Страница:
Ашот Аршакян
Свежий начальник
Свежий начальник
Десяток бытовок в сугробах, плиты, башенный кран – нулевой цикл.
Начальнику-грузину в управлении я понравился. В отделе кадров завели трудовую книжку. Теперь я тоже начальник – мастер.
Первое утро на объекте. Смотрю на бытовки, на выпавший за ночь снег и дедуктивно размышляю: у дверей я заметил желтые пещерки в свежем снегу, значит, в бытовках кто-то есть. Зайти боюсь. Дожидаюсь начальника участка, Петровича.
Он появляется непонятно откуда, в военной шапке, с лицом как у Ельцина, за ним трусит толстый сторож с собаками.
Петрович кричит:
– Выходи! Хватит спать!
Рабочие выходят.
– Сколько подъемов? – спрашивает Петрович.
– Сколько? – поддакивает сторож.
– Двадцать четыре!
– А почему в ночную сорок?
– Панели роем! Централизация! Иди ты!
Меня приняли тепло:
– Ну что, начальник… Главное, не мешай! Ходи, смотри.
Переодевался в бытовке для ИТР. Там над учетными журналами сидела маленькая блондинка Катенька, звучало радио, в холодильнике не переводилось сало и горбушка черного, на стене висело зеркало и был электрический чайник.
– Сам ничего не делай, – посоветовала мне Катенька, – а то не будут уважать.
Я и не спешил что-то делать – грелся.
Приехал начальник-грузин, выгнал меня на улицу и велел изучать централизацию.
– Освоишь централизацию – все у тебя будет хорошо! А рабочие лучше нас с тобой знают, как строить.
– А чего мы строим? – спросил я.
– Учи централизацию!
Централизация мне не давалась. Зато я понял, что обычно раздражало начальника-грузина, когда тот приезжал на объект: нельзя было находиться рядом с рабочими и нельзя было греться в Катенькиной бытовке. Оптимально, чтобы начальник-грузин тебя видел, но издалека.
Хорошо было помогать геодезисту. Лежишь наверху, с краю, и отмечаешь мелом черточку на углу плиты.
Внизу на земле черточку через линзы теодолита видит геодезист. И кричит, куда передвинуть мел:
– Левее! Еще! Рисуй! Так!
Последней моей обязанностью, перед тем как я перешел в ночную смену, было ездить в кузове грузовичка за обедами.
Инженер по технике безопасности выдал мне удостоверение мастера.
К Новому году я стал выходить в ночь.
Поначалу я расслабился. Приходил вечером, включал радио, проверял, есть ли что новое в холодильнике, ложился на Катенькин топчан, под голову подкладывал Катенькину сменную одежду и дремал.
В полночь в бытовку врывались рабочие. Они смахивали на партизан, занявших фашистский штаб и встретивших забытого тут по ошибке рядового фрица.
Бригадир срывал с моей головы Катенькину куртку и призывал:
– Вставай, начальник!
Я отпирал рабочим столовую, выпивал с ними стакан водки и опять ложился спать.
Через неделю или две все надоело, хотелось деятельности. Я с завистью смотрел, как на высоте искрит сварка, как толстенький, но ловкий стропальщик Багиров цепляет крюками плиты, панели и блоки, слышал короткие команды: «Майна! Вира!» и жалел, что окончил техникум и стал начальником.
И донимал меня вопрос: какое же, в конце концов, здание мы строим? Ни генплана, ни поэтажного плана, вообще никаких чертежей я еще не видел.
Я рылся в Катенькиных бумагах, но ничего, кроме учетных журналов, табелей и ведомостей, не находил. В генеральной бытовке, где днем отлеживался Петрович, на стене висела физическая карта мира.
Внешне строящееся здание не походило ни на жилой дом, ни на учреждение. Говоря профессиональным языком, это было панельное здание с внутренним каркасом, этот тип годился под любое назначение. Лифтовые шахты размещались хаотично, коридорные системы сменялись лестничными площадками. Казалось, рабочие строят по привычке, по наитию и, возможно, сами не представляют, что получится.
Я пытался поговорить со сторожем. Тот сперва был вкрадчив и ласков, но, услышав мой вопрос, цыкнул на любимую собаку. Та разлаялась, а я выбежал из бытовки на улицу.
Как-то раз я подошел к стропальщику и, приняв начальствующий тон, крикнул:
– Багиров!
И осекся, ведь начальник не должен спрашивать у стропальщика то, что должен знать сам. Какой же я тогда начальник?
– Багиров, – начал я нежнее и как-то отчаяннее, – Багиров, чего мы строим?
– Да ладно, начальник, – улыбнулся Багиров. – Стройка идет.
– Эй! Давай двести семнадцатую!
Стропы опустились. Багиров полез цеплять панель.
Я задрал голову:
– Мужики, я к вам!
– Поднимайся, начальник!
На монтажном уровне бригадир стыковал стеновую панель. Ему помогал монтажник Вольдемар, сварщик был наготове. В свете прожектора мельтешили снежинки. На перекрытиях стыл цементный раствор.
Я решил не спрашивать в лоб. Курил, смотрел за работой.
Когда сварщик прихватил петли и бригадир освободил плиту от строп, я спросил:
– Слушайте, а чертежи у вас есть какие-нибудь?
Бригадир посмотрел на меня непонимающе, потом будто что-то вспомнил и пошел куда-то в темноту.
– Иди сюда, начальник!
Я последовал за ним и вдруг заметил, что дальше, в той стороне, куда ушел бригадир, перекрытия еще не смонтировали, и бригадир уверенно шагал по обледенелому торцу перегородки, по краям которой была пустота.
Я понял, что, если не пойду за ним, надо мной будет смеяться вся стройка. И я не узнаю, чего же мы все тут строим. С другой стороны, если я разобьюсь, то и вовсе ничего не узнаю. Мне вдруг вспомнился запах Катенькиной сменной одежды. Но я знал, что сзади стоит Вольдемар и наверняка ухмыляется, и крановщик смотрит на меня сверху, жует бутерброд и тоже ухмыляется. И там, в темноте, меня ждет бригадир, и, если я сейчас не пройду по этой перегородке, он никогда не будет меня уважать.
Я шагнул вперед, сразу же поскользнулся. Падая, ударился коленом и, ухватившись руками за перегородку, повис.
– Форсит начальник.
Это смеялся Вольдемар. Он стоял надо мной, но не помогал.
– Стенку отпусти. Тут невысоко.
