Из-за этого она пребывала в более хорошем расположении духа, когда пришла на улицу у моста и направилась по дорожке, которой не пользовалось большинство людей, к своей живой изгороди у дома на задворках Санктуария. Но она пришла не первой.
Темпус уже был там, разгуливая с мечом в руке вдоль забора; он остановился, когда она вышла из-за деревьев в слабое сияние звезд над головой и свет, пробивавшийся сквозь ставни. В каждой черточке лица Темпуса сквозила ярость. Но она продолжала идти, слегка прихрамывая, и встала лицом к лицу перед ним. Он оглядел ее с ног до головы. Меч медленно опустился острием вниз и повис в его руке.
— Где ты была? — спросил он. — И, черт возьми, где мой конь?
— Конь?
— Мой конь!
Он указал мечом на ограду, на калитку, словно все было совершенно очевидно. И действительно, нигде не было видно коня, а ведь Темпус приехал верхом, она слышала это. Собравшись с силами, она прихромала к обросшей кустарником изгороди, где земля, все еще мягкая после дождя, была помята и истоптана огромными копытами.
И где был измочален куст шиповника.
Она постояла, разглядывая остатки куста, и свет за закрытыми ставнями замерцал ярче, засиял расслабленным добела металлом. Свет медленно умер, когда она снова повернулась к Темпусу.
— Девушка, — сказала она. — Девушка украла коня. В моем доме. У моего гостя.
— Ты в этом не виновата.
Голос его стал спокойнее, сдержаннее.
— Нет, — тихо и размеренно промолвила она. — Заверяю тебя в этом. — И, выпрямившись во весь рост, когда Темпус прикоснулся к ней:
— С меня уже достаточно, спасибо.
— Тебя это тоже касается.
Раздув ноздри, она со свистом выпустила воздух. Пахло лошадьми и грязью, затоптанными розами и шлюхой. А огромный мужчина был полон гнева и печали, гнева, начавшего приобретать смущенную застенчивость.
— Похоже, наши проклятья несовместимы. Буря и огонь. А начали мы хорошо.
Он ничего не ответил. Его дыхание стало учащенным. Пройдя мимо Ишад по истоптанной земле, он резко и пронзительно свистнул.
Поймав его свист, Ишад внутренне собралась и швырнула его по ветру, заставив Темпуса вздрогнуть и изумленно взглянуть на нее.
— Если свист способен возвратить коня, — сказала она, — моя воля донесет его до него.
— Способен, — сказал Темпус, — если только трес жив.
— Его похитила молодая женщина. Ее запах повсюду. И запах кррфа. Не чувствуешь?
Он с силой втянул воздух.
— Молодая женщина.
— Не из тех, кто мне знаком. Но ее я узнаю. Розы мне очень дороги.
— Чертова стерва.
Это прозвучало определенно точно, и глаза его сузились, указывая на понимание происшедшего.
— Горячая особа.
— Ченая
— Ченая.
Повторив это имя, она надежно поместила его в память, затем взмахом руки распахнула дверь в комнату.
— Чего-нибудь выпить, Темпус Тейлз?
Убрав меч в ножны, он пошел рядом с ней, легко поддерживая ее под руку; когда она поднялась на ступени, дверь распахнулась от усилия воли, яркий свет залил заросший сорняком двор.
— Садись, — сказал он, когда они вошли в дом. Голос его был сама сдержанная вежливость; Темпус налил вина ей, затем себе.
— Я должен извиниться перед тобой, — сказал он, словно слова были бесценны сами по себе. И дальше:
— У тебя волосы в грязи.
Она со смехом выдохнула, затем задышала глубже, сильнее и обнаружила, что проснулась. Смех был не из приятных, как не было приятным и выражение лица Темпуса.
— У тебя подбородок в грязи, — сказала она, и он вытер его такой же заляпанной грязью рукой.
От обоих несло запахами улицы. Внезапно Темпус усмехнулся по-волчьи.
— Я бы сказала, — заметила Ишад, — что нам обоим повезло.
Он осушил свой бокал. Она наполнила его снова.
— Бывает так, что ты напиваешься? — прямо спросил он.
— Добиться этого трудно. А ты?
— Нет, — сказал он.
