Страница:
Такое изобилие тяжелой скорострельной аргументации навевало мысли о непрекращающихся атаках отчаянного и многочисленного врага на эту небольшую крепость. Однако ни стреляных гильз на земле, ни разорванных главным калибром тел вокруг не наблюдалось. Да и поведение бойцов на башнях вряд ли можно было охарактеризовать как напряженное. Стрелок «зушки» сидел на рабочем месте, расслаблено привалившись к бронещитку, а второй разминал ноги, прогуливаясь вокруг пушечной пирамиды. Двое часовых у ворот излишней бдительности также не демонстрировали.
– Отловили-таки? – скучающим тоном поинтересовался один из них и кивнул на предмет своего внимания, когда группа таинственных пленителей с волочащимся позади трупом приблизилась к крепостной стене.
– С божьей помощью, – ответили слева.
– А это что за стрелок? – часовой, бородатый мужик в кожаном желтовато-коричневом плаще уже знакомого фасона и с «АК-74» на плече, подошел к Стасу и принялся внимательно рассматривать амуницию пленника. – На нашего не похож.
– Какого еще «нашего»? – решил вклиниться в беседу сам объект обсуждения, немного приподнявшись в седле, чем вынудил недовольно захрипевшую лошадь сделать шаг назад. – Вы кто такие?
– Хе, – усмехнулся часовой, – точно не наш.
– Пришлый, – снова зазвучал голос слева. – Вынюхивал что-то. Не иначе шпион.
– Я не шпион, я зде… – начал было оправдываться Стас, но резко замолчал и вопросительно уставился на часового, взявшегося самым бесцеремонным образом щупать его за бедро. В голову сразу полезли нехорошие мысли.
– Жилистый. Работать сможет, – заключил тот после краткого осмотра, и на сердце у Стаса немного отлегло. – Ну, храни Господь. Жене привет, – махнул часовой и трижды дернул выходящую из отверстия стены веревку. С противоположной стороны гулко ухнул колокол, и створки ворот со скрипом поползли вовнутрь.
– Передам, – ответили слева.
Кляча фыркнула и, увлекаемая невидимой рукой за уздечку, поплелась вперед.
Внутреннее устройство крепости особыми затеями, насколько Стас успел заметить, не отличалось. По сути дела, это был средних размеров поселок за хорошо укрепленной стеной. Единственное, что сразу же бросалось в глаза, – план застройки. Не какая-то его неординарность, а само наличие. Обычно форты возникали на месте деревень, поредевшее население которых кучковалось ближе к центру – чем больше вокруг соседей, тем спокойнее. Брошенные окраинные избы разбирались и превращались в строительный материал для возведения стены по периметру скомпоновавшегося поселения. Если дела в форте шли неплохо, то со временем туда начинал стягиваться народ от окрестных сел, положение которых оставляло желать лучшего. К уже существующим пристраивались новые избы. Если места не хватало, переносили стену. Форты расширялись. Разумеется, ни о каком плане и речи не шло. А здесь, за параллельно-перпендикулярными фортификациями, он читался явно. Вплотную к фронтальной крепостной стене располагалось большое высокое сооружение, чья крыша, будучи метра на полтора ниже бойниц, служила одновременно и помостом, с ближнего края которого выглядывала труба, сильно похожая на восьмидесятидвухмиллиметровый миномет. Само же сооружение напоминало гараж, машин эдак на пять, судя по габаритам. Прямо от ворот в глубь поселения вела широкая улица с рядами длинных изб, срубленных, казалось, по единому образцу. Параллельно ей справа тянулись еще две линии построек, видимые Стасу в одинаково ровных просветах между домами. И все они сходились, должно быть, на некоем подобии центральной площади. Впрочем, другая площадь здесь вряд ли могла разместиться. Представляла она собой небольшое свободное пространство вокруг массивного приземистого здания в два этажа, увенчанного башенкой с зеленым жестяным куполом.
Народу на улице встречалось немного, в основном хлопочущие по хозяйству бабы да вездесущая ребятня. Ничего необычного. Но все же что-то было не так. Стас присмотрелся к сидящим на корточках возле крыльца детям: трое мальчишек и девочка, все примерно одного возраста, лет девяти-десяти, чистые, опрятно одетые, увлеченно чертили палочками по земле, затем что-то деловито обсуждая и растолковывая друг другу собственную точку зрения. Со стороны игра выглядела забавно, будто маленькие командиры сошлись на военный совет. Но сами юные стратеги явно относились к этому занятию со всей серьезностью. Стук копыт по жесткой каменистой земле отвлек их внимание, и четыре пары глаз разом сфокусировались на конно-пешей процессии. Причем волочащемуся по земле трупу внимания совсем не досталось, зато вид пленника тут же подстегнул к началу еще одного активного обсуждения. Ребятишки внимательно присматривались к разгрузке и со знанием дела комментировали практическую ценность ее элементов, показывая на себе что, где и как.
Такая нешуточная осведомленность не вязалась с обычными познаниями обычных детей. У Стаса и самого, конечно, в их возрасте глаза блестели при виде настоящего автомата, и крутые дядьки в камуфляже будили зависть: «Тоже так хочу». Но никогда при этом в голове не рождался вопрос – как сподручнее выхватить нож, с плеча или с пояса. Да и мертвецы вызывали куда больше эмоций.
