Итак, Улька ушла, обливаясь слезами; сына ее отдали какой-то грудастой молодке, у которой было с избытком молока и для своего, и для чужого младенчика, однако через два дня Шишмарева-Лихачева явилась в Извольское с требованием отдать ей ребенка. Мать, мол, измучилась, молоко из сосцов течет… Князь Андрей, помня клятву, которую выплакала у него Улька, попросил, чтобы она сама пришла за младенцем. Но и через неделю та не явилась, а вновь приехала соседка и пригрозила судом: мол, ежели в момент свершения купли-продажи дитя уже было зачато, значит, плод Улькина греха тоже принадлежит новой владелице.
Князь Андрей пожал плечами и согласился, тем паче что отец-то дитяти был вовсе человек захожий, не его крепостной! Однако он помнил клятву, а потому просил у соседки разрешения переговорить с Улькою. Наяда заартачилась. Потом князь Андрей как-то узнал, что Улька тяжело больна, а ребенка все же брать не хочет. Началась тяжба. Князь Андрей был нетерпелив, судебная волокита его утомила. Он предложил Шишмаревой-Лихачевой откупить свою бывшую крепостную. Та неохотно согласилась, ибо тоже не любила принародных тяжб, однако цену назначила и за молодую мать, и за приплод с учетом понесенного ею ущерба. Цена, верно, вышла несусветная. Чтобы быстро набрать эту сумму, князь Андрей даже свору распродал, предмет зависти всех соседей, и Улька водворилась в прежнем месте жительства, однако и она, и ее хозяин, очевидно, одолеваемый жадностью, принялись распускать чудовищные слухи про тетушку Наяду, выставив ее истинным монстром и зверем в человеческом облике. Разумеется, тетушка обиделась и пожелала отомстить, но втихую.
Самым удобным орудием мести был безденежный племянник, живший исключительно ее щедротами и чаявший баснословного наследства. Наяда, между тем, уже почти пообещала отказать все свое достояние соседнему монастырю, с настоятелем коего была в большой дружбе и не раз делала в монастырь самые что ни на есть щедрые вклады. Итак: удовольствует ее шутка, учиненная Шишмаревым с Извольским, – тотчас в его пользу будет переписана духовная. Нет – все имение, и доходы, и сбережения отойдут монастырю.
При этом тетушка предоставила племяннику крупную сумму, из которой он смог и подкупить слуг княжны Александры, и, надо полагать, обеспечить князю Андрею проигрыш пари.
***
Как и при исповеди Шишмарева за накрытым столом, так и теперь, по размышлении, многое в сем рассказе оставалось абсолютно неясным. Например, князь Андрей представал каким-то вздорным дураком. Зачем понадобилось продавать свое имущество? Ведь через месяц, ну, два, три получил бы доходы с имения – и выкупил свою крепостную. С чего такая спешка? Ответ был один: не заезжий коробейник, а сам князь был отцом Улькиного ребенка и не смог отказать в просьбе своей бывшей любовнице.
От брезгливости Лючия даже передернулась. Князю – спать с крепостной, с мужичкой?! Она уже достаточно пробыла в России, чтобы усвоить взгляд на крестьян как на существ низшей расы, однако – слишком мало, чтобы понять, как невелика разница, порою отделяющая господина от его рабов, чьи жизни в уединенных имениях взаимно зависят друг от друга и близко сплетены. Поэтому вся история, рассказанная Шишмаревым, казалась ей сущей дичью. Тетушка Наяда, разумеется, тоже симпатий не вызывала, но ее побуждения были хотя бы понятны! В случае с Улькиным ребенком закон явно был бы на ее стороне, а князь Андрей поступил с дамою как истинный медведь.
Что это там рассказывал о нем Шишмарев? Некоторые особы вроде бы находят князя неотразимым? Можно представить их понятие о неотразимости! Небось полусонный увалень больше шести футов ростом, вдобавок поперек себя шире, грубый, громогласный, унизанный драгоценностями, пахнущий потом, с лицом словно из дерева вытесанным…
И Шишмарев осмелился предложить ей, Лючии Фессалоне, княжне Казариновой, утонченной и нежной, как бархатный лепесток испанской розы, броситься в объятия этого чудища, который валялся в навозе с крепостными девками?! Лючия, привстав, в сердцах взбила кулаками подушку, жалея, что это не Шишмарев и не Извольский одновременно; перевернула ее, рухнула на прохладную сторону, в ярости от того, что утро близко, а сон далек… и вдруг глаза ее закрылись сами собой, и она словно провалилась в пуховую, мягкую бездну, успев еще изумиться, что ей все-таки удалось уснуть.
