето, «Правящий класс» Моска, «Макиавеллисты» Бернхема. Главная мысль этих теоретиков (в моей, полагаю, здесь допустимой интерпретации) — олигархичность любого режима. Иными словами, все общества (по крайней мере — сложные общества) управляются небольшим числом людей, а режимы сообразны характеру властвующего меньшинства. Но еще важнее, что меньшинством управляются и политические партии. Итальянский социолог Роберто Микельс написал труд о политических партиях, в котором показал: в большинстве партий обеспечивающие влияние позиции принадлежат меньшинству, сохраняющему их при пассивном одобрении масс.
Так называемые демократические режимы, как объясняют макиавеллисты, на деле не что иное, как олигархии особого рода — плутократические. Владельцы средств производства прямо или косвенно влияют на тех, кто вершит государственными делами.
Итак, очевидный, принимаемый и макиавеллистами факт: режим, который в каком-либо смысле не был бы олигархическим, немыслим. Сама сущность политики такова, что решения принимаются для всего общества, но не им самим в целом. Решения и не могут приниматься сразу всеми. Народовластие не означает, что вся масса граждан непосредственно принимает решения о государственных финансах или внешней политике. Нелепо сопоставлять современные демократии с идеальными представлениями о неосуществимом режиме, при котором народ правит сам собой. Зато полезно сравнить существующие режимы с возможными. Это в равной мере относится к критике режимов советского типа с позиций макиавеллистов.
Югославский политический деятель М. Джилас, которого ныне бросили в тюрьму, выпустил труд «Новый класс»; эта работа представляет собой критику восточноевропейских режимов с точки зрения макиавеллистских воззрений.
По мнению Джиласа, новые режимы, называющие себя народными демократиями,— это олигархии, где немногочисленный привилегированный класс эксплуатирует народные массы. Разумеется, Джилас приходит к мысли о том, что новый класс беспощаден, он не приносит обществу пользу, соразмерную собственным привилегиям. Однако доказательствам этого ключевого вопроса не хватает строгости. Вот почему Джиласу и всем макиавеллистам я возражаю одинаково:
как вообще может быть неолигархичным режим, называется ли он либеральной демократией или народной? Вопрос в том, как олигархия использует свою власть. Каковы условия ее правления? Во что обходится и какую пользу приносит сообществу ее господство?
Главные же проблемы — за пределами этого круга вопросов.
1. Прежде всего, кто входит в состав олигархии? В состав господствующего меньшинства? Насколько легко в него проникнуть? Более или менее открыто или полностью закрыто правящее меньшинство?
2. Какими личными качествами обладают люди, которым при любом виде режима удается достичь политической власти?
3. Каковы привилегии правящего меньшинства?
4. Какие гарантии получают управляемые?
5. Кто при режиме такого порядка обладает истинной властью и что вообще означает столь распространенное понятие «обладание властью»?
Насколько открыто или закрыто правящее меньшинство при конституционно-плюралистических режимах? Все зависит от их разновидностей и этапов их развития. В Великобритании и во Франции XIX века проникнуть в правящее меньшинство было непросто, если не было революции и вы от рождения — по другую сторону баррикады. Ныне правящее меньшинство более открыто. Объясняется это структурой индустриальных обществ. По мере демократизации режима, расширения системы образования у широких слоев общества растут шансы на карьеру.
Конституционно-плюралистические режимы в сочетании с промышленной цивилизацией, разумеется, не дают всем гражданам равных шансов занять место на вершине политической иерархии — идеал равенства возможностей не реализуется. Но правящее меньшинство перестало быть замкнутым, в него ведут несколько путей. Во Франции в него можно войти благодаря социальному положению, которым вы обязаны своей семье, или участвуя в деятельности профессиональных объединений, или работая в высших учебных заведениях и т. п.
Перед кем же открываются наиболее благоприятные возможности карьеры в конституционно-плюралистических режимах?