Другой тон. Теперь в нем не было надменности. И гордыни. Он посмотрел ей прямо в глаза, и стало ясно, что в эту ночь, в это мгновение произошло не обычное сближение мужчины и женщины. Лишь что-то напоминающее это. Ишад ощутила, что произошло одно из тех редких мгновений, когда Темпус Тейлз приблизился к тому, чтобы стать мужчиной. А она — к тому, чтобы стать женщиной. Возможно, впервые.
Она вспомнила встречу в переулке, Темпуса верхом на коне, его пытающееся что-то доказать поведение.
Но, потерпев поражение, обворованный и оскорбленный, он стал чувствительным. Он готов был злоупотребить этим, и вновь Ишад ощутила это зыбкое равновесие, полярную противоположность тому направлению, куда звала Темпуса черная ярость. Улыбнувшись, он выпил вина; навечно неразрешимое противоречие.
Можно было бы ожидать, что человек, живущий бурной жизнью, становится сложным. Или безумным, по крайней мере для тех ограниченных, кто лишен воображения Проклятием Темпуса стала его кипучая энергия: в исцелении своих ран, сексе, бессмертии.
Ее же проклятие — разрушение. И сочетание их проклятий невозможно.
Она рассмеялась и, облокотившись на стол, вытерла рот тыльной стороной перепачканной грязью руки.
— Что тебя позабавило?
В ее словах сквозило подозрение.
— Немногое. Очень немногое. Твой конь и мои розы. Мы, — и когда в пределах слышимости по мостовой гулко загрохотали копыта, — отомстим шлюхе?
Темпус услышал топот приближающегося коня. Он оправился, решила она, и снова стал чужаком. Направился к двери.
Неплохо.
Она вышла минуту-другую спустя, когда конь уже грохотал копытами вблизи, с плащом, несколько месяцев провалявшимся под ногами. Он был из бархата, грязный — ведь конь, пробежавший из конца в конец весь Санктуарий, должен был вспотеть.
— Сюда, — сказала она, присоединяясь к Темпусу у открытой калитки — Держи.
Конь вращал глазами, высунув язык, распространяя запах кррфа, пока Темпус возился с подпругой. Стащив съехавшее набок седло, он вырвал из рук Ишад плащ и накинул его на треса.
— Проклятье, — повторял Темпус снова и снова
— Позволь мне.
Она придвинулась, несмотря на то что оба ей мешали, спокойно протянув руку, коснулась склоненной головы животного; это потребовало некоторого напряжения. У нее застучало в висках, ей пришлось потратить больше сил, чем она предполагала. Но конь успокоился, и дыхание Темпуса стало более размеренным.
— Ну же
Темпус тер и скоблил, водил коня по кругу на небольшом пятачке ровной земли. Не произнося ни слова.
— С ним все в порядке, — сказала она.
Ему было известно ее колдовство, способное исцелять, — и другое, причиняющее боль, но сегодня оно было не столь действенным. Он уже видел ее работу прежде.
Темпус посмотрел в ее сторону. Ишад не требовала благодарности, не ждала ее. От этого проклятого коня во рту у нее появилась какая-то горечь. В их личной неудовлетворенности она видела иронию.
Она стояла, сложив руки и закутавшись в плащ, пока Темпус осторожно, без единого слова, накинул ему на спину пропитанную потом попону, затем седло. Трес, опустив голову, потерся щекой о переднюю ногу, словно пристыженный.
Покончив с подпругой, Темпус подобрал поводья, еще раз взглянул в сторону Ишад и вскочил на коня.
И умчался без единого слова.
Подавив вздох, она плотнее закуталась в плащ, несмотря на влажное тепло ночи. Стук копыт по булыжнику замер вдали.
Сосредоточенность исчезла вместе со скукой. Восток заалел. Закрыв за собой калитку, она прошла по дорожке и отворила дверь, не расплетая рук и опустив голову.
Видение улетучилось, как и скука, с того момента, как они встретились в переулке. А после свидания на развалинах Ишад постоянно кололо какое-то предупреждение об опасности, не имевшее ничего общего с людской злостью. Оно имело некоторое отношение к тому, что было совершено у этого дома в центре города, к тому несчастью, затронувшему ее и, возможно, Темпуса.
С той поры, как нисийские Сферы Могущества перестали влиять на город, стали происходить удивительные вещи. Колдуны начали ошибаться, правда, иногда: магия стала в гораздо большей степени, чем прежде, зависеть от случайностей, и простым людям стало больше везти, что было уж совсем поразительно для Санктуария; но, и это хуже всего, колдуны, творящие великую магию, обнаружили, что их могущество ограничено, и стали порой получать неоднозначные результаты.