Голос был снизу, я посмотрел и увидел рядом бригадира с листами бумаги в руках.
Я спрыгнул, взял чертежи и спустился в бытовку.
Это были чертежи отдельных узлов. Ни внешнего вида здания, ни даже названия, которое обычно пишут в правом углу в красивой рамке, – не было. Были только схемы монтажа, узлы кровли и фундамента.
Когда в полночь бригада ввалилась ко мне, чтобы я открыл им столовую, я спросил бригадира напрямую:
– Скажи серьезно, чего мы строим?
Но бригадир, видимо, был не в духе:
– Ты строитель или где?!
В столовой мне, как обычно, налили стакан водки. Я выпил. Попросил еще.
– «Еще» в магазине, – сказал Вольдемар.
Я знал, что начальнику можно бегать за водкой только для другого начальника, но не для рабочих – субординация. Но мне уже было все равно. Я надеялся, что, напившись, бригада расколется.
Я вернулся из магазина с двумя литрами.
Закуски с дневной смены оставалось много. Бригадир поставил на стол поддон с котлетами. Вольдемар подтащил бак с гречкой.
Приняв третий или пятый стакан, я расплылся. Но и рабочие не были трезвы: бригадир с Вольдемаром спорили, сварщик спал. А Багиров философствовал.
– Ты знаешь, – говорил он мне, – прямо сейчас на кране сидит крановщик, ведь он не спустится, не будет пить с нами. О чем это говорит? О том, что он, гнида, ленится! А ведь я такой же, как он, но совсем другой. Крановщик сидит один наверху, а я сижу один. Внизу. И ты, начальник, сидишь один в бытовке и валяешь Катькины шмотки. А стройка идет!
Тут я попытался вмазать Багирову по морде, но получилось лишь ткнуть кулаком в плечо.
Бригадир с Вольдемаром перестали спорить. Сварщик проснулся, разлил водку по стаканам.
– Мужики, чего мы строим, скажите, а? – Я чуть не прослезился.
– Какой ты непонятливый, начальник, – сказал бригадир. – Вот сдадим объект и узнаем. Утро уже.
Мы выпили, посидели еще. Дверь в столовую открыл начальник-грузин, за ним стояли Петрович и сторож.
– Привет, начальники! – крикнул я. – Ответьте мне, чего мы строим-то?!
Я сразу отрезвел от собственной наглости, но не извинялся и ждал ответа. Начальник-грузин должен был заорать и, может быть, даже ударить меня. Но он переглянулся с Петровичем, со сторожем и спросил разочарованно:
– А ты что, не знаешь? – и потом рявкнул: – Учи централизацию!
Меня долго отчитывали в генеральной бытовке. Я не слушал, смотрел на физическую карту мира и вспоминал еще из школы, что рабочие-китайцы при постройке Великой стены не знали, что они строят, как не знают об этом и умирающие при строительстве островов кораллы. Но сторож загораживал мне спиной Тихий океан, а за начальниками я не видел ни Великой Китайской стены, ни африканских термитников, ни других чудес света.
Начальнику-грузину в управлении я понравился. В отделе кадров завели трудовую книжку. Теперь я тоже начальник – мастер.
Первое утро на объекте. Смотрю на бытовки, на выпавший за ночь снег и дедуктивно размышляю: у дверей я заметил желтые пещерки в свежем снегу, значит, в бытовках кто-то есть. Зайти боюсь. Дожидаюсь начальника участка, Петровича.
Он появляется непонятно откуда, в военной шапке, с лицом как у Ельцина, за ним трусит толстый сторож с собаками.
Петрович кричит:
– Выходи! Хватит спать!
Рабочие выходят.
– Сколько подъемов? – спрашивает Петрович.
– Сколько? – поддакивает сторож.
– Двадцать четыре!
– А почему в ночную сорок?
– Панели роем! Централизация! Иди ты!
Меня приняли тепло:
– Ну что, начальник… Главное, не мешай! Ходи, смотри.
Переодевался в бытовке для ИТР. Там над учетными журналами сидела маленькая блондинка Катенька, звучало радио, в холодильнике не переводилось сало и горбушка черного, на стене висело зеркало и был электрический чайник.
– Сам ничего не делай, – посоветовала мне Катенька, – а то не будут уважать.
Я и не спешил что-то делать – грелся.
Приехал начальник-грузин, выгнал меня на улицу и велел изучать централизацию.
– Освоишь централизацию – все у тебя будет хорошо! А рабочие лучше нас с тобой знают, как строить.
– А чего мы строим? – спросил я.
– Учи централизацию!
Централизация мне не давалась. Зато я понял, что обычно раздражало начальника-грузина, когда тот приезжал на объект: нельзя было находиться рядом с рабочими и нельзя было греться в Катенькиной бытовке. Оптимально, чтобы начальник-грузин тебя видел, но издалека.
Хорошо было помогать геодезисту. Лежишь наверху, с краю, и отмечаешь мелом черточку на углу плиты.
Внизу на земле черточку через линзы теодолита видит геодезист. И кричит, куда передвинуть мел:
– Левее! Еще! Рисуй! Так!
Последней моей обязанностью, перед тем как я перешел в ночную смену, было ездить в кузове грузовичка за обедами.
Инженер по технике безопасности выдал мне удостоверение мастера.
К Новому году я стал выходить в ночь.
Поначалу я расслабился. Приходил вечером, включал радио, проверял, есть ли что новое в холодильнике, ложился на Катенькин топчан, под голову подкладывал Катенькину сменную одежду и дремал.
В полночь в бытовку врывались рабочие. Они смахивали на партизан, занявших фашистский штаб и встретивших забытого тут по ошибке рядового фрица.
Бригадир срывал с моей головы Катенькину куртку и призывал:
– Вставай, начальник!
Я отпирал рабочим столовую, выпивал с ними стакан водки и опять ложился спать.
Через неделю или две все надоело, хотелось деятельности. Я с завистью смотрел, как на высоте искрит сварка, как толстенький, но ловкий стропальщик Багиров цепляет крюками плиты, панели и блоки, слышал короткие команды: «Майна! Вира!» и жалел, что окончил техникум и стал начальником.
И донимал меня вопрос: какое же, в конце концов, здание мы строим? Ни генплана, ни поэтажного плана, вообще никаких чертежей я еще не видел.
Я рылся в Катенькиных бумагах, но ничего, кроме учетных журналов, табелей и ведомостей, не находил. В генеральной бытовке, где днем отлеживался Петрович, на стене висела физическая карта мира.
