Ашот Аршакян. Свежий начальник (сборник)

   Андрей Николаевич продолжил:
   – Братья! Закон ограничивает наш порыв! Но они не в силах удержать нас! За год мы оказали помощь миллионам людей, нуждавшихся в переливании крови. Тысячи спасли от неизлечимых болезней! Наш центральный штаб в Цюрихе, куда уезжают адепты пятой ступени, доволен нами!
   Медсестры ввезли этажерки на колесиках, с полочек свисали прозрачные трубки и емкости для крови.
   Люди засучивали рукава.
   Петю попросили поработать кулачком.
   После процедуры Андрей Николаевич обошел вокруг стола, оставляя перед каждым конверт.
   Подошел к Пете:
   – Петя, не подумай, что люди ходят сюда ради денег. Но донору нельзя уставать на работе и нужно хорошо питаться.
   Каждое воскресенье Петя посещал особняк на Полянской улице. Его посвятили в адепты второй ступени – брали плазму. Денег давали больше.
   К лету Петя отметил, что он уже старожил – адепт третьей ступени. Для повышения статуса он пожертвовал небольшими участками кожи на внешней стороне бедер.
   В сентябре Петя отдал почку.
   Как адепту четвертой ступени, ему проверили сердце, глазное яблоко, печень, кожный покров.
   Умиротворенный благодаря особому витаминному комплексу, Петя готовил молодняк к третьей ступени.
   Предновогодним вечером с Белорусского вокзала отправляли в Цюрих адепта пятой ступени Петю. Контейнеры провожал Андрей Николаевич. Он хотел выспаться, торопился. Перед праздниками в царицынском СПК КЗ бывало много народа.

Шаурмизм

   Тучин спешил на заседание клуба любителей шаурмы.
   Десять лет назад на Тобольской площади он первый раз попробовал шаурму в пите. Капусты тогда было меньше, мяса больше. Аромат соуса оставался на руках всю ночь.
   Тучин полюбил шаурму. Ел ее после работы, на семейных прогулках.
   Этапом стало появление шаурмы в лаваше и создание клуба. На Задойной улице в доме Пучкова собирались любители шаурмы со всей Москвы, раз в год проводился всероссийский слет.
   Тучин часто вспоминал свои речи: «О массовом переходе к куриной начинке», «О зависимости любителей шаурмы от точек горячего питания».
   Зависимость действительно была. Жена Тучина принесла однажды домой стопку лаваша, обжарила мелко нарезанную свинину, нашинковала капусту с помидорами и состряпала нехитрый соус на основе майонеза.
   Тучин завернул ингредиенты в лаваш, надкусил… и подавился. Не то!
   Он ехал на заседание с предчувствием беды. Уже стало традицией перед заседанием клуба съесть шаурму. В прошлый раз он прочел всем указ мэра Москвы: «О реорганизации торговых точек быстрого питания». Был направлен протест городской думе и открытое письмо мэру. Но ситуация только ухудшилась.
   Выйдя из метро, Тучин оглядел ларьки и не увидел ни одной витрины с вращающейся мясной бобиной. Шаурмы не было.
   «Как так можно? – возмутился Тучин. – Опоздаю, но съем шаурму!»
   Тучин вернулся в метро, вышел через станцию – шаурмы не было. На следующей – опять неудача.
   Тучин решил проверить памятный ларек на Тобольской площади.
   Ларек был открыт. Внутри томно пеклось, подставляя бока жару, мясо. На прилавке лежали лаваш, капуста, соленые огурчики, помидоры, блюдце с луком, укроп и бежевый соус.
   – Командир! Сделай мне одну шаурму! – заказал Тучин.
   – Сырая, – ответил продавец.
   – Сколько ждать?!
   – Только поставил.
   Тучин отошел. Надо было ехать в клуб.
   Он вернулся к ларьку.
   – Голубчик, сверху уже поджарилась, нарежь! Опаздываю!
   – Сырая, нельзя.
   Тучин достал пятьсот рублей и протянул продавцу.
   – Сделай, голубчик…
   Продавец взял деньги.
   Тучин съел шаурму.
   У особняка Пучкова собралась толпа. Членов клуба оттесняли от здания одетые по-военному люди в черных масках. Тучину было то холодно, то жарко. Все вокруг посерело.
   Мимо пробежал делегат из питерского филиала и закричал:
   – Ага! Шаверма не угодила?! Теперь хана вам! Будут тут – Ачма и Хычин!