Поэтому Ишад решила отстраниться от великих начинаний, до того момента, как позволила уговорить себя принять участие в изгнании нечистой силы, позволила сделать это колдуну Рэндалу, чью личную и профессиональную честность считала безупречной — редчайшее качество, волшебник почти без личных интересов.
Теперь же ее одолевало настойчивое чувство беспокойства, усугубленное пережитым ощущением того, что ее швырнуло из одного конца Санктуария в другой, ссадинами и ноющей головой. Дурак! Попробовать такую вещь, такое проклятое, слепое, мучительное заклятие, которое было возможно только некоторое время и только в высших Сферах Могущества Санктуария.
Головная боль — легкая плата. Все могло быть гораздо хуже.
Было бы гораздо хуже, например, если бы она оставила у себя Стратона, позволила слепоте и отвратительной недальновидности вернуть его к себе в постель, вскрыть старую рану.
А утром увидеть его мертвым, как пьяного дурака в переулке Санктуария, который к этому времени уже не был больше ни пьяным, ни дураком и не имел больше возможности увидеть рассвет.
— Вдвоем мы уйти не можем, — заключил Стилчо.
Сон покинул их обоих. Раздраженные, с отекшими лицами, измученные, они сидели друг против друга за шатающимся столиком.
— И я не могу оставить тебя здесь одну с этой проклятой штуковиной.
— Я нашла ее, черт побери, — заправив выбившуюся прядь волос, Мория с силой опустила руку на стол. — Не обращайся со мной словно с беспросветной дурой. Стилчо, не учи меня, что делать! Я беспрепятственно пронесла эту вещь через весь город! Мы переплавим ее…
— На чем, во имя богов? На этой чертовой крохотной плитке, на которой мы готовим? У нас, черт возьми, нет даже приличного куска…
— Тсс! — Ее рука ладонью обрушилась на его рот, лицо исказилось от гнева. — Стены! Эти стены, черт побери, сколько раз я должна говорить, чтобы ты понижал голос! Я стащу печку; вспомни, как мы в последнее время приобретаем что-либо: я краду, а ты за счет этого живешь! И не говори, что мне делать! Я слышала это всю свою жизнь и больше не потерплю этого, не потерплю этого ни от тебя, ни от кого бы то ни было еще!
— Не будь дурой! Едва ты пойдешь сбывать золотые слитки в городе, как тебе перережут глотку, это не серебро, черт возьми. Послушай. Послушай! Ты…
Внезапно в сером утреннем свете, пробивающемся сквозь окно, возник образ, созданный утраченным глазом, заслонив картинку здорового. Стилчо умолк, его сердце бешено заколотилось от ужаса.
— Стилчо? — голос Мории прозвучал громче, напугано, — Стилчо?
— Что-то случилось, — сказал он.
Во внутреннем зрении перепачканные прозрачные тени, словно дым, струились в ворота, в ворота — огонь, несбывшиеся надежды…
— Только что умерло много людей.
Он с трудом сглотнул, пытаясь унять дрожь, пытаясь снова вернуть образ Мории, сидящей напротив него, а не это черное видение, оно ждет у реки — в лесу…
— Стилчо!
Ее ногти впились ему в руку. Он заморгал, пытаясь снова сфокусировать взгляд, наконец смог увидеть Морию сквозь вуаль черного газа.
— Помоги мне, М-Мория…
Она поднялась, ее стул опрокинулся, сильно грохнувшись об пол, она подошла, схватила Стилчо, прижала к себе изо всех сил.
— Не надо, не надо, не надо, черт возьми, не надо, возвращайся…
— Я не хочу снова уходить туда, я не хочу опять умирать — о боги, Мория!
Его зубы не могли перестать стучать. Свой живой глаз он мог зажмурить. В отношении мертвого у него такой власти не было.
— Это Ад, Мория, частица меня в Аду, и я не могу моргнуть, Мория, я не могу зажмуриться, я не могу избавиться от этого…
— Посмотри на меня! — дернув его за волосы, Мория уставилась ему прямо в лицо. — Посмотри на меня!