Внешне строящееся здание не походило ни на жилой дом, ни на учреждение. Говоря профессиональным языком, это было панельное здание с внутренним каркасом, этот тип годился под любое назначение. Лифтовые шахты размещались хаотично, коридорные системы сменялись лестничными площадками. Казалось, рабочие строят по привычке, по наитию и, возможно, сами не представляют, что получится.
Я пытался поговорить со сторожем. Тот сперва был вкрадчив и ласков, но, услышав мой вопрос, цыкнул на любимую собаку. Та разлаялась, а я выбежал из бытовки на улицу.
Как-то раз я подошел к стропальщику и, приняв начальствующий тон, крикнул:
– Багиров!
И осекся, ведь начальник не должен спрашивать у стропальщика то, что должен знать сам. Какой же я тогда начальник?
– Багиров, – начал я нежнее и как-то отчаяннее, – Багиров, чего мы строим?
– Да ладно, начальник, – улыбнулся Багиров. – Стройка идет.
– Эй! Давай двести семнадцатую!
Стропы опустились. Багиров полез цеплять панель.
Я задрал голову:
– Мужики, я к вам!
– Поднимайся, начальник!
На монтажном уровне бригадир стыковал стеновую панель. Ему помогал монтажник Вольдемар, сварщик был наготове. В свете прожектора мельтешили снежинки. На перекрытиях стыл цементный раствор.
Я решил не спрашивать в лоб. Курил, смотрел за работой.
Когда сварщик прихватил петли и бригадир освободил плиту от строп, я спросил:
– Слушайте, а чертежи у вас есть какие-нибудь?
Бригадир посмотрел на меня непонимающе, потом будто что-то вспомнил и пошел куда-то в темноту.
– Иди сюда, начальник!
Я последовал за ним и вдруг заметил, что дальше, в той стороне, куда ушел бригадир, перекрытия еще не смонтировали, и бригадир уверенно шагал по обледенелому торцу перегородки, по краям которой была пустота.
Я понял, что, если не пойду за ним, надо мной будет смеяться вся стройка. И я не узнаю, чего же мы все тут строим. С другой стороны, если я разобьюсь, то и вовсе ничего не узнаю. Мне вдруг вспомнился запах Катенькиной сменной одежды. Но я знал, что сзади стоит Вольдемар и наверняка ухмыляется, и крановщик смотрит на меня сверху, жует бутерброд и тоже ухмыляется. И там, в темноте, меня ждет бригадир, и, если я сейчас не пройду по этой перегородке, он никогда не будет меня уважать.
Я шагнул вперед, сразу же поскользнулся. Падая, ударился коленом и, ухватившись руками за перегородку, повис.
– Форсит начальник.
Это смеялся Вольдемар. Он стоял надо мной, но не помогал.
– Стенку отпусти. Тут невысоко.
Голос был снизу, я посмотрел и увидел рядом бригадира с листами бумаги в руках.
Я спрыгнул, взял чертежи и спустился в бытовку.
Это были чертежи отдельных узлов. Ни внешнего вида здания, ни даже названия, которое обычно пишут в правом углу в красивой рамке, – не было. Были только схемы монтажа, узлы кровли и фундамента.
Когда в полночь бригада ввалилась ко мне, чтобы я открыл им столовую, я спросил бригадира напрямую:
– Скажи серьезно, чего мы строим?
Но бригадир, видимо, был не в духе:
– Ты строитель или где?!
В столовой мне, как обычно, налили стакан водки. Я выпил. Попросил еще.
– «Еще» в магазине, – сказал Вольдемар.
Я знал, что начальнику можно бегать за водкой только для другого начальника, но не для рабочих – субординация. Но мне уже было все равно. Я надеялся, что, напившись, бригада расколется.
Я вернулся из магазина с двумя литрами.
Закуски с дневной смены оставалось много. Бригадир поставил на стол поддон с котлетами. Вольдемар подтащил бак с гречкой.
Приняв третий или пятый стакан, я расплылся. Но и рабочие не были трезвы: бригадир с Вольдемаром спорили, сварщик спал. А Багиров философствовал.
– Ты знаешь, – говорил он мне, – прямо сейчас на кране сидит крановщик, ведь он не спустится, не будет пить с нами. О чем это говорит? О том, что он, гнида, ленится! А ведь я такой же, как он, но совсем другой. Крановщик сидит один наверху, а я сижу один. Внизу. И ты, начальник, сидишь один в бытовке и валяешь Катькины шмотки. А стройка идет!
Тут я попытался вмазать Багирову по морде, но получилось лишь ткнуть кулаком в плечо.
Бригадир с Вольдемаром перестали спорить. Сварщик проснулся, разлил водку по стаканам.
– Мужики, чего мы строим, скажите, а? – Я чуть не прослезился.
– Какой ты непонятливый, начальник, – сказал бригадир. – Вот сдадим объект и узнаем. Утро уже.
Мы выпили, посидели еще. Дверь в столовую открыл начальник-грузин, за ним стояли Петрович и сторож.
– Привет, начальники! – крикнул я. – Ответьте мне, чего мы строим-то?!
Я сразу отрезвел от собственной наглости, но не извинялся и ждал ответа. Начальник-грузин должен был заорать и, может быть, даже ударить меня. Но он переглянулся с Петровичем, со сторожем и спросил разочарованно:
– А ты что, не знаешь? – и потом рявкнул: – Учи централизацию!
Меня долго отчитывали в генеральной бытовке. Я не слушал, смотрел на физическую карту мира и вспоминал еще из школы, что рабочие-китайцы при постройке Великой стены не знали, что они строят, как не знают об этом и умирающие при строительстве островов кораллы. Но сторож загораживал мне спиной Тихий океан, а за начальниками я не видел ни Великой Китайской стены, ни африканских термитников, ни других чудес света.
Анизотропия
После свадьбы мы переехали в трехкомнатную квартиру в кирпичном доме в районе Нагатино-Садовники. Рядом – метро «Коломенская», парк, мясокомбинат со своим магазином, «Перекресток», «Семейная выгода». Дом стоит в низине. Во дворе тихо, хотя метро очень близко; и летом здесь зелено.
Из «подъемных» я потратил триста долларов на видеокарту. В планах – новый чайник.
Ремонт делал под себя шурин, это его квартира. Мы с женой освоили только кухню и гостиную с домашним кинотеатром, кроватью и с мокнущими уже неделю в красных пластиковых ведрах цветами.