Память, откликнувшись на эти невеселые рассуждения, всколыхнула и подняла из глубин казнь фальшивомонетчика. О да. Стас его помнил. Как будто и не было тех двадцати лет, что минули с того утра на Соборной площади Владимира. Отец тогда привел его, восьмилетнего пацаненка, чтобы показать, как заканчивают жизненный путь люди, поставившие себя выше общества и посягнувшие на одну из немногих избежавших низвержения ценностей – на чистоту. Чистоту золота. За такие преступления не вешали, не расстреливали и не топили, ни тогда, ни сейчас. Это все полумеры. Они лишь устраняли человека, не устраняя проблему. А нужно было дать толпе прочувствовать, позволить ей ощутить всю чудовищность совершенного злодеяния и, главное, – наказания. Нужно было заставить толпу участвовать в процессе. Ведь участие всегда продуктивнее созерцания. Для Владимира таким способом единения горожан в порыве праведного гнева стала бесхитростная и не требующая особых затрат экзекуция – забивание камнями. Осужденного привязывали к деревянному столбу на невысоком эшафоте, перед которым стояли корзины с булыжниками. Казнь проводилась обычно в семь часов утра, так людям было удобнее выполнить гражданский долг по дороге на работу. Но и без того недостатка в желающих покарать не ощущалось. Когда Стас за руку с отцом пришел на площадь, там собралось уже более чем достаточное количество народу, так что организаторам в срочном порядке пришлось подтаскивать дополнительные корзины. Отец подвел его к одной, взял увесистый булыжник себе, а потом выудил еще один, поменьше, и вложил его в ладонь сыну. Стас кожей запомнил эту холодную гладкую поверхность округлого камня со слегка выпуклыми шершавыми пятнами. Двое конвоиров выволокли на эшафот трясущегося человека в мокрых штанах. Толпа загудела. Стас, сидя на плечах отца, видел взметнувшиеся к небу кулаки с зажатыми в них орудиями правосудия. Человека поставили спиной к столбу, завели ему руки назад, связали. Один из конвоиров снял с плеча моток веревки и обвязал конец вокруг столба и щиколоток приговоренного, после чего, виток за витком, обмотал все тело, каждый раз туго затягивая, пока не добрался до шеи. Здесь он не так усердствовал, просто сделал три витка и пропустил оставшийся конец сквозь вбитое вверху столба кольцо, зафиксировав приговоренного. На эшафот поднялся обряженный в черную мантию представитель власти и зачитал приговор, последними словами которого были: «…И подвергнуть публичному осуждению». Именно их запечатлела детская память, отфильтровав лишнюю протокольную болтовню. Публичное осуждение – вот что страшнее расстрела с повешением вместе взятых. Фальшивомонетчик стоял перед толпой абсолютно беззащитный, обездвиженный, смертельно бледный и трясся. Трясся так, что веревка скрипела. А толпа уже нетерпеливо перекладывала камни из руки в руку, ощущая их приятную тяжесть, которая скоро должна обрушиться на преступника. Глашатай закончил с чтением приговора и покинул эшафот. Последнего слова фальшивомонетчику не полагалось, равно как и отпущения грехов. Впрочем, от него вряд ли можно было бы услышать что-то связное. Слезящиеся глаза бегали, губы дрожали, нити слюны, будто вожжи, свисали с подбородка и падали на грудь, да и наличие кляпа во рту не предполагало исповедей. «Приговор привести в исполнение!» – прозвучало откуда-то со стороны, и из толпы в огороженный металлическим заборчиком коридор шагнули первые поборники закона. Коридор был узким и поперек вмещал пять человек. Они вразнобой вскинули руки с камнями, и те полетели в цель. Тум – тяжелый глухой удар, словно двинули по мешку с овсом, и тупой деревянный «тук» следом – камень отскочил от тела и упал на доски эшафота. А потом еще и еще… Тум-тук, тум-тук… Бросившие камень отходили в сторону, и их место занимали следующие. Толпа двигалась, будто песок сквозь узкую перемычку часовой колбы, напирала сзади, просачивалась в коридор, бросала камни и распылялась. Стас вместе с отцом тоже медленно продвигался к месту свершения гражданского долга. Ему не хотелось видеть трясущегося под ударами смертника, и он все больше глядел по сторонам, глядел на лица людей. Разные лица: грустные, тревожные, веселые, задумчивые, разгневанные, безразличные. Но обладатель каждого из них крепко сжимал в руке камень. И вот подошла очередь отца. Он со Стасом на плечах шагнул в коридор вместе с другими четырьмя. «Бросай», – сказал он и замахнулся сам. Пять монотонных «тум-тук» прозвучали уже знакомой дробью. Стас взглянул на привязанного к столбу человека и оторопел. Тот еще не был мертв, но уже явно находился при смерти. Голова разбита, правая щека превратилась в сплошной синяк, холщовые рубаха и штаны расцвели алыми пятнами, кляп насквозь пропитан кровью, та, перемешанная со слюной и соплями, болтается длинной тягучей нитью, левое нижнее веко противоестественно дергается на совершенно неподвижном лице. «Ну что же ты? – спрашивает отец. – Бросай». Но руку будто парализовало, она плетью висит вдоль туловища, и маленький кулачок вот-вот разожмется. «Бросай, Стас, – повторяет отец, и в родном голосе слышатся металлические нотки. – Ты должен». Это выводит из ступора. Кулачок плотнее обхватывает камень, поднимается, идет по дуге и… Гладкий округлый булыжник с чуть выпуклыми шершавыми пятнами летит в цель вместе с другими. Вместе… А левое нижнее веко на застывшем лице больше не дергается.
Нет, маленький испуганный мальчик с Соборной площади не чета здешним «ребятишкам». Эти раздумывать бы не стали. Размозжили б башку первым же камнем, быстро, точно, педантично. Для них человек – лишь трофей, дичь. А может, и еда. О последнем думать не хотелось, но выкинуть гадкое предположение из головы было невозможно.
Компания таинственных пленителей меж тем свернула влево, не доходя до «центральной площади», и остановилась возле длинного примыкающего к стене барака, напоминающего скотный двор, с грязными узенькими оконцами под самой крышей. Здание напротив тоже не выглядело жилым. Вообще этот закуток, Г-образным аппендиксом ответвляющийся с параллельной улицы, производил крайне неприятное впечатление. В воздухе, хоть и не сильно, ощущался кислый запах гниения и помоев, а на изрытой копытами земле виднелись пятна, подозрительно напоминающие…
– Отвяжи, – распорядился тот же голос, что беседовал с часовым у ворот.
Перед лошадью появился бородач с «АЕКом». Ласково потрепал скотину по морде и достал нож.
– Баловать не станешь? – обратился он к Стасу. – А то больно уж ты злобный.
Подобная характеристика из уст человека, недавно привязавшего труп к лошади и как ни в чем не бывало тянувшего истерзанное тело по улице на глазах у детей, звучала дико, даже для здешних мест. Но от дискуссии на тему злобности Стас решил воздержаться.
– Не стану, – процедил он.
– И правильно, – одобрил бородач, после чего перерезал путы на стременах и на сбруе. – Слазь.
Стас разогнулся, поморщившись от боли в затекшей пояснице, и неловко спрыгнул, после чего смог наконец оглядеться.
Остальные два «отца» тоже были на месте. Один, уже знакомый, с «Абаканом», и второй – высокий худощавый мужик с густой, аккуратно постриженной бородою на суровом лице и украшенным резьбой «РПК-74» в руках, чей полированный приклад, должно быть, и явился причиной временной отключки, теперь напоминающей о себе жуткой головной болью. А за плечом у пулеметчика виднелся пламегаситель «АК-103». Шинель и рюкзак лежали на земле рядом.