Ты сверлил. Козел

   В комнате на пятом этаже панельного дома в районе Лубово к полудню усилилось розовое свечение. На кровати под стеганым ватным одеялом вторые сутки спал безработный Владимир Анатольевич Венедов.
   Ему снилась хрупкая японская девушка со сложным именем. Она стояла в полосе прибоя, волны омывали ее ноги и приподнимали черное платье. Девушка играла на скрипке.
   Венедов осознавал, что просыпаться нет смысла, что в обычном мире нет ни девушек, ни моря, ни скрипок.
   На третьи сутки, подчиняясь воле Венедова, его тело стало перестраиваться: замедлился пульс, дыхание. Тело Венедова готовилось к продолжительному, быть может, вечному сну. В то же время его душа достигла высот нечеловеческого познания и блаженства. Недосягаемой была лишь девушка на берегу. Венедов мог видеть ее, слышать прибой и скрипку, но приблизиться не мог. Ему казалось, что девушка эта спит в крошечной квартирке на острове Хоккайдо и ждет, когда он осмелится подойти к ней.
   Венедов ясно понял, что сон, в котором он оказался, создан для них двоих, что это средство соединения двух родственных душ, что они венчаны высшим разумом.
   Венедов сконцентрировался.
   На пятые сутки глубокого сна Венедов почувствовал, что может подойти к девушке. Он оказался на пляже. Прибой стих. Девушка опустила скрипку и смычок. Венедов побежал к ней.
   Тотчас его как будто схватили и бросили обратно в кровать. Вместо моря – стеганое ватное одеяло, вместо скрипичной мелодии – грызущее бетон сверло.
   Венедов проснулся и еще долго лежал, пытаясь опять заснуть. Тонкие панельные стены вибрировали от работы мощного перфоратора. Венедов смог бы заснуть при постоянном шуме, но звук то исчезал, то неожиданно появлялся вновь.
   Венедов встал. С непривычки ноги подгибались. Он взял молоток и стал бить по трубе, уходящей в верхнюю квартиру.
   Сверлить не переставали.
   Венедов влез на стремянку и долго крушил молотком потолок; сыпалась штукатурка, попадала в глаза.
   Венедов выбежал за дверь, поднялся на верхний этаж и позвонил в ненавистную квартиру.
   Ему не ответили.
   Венедов стучал молотком в дверь, порвал обивку, разбил глазок.
   Ему не ответили.
   Он вернулся к себе, сел на кухне. В памяти возникала девушка со скрипкой на берегу моря. Она плакала и звала.
   Наверху сверлили.
   В отчаянии Венедов принес с балкона бутыль с растворителем, взял нож и опять поднялся на верхний этаж.
   Перед закрытой дверью он разрезал себе руки, сделал надпись на стене, облился растворителем и чиркнул зажигалкой.
   Вернувшись с работы, хозяйка квартиры на шестом этаже обнаружила обгоревший труп Венедова. На стене было написано кровью: «Ты сверлил. Козел».
   Из соседнего подъезда рабочие выносили старую деревянную дверь, они заменили ее железной.

Генеральный свидетель

   В ЗАГСе я, как говорится, пустил слезу. И не важно, что женился мой самый диковатый приятель Василий, отъявленный и успешный малолетний бабник. Не важно, что сам я в этот момент выглядел смешно: в бордовом пиджаке, золотом галстуке и с шелковой лентой с надписью «Главный свидетель». Не важно! Потому что момент был действительно торжественным. И беззубый коротышка Василий, на лице которого никогда до этого не проявлялась серьезность, который мог помочиться на эскалаторе в час пик, был одухотворен и трогателен в строгом костюме.
   С утра я приехал к жениху в подмосковный город Железнодорожный. Мне нацепили ленту и галстук.
   Невесту выкупали на Бабушкинской. На невестином пороге Василий тряс пачками десятирублевок, я извлекал из пакетов бутылки и передавал свидетельнице, миловидной брюнетке.
   Гуляли на Манежке. Я шел со свидетельницей в паре. Она рассказала, что свадьба будет в ресторане, в гостинице рядом с Красной площадью. И я представил, как наша процессия сейчас свернет направо, минует нулевой километр, поклонится Мавзолею и проследует к гостинице «Россия».
   Напротив Исторического музея у меня кончились сигареты. Сбегав к палатке у метро, купил пачку, вернулся. Но свадьба ушла дальше.
   Я бросился в арку Покровских ворот и мимо ГУМа направился к «России».
 