Курю на вымерзшей лоджии. Стою вполоборота к балконной двери. Тушу сигарету в хрустальной пепельнице. Толкаю дверь и… вздрагиваю.
За стеклом – силуэт жены. Она все время стояла здесь. Наверное, проверяла: не взялся ли я опять за марихуану, или просто хотела быть сейчас ближе.
Иду на кухню, сажусь за компьютер.
Моя видеокарта сглаживает изображение с помощью технологии Edge-detect, умножающей максимальную кратность еще в два раза. Процессор Quad и четыре гигабайта оперативной памяти делают физическую модель реалистичной.
Урчит встроенная техника. Ведущая круглосуточных новостей берет интервью у политика. Я доверяю новостям, потому что ведущая – моя одноклассница. Она симпатичная. Вживую, правда, я не видел ее со школы.
Тестирую видеокарту. Показатели на высоте.
Фурнитура гармонирует с обоями, с латунной раскладкой, делящей кафель и паркет. Все это пространство в мягком сиянии мебельной подсветки кажется золотистым и композиционно замыкается на обручальном кольце.
– Налей чайку, пожалуйста, – прошу жену.
– С сахаром?
– Без…
К ночи становлюсь беспокойнее. Запускаю игры, меняю настройки, пью чай, курю на лоджии.
Звонил друг. Я рассказал ему, что был вчера на хоккее, – играли московское «Динамо» и хабаровский «Амур».
– За кого болел? – спросил он.
– За «Амур». Только виду не показывал – сидел на мусорской трибуне.
– Кто выиграл?
– «Динамо».
– Поэтому у тебя и сердце болит, – вывел друг.
– Не понял…
– Чего тут непонятного? Болел за «Амур», а выиграло «Динамо». В медицинских практиках Востока считается, что сердечная боль бывает от дефицита любви.
У меня в самом деле уже год болит сердце. Но я это связываю с образом жизни: курение, алкоголь, жирная пища, другие излишества. Как будто и вена в левой руке, и левая часть горла, и само сердце вдруг скукоживаются, становятся ломкими, как клеенка на морозе, и ноют, грозясь рассыпаться даже от ходьбы.
Из-за этого я теперь пощусь. Только рыба, и овощи, и кефир.
Жена уже в постели. Ложусь, целую ее, отворачиваюсь, щелкаю телевизионным управлением. И думаю, что поживу с ней еще немного и брошу. Буду тайно копить деньги, чтобы в один хороший день купить чартер в жаркую безвизовую страну с дешевым питанием и мягким законодательством. Из-за того, что она моет мою пепельницу по утрам, следит, что я курю на лоджии, из-за ее излишней, на мой взгляд, чистоплотности, и главное, из-за того, что теперь до самой смерти мне придется ходить на работу.
Выключил телевизор.
Болит сердце. Чтобы отвлечься, решаю давнюю задачку: пытаюсь закончить четверостишие.
К двум первым строчкам нареканий нет:
Вспоминаю первые два года из пяти, когда мы с будущей женой гуляли в любую погоду. Когда у меня был атлон тысяча восемьсот плюс, двести пятьдесят шесть оперативки и встроенное видео…
Повернулся на левый бок. Освободилась от заложенности правая ноздря, закупорилась левая.
Открыл глаза и заметил, что жена моргнула, когда волосы упали на ее страдальческое, как у всех женщин, лицо.
Из «подъемных» я потратил триста долларов на видеокарту. В планах – новый чайник.
Ремонт делал под себя шурин, это его квартира. Мы с женой освоили только кухню и гостиную с домашним кинотеатром, кроватью и с мокнущими уже неделю в красных пластиковых ведрах цветами.
Курю на вымерзшей лоджии. Стою вполоборота к балконной двери. Тушу сигарету в хрустальной пепельнице. Толкаю дверь и… вздрагиваю.
За стеклом – силуэт жены. Она все время стояла здесь. Наверное, проверяла: не взялся ли я опять за марихуану, или просто хотела быть сейчас ближе.
Иду на кухню, сажусь за компьютер.
Моя видеокарта сглаживает изображение с помощью технологии Edge-detect, умножающей максимальную кратность еще в два раза. Процессор Quad и четыре гигабайта оперативной памяти делают физическую модель реалистичной.
Урчит встроенная техника. Ведущая круглосуточных новостей берет интервью у политика. Я доверяю новостям, потому что ведущая – моя одноклассница. Она симпатичная. Вживую, правда, я не видел ее со школы.
Тестирую видеокарту. Показатели на высоте.
Фурнитура гармонирует с обоями, с латунной раскладкой, делящей кафель и паркет. Все это пространство в мягком сиянии мебельной подсветки кажется золотистым и композиционно замыкается на обручальном кольце.
– Налей чайку, пожалуйста, – прошу жену.
– С сахаром?
– Без…
К ночи становлюсь беспокойнее. Запускаю игры, меняю настройки, пью чай, курю на лоджии.
Звонил друг. Я рассказал ему, что был вчера на хоккее, – играли московское «Динамо» и хабаровский «Амур».
– За кого болел? – спросил он.
– За «Амур». Только виду не показывал – сидел на мусорской трибуне.
– Кто выиграл?
– «Динамо».
– Поэтому у тебя и сердце болит, – вывел друг.
– Не понял…
– Чего тут непонятного? Болел за «Амур», а выиграло «Динамо». В медицинских практиках Востока считается, что сердечная боль бывает от дефицита любви.
У меня в самом деле уже год болит сердце. Но я это связываю с образом жизни: курение, алкоголь, жирная пища, другие излишества. Как будто и вена в левой руке, и левая часть горла, и само сердце вдруг скукоживаются, становятся ломкими, как клеенка на морозе, и ноют, грозясь рассыпаться даже от ходьбы.
Из-за этого я теперь пощусь. Только рыба, и овощи, и кефир.
Жена уже в постели. Ложусь, целую ее, отворачиваюсь, щелкаю телевизионным управлением. И думаю, что поживу с ней еще немного и брошу. Буду тайно копить деньги, чтобы в один хороший день купить чартер в жаркую безвизовую страну с дешевым питанием и мягким законодательством. Из-за того, что она моет мою пепельницу по утрам, следит, что я курю на лоджии, из-за ее излишней, на мой взгляд, чистоплотности, и главное, из-за того, что теперь до самой смерти мне придется ходить на работу.
Выключил телевизор.