Макиавеллисты отвечают пессимистически: при таких режимах успеха достигают главным образом те, у кого хорошо подвешен язык; чтобы руководить государственными делами, опыт не обязателен. Режимы, где широко практикуются дискуссии, содействуют успеху тех, кто владеет словом. Чтобы сделать это открытие, не нужно быть социологом. У адвокатов, законоведов, преподавателей много шансов на карьеру в таких условиях. При всей своей банальности этот тезис не всегда оправдывается. Есть страны, где краснобайство вызывает настороженное отношение, где «косноязычие» в силу особого местного снобизма кажется предпочтительнее. Чтобы добиться признания в качестве трибуна, можно использовать отсутствие ораторского таланта. Мне известен по крайней мере один председатель совета министров, лишенный дара красноречия.
Карьеру могут обеспечить и другие достоинства: искусство кулуарных интриг, искусство компромисса, искусство манипулировать людьми.
Макиавеллисты утверждают, что парламентарии, чье оружие — слово, не обладают внутренней силой. Зачастую это справедливо. Те, кто добиваются успеха в профсоюзах или коммунистических партиях, относятся к иному типу людей, чем преуспевающие в парламентах. Можно строить бесконечные предположения о преимуществах и недостатках, связанных с различными способами достижения успеха. Мирные режимы несомненно благоприятны для тех, кто обладает качествами, выигрышными в мирное время. Современным миром правят два типа людей: одни преуспели благодаря войнам, другие — в мирное время. Гитлер не мог удовлетворить своих аппетитов при Веймарской республике, ему нужен был режим, отличный от парламентского. Сомнительно, чтобы этот непарламентский режим стал удобнее для управляемых. Следующий вопрос: каковы привилегии правящего меньшинства при конституционно-плюралистическом режиме и каковы гарантии управляемым?
В рамках конституционно-плюралистических режимов правящее меньшинство, разумеется, пользуется привилегиями. Активисты партий, которые терпят поражение на выборах, охотно перебираются в другую палату (куда их зачастую назначает первая). В случае краха выборной карьеры они укрываются на запасных позициях, в своего рода «точках падения». Почти все правящие меньшинства в плюралистических демократиях поддерживают отношения своеобразного товарищества, создавая нечто вроде союзов взаимопомощи. Однако гласность все же ограничивает подобные привилегии. Пока правят не святые, участвующие в управлении будут греть на этом руки.
Наконец, и это главное, конституционно-плюралистический режим предоставляет управляемым наибольшие гарантии. Нельзя сказать, что он полностью исключает преследования и несправедливости; чистка во Франции в 1944—1945 годах, маккартизм в США показали: конституционно-плюралистические режимы не всегда соблюдают ими же провозглашенные принципы. (Но в 1944—1945 годах французский режим еще не утвердился, а при маккартизме было больше преследований по социальной линии, чем по государственной.) В целом же достаточно пожить при разных режимах, чтобы убедиться: есть глубокое отличие между гарантиями, которые предоставляют гражданам конституционно-демократические режимы, и тем, что получают подданные режимов неконституционных.
Итальянский социолог Моска большую часть своей жизни вскрывал мерзости демократических режимов, по его мнению, плутократических. Он выявил систему привилегий и поддержки частных интересов, прикрываемую пышными словами. В конце жизни он с иронией и горечью отметил, что конституционно-плюралистический режим наделяет граждан большими гарантиями, нежели любой другой. Но в отличие от Моска я подчеркиваю — гарантиями для управляемых. Переменная величина «гарантии для управляемых» — не единственный критерий определения достоинств режимов.
Конституционно-плюралистические режимы могут существовать и в обществах, где выборы, даже свободные, дают власть лишь представителям привилегированных меньшинств аристократического толка. Во главе государства, в котором идет партийная борьба, вполне может стоять закрытая для всех маленькая группа правителей, и этот анахронизм может считаться вполне законным. Вот уже век, как европейский политический опыт демонстрирует: смена режимов идет в одном направлении — от выборов, основанных на системе цензов, к всеобщему избирательному праву, от аристократических парламентов к парламентам, в которых работают избранные на основе всеобщего избирательного права — известные люди, политики-профессионалы, вожаки масс. В Европе круг политических деятелей менялся постепенно — сначала депутатами становились преимущественно аристократы, крупные буржуа, законоведы. Затем появились профессора, а ныне среди депутатов есть люди, выдвинутые профсоюзами, непосредственно представляющие народные массы.