[26] водились про запас у всех, то что говорить о каком-нибудь гашише! Да венецианец без этого одурманивающего зелья – как немец без табакерки! О, porca mizeria, черт возьми, что же мне делать?! Бежать, надо скорее бежать!.. А что, если меня выдали Шишмарев или Фотинья?!»
Собеседник словно почуял, о чем она думает, и его ответ несколько успокоил Лючию:
– Слава богу, что при сем разговоре не случилось Фотиньи: надо полагать, она самолично отвела бы чужестранца к вам! – Шишмарев игриво хихикнул. – Ну а я, признаюсь, оказался недогадлив и сперва возомнил, что речь идет о княжне Александре. И даже, надо сказать, несколько был оскорблен, что ее приняли за какую-то самозванку, в то время как она самая что ни на есть урожденная… и все такое прочее. А потом меня будто ударило: да ведь синьор Чезаре едет от Москвы, разыскивая даму, от Москвы следующую! Княжна же Александра еще только в Москву направляется. И тут я смекнул, о ком речь. Одна незадача: мы с вами еще ни о чем не договорились, а сей Чезаре уже знал заранее, что вы скажетесь княжной Казаринофф. Воистину, диавол вездесущ! – Он в комическом испуге вылупил глаза. – Однако же серой рядом с ним не пахло, из чего я сделал вывод, что его проницательность зиждется на конкретном знании предмета… Да неужели князь Сергей Николаевич, сей оплот супружеской верности, дал-таки трещинку при виде некоей прекрасной синьорины – как нетрудно догадаться, вашей матушки, сударыня?..
Лючия глядела на Шишмарева неподвижными, расширенными глазами, словно кролик на удава, а тот явно наслаждался ее испугом. Однако страх – это была лишь маска, которую Лючия хорошо умела носить, хотя и презирала всяческую слабость. На самом же деле она уже почти пришла в себя, и трескучая скороговорка Шишмарева, вчера так раздражавшая, сегодня немало способствовала ее успокоению. К мыслям возвращалась прежняя ясность, и она уже успела прокрутить в голове, как избавиться от Чезаре. Его надобно или убить (это предпочтительнее, хотя труднее), или сбить со следа так, чтобы он вовеки не нашел Лючию! Это не менее трудно. Главное, не дать ему увидеть себя, приблизиться, знает она этих венецианцев! Ну как же, как ускользнуть?!
Она в ярости стиснула виски: думай, думай! – и вдруг догадка возникла в голове – такая простая и такая страшная, что Лючия едва сдержалась, чтобы не закричать в голос от того, что она собирается сделать. Это было, конечно, наилучшим выходом, но найти его было мало: надо было еще решиться!
Лючия взяла гребень и торопливо пригладила волосы, кое-как заплела косу. Шишмарев смотрел на нее разинув рот. Дурак! Поверил, что у нее вот-вот сердце разорвется от ужаса! Да Лючия Фессалоне, чтоб он знал, в жизни даже в обморок не падала! И еще вопрос, кто будет диктовать условия, если… если она все же…
– Отвернитесь, – скомандовала Лючия, – я оденусь.
Шишмарев, вытянувшись во фрунт, сделал поворот через правое плечо, и, ей-богу, окажись у него сей минут в руке сабля, он отсалютовал бы, как на параде!
Когда Лючия собиралась в казино, ее туалет был долог и тщателен, требовал помощи модисток и портных. Однако при надобности она могла собраться мгновенно, словно пехотинец, которому протрубили побудку, так что Шишмареву пришлось вновь выкатить глаза, когда, получив через минуту приказ обернуться, он увидел перед собой вполне одетую даму. Единственное, чего она не успела, это накраситься, и Шишмарев даже перекрестился, взглянув на нее, а Лючия поняла, что он пылко берет назад свои вчерашние оскорбления насчет двадцативосьмилетнего возраста.