Болит сердце. Чтобы отвлечься, решаю давнюю задачку: пытаюсь закончить четверостишие.
К двум первым строчкам нареканий нет:
Но оставшиеся две не получаются. В голову лезут: «предынфарктным ритмом», «черным миокардом», «курсом параллакса»…
Засыпает муха в пачке сигаретной.
Отчего непруха зимнею порой?
Вспоминаю первые два года из пяти, когда мы с будущей женой гуляли в любую погоду. Когда у меня был атлон тысяча восемьсот плюс, двести пятьдесят шесть оперативки и встроенное видео…
Возможно, для увеличения производительности надо почистить реестр, использовать cpu-control, сделать дефрагментацию, отключить фоновые программы, увеличить файл подкачки, настроить БИОС, обновить драйвера, попробовать «разгон»…
Засыпает муха в пачке сигаретной.
Отчего непруха зимнею порой?
Повернулся на левый бок. Освободилась от заложенности правая ноздря, закупорилась левая.
Открыл глаза и заметил, что жена моргнула, когда волосы упали на ее страдальческое, как у всех женщин, лицо.
Христос акбар!
Утреннее солнце сверкнуло на золотом полумесяце Спасской башни.
Муэдзин на ее вершине первым в Москве затянул молитву:
– Алла-а-а-а!
Испуганные голуби вспорхнули с кирпичных зубцов Кремлевской стены. Все мечети в столице Великой Исламской Империи, одна за другой, подхватили пение. В центре булыжной площади, мерно взмахивая кривыми саблями, сменялись стражники у могилы пророка. Просыпался правоверный народ.
Отец Михаил глядел через процарапанную в закрашенном стекле дырку в соседний женский вагон метро. Пассажирка, приоткрыв белый шелковый хиджаб, быстро подкрасила губы.
«Глаза, глаза, – думал отец Михаил, – сколько женских глаз… только глаза… ни ног, ни губ, ни животов… тайга вырублена, сожжена… в Москве минареты… не надо было бороду брить, лучше покрасил бы в черный, как у всех…»
Лейба-паша в камуфляже и чалме, костры, запах баранины. Казни. Лес, голод. Красноярск. Нижний Новгород. Москва. Патрули. Сопротивление. Виктор с Подбельской. Убежище. Военная часть.
Отец Михаил нащупал на груди под курткой крестик.
«Прости, Господи – прости, Господи – прости, Господи…»
Опустил руку ниже.
«Прости, Господи – прости, Господи – прости, Господи…»
– Христос акбар! – закричал отец Михаил.
Муэдзин на ее вершине первым в Москве затянул молитву:
– Алла-а-а-а!
Испуганные голуби вспорхнули с кирпичных зубцов Кремлевской стены. Все мечети в столице Великой Исламской Империи, одна за другой, подхватили пение. В центре булыжной площади, мерно взмахивая кривыми саблями, сменялись стражники у могилы пророка. Просыпался правоверный народ.
Отец Михаил глядел через процарапанную в закрашенном стекле дырку в соседний женский вагон метро. Пассажирка, приоткрыв белый шелковый хиджаб, быстро подкрасила губы.
«Глаза, глаза, – думал отец Михаил, – сколько женских глаз… только глаза… ни ног, ни губ, ни животов… тайга вырублена, сожжена… в Москве минареты… не надо было бороду брить, лучше покрасил бы в черный, как у всех…»
Лейба-паша в камуфляже и чалме, костры, запах баранины. Казни. Лес, голод. Красноярск. Нижний Новгород. Москва. Патрули. Сопротивление. Виктор с Подбельской. Убежище. Военная часть.
Отец Михаил нащупал на груди под курткой крестик.
«Прости, Господи – прости, Господи – прости, Господи…»
Опустил руку ниже.
«Прости, Господи – прости, Господи – прости, Господи…»
– Христос акбар! – закричал отец Михаил.
А кто меня уволит?
В нашем региональном офисе неплохо: начальство понятливое, зарплата высокая, под Новый год конвертик и банкет.
Человек я наблюдательный, многое подмечаю. Оператор БД Лена пополнела. На собрании старший менеджер одобрительно просматривал мой отчет. Охранник сменил галстук с пятном. Магнитный замок на двери не барахлит. В столовой чаще дают свиной шницель с глазуньей.
Появился новый молодой сотрудник, проявил себя, ему сулили перспективы, но через месяц он уволился. Осталась после него только большая темно-синяя кружка с золотой надписью «Виктор».
Обедаю я в столовой, потом пью чай в кухоньке напротив нашего кабинета. Там есть микроволновая печь, холодильник, кофеварка, рядом два десятка кружек. Сотрудники не обращают внимания, в чью кружку наливают кофе, главное – помыть ее после себя и поставить на место.
Как-то раз увольняли менеджера. Он работал за компьютером, пил кофе, ему позвонили, попросили зайти к начальству. Вернулся он безработным. В конце дня я заметил, что на столе бывшего сотрудника стоит темно-синяя кружка с надписью «Виктор». Я сполоснул ее и поставил у кофеварки, не придав этому обстоятельству особого значения.
На следующий день после обеда я пил чай за столиком в кухне, зашел старший менеджер, поздоровался, налил кофе. Мы успели обсудить организационный вопрос, когда музыкально тренькнул его мобильный телефон. Старший менеджер извинился, ответил на звонок, тут же лицо его помрачнело, он вскочил и ушел без объяснений. Я сполоснул за ним кружку с надписью «Виктор». Вечером прошла информация, что старшего менеджера уволили.
Спокойствие мое было нарушено. Видимо, существовала связь между темно-синей кружкой с надписью «Виктор» и необоснованными увольнениями.
Теперь я следил за кружкой. Как назло – из нее никто не пил. Проверять ее действие на себе не хотелось, и я решил угостить кого-нибудь чаем.
Женщины в нашем региональном офисе меня недолюбливают – считают занудой и карьеристом. Особенно невзлюбила меня Светлана из отдела сертификации.
Признаюсь, с волнением наливал я чай Светлане. Поставил кружку на ее стол, произнес примирительную фразу, Светлана при мне сделала глоток. Телефонный звонок, вызов к начальству, увольнение.
Я был потрясен – кружка действовала! Сначала хотел ее разбить, но передумал.
За три месяца уволили пятерых, они пили из кружки.
Новому старшему менеджеру не понравилась моя уверенность в разговоре с ним. Новый старший менеджер уволен. Оператор БД Лена на шестом месяце беременности – мешает работать – уволена.