Эти режимы существуют в эпоху революций в социальной и экономической жизни. Революции привели к повышению уровня жизни и, возможно, в еще большей степени — к гибели традиционных представлений об иерархии. Люди живут в городах, они вышли из подчинения кругам, в которые по традиции входили лишь «лучшие», они добровольно голосуют за своих лидеров или за политиков-профессионалов.
Движение конституционно-плюралистических режимов к народу вызвано еще одним политическим явлением. Режимы, которые я называю конституционно-плюралистическими, сами себя именуют республиканскими, демократическими. Правители обращаются к управляемым как к своим владыкам. В конечном счете идеи обладают непреодолимым могуществом. Сделать, хотя бы на уровне мифа, народ средоточием народовластия невозможно, не расширяя постепенно избирательного права. Преобразование общества ускоряется обращением к демократическим идеям. Депутаты вынуждены заботиться о своей популярности, о поддержке управляемых — таковы величие и слабость этого рода режимов.
Обратимся к последнему из поставленных мной вопросов: кто при таких режимах обладает реальной властью?
Тут я сошлюсь уже не на макиавеллистскую, а на марксистскую критику.
Согласно положениям марксизма (особенно вульгарного марксизма), режимы, которые я называю конституционно-плюралистическими, — буржуазные демократии, где партии и парламенты служат прикрытием господству капитала. Речь в данном случае не идет об анализе всего марксистского мировоззрения. Рассмотрим лишь чисто политический аспект:
правящему (в экономическом смысле) классу принадлежит подлинная власть. Верно ли, что при таких режимах партии — всего лишь видимость, а подлинная власть — у горстки людей, владеющих средствами производства, контролирующих и использующих их? Насколько экономически господствующие классы сливаются с политически господствующим меньшинством?
Сразу же отметим, что марксистскую гипотезу нельзя считать нелепой. Верная в одних обстоятельствах, она может оказаться ложной при других. Меньшинство, реализующее политическую власть благодаря выборным и парламентским механизмам, может одновременно быть классом, на деле владеющим властью экономической. Совпадение экономически привилегированного меньшинства и политически правящего меньшинства может проявиться на предварительном этапе развития индустриального общества. Такое наблюдается в странах, где господствующее экономически меньшинство представлено землевладельцами. Когда подавляющее большинство населения живет в сельской местности, введение всеобщего избирательного права приводит к выборам представителей экономически привилегированного класса, владеющего землей и естественным образом контролирующего крестьянские массы (и не важно, как воспринимается такой контроль — с безответной покорностью, восторгом или отвращением).
Куда меньше шансов на длительное слияние экономически господствующего класса с политически руководящим меньшинством в тех случаях, когда 80% населения живет в городе, когда не сохранилась традиционная аристократия, вроде помещиков или «лучших людей» деревни. Горожане голосуют за представителей партий, которые не выступают «порученцами» экономически привилегированного класса (во всяком случае, не считают себя таковыми).
В свое время парламентская олигархия была и экономической, и политической. В Англии XVIII и даже первой половины XIX века дело обстояло совсем не так, как изображают марксисты: не «монополисты» использовали выборы в своих интересах, а скорее, как я уже показал, экономическая и политическая власть сосредоточивалась в руках правящего класса.