– Вот что, сударь, – отрывисто проговорила Лючия, взяв операцию в свои руки. – Есть здесь где-нибудь место, откуда бы я могла наблюдать за княжной Александрой, оставаясь для нее незримой?
Шишмарев задумчиво нахмурился:
– Есть.
– Где?
– Идемте, я провожу. Прошу прощения, но мне придется проследовать первым.
– Оставьте церемонии, – нетерпеливо бросила Лючия. – Не до них теперь!
– Вы правы, – бросив на нее острый взгляд, проговорил Шишмарев и выскользнул за дверь.
Лючия кралась за ним на цыпочках по полутемному коридору. Проходя мимо одной из дверей, Шишмарев обернулся и принялся корчить ужасные гримасы, тыча туда пальцем. По его ужимкам Лючия поняла: за этой дверью спит Чезаре! Интересно бы знать, какими байками угомонил его Шишмарев? Уж не посулил ли, что доставит добычу прямо в его лапы? Нет, доверять Шишмареву нельзя, он служит только себе, вернее – наследству тетушки Наяды.
Наконец опасная дверь осталась позади, и Лючия с Шишмаревым прошли в холодные сенцы, пристроенные на задах избы. Шишмарев остановился и, знаком призвав Лючию к молчанию, принялся выколупывать паклю, которой были заткнуты пазы в бревенчатой стене.
Лючия терпеливо ждала, зябко поводя плечами, и вот наконец Шишмарев прильнул к образовавшемуся отверстию, удовлетворенно кивнул, а потом посторонился, махнув занять его место.
Она быстро шагнула вперед и прижалась лицом к настывшим бревнам.
У стола, в точности на том месте, где ужинала вчера Лючия, сидела девушка в сером платье (этот цвет вызвал презрительную усмешку у венецианки) и, склонившись, играла с толстым и ленивым серым котом, валявшимся на полу, как подушка. Она наклонялась так низко, что Лючии видны была только стройная напряженная спина и короною уложенные косы темно-бронзового оттенка.
Кот равнодушно взирал на белый пальчик, поцарапывающий перед ним пол, и наконец ответил на заигрывания широчайшим зевком.
С возмущенным восклицанием хозяйка серого платья выпрямилась, сердито шлепнув ладонью по столу, и тут кот ожил! Невозможно было даже представить, что этот бесформенный, как сырое ржаное тесто, ком способен взвиться с таким проворством! Но все-таки он оказался тяжеловат: только и смог, что зацепился когтями за край стола – и повис. Девушка порывисто протянула руки, пытаясь его подхватить, но обмякший увалень не удержался и тяжело рухнул – повинуясь извечной кошачьей привычке, на все четыре лапы. Видно было, что это событие повергло его в величайшее изумление, так что он даже остолбенел, но через несколько мгновений опамятовался – с хриплым мявом, взывающим к сочувствию, плюхнулся на бок, вернувшись к состоянию привычной ленивой расслабленности.
Что-то зазвенело, раскатилось золотыми бубенчиками, наполнив убогую комнату чудными, мелодичными звуками. Казалось, звенят солнечные лучи, пронизывая золотые кудри, нимбом окружившие лицо княжны Александры. Не тусклая бронза, нет, бледное северное золото, – вот с чем были сравнимы ее светло-русые волосы, а взглянув на сияющую бело-розовую кожу, увидев, как розовеют похожие на мальвы четко очерченные губы, как сверкают ясные серо-зеленые глаза, Лючия поняла утонченное кокетство, с каким был выбран для платья этот жемчужно-серый бархат: никакой другой цвет так не оттенил бы сияющих красок точеного юного лица, чудилось, исполненного блаженного неведения своей ослепительной красоты.
«Santa Msdonna! – смятенно подумала в первое мгновение Лючия. – Да этот Извольский, верно, без глаз, если равнодушен к ней!»
И только тут до нее дошло, что она смотрит на свое ожившее отражение.