На меня свалилось много работы – из-за частых увольнений не хватает сотрудников.
В соседних фирмах говорят, что у нас текучка.
Надоел охранник и заместитель директора.
В секретариате много лишнего народа.
По утрам в нашем региональном офисе тихо.
В отделе кадров очередь из новых сотрудников, они никогда не отказываются, когда я предлагаю им кофе.
Теперь мы остались вдвоем с генеральным директором. Сидим в опустевшем офисе, на кухоньке, обсуждаем нехватку кадров. Я предложил ему кофе.
Пока директор подписывал свое увольнение, я тоже отпил из темно-синей кружки с надписью «Виктор».
Человек я наблюдательный, многое подмечаю. Оператор БД Лена пополнела. На собрании старший менеджер одобрительно просматривал мой отчет. Охранник сменил галстук с пятном. Магнитный замок на двери не барахлит. В столовой чаще дают свиной шницель с глазуньей.
Появился новый молодой сотрудник, проявил себя, ему сулили перспективы, но через месяц он уволился. Осталась после него только большая темно-синяя кружка с золотой надписью «Виктор».
Обедаю я в столовой, потом пью чай в кухоньке напротив нашего кабинета. Там есть микроволновая печь, холодильник, кофеварка, рядом два десятка кружек. Сотрудники не обращают внимания, в чью кружку наливают кофе, главное – помыть ее после себя и поставить на место.
Как-то раз увольняли менеджера. Он работал за компьютером, пил кофе, ему позвонили, попросили зайти к начальству. Вернулся он безработным. В конце дня я заметил, что на столе бывшего сотрудника стоит темно-синяя кружка с надписью «Виктор». Я сполоснул ее и поставил у кофеварки, не придав этому обстоятельству особого значения.
На следующий день после обеда я пил чай за столиком в кухне, зашел старший менеджер, поздоровался, налил кофе. Мы успели обсудить организационный вопрос, когда музыкально тренькнул его мобильный телефон. Старший менеджер извинился, ответил на звонок, тут же лицо его помрачнело, он вскочил и ушел без объяснений. Я сполоснул за ним кружку с надписью «Виктор». Вечером прошла информация, что старшего менеджера уволили.
Спокойствие мое было нарушено. Видимо, существовала связь между темно-синей кружкой с надписью «Виктор» и необоснованными увольнениями.
Теперь я следил за кружкой. Как назло – из нее никто не пил. Проверять ее действие на себе не хотелось, и я решил угостить кого-нибудь чаем.
Женщины в нашем региональном офисе меня недолюбливают – считают занудой и карьеристом. Особенно невзлюбила меня Светлана из отдела сертификации.
Признаюсь, с волнением наливал я чай Светлане. Поставил кружку на ее стол, произнес примирительную фразу, Светлана при мне сделала глоток. Телефонный звонок, вызов к начальству, увольнение.
Я был потрясен – кружка действовала! Сначала хотел ее разбить, но передумал.
За три месяца уволили пятерых, они пили из кружки.
Новому старшему менеджеру не понравилась моя уверенность в разговоре с ним. Новый старший менеджер уволен. Оператор БД Лена на шестом месяце беременности – мешает работать – уволена.
На меня свалилось много работы – из-за частых увольнений не хватает сотрудников.
В соседних фирмах говорят, что у нас текучка.
Надоел охранник и заместитель директора.
В секретариате много лишнего народа.
По утрам в нашем региональном офисе тихо.
В отделе кадров очередь из новых сотрудников, они никогда не отказываются, когда я предлагаю им кофе.
Теперь мы остались вдвоем с генеральным директором. Сидим в опустевшем офисе, на кухоньке, обсуждаем нехватку кадров. Я предложил ему кофе.
Пока директор подписывал свое увольнение, я тоже отпил из темно-синей кружки с надписью «Виктор».
Пандемический порог
В дорогу беру упаковку из десяти антисептических марлевых масок и электронный термометр. По пути от улицы Маркова в Дмитрове до улицы Кировоградской в Москве встречу несколько тысяч человек, десятки из них точно будут заражены. Как видите, предосторожность не излишняя, в средствах массовой информации объявили, что вирус уже в Москве и что во Владивостоке есть смертельные случаи.
Моя температура при пробуждении – тридцать шесть и четыре, как и у многих людей до завтрака.
У вокзала в Дмитрове моя температура выравнивается – обычные тридцать шесть и шесть.
Еще по-утреннему сумрачно, но перед Икшей взойдет солнце и нагреет левую сторону электрички, поэтому я сажусь справа, но не у окна, там может продуть. Маску надевать пока не стану. Могут побить гопники из Долгопрудного. Непосредственный контакт – неприемлем. Иду на осознанный риск, все-таки большинство зараженных сконцентрировано в московском метро.
Хлебниково, Водники…
На платформе Марк в вагон входит первый человек, не постеснявшийся предупредить новую опасную болезнь антисептической марлевой маской. Я благодарен случайному соратнику и с облегчением натягиваю свою. Возможно, со стороны это выглядит паранойей, но неумолимая статистика предрекает десятки смертельных случаев уже через неделю и горы трупов – в перспективе.
Следующая остановка – станция Тимирязевская. Передо мной встает дилемма: с одной стороны, Савеловский вокзал – потенциальный очаг заражения, с другой стороны, на станции Тимирязевская выйдет большинство пассажиров дмитровской электрички. Можно сказать – это моя контрольная группа. На вокзале я ненадолго окажусь в разреженной атмосфере с малым количеством зараженных. Моя контрольная группа к тому времени разъедется по всей Москве, а мне придется соседствовать с новыми людьми. Нет! Лучше останусь со своими и сойду на станции Тимирязевская.
Украдкой измеряю температуру – тридцать шесть и семь. Не тревожно – одну десятую градуса добавило волнение перед выходом из электрички.
На станции метро людей в масках на порядок больше. Сразу спокойнее. Приятна интеллигентная предосторожность москвичей.
Ехать долго: от станции метро «Тимирязевская» до станции метро «Улица академика Янгеля».
Беспокоят открытые форточки, редкие пассажиры без масок. Клонит в сон.
Снится бывшая жена и новорожденный сын, такой маленький и беззащитный без собственной иммунной системы, подверженный любой, самой пустячной инфекции. Его иммунитет – молоко матери, но эта женщина не разбирается в медицине и даже облизывает соску, перед тем как дать малышу, я же склоняюсь над люлькой исключительно в антисептической марлевой маске. Многие нюансы беспокоили меня. Что и привело к разводу.