– Жилетку сыми, – приказал Стасу владелец пулемета и стряхнул пыль с плаща, расшитого слева – от сердца и выше – черными крестообразными узорами, выполняющими, видимо, роль знаков отличия. Вел он себя по-хозяйски. Приказы раздавал привычно и уверенно.
– Забирай, – разгрузочный жилет, клацнув магазинами, упал под ноги бородачу.
Пулеметчик поднял трофей, перекинул его через плечо и кивком головы подозвал «отца» с «Абаканом»:
– Проверь его.
Тот подошел к Стасу и, тщательно обыскав снизу доверху, выскреб из карманов всю мелочовку.
– Ты глянь, – протянул он пулеметчику поблескивающие на ладони четыре золотых.
– Хм, богато снарядили.
– Вы о чем опять? – встрял в разговор Стас. – Никто меня не снаряжал. Я не шпион. Я…
– Уймись, – поднял руку пулеметчик и снова вернул ее на цевье «РПК». – Кто ты, что ты – все узнаем в свой черед, коли воля Его на то будет. Брат Николай, – окликнул он владельца «АЕКа», отвязывающего веревку от ног трупа, – а не много ли им целиком-то? Стухнет ведь. Ты возьми на день, а остальное в ледник кинь.
Брат Николай кивнул, поднял конец уже отвязанной веревки, затянул его вокруг правой щиколотки мертвеца, откинул полу плаща и извлек на свет божий весьма нехилых размеров мачете. Перебросил левую ногу трупа через правую крест-накрест, выкрутив нижнюю часть туловища на сорок пять градусов, и трижды с силой рубанул в районе тазобедренного сустава, да так точно, что бедро практически отделилось от таза. Осталось лишь разрезать лоскут кожи и штанов.
– Хватит? – поднял Николай откромсанную ногу.
– Вполне, – ответил пулеметчик.
Глава 2
– Отловили-таки? – скучающим тоном поинтересовался один из них и кивнул на предмет своего внимания, когда группа таинственных пленителей с волочащимся позади трупом приблизилась к крепостной стене.
– С божьей помощью, – ответили слева.
– А это что за стрелок? – часовой, бородатый мужик в кожаном желтовато-коричневом плаще уже знакомого фасона и с «АК-74» на плече, подошел к Стасу и принялся внимательно рассматривать амуницию пленника. – На нашего не похож.
– Какого еще «нашего»? – решил вклиниться в беседу сам объект обсуждения, немного приподнявшись в седле, чем вынудил недовольно захрипевшую лошадь сделать шаг назад. – Вы кто такие?
– Хе, – усмехнулся часовой, – точно не наш.
– Пришлый, – снова зазвучал голос слева. – Вынюхивал что-то. Не иначе шпион.
– Я не шпион, я зде… – начал было оправдываться Стас, но резко замолчал и вопросительно уставился на часового, взявшегося самым бесцеремонным образом щупать его за бедро. В голову сразу полезли нехорошие мысли.
– Жилистый. Работать сможет, – заключил тот после краткого осмотра, и на сердце у Стаса немного отлегло. – Ну, храни Господь. Жене привет, – махнул часовой и трижды дернул выходящую из отверстия стены веревку. С противоположной стороны гулко ухнул колокол, и створки ворот со скрипом поползли вовнутрь.
– Передам, – ответили слева.
Кляча фыркнула и, увлекаемая невидимой рукой за уздечку, поплелась вперед.
Внутреннее устройство крепости особыми затеями, насколько Стас успел заметить, не отличалось. По сути дела, это был средних размеров поселок за хорошо укрепленной стеной. Единственное, что сразу же бросалось в глаза, – план застройки. Не какая-то его неординарность, а само наличие. Обычно форты возникали на месте деревень, поредевшее население которых кучковалось ближе к центру – чем больше вокруг соседей, тем спокойнее. Брошенные окраинные избы разбирались и превращались в строительный материал для возведения стены по периметру скомпоновавшегося поселения. Если дела в форте шли неплохо, то со временем туда начинал стягиваться народ от окрестных сел, положение которых оставляло желать лучшего. К уже существующим пристраивались новые избы. Если места не хватало, переносили стену. Форты расширялись. Разумеется, ни о каком плане и речи не шло. А здесь, за параллельно-перпендикулярными фортификациями, он читался явно. Вплотную к фронтальной крепостной стене располагалось большое высокое сооружение, чья крыша, будучи метра на полтора ниже бойниц, служила одновременно и помостом, с ближнего края которого выглядывала труба, сильно похожая на восьмидесятидвухмиллиметровый миномет. Само же сооружение напоминало гараж, машин эдак на пять, судя по габаритам. Прямо от ворот в глубь поселения вела широкая улица с рядами длинных изб, срубленных, казалось, по единому образцу. Параллельно ей справа тянулись еще две линии построек, видимые Стасу в одинаково ровных просветах между домами. И все они сходились, должно быть, на некоем подобии центральной площади. Впрочем, другая площадь здесь вряд ли могла разместиться. Представляла она собой небольшое свободное пространство вокруг массивного приземистого здания в два этажа, увенчанного башенкой с зеленым жестяным куполом.
Народу на улице встречалось немного, в основном хлопочущие по хозяйству бабы да вездесущая ребятня. Ничего необычного. Но все же что-то было не так. Стас присмотрелся к сидящим на корточках возле крыльца детям: трое мальчишек и девочка, все примерно одного возраста, лет девяти-десяти, чистые, опрятно одетые, увлеченно чертили палочками по земле, затем что-то деловито обсуждая и растолковывая друг другу собственную точку зрения. Со стороны игра выглядела забавно, будто маленькие командиры сошлись на военный совет. Но сами юные стратеги явно относились к этому занятию со всей серьезностью. Стук копыт по жесткой каменистой земле отвлек их внимание, и четыре пары глаз разом сфокусировались на конно-пешей процессии. Причем волочащемуся по земле трупу внимания совсем не досталось, зато вид пленника тут же подстегнул к началу еще одного активного обсуждения. Ребятишки внимательно присматривались к разгрузке и со знанием дела комментировали практическую ценность ее элементов, показывая на себе что, где и как.
Такая нешуточная осведомленность не вязалась с обычными познаниями обычных детей. У Стаса и самого, конечно, в их возрасте глаза блестели при виде настоящего автомата, и крутые дядьки в камуфляже будили зависть: «Тоже так хочу». Но никогда при этом в голове не рождался вопрос – как сподручнее выхватить нож, с плеча или с пояса. Да и мертвецы вызывали куда больше эмоций.