У него прояснилось зрение. Схватив Морию за талию, он стиснул ее, прижав голову к ее груди, в которой, как загнанное, билось сердце. Ее рука гладила его по голове, Мория шептала слова утешения, но Стилчо чувствовал, как колотится ее сердце, грозя разрушить хрупкое тело. Спокойствия нет. До тех пор, пока Мория с ним, для нее спокойствия не будет, а для него спокойствия не будет нигде и никогда.
«Уходи отсюда», — должен он ей сказать. Но он с ужасом думал о том дне, когда оступится, а Мории не окажется рядом, чтобы вернуть его назад; он с ужасом думал об одиночестве, которое сведет его с ума. Если бы у него было мужество, он сказал бы, чтобы она уходила. Но не сегодня. Они вдвоем выберутся из этой дыры, они нужны друг другу — ему нужно ее мастерство, а ей нужны его самообладание и умение использовать золото; но после того, как Мория расправит плечи и он тоже получит шанс, он найдет способ позволить ей уйти.
— Проклятье! — прошипел Крит.
Новость спустилась с холма с такой быстротой, на которую способны только плохие новости; но Стратон ничего не сказал. Выйдя из двери барака, Стратон свистнул гнедого; разумеется, он сразу же появился и, устроив суматоху на конюшне, чайкой перелетел через забор, и ничто не сдержало его. Конь появился в предрассветной темноте, и Стратон зашел в кузницу, чтобы забрать все необходимое.
— Куда ты собрался? — спросил Крит, встретив его на улице, когда тот вышел на пыльный двор, правой рукой волоча седло, а предательскую левую нагрузив только уздечкой и попоной.
В последнее время Крит очень осторожно общался со своим напарником, был необычайно терпелив, ходил словно по скорлупе.
— В город, — сказал Страт.
Он тоже культивировал терпение. Он видел проницательный взгляд Крита, читая в нем однозначный вывод о том, какой небольшой домик является целью его путешествия. Он сам не думал об этом до тех пор, пока не увидел, что об этом думает Крит; и тут же стала расти мысль потребовать спокойствия от всех разнородных сил Санктуария…
…проклятие, у нее есть связи во всех нужных местах. Связи с Морутом — царем нищих; если уж об этом зашла речь, с крысами вот в этих самых стенах, с этим сбродом, который, наиболее вероятно, очень плохо воспримет известие о побоище во дворе. Арест Зипа. Это долго не продлится. Но лучше пусть он побудет в тюрьме до тех пор, пока кто-либо не сможет переговорить с ним. Например, Уэлгрин.
— Держись подальше от берега реки, — сказал Крит, беря Стратона за руку и задерживая на мгновение.
В предыдущие месяцы это вызвало бы пожатие плечами, в лучшем случае, угрюмый ответ. Но Крит сражался за душу Страта, и тот постепенно понял это как роковую признательность другу, ведущему борьбу за проигранное дело или, в лучшем случае, за дело, не стоящее сил, которые Крит тратит. «Я искалечен, черт возьми, ты вернул меня, ты рисковал своей чертовой шеей, вытащил меня оттуда, но ты должен найти себе другого напарника, Крит, такого, который не подведет в трудную минуту, и тебе это известно, и мне это известно. Огонь умирает, и я больше не стану таким, каким был, я понимаю это, когда боль нападает на меня. Завтра я скажу тебе это. Когда мы покинем этот проклятый город, я скажу тебе это. И ты скажешь, что я чертов дурень, но ни я, ни ты не дураки. Нам пора расстаться. Предоставь мне стоять самому: ты не должен и дальше нести меня, Крит».
Крит уронил руку. На его лице появилось обеспокоенное выражение. В последнее время оно неизменно появлялось при пристальных взглядах Страта. И у Крита обычно улучшалось настроение, когда эти попытки не приносили успеха. На этот раз он просто промолчал.
— Да, — сказал Страт. — Я собираюсь задержаться на несколько часов на обратном пути. Предупреждаю: мне надо установить кое-какие связи.
Перекинув уздечку через плечо, он накинул попону на спину гнедому, глядя дольше необходимого на пятно размером с монету на крупе коня.
— Я смогу поговорить с ней. Думаю, что я выйду оттуда. Все остыло, она сделала свой выбор, я — свой. — Он положил седло, и гнедой даже не попытался пошевелиться, словно это было просто изваяние, дышавшее и пахнувшее как конь. — Она спит со всеми подряд. У нас есть трупы, подтверждающие это.
— Не будь дураком.