Сегодня во всех конституционно-плюралистических режимах Западной Европы и США экономическая и политическая власть разделена. В США и Великобритании нередко важные политические функции возлагаются на представителей делового мира. Памятно облетевшее весь мир высказывание американского министра обороны, который прежде занимал пост директора одной из крупнейших фирм: «Что хорошо для «Дженерал Моторс», то хорошо и для Соединенных Штатов». Оно свидетельствует об изначальной гармонии интересов корпорации и страны. Эта гармония считалась догмой (ей, конечно, можно придать вполне приемлемый смысл), которую подхватил, ^абы подтвердить свои идеи, самый вульгарный марксизм. Разумеется, о совпадении интересов страны и фирмы говорил человек порядочный, и не думавший хитрить, убежденный, что он вовсе не хулит свою родину, а превозносит ее. Возможно, не так уж он и заблуждался. Мысленно перенесемся по другую сторону «железного занавеса» и несколько перефразируем высказывание американского министра: «Что хорошо для Путиловского завода, то хорошо и для Советского Союза». Разве это не будет встречено там всеобщим одобрением? Так ли уж отличаются в конце концов оба тезиса?
Для понимания сущности режима требуется уяснить его характерные черты: сопоставить принцип законности с практикой, выявить трудности, с которыми сталкиваются государственные институты, причины их силы и слабости.
Каковы основные проблемы конституционно-плюралистического режима?
На мой взгляд, первая проблема связана со сближением идеи демократии и парламентской практики. Верно ли, что многопартийный режим — безупречное выражение идеи народовластия? Верно ли, что парламентская практика дает реальную власть гражданам, как это принято утверждать? Можно сформулировать вопрос и так: кто обладает реальной властью при конституционно-плюралистическом режиме?
Первый из этих вопросов наводит на мысль о том, что многопартийная система — своего рода ширма, за которой скрываются лица, фактически распоряжающиеся властью. Второй вопрос: может ли быть эффективным правительство, если в основе его деятельности — постоянные межпартийные дрязги? Как ^власть может быть эффективной, если она нуждается в постоянном одобрении граждан?
Третий вопрос связан со вторым: как избежать потери единства, которое необходимо для самого существования сообщества, если режим терпим по отношению к непрерывным групповым конфликтам?
Наконец, последний вопрос. Конституционно-плюралистические режимы были конституционными еще до того, как стали народными. В XIX веке конституционные формы уже существовали в Великобритании, порой они просматривались и во Франции. Однако избирательный закон был основан на понятии ценза. Значит, на деле власть оставалась в руках незначительного меньшинства. Отсюда вопрос: могут ли конституционно-плюралистические режимы стать народными, будучи при этом конституционными? Не возникает ли противоречие между приходом к власти масс и природой конституционных режимов, задуманных и созданных буржуазией?
Попробуем сформулировать эти вопросы в духе греческой философии. Не являются ли демократии олигархиями, и если да, то насколько? Не наблюдается ли неизбежное превращение демократии в демагогию? Иначе говоря, как удается совместить эффективность управления с постоянной озабоченностью мнением общественности и партий? Можно ли избежать (и как — если можно) анархии? Наконец, можно ли (и каким образом) избежать перерождения демократии в тиранию?
Вопросы, которые ставит современная демократия, уместны и применительно к обществам, чьи структуры в основе отличаются от структур, о которых только что шла речь.
Ответим сначала на первый вопрос: разберемся, олигархичны ли современные демократии.
Предпринимая это исследование, я сошлюсь на теорию, которую ныне называют макиавеллистской; она изложена во многих книгах: «Трактат об общей социологии» Парето, «Правящий класс» Моска, «Макиавеллисты» Бернхема. Главная мысль этих теоретиков (в моей, полагаю, здесь допустимой интерпретации) — олигархичность любого режима. Иными словами, все общества (по крайней мере — сложные общества) управляются небольшим числом людей, а режимы сообразны характеру властвующего меньшинства. Но еще важнее, что меньшинством управляются и политические партии. Итальянский социолог Роберто Микельс написал труд о политических партиях, в котором показал: в большинстве партий обеспечивающие влияние позиции принадлежат меньшинству, сохраняющему их при пассивном одобрении масс.
Так называемые демократические режимы, как объясняют макиавеллисты, на деле не что иное, как олигархии особого рода — плутократические. Владельцы средств производства прямо или косвенно влияют на тех, кто вершит государственными делами.