Память, откликнувшись на эти невеселые рассуждения, всколыхнула и подняла из глубин казнь фальшивомонетчика. О да. Стас его помнил. Как будто и не было тех двадцати лет, что минули с того утра на Соборной площади Владимира. Отец тогда привел его, восьмилетнего пацаненка, чтобы показать, как заканчивают жизненный путь люди, поставившие себя выше общества и посягнувшие на одну из немногих избежавших низвержения ценностей – на чистоту. Чистоту золота. За такие преступления не вешали, не расстреливали и не топили, ни тогда, ни сейчас. Это все полумеры. Они лишь устраняли человека, не устраняя проблему. А нужно было дать толпе прочувствовать, позволить ей ощутить всю чудовищность совершенного злодеяния и, главное, – наказания. Нужно было заставить толпу участвовать в процессе. Ведь участие всегда продуктивнее созерцания. Для Владимира таким способом единения горожан в порыве праведного гнева стала бесхитростная и не требующая особых затрат экзекуция – забивание камнями. Осужденного привязывали к деревянному столбу на невысоком эшафоте, перед которым стояли корзины с булыжниками. Казнь проводилась обычно в семь часов утра, так людям было удобнее выполнить гражданский долг по дороге на работу. Но и без того недостатка в желающих покарать не ощущалось. Когда Стас за руку с отцом пришел на площадь, там собралось уже более чем достаточное количество народу, так что организаторам в срочном порядке пришлось подтаскивать дополнительные корзины. Отец подвел его к одной, взял увесистый булыжник себе, а потом выудил еще один, поменьше, и вложил его в ладонь сыну. Стас кожей запомнил эту холодную гладкую поверхность округлого камня со слегка выпуклыми шершавыми пятнами. Двое конвоиров выволокли на эшафот трясущегося человека в мокрых штанах. Толпа загудела. Стас, сидя на плечах отца, видел взметнувшиеся к небу кулаки с зажатыми в них орудиями правосудия. Человека поставили спиной к столбу, завели ему руки назад, связали. Один из конвоиров снял с плеча моток веревки и обвязал конец вокруг столба и щиколоток приговоренного, после чего, виток за витком, обмотал все тело, каждый раз туго затягивая, пока не добрался до шеи. Здесь он не так усердствовал, просто сделал три витка и пропустил оставшийся конец сквозь вбитое вверху столба кольцо, зафиксировав приговоренного. На эшафот поднялся обряженный в черную мантию представитель власти и зачитал приговор, последними словами которого были: «…И подвергнуть публичному осуждению». Именно их запечатлела детская память, отфильтровав лишнюю протокольную болтовню. Публичное осуждение – вот что страшнее расстрела с повешением вместе взятых. Фальшивомонетчик стоял перед толпой абсолютно беззащитный, обездвиженный, смертельно бледный и трясся. Трясся так, что веревка скрипела. А толпа уже нетерпеливо перекладывала камни из руки в руку, ощущая их приятную тяжесть, которая скоро должна обрушиться на преступника. Глашатай закончил с чтением приговора и покинул эшафот. Последнего слова фальшивомонетчику не полагалось, равно как и отпущения грехов. Впрочем, от него вряд ли можно было бы услышать что-то связное. Слезящиеся глаза бегали, губы дрожали, нити слюны, будто вожжи, свисали с подбородка и падали на грудь, да и наличие кляпа во рту не предполагало исповедей. «Приговор привести в исполнение!» – прозвучало откуда-то со стороны, и из толпы в огороженный металлическим заборчиком коридор шагнули первые поборники закона. Коридор был узким и поперек вмещал пять человек. Они вразнобой вскинули руки с камнями, и те полетели в цель. Тум – тяжелый глухой удар, словно двинули по мешку с овсом, и тупой деревянный «тук» следом – камень отскочил от тела и упал на доски эшафота. А потом еще и еще… Тум-тук, тум-тук… Бросившие камень отходили в сторону, и их место занимали следующие. Толпа двигалась, будто песок сквозь узкую перемычку часовой колбы, напирала сзади, просачивалась в коридор, бросала камни и распылялась. Стас вместе с отцом тоже медленно продвигался к месту свершения гражданского долга. Ему не хотелось видеть трясущегося под ударами смертника, и он все больше глядел по сторонам, глядел на лица людей. Разные лица: грустные, тревожные, веселые, задумчивые, разгневанные, безразличные. Но обладатель каждого из них крепко сжимал в руке камень. И вот подошла очередь отца. Он со Стасом на плечах шагнул в коридор вместе с другими четырьмя. «Бросай», – сказал он и замахнулся сам. Пять монотонных «тум-тук» прозвучали уже знакомой дробью. Стас взглянул на привязанного к столбу человека и оторопел. Тот еще не был мертв, но уже явно находился при смерти. Голова разбита, правая щека превратилась в сплошной синяк, холщовые рубаха и штаны расцвели алыми пятнами, кляп насквозь пропитан кровью, та, перемешанная со слюной и соплями, болтается длинной тягучей нитью, левое нижнее веко противоестественно дергается на совершенно неподвижном лице. «Ну что же ты? – спрашивает отец. – Бросай». Но руку будто парализовало, она плетью висит вдоль туловища, и маленький кулачок вот-вот разожмется. «Бросай, Стас, – повторяет отец, и в родном голосе слышатся металлические нотки. – Ты должен». Это выводит из ступора. Кулачок плотнее обхватывает камень, поднимается, идет по дуге и… Гладкий округлый булыжник с чуть выпуклыми шершавыми пятнами летит в цель вместе с другими. Вместе… А левое нижнее веко на застывшем лице больше не дергается.
Нет, маленький испуганный мальчик с Соборной площади не чета здешним «ребятишкам». Эти раздумывать бы не стали. Размозжили б башку первым же камнем, быстро, точно, педантично. Для них человек – лишь трофей, дичь. А может, и еда. О последнем думать не хотелось, но выкинуть гадкое предположение из головы было невозможно.
Компания таинственных пленителей меж тем свернула влево, не доходя до «центральной площади», и остановилась возле длинного примыкающего к стене барака, напоминающего скотный двор, с грязными узенькими оконцами под самой крышей. Здание напротив тоже не выглядело жилым. Вообще этот закуток, Г-образным аппендиксом ответвляющийся с параллельной улицы, производил крайне неприятное впечатление. В воздухе, хоть и не сильно, ощущался кислый запах гниения и помоев, а на изрытой копытами земле виднелись пятна, подозрительно напоминающие…
– Отвяжи, – распорядился тот же голос, что беседовал с часовым у ворот.
Перед лошадью появился бородач с «АЕКом». Ласково потрепал скотину по морде и достал нож.