   В наше время «Россия» сохранилась только на фотографиях – ее снесли, чтобы не портить внешний вид Москвы. На свободном месте построят киноконцертный зал, мультиплексы, центры торгового обслуживания – все то, что сейчас застройщики обозначают древним словом «стилобат».
   Тем, кто не застал «Россию», я расскажу, что это было гигантское серое здание из стекла и бетона с высотной частью в центре – неуклюжее и величественное, как империя, именем которой оно было названо.
 
   – Где тут свадьба? – озадачил я охрану на входе.
   – Ну, как сказать… – Охранник осмотрел мою праздничную ленту, букет в руках. – На пятом справляют, и в другом крыле.
   Меня пропустили.
   Поднимаясь на пятый этаж, я мечтал о рюмке, о свидетельнице. Меня переполняла какая-то недетская бравада и предвкушение реализации всех желаний.
   Я вышел из лифта в запустелый холл и увидел в конце коридора стеклянные врата, затянутые белым шелком, из-за них слышались смех, музыка – свадьба была в разгаре. Все во мне засверкало с удвоенной силой: и галстук, и лента, и туфли, и глаза.
   Я распахнул двери и ощутил застольный аромат, столь любимый перед праздником и столь же ненавистный утром следующего дня. Я приближался к П-образной череде столов с яствами и по пути трижды рек во всю мощь: «Горько! Горько! Горько…» Гости подхватили. Новобрачные припали друг к другу.
   Но это третье «горько» вышло у меня совсем кисло, простите уж за затертый каламбур. Я не узнавал ни жениха, ни невесту, ни гостей…
   Это была чужая свадьба!
   Меня усадили за уголок стола, посочувствовали, налили…
   Внизу я расспросил администратора. Оказалось, что в гостинице сегодня отмечается еще несколько свадеб. Я решил обойти их все.
   Так как ни я, ни администратор не знали, где конкретно проходят торжества, мне предстояло проверить все подъезды.
   Я стал осторожнее и уже не врывался в банкетные залы с околесившейся грудью. Но все равно мое появление на каждой новой свадьбе вызывало оживление. Ведь надпись «Главный свидетель» все еще золотилась на шелковой ленте, и букет хоть и замялся, но не увял. Выбросить эти атрибуты я не смел, так как они были верным пропуском в глазах следующего охранника.
   Скоро мне надоели прокурорские ковровые дорожки в коридорах, желтые дверные ручки, тележки уборщиц, лестницы и лифты, банкетные залы, пьяные гости, женихи, невесты. Я вспоминал бедолагу из «Чародеев», гостя с юга, который заблудился в институте Необыкновенных услуг. Только я не заблудился, а отстал.
   В одном из гостиничных кафе, из которого открывался прекрасный вид на Москву-реку, я решил отдохнуть. Заказал кофе.
   Возможно, где-то совсем рядом веселились Василий и его невеста. А свидетельницу соблазнял чужой мужик.
   «От свадьбы к свадьбе – пустеют столы», – бормотал я про себя.
   И действительно, на последнем торжестве, где я побывал, закуска уже заканчивалась, а на меня не обратили внимания.
   Оставался один зал, где гипотетически еще могли праздновать. Он находился в башенной части гостиницы.
   Туда вел скоростной лифт. Поднимаясь, я ощутил небольшую перегрузку, а при остановке – преддверие невесомости.
   В зале никого не было. На столах, покрытых белыми скатертями, – чистая посуда, приборы, салфетки и искусственные цветы.
   Я находился на самом верху, в центре пустого банкетного зала, в парадном наряде, с шелковой лентой с надписью «Главный свидетель», с букетом в руках.
   Подо мною женилась вся «Россия». А я стоял и смотрел, как огромное красное солнце опускается на Замоскворечье. Я снял ленту, положил на стол, рядом положил букет и подумал, что никогда уже не буду свидетелем стольких свадеб.