Итак, очевидный, принимаемый и макиавеллистами факт: режим, который в каком-либо смысле не был бы олигархическим, немыслим. Сама сущность политики такова, что решения принимаются для всего общества, но не им самим в целом. Решения и не могут приниматься сразу всеми. Народовластие не означает, что вся масса граждан непосредственно принимает решения о государственных финансах или внешней политике. Нелепо сопоставлять современные демократии с идеальными представлениями о неосуществимом режиме, при котором народ правит сам собой. Зато полезно сравнить существующие режимы с возможными. Это в равной мере относится к критике режимов советского типа с позиций макиавеллистов.
Югославский политический деятель М. Джилас, которого ныне бросили в тюрьму, выпустил труд «Новый класс»; эта работа представляет собой критику восточноевропейских режимов с точки зрения макиавеллистских воззрений.
По мнению Джиласа, новые режимы, называющие себя народными демократиями,— это олигархии, где немногочисленный привилегированный класс эксплуатирует народные массы. Разумеется, Джилас приходит к мысли о том, что новый класс беспощаден, он не приносит обществу пользу, соразмерную собственным привилегиям. Однако доказательствам этого ключевого вопроса не хватает строгости. Вот почему Джиласу и всем макиавеллистам я возражаю одинаково:
как вообще может быть неолигархичным режим, называется ли он либеральной демократией или народной? Вопрос в том, как олигархия использует свою власть. Каковы условия ее правления? Во что обходится и какую пользу приносит сообществу ее господство?
Главные же проблемы — за пределами этого круга вопросов.
1. Прежде всего, кто входит в состав олигархии? В состав господствующего меньшинства? Насколько легко в него проникнуть? Более или менее открыто или полностью закрыто правящее меньшинство?
2. Какими личными качествами обладают люди, которым при любом виде режима удается достичь политической власти?
3. Каковы привилегии правящего меньшинства?
4. Какие гарантии получают управляемые?
5. Кто при режиме такого порядка обладает истинной властью и что вообще означает столь распространенное понятие «обладание властью»?
Насколько открыто или закрыто правящее меньшинство при конституционно-плюралистических режимах? Все зависит от их разновидностей и этапов их развития. В Великобритании и во Франции XIX века проникнуть в правящее меньшинство было непросто, если не было революции и вы от рождения — по другую сторону баррикады. Ныне правящее меньшинство более открыто. Объясняется это структурой индустриальных обществ. По мере демократизации режима, расширения системы образования у широких слоев общества растут шансы на карьеру.
Конституционно-плюралистические режимы в сочетании с промышленной цивилизацией, разумеется, не дают всем гражданам равных шансов занять место на вершине политической иерархии — идеал равенства возможностей не реализуется. Но правящее меньшинство перестало быть замкнутым, в него ведут несколько путей. Во Франции в него можно войти благодаря социальному положению, которым вы обязаны своей семье, или участвуя в деятельности профессиональных объединений, или работая в высших учебных заведениях и т. п.
Перед кем же открываются наиболее благоприятные возможности карьеры в конституционно-плюралистических режимах?
Макиавеллисты отвечают пессимистически: при таких режимах успеха достигают главным образом те, у кого хорошо подвешен язык; чтобы руководить государственными делами, опыт не обязателен. Режимы, где широко практикуются дискуссии, содействуют успеху тех, кто владеет словом. Чтобы сделать это открытие, не нужно быть социологом. У адвокатов, законоведов, преподавателей много шансов на карьеру в таких условиях. При всей своей банальности этот тезис не всегда оправдывается. Есть страны, где краснобайство вызывает настороженное отношение, где «косноязычие» в силу особого местного снобизма кажется предпочтительнее. Чтобы добиться признания в качестве трибуна, можно использовать отсутствие ораторского таланта. Мне известен по крайней мере один председатель совета министров, лишенный дара красноречия.
Карьеру могут обеспечить и другие достоинства: искусство кулуарных интриг, искусство компромисса, искусство манипулировать людьми.