– Баловать не станешь? – обратился он к Стасу. – А то больно уж ты злобный.
Подобная характеристика из уст человека, недавно привязавшего труп к лошади и как ни в чем не бывало тянувшего истерзанное тело по улице на глазах у детей, звучала дико, даже для здешних мест. Но от дискуссии на тему злобности Стас решил воздержаться.
– Не стану, – процедил он.
– И правильно, – одобрил бородач, после чего перерезал путы на стременах и на сбруе. – Слазь.
Стас разогнулся, поморщившись от боли в затекшей пояснице, и неловко спрыгнул, после чего смог наконец оглядеться.
Остальные два «отца» тоже были на месте. Один, уже знакомый, с «Абаканом», и второй – высокий худощавый мужик с густой, аккуратно постриженной бородою на суровом лице и украшенным резьбой «РПК-74» в руках, чей полированный приклад, должно быть, и явился причиной временной отключки, теперь напоминающей о себе жуткой головной болью. А за плечом у пулеметчика виднелся пламегаситель «АК-103». Шинель и рюкзак лежали на земле рядом.
– Жилетку сыми, – приказал Стасу владелец пулемета и стряхнул пыль с плаща, расшитого слева – от сердца и выше – черными крестообразными узорами, выполняющими, видимо, роль знаков отличия. Вел он себя по-хозяйски. Приказы раздавал привычно и уверенно.
– Забирай, – разгрузочный жилет, клацнув магазинами, упал под ноги бородачу.
Пулеметчик поднял трофей, перекинул его через плечо и кивком головы подозвал «отца» с «Абаканом»:
– Проверь его.
Тот подошел к Стасу и, тщательно обыскав снизу доверху, выскреб из карманов всю мелочовку.
– Ты глянь, – протянул он пулеметчику поблескивающие на ладони четыре золотых.
– Хм, богато снарядили.
– Вы о чем опять? – встрял в разговор Стас. – Никто меня не снаряжал. Я не шпион. Я…
– Уймись, – поднял руку пулеметчик и снова вернул ее на цевье «РПК». – Кто ты, что ты – все узнаем в свой черед, коли воля Его на то будет. Брат Николай, – окликнул он владельца «АЕКа», отвязывающего веревку от ног трупа, – а не много ли им целиком-то? Стухнет ведь. Ты возьми на день, а остальное в ледник кинь.
Брат Николай кивнул, поднял конец уже отвязанной веревки, затянул его вокруг правой щиколотки мертвеца, откинул полу плаща и извлек на свет божий весьма нехилых размеров мачете. Перебросил левую ногу трупа через правую крест-накрест, выкрутив нижнюю часть туловища на сорок пять градусов, и трижды с силой рубанул в районе тазобедренного сустава, да так точно, что бедро практически отделилось от таза. Осталось лишь разрезать лоскут кожи и штанов.
– Хватит? – поднял Николай откромсанную ногу.
– Вполне, – ответил пулеметчик.
Глава 2
– Пошел, – ствол «РПК» уперся под лопатку и направил Стаса вслед за открывшим дверь барака «братом» Николаем.
За свои двадцать восемь лет, что худо-бедно удалось продержаться среди живых, Стас понюхал разного, но такого… Едва он приблизился к дверному проему, как в лицо шибанула волна смрада, сравнимого разве что с духом разлагающегося трупа, обильно сдобренного экскрементами.
– Двигай, – раздалось за спиной, и Стас шагнул вперед.
Картина внутри барака соответствовала запаху – земляной пол, устланный сгнившей в зловонных лужах соломой, минимум света через грязные желтые стекла крошечных оконец, и клетки вдоль стены. Клетки металлические, большие, человек на тридцать каждая, если, конечно, они предназначались для людей. И таких Стас насчитал шесть, разделенных перегородками, вроде тюремных камер, плюс еще одна, небольшая, в дальнем конце барака. На полу за толстыми прутьями были разложены кучки соломы, по двадцать пять – тридцать на камеру, стояли в дальних углах ржавые ведра, а по центру каждых «апартаментов» располагалось большое деревянное корыто с остатками того, что здешним обитателям, видимо, предлагалось употреблять в пищу. Вот только самих постояльцев не наблюдалось. Хотя нет. Стас прошел мимо предпоследней клетки и заметил движение на полу, но как следует рассмотреть не успел.
Шедший впереди Николай снял с пояса ключ и открыл дверь маленькой камеры.
– Располагайся, – пулеметчик надавил стволом посильнее и пропихнул Стаса в его новое место обитания. Клетка закрылась, лязгнул замок, и «служители Господни» с чувством выполненного долга направились к выходу.
– Эй! – крикнул Стас им вслед. – Дайте с главным поговорить! У меня дело есть к нему! Слышите?
Но никто не ответил. Свет желтой трапецией упал из дверного проема на грязный пол и снова потух.
– Суки! – Стас пнул валяющееся рядом ведро. Оно раскатисто громыхнуло о прутья и, откатившись, уставилось на обидчика проржавевшей дырой в боку.
– Тише, – донесся откуда-то испуганный женский голос. – Тише. Не нужно шуметь. А то накажут.
Стас пригляделся и рассмотрел шевелящийся во второй от него клетке бесформенный объект. Собственного цвета он не имел, а потому вначале показалось, будто в движение пришел кусок загаженного земляного пола. Бурые, черные, коричневые пятна, перемежаясь, выстроились в нечто напоминающее стоящего на коленях человека.
– Шумных бьют палками, – продолжил объект. – Насмерть забить могут. Не нужно шуметь.
Стас прикрыл ладонью глаза от падающего из оконца и мешающего всматриваться в полумрак света. Очертания говорящего женским голосом объекта стали немного четче. Теперь уже можно было различить едва поблескивающие глаза на заросшем грязью и обрамленном спутанными волосами лице.
– Кто ты? – задал он первый пришедший в голову вопрос.
– Маша, – ответил объект и, увеличившись в высоту, сделал несколько шагов навстречу. Подойдя к перегородке, Маша остановилась и села. – Ты откуда?
Стас хотел ответить «из-за Оки», но, подумав, решил, что не стоит откровенничать. Неизвестно, какие чувства питает эта Маша к заречным обитателям. Лучше будет сначала расспросить самому.
– Издалека, – выбрал он нейтральный ответ.
– Ты торговец?
– Да, торговец.
– Чем торгуешь?
«Ну какая тебе, на хрен, разница, чем? Свинцом!»
– Тканями.