Поезд резко тормозит. «Чеховская» – центр города. Единственный человек в вагоне без маски с лицом болезненного вида стоит рядом со мною. Он держится за верхние поручни обеими руками и покачивается.
Господи, пусть он будет с похмелья.
Измерил температуру – тридцать шесть и девять, почти тридцать семь. Не катастрофа, но повод для сильного беспокойства. Перебираю в уме, что припасено на этот случай. Конечно – никакой самодиагностики и самолечения. Если температура поднимется до тридцати семи и пяти – надо срочно обратиться в ближайшую больницу с инфекционным отделением (список есть).
Пожалуй, стоит надеть вторую маску поверх первой, если не для собственной защиты, то хотя бы для того, чтобы не распространять возможную инфекцию.
Надел. Стало труднее дышать.
«Тульская», «Нагатинская», «Нагорная»…
Терпимо.
Тридцать семь и два. Сомнений быть не может! Я заражен, несмотря на все предосторожности, несмотря на марлевые повязки на лицах москвичей, несмотря на малые дозы легкого антибиотика по утрам, несмотря на предупредительные меры Министерства здравоохранения и средств массовой информации, несмотря на три маски на собственном лице. Я заражен!
Так можно заразиться только при превышении пандемического порога в несколько раз, когда каждый кубометр воздуха пропитан микробами.
Значит, нам врут?! И болезнь в разгаре?!
Почему тогда никто из тысяч встреченных сегодня мною людей даже не чихнул, не кашлянул?! Неужели антисептические марлевые маски в аптеках Москвы антисептичнее, чем в аптеках Дмитрова?!
Бред!
Но факт остается фактом – я заражен и опасен!
Заражен и опасен!
Расталкивая пассажиров и натягивая оставшиеся маски, вырываюсь из вагона на станции метро «Чертановская».
– Скорую! Скорую! Милиция, скорую! – хриплю я, привалившись к прохладному гранитному столбу.
Температура моего тела поднялась до тридцати семи и пяти десятых градуса.
Перед смертью хочется увидеть сына, которого я ехал навестить. Ему годик, но благодаря антисептической марлевой маске он обязательно узнал бы меня.
Моя температура при пробуждении – тридцать шесть и четыре, как и у многих людей до завтрака.
У вокзала в Дмитрове моя температура выравнивается – обычные тридцать шесть и шесть.
Еще по-утреннему сумрачно, но перед Икшей взойдет солнце и нагреет левую сторону электрички, поэтому я сажусь справа, но не у окна, там может продуть. Маску надевать пока не стану. Могут побить гопники из Долгопрудного. Непосредственный контакт – неприемлем. Иду на осознанный риск, все-таки большинство зараженных сконцентрировано в московском метро.
Хлебниково, Водники…
На платформе Марк в вагон входит первый человек, не постеснявшийся предупредить новую опасную болезнь антисептической марлевой маской. Я благодарен случайному соратнику и с облегчением натягиваю свою. Возможно, со стороны это выглядит паранойей, но неумолимая статистика предрекает десятки смертельных случаев уже через неделю и горы трупов – в перспективе.
Следующая остановка – станция Тимирязевская. Передо мной встает дилемма: с одной стороны, Савеловский вокзал – потенциальный очаг заражения, с другой стороны, на станции Тимирязевская выйдет большинство пассажиров дмитровской электрички. Можно сказать – это моя контрольная группа. На вокзале я ненадолго окажусь в разреженной атмосфере с малым количеством зараженных. Моя контрольная группа к тому времени разъедется по всей Москве, а мне придется соседствовать с новыми людьми. Нет! Лучше останусь со своими и сойду на станции Тимирязевская.
Украдкой измеряю температуру – тридцать шесть и семь. Не тревожно – одну десятую градуса добавило волнение перед выходом из электрички.
На станции метро людей в масках на порядок больше. Сразу спокойнее. Приятна интеллигентная предосторожность москвичей.
Ехать долго: от станции метро «Тимирязевская» до станции метро «Улица академика Янгеля».
Беспокоят открытые форточки, редкие пассажиры без масок. Клонит в сон.
Снится бывшая жена и новорожденный сын, такой маленький и беззащитный без собственной иммунной системы, подверженный любой, самой пустячной инфекции. Его иммунитет – молоко матери, но эта женщина не разбирается в медицине и даже облизывает соску, перед тем как дать малышу, я же склоняюсь над люлькой исключительно в антисептической марлевой маске. Многие нюансы беспокоили меня. Что и привело к разводу.
Поезд резко тормозит. «Чеховская» – центр города. Единственный человек в вагоне без маски с лицом болезненного вида стоит рядом со мною. Он держится за верхние поручни обеими руками и покачивается.
Господи, пусть он будет с похмелья.
Измерил температуру – тридцать шесть и девять, почти тридцать семь. Не катастрофа, но повод для сильного беспокойства. Перебираю в уме, что припасено на этот случай. Конечно – никакой самодиагностики и самолечения. Если температура поднимется до тридцати семи и пяти – надо срочно обратиться в ближайшую больницу с инфекционным отделением (список есть).
Пожалуй, стоит надеть вторую маску поверх первой, если не для собственной защиты, то хотя бы для того, чтобы не распространять возможную инфекцию.
Надел. Стало труднее дышать.
«Тульская», «Нагатинская», «Нагорная»…
Терпимо.
Тридцать семь и два. Сомнений быть не может! Я заражен, несмотря на все предосторожности, несмотря на марлевые повязки на лицах москвичей, несмотря на малые дозы легкого антибиотика по утрам, несмотря на предупредительные меры Министерства здравоохранения и средств массовой информации, несмотря на три маски на собственном лице. Я заражен!
Так можно заразиться только при превышении пандемического порога в несколько раз, когда каждый кубометр воздуха пропитан микробами.
Значит, нам врут?! И болезнь в разгаре?!
Почему тогда никто из тысяч встреченных сегодня мною людей даже не чихнул, не кашлянул?! Неужели антисептические марлевые маски в аптеках Москвы антисептичнее, чем в аптеках Дмитрова?!
Бред!
Но факт остается фактом – я заражен и опасен!
Заражен и опасен!
Расталкивая пассажиров и натягивая оставшиеся маски, вырываюсь из вагона на станции метро «Чертановская».
– Скорую! Скорую! Милиция, скорую! – хриплю я, привалившись к прохладному гранитному столбу.