И зеркала, и приемный отец, и поклонники, и соперницы, и слуги – все в один голос, хотя и с разным выражением лиц, твердили, что она красива, и Лючия привыкла к этому слову, привыкла воспринимать цветистые комплименты как должное. Но сейчас она почувствовала себя обделенной, ибо всех восхвалений на свете казалось ей мало для описания этого особенного, простодушно-очаровательного взгляда, и мгновенно вспыхивающей и тут же гаснущей улыбки, и этих высоко взлетающих дуг бровей, словно обладательница их то и дело чем-то изумлена… А волосы, ее волосы! Сразу видно, что она никогда не причесывалась ни золотыми, ни серебряными, ни, тем более, свинцовыми гребнями: ведь металл делает волосы темными. У Лючии они имели более насыщенный оттенок, и хотя вот так же мелко, непослушно кудрявились надо лбом и на затылке, она помадила их, укладывая тяжелой, затейливой прядью и нипочем не позволяя развеваться свободно и естественно.
Вот в чем разница, вдруг с болью поняла Лючия! Эта смеющаяся во весь рот красавица естественна и простодушна, как утреннее розовое солнце, радостно вышедшее на лазурь небес. Она же, Лючия, при том, что схожа с Александрою во всем, от формы длинных, тонких пальцев до манеры вскидывать брови, все же не солнце, а оливко-бледная луна, загадочно возлежащая на черном бархате ночи, и каждое изящное движение ее продумано, и каждый призывный взгляд, каждая утонченная улыбка исполнены отточенного мастерства охотницы за мужчинами. Porca Madonna, да Лючия не смеялась от души уже лет десять, если не больше, небось и не сумеет!
И вдруг острая, темная зависть к этой ослепительной девушке, к ее улыбке, взору, кудряшкам надо лбом больно ударила в сердце и опьянила Лючию.
Да, повезло княжне Александре, что она появилась на белый свет несколькими минутами позже своей сестры! Воистину, неизреченная милость Провидения! Когда б не это, княжну звали бы сейчас Лючией, и ее волосы потемнели бы от металлических гребней, как душа – от вечной жажды денег, удовольствий, мужчин, и каждое ее движение было бы не грациозно-порывистым, как у котенка, а томно-заученным, словно у кошки перед мартовским котом. Невинность, богатство, уверенность в завтрашнем дне – вот что есть у Александры и чего нет у Лючии, хотя должно принадлежать ей по праву! Зато она обладает умением быстро мыслить и совершать неожиданные поступки, не жалея потом о последствиях…
Лючию вдруг зазнобило. Конечно, сени были холодны, однако не потому она дрожала. В жизни бывают минуты, когда человек понимает: это решается судьба! И сейчас она всем существом своим ощущала себя на пороге именно такого мгновения. А потому, когда чья-то рука вдруг осторожно коснулась ее плеча, Лючия обернулась с готовностью бесповоротно принятого решения – и была немало изумлена, увидев перед собой не величественную Фортуну с повязкою на глазах, а вполне зрячего, невзрачного и донельзя возбужденного Шишмарева.
– Сударыня! – выдохнул он шепотом, который почудился Лючии криком. – Фотинья прибежала сказать, что синьор Чезаре проснулся и звал меня к себе!
– За что вдруг такая честь? – остро глянула на него Лючия. – Вы что же, посулили помочь ему в розысках?
Шишмарев просто-таки ходуном заходил от такой неженской проницательности и прямоты, но, верно, успел прочесть что-то в глазах Лючии, а потому ответил с той же откровенностью:
– Я же знал, что мы столкуемся, сударыня! – Но она молчала, глядела невидяще, и он повторил настойчиво: – Мы столковались, не так ли?
– Делай как знаешь, – махнула рукой Лючия, чувствуя, что сейчас закричит в голос, если еще мгновение послушает звенящий золотыми и серебряными бубенчиками смех своей сестры.
И, верно, Шишмарев это понял, потому что торопливо повлек Лючию по коридору, бормоча:
– Поскорее… с глаз долой! Не ровен час, увидит кто – и вся затея рухнет.
***
Солнце склонилось к закату, когда Шишмарев в последний раз вошел в комнату Лючии. До этого он заглянул на минуточку спросить, желает ли синьора остаться в своем платье или хочет переодеться в наряд княжны. Лючии хотелось запустить в него башмаком, но его не так просто было снять, а потому она ограничилась сухой репликой:
– Я не ношу обноски! – и Шишмарев ретировался.