Анфиса

   Помню пустынный бульвар возле Чистых прудов, на который было не зайти из-за строительства метро. Тепло. Слякоть. Она сидела на спинке скамейки, обхватив руками колени. Смотрела вверх и говорила, что ей нравится разглядывать сквозь крону дерева небо.
   Я тогда подумал, что где-то читал такое. Но при чем тут книги?! Дымное московское небо видела она – девушка в сиротливой куртке с капюшоном – психопатка Анфиса.
   Познакомились мы на дне рождения у общего знакомого.
   Черемушки. Зима. Меня привел друг. В прихожей лаял пудель с праздничным красным бантом на купированном хвосте. На вешалке грудились шубы, пальто, куртки.
   Друг представил меня как начинающего журналиста.
   Анфиса курила на кухне. Одета она была не празднично: линялые джинсы, отвратительный зеленый свитер с «плечиками», на ногах домашние туфли на высоком толстом каблуке.
   Я поздоровался и спросил по-дурацки:
   – Какими судьбами?
   – Живу тут, – ответила Анфиса.
   – С Пашей? – Я вспомнил, что именинника зовут Павлом.
   – Я ему комнату сдаю. Ненавижу художников и собак ненавижу. Он не заплатил мне за прошлый месяц.
   – Ты не любишь собак?
   – Я люблю виски и кататься на коньках.
   Мы замолчали.
   Анфиса прикурила новую сигарету, подошла к плите, зажгла газ под чайником.
   Когда с утра она легла ко мне под одеяло, когда из-за нарастающего возбуждения похмелье отступило, я понял – она сделала правильно, что выгнала художника Пашу вместе с гостями. Правильно. Потому что теперь мне очень хорошо.
   – Пойдешь со мной кататься на коньках?
   – Я не умею.
   Анфиса взяла вскипевший чайник, обернув ручку вафельным полотенцем. Вышла из кухни.
   Голоса в комнате смолкли. Потом раздался визг. Мой друг с ошпаренной рукой выбежал в прихожую.
   – Все вон отсюда! Пошли вон! – орала Анфиса, размахивая чайником с остатками кипятка.
   Художник Паша еще месяц приходил к нам – потихоньку забирал вещи.
   А мой друг больше мне не друг. Ведь я променял его на бабу.
   Она прижалась ко мне спиной. Стала двигаться, насаживаясь на меня, и, когда у нее это получилось, затихла, сильно сжав внутренние мышцы.
   – Зачем ты тогда обварила моего друга?
   – Какой он тебе друг? Он козел.
   Анфиса снимала эту двухкомнатную квартиру, потом сдавала одну из комнат за еще большую цену. Паша был последним ее квартирантом.
   Анфиса не говорила, откуда она. Анфиса чистила зубы шесть раз в день. Анфисе нравилось ужинать в ресторанах. Про коньки Анфиса соврала. Но виски любила. После секса Анфиса пританцовывала под заделанную под ретро популярную песенку и подпевала: «Упс ай дидэн эгейн…» Я в такие моменты хотел сбежать.
   От прерванного дня рождения остался праздничный стол. Мы выпили водки. Я много рассказывал. Она ластилась, говорила, что журналисты умнее художников. Спали в разных комнатах. Но с утра она пришла ко мне.
   Иногда Анфиса уходила на работу. Она не была проституткой, она была переводчицей.
   Она говорила, что хочет от меня ребенка. Но не сейчас, а через три года, когда мы уже расстанемся.
   Это был дом ткачей – хрущевка.
   Наступила весна.
   Я сидел на скамейке перед подъездом, курил и следил за беременной белой кошкой – она охотилась в траве. Сигарета кончилась, я затушил бычок о ствол березки.
   Из окна первого этажа высунулась старушка:
   – Не смей портить дерево! Это дом ткачей! Щенок! Я ткачиха! Мой муж был ткачом!
   Я не заметил, что сзади подошла Анфиса. Но увидел, что старушка испуганно закрывает окно, и тут же двойное стекло одной из створок лопается. Это Анфиса метнула бутылку с пивом.
   – Что ты хочешь? – шептала в постели Анфиса. – Как тебя поласкать? Скажи, не стесняйся.
   Наш сосед собирал на помойке вещи и складывал их около своей двери. Птичья клетка, карбюратор, газеты, мотки проволоки, каркас от велосипеда «Кама», книги и еще много чего. Анфиса однажды задела ногой дюралевый остов детской коляски, когда уходила на работу. Порвала колготки. Вечером она подожгла соседский хлам.
   Анфиса успокаивается только в двух случаях: когда смотрит на небо сквозь крону дерева и когда спит со мной. В такие моменты я тоже спокоен.
   Нас не выселяют. Анфиса говорила с хозяином квартиры, тот согласился подождать с оплатой. Я устроился на хорошую работу – пишу статьи для спортивного интернет-сайта. Теперь я могу сам платить за жилье.
   Анфиса спит до трех дня. У нее часто болит голова.
   Старушка с первого этажа, наш сосед и еще несколько жителей, кому Анфиса успела насолить, часто вызывают милицию, если Анфиса буйствует.
   Когда у нее месячные, я уезжаю жить к родителям в Подмосковье.
   Я очень привык к Анфисе.
   Если я задерживаюсь с оплатой квартиры, она не спит со мной.
   – Понимаешь, между нами нет страсти. Мне теперь даже не хочется ласкать тебя ртом.
   Вчера она кинула в меня вилку.
   Меня приняли в штат одного популярного журнала. Анфиса разрешила устроить у нас дома вечеринку. Но видно было – недовольна. Но может, потому, что гонораров давно не было, а зарплата в журнале только через месяц? Нет, вряд ли.
   На вечеринку пришел главный редактор. Кроме него две сотрудницы, еще какие-то люди и молодой стеснительный звукорежиссер из Академии телевидения.
   Анфиса даже не переоделась. Сидела на кухне в старых джинсах и зеленом свитере с «плечиками».
   Гости говорили о журналистике. Звукорежиссеру было скучно, он вышел покурить на кухню и долго не возвращался.
   Услышав свист кипящего чайника, я понял, что мне пора уходить.
   Еще месяц я приезжал к Анфисе – потихоньку забирал вещи.