Температура моего тела поднялась до тридцати семи и пяти десятых градуса.
Перед смертью хочется увидеть сына, которого я ехал навестить. Ему годик, но благодаря антисептической марлевой маске он обязательно узнал бы меня.
Донор
Декадное подорожание застало Петю врасплох. Он решился на крайнюю меру – сдать кровь. В понедельник с утра, заполнив анкету, он ждал регистрации у первого окошка в царицынском СПК КЗ.
Петя представлял, что донорский центр – грязное место: толпятся люди, уборщица развозит шваброй по кафелю натасканную с улицы слякоть.
Оказалось все не так. В холле несколько рядов кресел, огороженное стеклянной перегородкой кафе. При входе у посетителей проверяли паспорта и выдавали бахилы.
Петю зарегистрировали, осмотрели, взяли анализы и пригласили пить чай.
В кафе к нему обратился сосед по столику – пожилой мужчина в костюме.
– Первый раз? – спросил он.
– Да, – ответил Петя, – страшно.
– Бояться нечего, зато потом… такое приятное чувство и в моральном, и физическом плане. Жалко, что сдавать кровь можно только раз в два месяца.
Звали соседа Андрей Николаевич. Вместе с ним Петя поднялся на второй этаж в операционный блок.
В кабинете сильно пахло антисептиком. Петю и Андрея Николаевича уложили на высокие мягкие лежанки. Петя смотрел, как врач втыкает толстую иглу с трубкой в руку Андрея Николаевича и как тот довольно жмурится.
Процедура закончилась, врач сделал отметку в документах и разрешил идти в кассу.
Голова у Пети слегка кружилась, настроение было хорошее. Он спустился на первый этаж.
У кассы Андрей Николаевич стал прощаться.
– А вы разве не будете получать деньги? – удивился Петя.
– Нет. Сдаю безвозмездно, – объяснил Андрей Николаевич. – Я почетный донор.
Пете выдали шестьсот рублей с мелочью, спросили о самочувствии. Он вышел на крыльцо. «Действительно, жалко, что еще раз можно прийти только через два месяца, – думал Петя. – Ну вот! Бахилы снять забыл».
Работу Петя не искал. Друзья иногда одалживали, но все реже и реже.
Спустя два месяца он вспомнил о донорском центре.
В очереди к терапевту Петя встретил Андрея Николаевича.
Через полчаса они оказались на соседних лежанках.
Расставались у кассы.
– Можно было бы и чаще кровь сдавать, – посетовал Петя.
– Можно и чаще. – Андрей Николаевич протянул Пете зеленую визитку: – Приходи в воскресенье.
На визитке был адрес. Петя успел прочитать название улицы: Полянская, подумал, что это где-то в центре, хотел уточнить, но Андрей Николаевич уже шел к выходу.
В воскресенье Петя отыскал особняк на Полянской. На дверях висела стальная табличка: «Гуманитарно-оздоровительный центр «Ладанка».
Охранник забрал визитку и проводил Петю в зал, где его встретили аплодисментами три десятка мужчин в фиолетовых хламидах. Они полулежали в низких креслах за длинным столом с двумя самоварами, заварочным чайником и стаканами.
– Новенький! Единомышленник – Петя!
Кричал Андрей Николаевич. Он сидел во главе стола и трезвонил медным колокольчиком.
Появились медсестры. Сняли с Пети зимнюю куртку, помогли надеть фиолетовую хламиду, подвели к столу и усадили в кресло.
Петя представлял, что донорский центр – грязное место: толпятся люди, уборщица развозит шваброй по кафелю натасканную с улицы слякоть.
Оказалось все не так. В холле несколько рядов кресел, огороженное стеклянной перегородкой кафе. При входе у посетителей проверяли паспорта и выдавали бахилы.
Петю зарегистрировали, осмотрели, взяли анализы и пригласили пить чай.
В кафе к нему обратился сосед по столику – пожилой мужчина в костюме.
– Первый раз? – спросил он.
– Да, – ответил Петя, – страшно.
– Бояться нечего, зато потом… такое приятное чувство и в моральном, и физическом плане. Жалко, что сдавать кровь можно только раз в два месяца.
Звали соседа Андрей Николаевич. Вместе с ним Петя поднялся на второй этаж в операционный блок.
В кабинете сильно пахло антисептиком. Петю и Андрея Николаевича уложили на высокие мягкие лежанки. Петя смотрел, как врач втыкает толстую иглу с трубкой в руку Андрея Николаевича и как тот довольно жмурится.
Процедура закончилась, врач сделал отметку в документах и разрешил идти в кассу.
Голова у Пети слегка кружилась, настроение было хорошее. Он спустился на первый этаж.
У кассы Андрей Николаевич стал прощаться.
– А вы разве не будете получать деньги? – удивился Петя.
– Нет. Сдаю безвозмездно, – объяснил Андрей Николаевич. – Я почетный донор.
Пете выдали шестьсот рублей с мелочью, спросили о самочувствии. Он вышел на крыльцо. «Действительно, жалко, что еще раз можно прийти только через два месяца, – думал Петя. – Ну вот! Бахилы снять забыл».
Работу Петя не искал. Друзья иногда одалживали, но все реже и реже.
Спустя два месяца он вспомнил о донорском центре.
В очереди к терапевту Петя встретил Андрея Николаевича.
Через полчаса они оказались на соседних лежанках.
Расставались у кассы.
– Можно было бы и чаще кровь сдавать, – посетовал Петя.
– Можно и чаще. – Андрей Николаевич протянул Пете зеленую визитку: – Приходи в воскресенье.
На визитке был адрес. Петя успел прочитать название улицы: Полянская, подумал, что это где-то в центре, хотел уточнить, но Андрей Николаевич уже шел к выходу.
В воскресенье Петя отыскал особняк на Полянской. На дверях висела стальная табличка: «Гуманитарно-оздоровительный центр «Ладанка».
Охранник забрал визитку и проводил Петю в зал, где его встретили аплодисментами три десятка мужчин в фиолетовых хламидах. Они полулежали в низких креслах за длинным столом с двумя самоварами, заварочным чайником и стаканами.
– Новенький! Единомышленник – Петя!
Кричал Андрей Николаевич. Он сидел во главе стола и трезвонил медным колокольчиком.
Появились медсестры. Сняли с Пети зимнюю куртку, помогли надеть фиолетовую хламиду, подвели к столу и усадили в кресло.