– Тка-анями… – мечтательно повторила Маша. – Я люблю ткани. У меня раньше много платьев было. Красивых. Одно, самое красивое, голубенькое, с белыми ромашками, маленькими-маленькими. Папа мне любые ткани покупал, какие только захочу, а потом платья из них шили… – Она вдруг замолчала и всхлипнула.
– Эй, – позвал Стас, спеша отвлечь «прекрасное» и готовое разреветься создание от деструктивных мыслей, – Маша, что это за место? Где мы?
– Место? – переспросила она и шмыгнула носом. – Ну, как же? Это крепость имени Святого воина, защитника земли Русской, преподобного Ильи Муромца.
– Чего?!
– Чего слышал! – произнес совершенно неожиданно старческий мужской голос, принадлежащий непонятно кому. – Отвяжись от нее со своими расспросами.
– Кто это? – обратился Стас в темноту.
Девчонка вскочила и, звеня кандалами, потрусила к противоположной перегородке.
– Тихо, тихо, деда Захар, тебе много говорить нельзя, а то опять кашлем зайдешься. На-ка, попей, – она подняла с пола миску и протянула ее к куче подрагивающего тряпья.
– Кто здесь главный? Как с ним поговорить? – не унимался Стас.
Маша повернулась и взглянула с упреком:
– Не надо деда Захара тревожить, хворает он.
– Тогда сама ответь. Ты можешь ответить?
– Э-эх-хе, – куча тряпья поднялась и прислонилась к стене.
– Что же ты? Лежи, нельзя тебе…
– Цыц! – осадил Захар не в меру беспокойную сиделку. – Сам знаю, без сопливых. Он же не отстанет, так и будет гундеть. Не отстанешь?
– И не подумаю, – ответил Стас.
– Отец Фома за главного тут, к нему тебе надо, если разговор имеешь, – начал излагать Захар, но тут же затрясся в приступе сухого кашля.
– Я же говорила, что нельзя, – снова залепетала Маша. – Отец Фома, – переключилась она на Стаса, – с рабами не говорит и с тобою не станет.
– А какой разговор-то у тебя к нему? – продолжил Захар сиплым голосом, так и не откашлявшись. – Важное что?
– Важное, – кивнул Стас. – Для меня, по крайней мере. А далеко монастырь этот от Арзамаса?
– Километров восемьдесят, должно быть, – вставила Маша, пытаясь уберечь своего пациента от нового приступа, и дед Захар кивнул в знак согласия.
– Угу, а всего сто тридцать семь. Далеко я забрался, – прикинул Стас и сам не заметил, как озвучил свои расчеты.
– Так ты из Мурома, что ли, шел? – снова подал голос Захар.
– Из… Да, из Мурома. Останавливался там по дороге, запасы пополнить.
– А сам-то родом откуда?
– Из Владимира.
– Бывал я там, – кивнул дед и снова закашлялся, чем вызвал неодобрительные Машины вздохи, – хороший был город, да зачах.
– Скажите, – вернулся к расспросам Стас, – а у монахов этих с Арзамасом отношения как?
– Отношения? Торгуют они там. Рабов да награбленное, что самим не нужно, продают, а чего не хватает – покупают. Кожи возят еще. Вот и все отношения.
– Маша говорила, что крепость вроде Ильи Муромца имя носит?
– Так и есть.
– Уж не те ли это монахи, которых из Мурома выгнали?
– Они самые. Братьями да отцами себя кличут. Пришли сюда лет тридцать назад. Шестьдесят человек, или около того. Заложили поселок, хозяйством обзавелись, храм выстроили. Маленькая община была, но сильная. Автоматы, пулеметы… – Захар глотнул из миски и прочистил горло.
– Это у них вроде культа, что ли?
– Точно. Они каждому своему стволу имя дают. Живым считают его. Письмена всякие гравировкой наносят, приклады мастерят резные. Говорят, что души их, стволов-то, со стрелком завязаны неразрывно. Что будто бы сам Господь через это дело суд справедливый творит, пули волею своею направляет. Ну и прочая херня в том же духе.
– Да, – покивал Стас, – слышал. Только вот не знал, что в навашинских землях они осели. А бригады как же? Неужели у себя под боком пригрели и не трогают?
– Бригады промеж собою уж давно не воюют, – с искренним удивлением в голосе пояснила Маша.
– Что значит «промеж собою»?
Старик с девчонкой недоуменно переглянулись.
– Так ведь, – продолжил Захар, – монахи эти, как ты их называешь, и есть бригада навашинская, одна из пяти – Святые Люди. Не слыхал?
Стас взял долгую паузу и сделал в воздухе несколько спиралевидных движений указательным пальцем.
– Та-ак… Это… Значит, бывшие монахи, верой и правдой Мурому служившие, детей крестившие, теперь рабами торгуют и человечину жрут?
– Во славу Господа, – сыронизировал старик. – Раньше-то навашинские человечинкой без особых затей пробавлялись, а теперь у них под такое дело целая наука имеется, – он невесело посмеялся и снова зашелся в приступе кашля. – Они ж, «святые» эти, как за реку перебрались, отстроились только, корни на новом месте пустили, а тут раз тебе – и все тридцать три несчастья на их монашеские головы. Молитвы молитвами, а жрать-то хочется. Уж я не знаю, как там на самом деле было, но слыхал, будто держались они долго. Соседи, что в Навашино и в деревнях поодаль, уже кушали друг дружку вовсю, а эти постились, пока сами дохнуть не начали. Вот тогда и задумались, как быть дальше – молиться и сгинуть или убивать и есть? Какой вариант выбрали, ты догадываешься, наверное. Ну, а раз вера вроде как человечину жрать не позволяет, так, значит, поменять ее надо. Они и поменяли. И до того… – кашель снова прервал рассказ, Захар поднял миску и отхлебнул. – До того, значит, хороша новая вера вышла, что через пару-тройку лет в нее все местные обратились. А единоверцев кушать – грех. Ну и понеслась кровавая баня по окраинам, веру их не принявшим. Потом, правда, со съестным положение выправилось маленько. Опять харч привычный в рацион вернулся. Сейчас они людями нечасто закусывают. Да и к выбору придирчиво подходить стали. Им теперь здоровых и сильных подавай, да еще чтоб соперником был достойным, с оружием умел обращаться, и вообще… Торгаши с фермерами их в плане еды не интересуют. А вот на тебя, – Захар сметил Стаса взглядом, – могут и соблазниться. Раз в отдельную клетку посадили, значит, виды имеют.
– Нет, – подала голосок Маша, – его не станут есть, он же как раз торговец, тканями торгует. Сам говорил.