Дело было, конечно, не только в обносках. Серый цвет, столь выгодный для Александры, делал лицо Лючии невыразительным, так что между сестрами-близнецами все-таки были различия. Однако Лючия понимала, что ее дорожный туалет все-таки слишком пышен для юной девицы, роль которой ей предстоит играть, а потому она (благо времени было достаточно) кое-где отпорола рюши, придающие платью чуточку вульгарности, и сменила воротничок из золотого венецианского кружева на белый, брюссельский, очень красивый, но, по сравнению с прежним, монашески простой. И лицо ее сразу же приобрело выражение невинности и простодушия, особенно когда Лючия причесалась деревянным гребнем в две косы, оставив на воле множество легких, пружинистых кудряшек.
Глядя на себя в зеркало, она усмехнулась сурово, едва шевельнув губами, и тут же подумала, что следует поскорее отвыкать от этой усмешки многоопытной женщины. С этими поджатыми, хищными губами у нее был вид завзятой искательницы приключений. Вспомнив, как смеялась Александра, Лючия попыталась закатиться беззаботным хохотом. Да, похоже. Весьма похоже! Нет сомнений, что она справится с ролью, и, как любят говорить русские, комар носа не подточит. А вот Александре тяжеленько придется! Невинный образ сестры возник перед глазами Лючии, но вызвал не жалость или раскаяние, а лишь презрение – и некое чувство, похожее на мрачное торжество. Она просто-таки физически ощущала, как слепая Фортуна ставит все на свои места. Наконец-то будет исправлена жесточайшая несправедливость, допущенная судьбой к ней, Лючии! Пусть теперь ее беленькая, прозрачная, простодушная сестричка узнает, что такое сырой полумрак палаццо на Canal Grande, и вкрадчивый плеск весла по кромешно-темной воде, и солнце, завешенное маревом тумана, отчего все краски как бы приглушены, растушеваны… О la bella Venezia, Лючия уже сказала тебе – addio, теперь очередь Александры сказать – salve [27]! Ну а она…
Она принялась вырабатывать улыбку, и к тому времени, когда вернулся Шишмарев, освоила и ее, и взлет бровей, дрожанье ресниц и этот невнимательный, словно бы невидящий взгляд, так что могла бы и самого дьявола обвести вокруг пальца, не то что увальня-князя, которому предстояло сделаться ее мужем. И вдруг некая догадка настолько омрачила ее торжество, что Лючия даже за виски схватилась в отчаянии… Тут-то и появился Шишмарев – едва ли не вприпрыжку, сияющий, как новенький грош, и один взгляд его безошибочно сказал Лючии, что дело слажено: введенный в заблуждение Чезаре, словно волк, уволок свою добычу. Лючия не знала и знать не хотела, как все произошло, но понимала, что не обошлось без какого-нибудь зелья, кое ревнивая Фотинья с удовольствием подсунула княжне в молоке, вине, квасе – какая разница, в чем! Дело стояло лишь за тем, чтобы вынести обеспамятевшую жертву, погрузить ее в возок – и гнать на переменных тройках как можно скорее к границе! Итак, одна сестра похищена, другая терпеливо ждет своего часа.
Лючия тихонько засмеялась, и Шишмарев глянул озадаченно:
– Вот женщины! Смеетесь, а ведь только что были опечалены, когда я вошел. Чем, позвольте спросить?
В наблюдательности ему не откажешь, в бесцеремонности тоже.
– Ну, чем… мало ли! – туманно ответила Лючия. – День клонится к вечеру, когда же объявится ваш жених?
– Ваш жених, – уточнил Шишмарев. – Ваш, прекрасная… простите, мне все недосуг было узнать ваше имя, а вы не удостоили меня чести назваться.
– Как?! – изумленно воззрилась на него Лючия. – Разве вы не знаете? Но ведь я княжна Казаринова, Александра Казаринова!
– А по батюшке? – быстро спросил Шишмарев.
– Александра Сергеевна! – так же быстро ответила Лючия, и Шишмарев потер руки:
– Ах, хорошо, хорошо, отлично! Вижу, сударыня, вы вполне стоите того щедрого гонорара, которым будут оплачены ваши услуги – потом, когда спектакль будет сыгран.