— Эй, — повернув голову, Страт посмотрел на Крита. — Доверь мне сделать то, что необходимо сделать. Хорошо? Ты не моя мать.
Крит ничего не сказал.
«Жуткая ошибка, Крит. Выскажись. Мой разум ведет себя словно проклятое плечо, включается и выключается, когда хочет, и я не могу этого предугадать. Я не могу знать, когда я нормален, а когда схожу с ума.
Она завела себе нового любовника. Такого, с которым я не иду ни в какое сравнение, да?
Я смогу встретиться с ней и уехать от нее. Ты даже не знаешь, как это просто. Я видел ее на улице, Крит. Как обычную шлюху. С сифилисом, который убивает».
Взнуздав коня, он затянул подпругу и вскочил в седло, не испытав ни капли боли в плече.
— Пока, — сказал он и поскакал к воротам.
— Где? — рявкнул Темпус, едва войдя во дворец и поднявшись в палаты Молина.
У Молина день тоже был не из лучших, но Темпусу, очевидно, было хуже.
— Когда и кто?
— Шесть «навозников» . Зип жив. Он под замком, ради его же блага. И блага города. Уэлгрин собирается поговорить с ним.
— Кто это сделал?
Осторожно вздохнув, Малин все ему рассказал.
Головная боль ослабла. Но недомогание проявляло настойчивость, не поощряя попытки философски поразмышлять; Ишад не выходила из дома, очень тщательно вымыв волосы, отскоблив грязь с тела, украсив вазу на столе спасенными розами с загубленного куста, не ради их красоты (они были черные, а капельки воды, застывшие на лепестках после полива, порой казались кроваво-красными), а как напоминание о задаче, которую ей не хотелось решать в теперешнем состоянии духа, с постоянной головной болью.
Обладая могуществом, Ишад его строго ограничивала; обладая возможностью уничтожить врага, она удерживалась от этого не из альтруистических соображений, а потому, что для нее было слишком просто убивать. И соблазн мог привести ее к неприятным последствиям, не имеющим решения.
Ишад предприняла редкий осмотр своих запасов и немного прибралась (что случалось еще реже). Хаут поддерживал в доме хоть какой-то порядок. И Стилчо пытался это делать. Ей не хватало их, сейчас она скучала по ним прямо-таки со слезливой сентиментальностью, которая поразила бы обоих.
Стилчо бежал, исчез. Можно было бы, подумала она, отыскать его.
Эта мысль, по мере того, как она стояла, опираясь на метлу, становилась все более и более захватывающей. Стилчо делил с ней ложе — много ночей.
И умер, и пробудился. Но это случилось тогда, когда ее могущество было огромно. Сделать это сейчас — значит подвергнуть Стилчо риску. А он был предан, он спас Страту жизнь, он заслуживал благосклонности судьбы, которая заключалась в том, что он терпеливо, в здравом уме избегал возвращения к Ишад.
Она почуяла чье-то присутствие у садовой калитки. С волнующей дрожью узнала, кому оно принадлежит.
Она внезапно почувствовала, кто это, еще до того, как отчетливо услышала коня и ощутила прикосновение руки к чугунной ограде. Отставив метлу, она распахнула дверь и вопреки обычаю вышла на крыльцо в свет летнего солнца.
— Уходи — сказала она Страту, сдерживая его заклятием. — Прочь!
— Я должен поговорить с тобой. По делу.
— У меня с тобой нет никаких дел. Он протянул вперед обе руки.
— Я без оружия.
— Не приставай ко мне. Я предупредила тебя. Я сказала, что с тобой случится то же, что и со всеми другими.
— Отлично. Открой калитку. Я не хочу кричать на всю улицу. Случилась беда. Ты меня слышишь?
Она заколебалась. Калитка уступила его нажиму, заскрипела, когда он отворил ее. С осунувшимся лицом и сжатым ртом он прошел к самому крыльцу.
— Ну? — сказала она.
— Во дворце произошли убийства. Много.
— Сегодня утром я не выходила из дома.
— Шесть «навозников». Ты понимаешь. Она поняла. Война между группировками вспыхнула вновь. А рука империи уже крепко сдавила город.
— Кто?
— Мне можно войти?
Это было неразумно. Но неразумно было бы и не обратить внимания на это известие. Или не использовать имеющиеся у нее связи. Повернувшись, она вошла в дом, оставив дверь открытой, и Страт последовал за ней.