– Конечно, – усмехнулся старик, – а я Матерь Божья, только по мне не видать.
– Вас тут двое всего? – решил Стас перевести разговор в новое русло.
– С утра и до вечера двое, – ответил Захар, – а к ночи ближе остальных пригонят.
– На работах все, – подключилась Маша.
– Что за работы?
– Обычные, – вздохнула она. – Кто на фермах, кто в кожевенном. На фермах лучше. За коровами смотреть, за свиньями. Коровы хорошие. Я когда работала, даже имена им давала. Там одна рыжая была – Нюрка, умная-умная. Ей сена в кормушку подкладываешь, а она тебе руки лижет. Добрая была. Свиньи не такие. Только и жрут постоянно. Могут и человека сожрать. Помнишь, деда Захар, как Алена Плетнева с голодухи в обморок упала прошлой зимою, да прям в загон, так ее и съели? Потом только кости обглоданные нашли, когда помет стали вычерпывать. Но на кожевенном еще хуже. Там шкуры в растворе вымачивают. А раствор вонючий такой, – Маша сморщилась, всем видом демонстрируя отвращение, – хуже дерьма свиного и едкий. У тех, кто работает там, руки язвами покрываются и чесотка по всему телу.
«Удивила, етить твою, – подумал Стас. – Да у вас тут и без растворов через неделю живьем сгниешь».
– Хворают много, – продолжила Маша совсем упавшим голосом, – кровью кашляют. Вот и деда Захар приболел. – Словно в подтверждение ее слов старик опять зашелся надрывным кашлем. – Совсем худо ему, уже и работать не может.
За свои двадцать восемь лет, что худо-бедно удалось продержаться среди живых, Стас понюхал разного, но такого… Едва он приблизился к дверному проему, как в лицо шибанула волна смрада, сравнимого разве что с духом разлагающегося трупа, обильно сдобренного экскрементами.
– Двигай, – раздалось за спиной, и Стас шагнул вперед.
Картина внутри барака соответствовала запаху – земляной пол, устланный сгнившей в зловонных лужах соломой, минимум света через грязные желтые стекла крошечных оконец, и клетки вдоль стены. Клетки металлические, большие, человек на тридцать каждая, если, конечно, они предназначались для людей. И таких Стас насчитал шесть, разделенных перегородками, вроде тюремных камер, плюс еще одна, небольшая, в дальнем конце барака. На полу за толстыми прутьями были разложены кучки соломы, по двадцать пять – тридцать на камеру, стояли в дальних углах ржавые ведра, а по центру каждых «апартаментов» располагалось большое деревянное корыто с остатками того, что здешним обитателям, видимо, предлагалось употреблять в пищу. Вот только самих постояльцев не наблюдалось. Хотя нет. Стас прошел мимо предпоследней клетки и заметил движение на полу, но как следует рассмотреть не успел.
Шедший впереди Николай снял с пояса ключ и открыл дверь маленькой камеры.
– Располагайся, – пулеметчик надавил стволом посильнее и пропихнул Стаса в его новое место обитания. Клетка закрылась, лязгнул замок, и «служители Господни» с чувством выполненного долга направились к выходу.
– Эй! – крикнул Стас им вслед. – Дайте с главным поговорить! У меня дело есть к нему! Слышите?
Но никто не ответил. Свет желтой трапецией упал из дверного проема на грязный пол и снова потух.
– Суки! – Стас пнул валяющееся рядом ведро. Оно раскатисто громыхнуло о прутья и, откатившись, уставилось на обидчика проржавевшей дырой в боку.
– Тише, – донесся откуда-то испуганный женский голос. – Тише. Не нужно шуметь. А то накажут.
Стас пригляделся и рассмотрел шевелящийся во второй от него клетке бесформенный объект. Собственного цвета он не имел, а потому вначале показалось, будто в движение пришел кусок загаженного земляного пола. Бурые, черные, коричневые пятна, перемежаясь, выстроились в нечто напоминающее стоящего на коленях человека.
– Шумных бьют палками, – продолжил объект. – Насмерть забить могут. Не нужно шуметь.
Стас прикрыл ладонью глаза от падающего из оконца и мешающего всматриваться в полумрак света. Очертания говорящего женским голосом объекта стали немного четче. Теперь уже можно было различить едва поблескивающие глаза на заросшем грязью и обрамленном спутанными волосами лице.
– Кто ты? – задал он первый пришедший в голову вопрос.
– Маша, – ответил объект и, увеличившись в высоту, сделал несколько шагов навстречу. Подойдя к перегородке, Маша остановилась и села. – Ты откуда?
Стас хотел ответить «из-за Оки», но, подумав, решил, что не стоит откровенничать. Неизвестно, какие чувства питает эта Маша к заречным обитателям. Лучше будет сначала расспросить самому.
– Издалека, – выбрал он нейтральный ответ.
– Ты торговец?
– Да, торговец.
– Чем торгуешь?
«Ну какая тебе, на хрен, разница, чем? Свинцом!»
– Тканями.
– Тка-анями… – мечтательно повторила Маша. – Я люблю ткани. У меня раньше много платьев было. Красивых. Одно, самое красивое, голубенькое, с белыми ромашками, маленькими-маленькими. Папа мне любые ткани покупал, какие только захочу, а потом платья из них шили… – Она вдруг замолчала и всхлипнула.
– Эй, – позвал Стас, спеша отвлечь «прекрасное» и готовое разреветься создание от деструктивных мыслей, – Маша, что это за место? Где мы?
– Место? – переспросила она и шмыгнула носом. – Ну, как же? Это крепость имени Святого воина, защитника земли Русской, преподобного Ильи Муромца.
– Чего?!
– Чего слышал! – произнес совершенно неожиданно старческий мужской голос, принадлежащий непонятно кому. – Отвяжись от нее со своими расспросами.
– Кто это? – обратился Стас в темноту.
Девчонка вскочила и, звеня кандалами, потрусила к противоположной перегородке.
– Тихо, тихо, деда Захар, тебе много говорить нельзя, а то опять кашлем зайдешься. На-ка, попей, – она подняла с пола миску и протянула ее к куче подрагивающего тряпья.
– Кто здесь главный? Как с ним поговорить? – не унимался Стас.
Маша повернулась и взглянула с упреком:
– Не надо деда Захара тревожить, хворает он.
– Тогда сама ответь. Ты можешь ответить?
– Э-эх-хе, – куча тряпья поднялась и прислонилась к стене.
– Что же ты? Лежи, нельзя тебе…
– Цыц! – осадил Захар не в меру беспокойную сиделку. – Сам знаю, без сопливых. Он же не отстанет, так и будет гундеть. Не отстанешь?