Кот и Эллис

   Эллис. Красивое имя. Эллис – милейшая вислоухая псинка из «Детского мира», с силиконовым брюшком, живым на ощупь. И еще серый пушистый кот. Не облезлый бездомный котяра – боец и выпивоха, не расплывшийся кастрат, а годовалый котик, для пушистости вскормленный яичным белком.
   В день рождения хозяйки кот встречал в прихожей гостей. Хозяйка, старшеклассница, ждала возлюбленного из параллельного класса. Он пришел последним. Подарил букет и игрушку – Эллис. Кот посмотрел в ее глаза и сразу влюбился. Весь вечер он сидел около косметического столика и любовался ею. Хотел запрыгнуть, но хозяйка с ухажером были рядом – целовались.
   На следующий день, когда родители хозяйки ушли на работу, а сама она в школу, кот пробрался в комнату к Эллис. Он вскочил к ней, сбросил на пол, обнял. Но тут же отпрыгнул.
   Эллис электронным голосом заявила:
   – Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!
   Кот походил вокруг нее, голос ему не понравился. Эллис замолчала. Кот подождал и, не справившись с вожделением, приник к Эллис.
   Она опять заговорила:
   – Я люблю тебя! Я люблю тебя!
   Коту было неприятно, что Эллис разговаривает. Он сбегал на кухню, полакал молоко, поймал муху, поспал. Эллис не забывалась.
   Он пришел к ней, лег рядом, придвинулся ближе, еще ближе – и схватил лапами.
   – Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! – заверещала Эллис.
   Кот выпустил когти, зашипел и стал бить игрушку.
   Изорванная, она, наконец, замолчала. Везде были клочья. Кот не удержался и пометил преступное место.
   Хозяйка увидела останки Эллис, мокнущие в лужице, и не стала спорить с родителями, когда те решили кастрировать кота.
   Через неделю его повезли к ветеринару.
   Там были собаки, кошки и даже сова с перебитым крылом. Кот видел, как еще какого-то кота занесли в кабинет здоровым, а вынесли явно больным. Кот почувствовал угрозу. Хозяйка гладила его, но это не помогало.