Макиавеллисты утверждают, что парламентарии, чье оружие — слово, не обладают внутренней силой. Зачастую это справедливо. Те, кто добиваются успеха в профсоюзах или коммунистических партиях, относятся к иному типу людей, чем преуспевающие в парламентах. Можно строить бесконечные предположения о преимуществах и недостатках, связанных с различными способами достижения успеха. Мирные режимы несомненно благоприятны для тех, кто обладает качествами, выигрышными в мирное время. Современным миром правят два типа людей: одни преуспели благодаря войнам, другие — в мирное время. Гитлер не мог удовлетворить своих аппетитов при Веймарской республике, ему нужен был режим, отличный от парламентского. Сомнительно, чтобы этот непарламентский режим стал удобнее для управляемых. Следующий вопрос: каковы привилегии правящего меньшинства при конституционно-плюралистическом режиме и каковы гарантии управляемым?
В рамках конституционно-плюралистических режимов правящее меньшинство, разумеется, пользуется привилегиями. Активисты партий, которые терпят поражение на выборах, охотно перебираются в другую палату (куда их зачастую назначает первая). В случае краха выборной карьеры они укрываются на запасных позициях, в своего рода «точках падения». Почти все правящие меньшинства в плюралистических демократиях поддерживают отношения своеобразного товарищества, создавая нечто вроде союзов взаимопомощи. Однако гласность все же ограничивает подобные привилегии. Пока правят не святые, участвующие в управлении будут греть на этом руки.
Наконец, и это главное, конституционно-плюралистический режим предоставляет управляемым наибольшие гарантии. Нельзя сказать, что он полностью исключает преследования и несправедливости; чистка во Франции в 1944—1945 годах, маккартизм в США показали: конституционно-плюралистические режимы не всегда соблюдают ими же провозглашенные принципы. (Но в 1944—1945 годах французский режим еще не утвердился, а при маккартизме было больше преследований по социальной линии, чем по государственной.) В целом же достаточно пожить при разных режимах, чтобы убедиться: есть глубокое отличие между гарантиями, которые предоставляют гражданам конституционно-демократические режимы, и тем, что получают подданные режимов неконституционных.
Итальянский социолог Моска большую часть своей жизни вскрывал мерзости демократических режимов, по его мнению, плутократических. Он выявил систему привилегий и поддержки частных интересов, прикрываемую пышными словами. В конце жизни он с иронией и горечью отметил, что конституционно-плюралистический режим наделяет граждан большими гарантиями, нежели любой другой. Но в отличие от Моска я подчеркиваю — гарантиями для управляемых. Переменная величина «гарантии для управляемых» — не единственный критерий определения достоинств режимов.
Конституционно-плюралистические режимы могут существовать и в обществах, где выборы, даже свободные, дают власть лишь представителям привилегированных меньшинств аристократического толка. Во главе государства, в котором идет партийная борьба, вполне может стоять закрытая для всех маленькая группа правителей, и этот анахронизм может считаться вполне законным. Вот уже век, как европейский политический опыт демонстрирует: смена режимов идет в одном направлении — от выборов, основанных на системе цензов, к всеобщему избирательному праву, от аристократических парламентов к парламентам, в которых работают избранные на основе всеобщего избирательного права — известные люди, политики-профессионалы, вожаки масс. В Европе круг политических деятелей менялся постепенно — сначала депутатами становились преимущественно аристократы, крупные буржуа, законоведы. Затем появились профессора, а ныне среди депутатов есть люди, выдвинутые профсоюзами, непосредственно представляющие народные массы.
Эти режимы существуют в эпоху революций в социальной и экономической жизни. Революции привели к повышению уровня жизни и, возможно, в еще большей степени — к гибели традиционных представлений об иерархии. Люди живут в городах, они вышли из подчинения кругам, в которые по традиции входили лишь «лучшие», они добровольно голосуют за своих лидеров или за политиков-профессионалов.