– И не подумаю, – ответил Стас.
– Отец Фома за главного тут, к нему тебе надо, если разговор имеешь, – начал излагать Захар, но тут же затрясся в приступе сухого кашля.
– Я же говорила, что нельзя, – снова залепетала Маша. – Отец Фома, – переключилась она на Стаса, – с рабами не говорит и с тобою не станет.
– А какой разговор-то у тебя к нему? – продолжил Захар сиплым голосом, так и не откашлявшись. – Важное что?
– Важное, – кивнул Стас. – Для меня, по крайней мере. А далеко монастырь этот от Арзамаса?
– Километров восемьдесят, должно быть, – вставила Маша, пытаясь уберечь своего пациента от нового приступа, и дед Захар кивнул в знак согласия.
– Угу, а всего сто тридцать семь. Далеко я забрался, – прикинул Стас и сам не заметил, как озвучил свои расчеты.
– Так ты из Мурома, что ли, шел? – снова подал голос Захар.
– Из… Да, из Мурома. Останавливался там по дороге, запасы пополнить.
– А сам-то родом откуда?
– Из Владимира.
– Бывал я там, – кивнул дед и снова закашлялся, чем вызвал неодобрительные Машины вздохи, – хороший был город, да зачах.
– Скажите, – вернулся к расспросам Стас, – а у монахов этих с Арзамасом отношения как?
– Отношения? Торгуют они там. Рабов да награбленное, что самим не нужно, продают, а чего не хватает – покупают. Кожи возят еще. Вот и все отношения.
– Маша говорила, что крепость вроде Ильи Муромца имя носит?
– Так и есть.
– Уж не те ли это монахи, которых из Мурома выгнали?
– Они самые. Братьями да отцами себя кличут. Пришли сюда лет тридцать назад. Шестьдесят человек, или около того. Заложили поселок, хозяйством обзавелись, храм выстроили. Маленькая община была, но сильная. Автоматы, пулеметы… – Захар глотнул из миски и прочистил горло.
– Это у них вроде культа, что ли?
– Точно. Они каждому своему стволу имя дают. Живым считают его. Письмена всякие гравировкой наносят, приклады мастерят резные. Говорят, что души их, стволов-то, со стрелком завязаны неразрывно. Что будто бы сам Господь через это дело суд справедливый творит, пули волею своею направляет. Ну и прочая херня в том же духе.
– Да, – покивал Стас, – слышал. Только вот не знал, что в навашинских землях они осели. А бригады как же? Неужели у себя под боком пригрели и не трогают?
– Бригады промеж собою уж давно не воюют, – с искренним удивлением в голосе пояснила Маша.
– Что значит «промеж собою»?
Старик с девчонкой недоуменно переглянулись.
– Так ведь, – продолжил Захар, – монахи эти, как ты их называешь, и есть бригада навашинская, одна из пяти – Святые Люди. Не слыхал?
Стас взял долгую паузу и сделал в воздухе несколько спиралевидных движений указательным пальцем.
– Та-ак… Это… Значит, бывшие монахи, верой и правдой Мурому служившие, детей крестившие, теперь рабами торгуют и человечину жрут?
– Во славу Господа, – сыронизировал старик. – Раньше-то навашинские человечинкой без особых затей пробавлялись, а теперь у них под такое дело целая наука имеется, – он невесело посмеялся и снова зашелся в приступе кашля. – Они ж, «святые» эти, как за реку перебрались, отстроились только, корни на новом месте пустили, а тут раз тебе – и все тридцать три несчастья на их монашеские головы. Молитвы молитвами, а жрать-то хочется. Уж я не знаю, как там на самом деле было, но слыхал, будто держались они долго. Соседи, что в Навашино и в деревнях поодаль, уже кушали друг дружку вовсю, а эти постились, пока сами дохнуть не начали. Вот тогда и задумались, как быть дальше – молиться и сгинуть или убивать и есть? Какой вариант выбрали, ты догадываешься, наверное. Ну, а раз вера вроде как человечину жрать не позволяет, так, значит, поменять ее надо. Они и поменяли. И до того… – кашель снова прервал рассказ, Захар поднял миску и отхлебнул. – До того, значит, хороша новая вера вышла, что через пару-тройку лет в нее все местные обратились. А единоверцев кушать – грех. Ну и понеслась кровавая баня по окраинам, веру их не принявшим. Потом, правда, со съестным положение выправилось маленько. Опять харч привычный в рацион вернулся. Сейчас они людями нечасто закусывают. Да и к выбору придирчиво подходить стали. Им теперь здоровых и сильных подавай, да еще чтоб соперником был достойным, с оружием умел обращаться, и вообще… Торгаши с фермерами их в плане еды не интересуют. А вот на тебя, – Захар сметил Стаса взглядом, – могут и соблазниться. Раз в отдельную клетку посадили, значит, виды имеют.
– Нет, – подала голосок Маша, – его не станут есть, он же как раз торговец, тканями торгует. Сам говорил.
– Конечно, – усмехнулся старик, – а я Матерь Божья, только по мне не видать.
– Вас тут двое всего? – решил Стас перевести разговор в новое русло.
– С утра и до вечера двое, – ответил Захар, – а к ночи ближе остальных пригонят.
– На работах все, – подключилась Маша.
– Что за работы?
– Обычные, – вздохнула она. – Кто на фермах, кто в кожевенном. На фермах лучше. За коровами смотреть, за свиньями. Коровы хорошие. Я когда работала, даже имена им давала. Там одна рыжая была – Нюрка, умная-умная. Ей сена в кормушку подкладываешь, а она тебе руки лижет. Добрая была. Свиньи не такие. Только и жрут постоянно. Могут и человека сожрать. Помнишь, деда Захар, как Алена Плетнева с голодухи в обморок упала прошлой зимою, да прям в загон, так ее и съели? Потом только кости обглоданные нашли, когда помет стали вычерпывать. Но на кожевенном еще хуже. Там шкуры в растворе вымачивают. А раствор вонючий такой, – Маша сморщилась, всем видом демонстрируя отвращение, – хуже дерьма свиного и едкий. У тех, кто работает там, руки язвами покрываются и чесотка по всему телу.
«Удивила, етить твою, – подумал Стас. – Да у вас тут и без растворов через неделю живьем сгниешь».
– Хворают много, – продолжила Маша совсем упавшим голосом, – кровью кашляют. Вот и деда Захар приболел. – Словно в подтверждение ее слов старик опять зашелся надрывным кашлем. – Совсем худо ему, уже и работать не может.