Движение конституционно-плюралистических режимов к народу вызвано еще одним политическим явлением. Режимы, которые я называю конституционно-плюралистическими, сами себя именуют республиканскими, демократическими. Правители обращаются к управляемым как к своим владыкам. В конечном счете идеи обладают непреодолимым могуществом. Сделать, хотя бы на уровне мифа, народ средоточием народовластия невозможно, не расширяя постепенно избирательного права. Преобразование общества ускоряется обращением к демократическим идеям. Депутаты вынуждены заботиться о своей популярности, о поддержке управляемых — таковы величие и слабость этого рода режимов.
Обратимся к последнему из поставленных мной вопросов: кто при таких режимах обладает реальной властью?
Тут я сошлюсь уже не на макиавеллистскую, а на марксистскую критику.
Согласно положениям марксизма (особенно вульгарного марксизма), режимы, которые я называю конституционно-плюралистическими, — буржуазные демократии, где партии и парламенты служат прикрытием господству капитала. Речь в данном случае не идет об анализе всего марксистского мировоззрения. Рассмотрим лишь чисто политический аспект:
правящему (в экономическом смысле) классу принадлежит подлинная власть. Верно ли, что при таких режимах партии — всего лишь видимость, а подлинная власть — у горстки людей, владеющих средствами производства, контролирующих и использующих их? Насколько экономически господствующие классы сливаются с политически господствующим меньшинством?
Сразу же отметим, что марксистскую гипотезу нельзя считать нелепой. Верная в одних обстоятельствах, она может оказаться ложной при других. Меньшинство, реализующее политическую власть благодаря выборным и парламентским механизмам, может одновременно быть классом, на деле владеющим властью экономической. Совпадение экономически привилегированного меньшинства и политически правящего меньшинства может проявиться на предварительном этапе развития индустриального общества. Такое наблюдается в странах, где господствующее экономически меньшинство представлено землевладельцами. Когда подавляющее большинство населения живет в сельской местности, введение всеобщего избирательного права приводит к выборам представителей экономически привилегированного класса, владеющего землей и естественным образом контролирующего крестьянские массы (и не важно, как воспринимается такой контроль — с безответной покорностью, восторгом или отвращением).
Куда меньше шансов на длительное слияние экономически господствующего класса с политически руководящим меньшинством в тех случаях, когда 80% населения живет в городе, когда не сохранилась традиционная аристократия, вроде помещиков или «лучших людей» деревни. Горожане голосуют за представителей партий, которые не выступают «порученцами» экономически привилегированного класса (во всяком случае, не считают себя таковыми).
В свое время парламентская олигархия была и экономической, и политической. В Англии XVIII и даже первой половины XIX века дело обстояло совсем не так, как изображают марксисты: не «монополисты» использовали выборы в своих интересах, а скорее, как я уже показал, экономическая и политическая власть сосредоточивалась в руках правящего класса.
Сегодня во всех конституционно-плюралистических режимах Западной Европы и США экономическая и политическая власть разделена. В США и Великобритании нередко важные политические функции возлагаются на представителей делового мира. Памятно облетевшее весь мир высказывание американского министра обороны, который прежде занимал пост директора одной из крупнейших фирм: «Что хорошо для «Дженерал Моторс», то хорошо и для Соединенных Штатов». Оно свидетельствует об изначальной гармонии интересов корпорации и страны. Эта гармония считалась догмой (ей, конечно, можно придать вполне приемлемый смысл), которую подхватил, ^абы подтвердить свои идеи, самый вульгарный марксизм. Разумеется, о совпадении интересов страны и фирмы говорил человек порядочный, и не думавший хитрить, убежденный, что он вовсе не хулит свою родину, а превозносит ее. Возможно, не так уж он и заблуждался. Мысленно перенесемся по другую сторону «железного занавеса» и несколько перефразируем высказывание американского министра: «Что хорошо для Путиловского завода, то хорошо и для Советского Союза». Разве это не будет встречено там всеобщим одобрением? Так ли уж отличаются в конце концов оба тезиса?