Снова ночь. Качающаяся фигура, спотыкаясь, пробиралась сквозь тростник и кустарник вдоль берега, временами сопя, отгоняя мошкару и прочих насекомых, роящихся вокруг. Знавшие Зипа, возможно, и не узнали бы его подо всеми этими синяками, порезами и ссадинами: один глаз распух и был закрыт, из здорового что-то текло на щеку. Из носа струилось: он тоже распух. А может быть, Зип плакал. Сам он не отдавал себе в этом отчета. Шмыгнув носом, он вытер его вымазанным в грязи локтем, кисть руки уже давно была облеплена грязью от падений.
«Беги что есть сил», — сказали ему конвоиры-пасынки, доставившие его в сумерках к мосту. Зип ожидал получить стрелу в спину, но выбора не было: Уэлгрин сказал, что его отпустят. И он, когда ему предоставили возможность, побежал что есть силы, ломясь сквозь кустарник и обдирая избитое лицо о шипы и сучки. Зип бежал до тех пор, пока не растянулся во весь рост, поскользнувшись на скользком берегу, и бежал опять, пока у него не закололо в боку, после чего побрел в темноте.
«Человек», — говорило ему нечто, только это слово, снова и снова, и указывало направление, так что у него не было необходимости открывать здоровый глаз, а нужно было только отводить руками ветви и идти на этот голос, ведущий его. «Месть», — сказал голос потом; и Зи-пу, несмотря на бред и боль, стало лучше.
Он не понимал, где находится, до тех пор, пока не набрел на груду камней развалившегося алтаря. Он не сразу узнал его, но стоял, шмыгая носом и ощущая во рту привкус крови, моргая и пытаясь сфокусировать взгляд. Это было его личное место, это был алтарь, где он оставлял подношения, потому что был илсигом, а старые боги, которым ранканцы позволили остаться в храмах, все были предателями. Когда-то у Илсига был бог войны. Бог мести. И даже если он умер и изваяния были просто изваяниями, Зип все же испытал какие-то чувства к этому старинному месту, ни разу не оскверненному прикосновением ранканца; никакие силы, кроме землетрясения, не трогали эти древние камни, ни одному ранканцу не было известно имя этого божества, чтобы можно было поиздеваться над ним. И Зип поклонялся ему. Когда-то это было все, что имел Зип, еще до того, как он стал править одним из районов Санктуария.
А теперь ранканцы убили его братьев, другие ранканцы с извинениями освободили его, и вот он здесь, там, где начинал, упавший на колени, с ноющими ребрами, с лицом, превратившимся в сплошную кровавую маску, с локтями и коленями, израненными о мостовую, на которую он упал во время побоища. Зип заплакал, зашмыгал носом, вытер его и глаза, попытался отдышаться.
«Месть», — что-то шепнуло ему. Подняв голову, Зип с хрипом втянул воздух и услышал тихое бормотание и шаги по земле. Что-то было тут, в темноте, прямо за алтарем, смотрящее на него — вызывающая мурашки убежденность присутствия и голос в раскалывающейся голове.
Зип снова заморгал. В темноте появились две красные щелки, такое же свечение озарило человекоподобные ноздри и полоску человекоподобного рта, словно внутри совершенно темного лица запылал огонь. Лицо улыбнулось Зипу.
«Мой почитатель», — сказало оно.
И прошептало другие вещи: о могуществе, о том, как его заперли в Аду, а оно выбралось на свободу. Боль унялась. Но не холодная дрожь.
— Я пойду, — сказал Зип. — Я должен идти к своему народу, я должен сказать ему…
Скажи ему, что у него есть бог. Что бы ты отдал за то, чтобы Илсиг снова возвеличился? Вы заплатили жизнями. Ты готов заплатить своей. Но мне нужно поклонение. Мне не нужны души. Мне нужен храм. Вот и все. Любой храм, который вы захотите возвести на Дороге Храмов. С этого мы начнем. С небольшого. До тех пор, пока в наших руках не окажется власть.
Зип вытер нос, вытер его еще раз. Ему следовало бы бежать, только совсем не осталось сил. Лишь это было настоящим в мире, где правили магия и сила. Оно говорило об Ил сиге, о могуществе, монополию на которое слишком долго держал Рэнке.
«Я, — подумал Зип. — Я и это существо». Он не был уверен, чем оно является. Понятие «бог» не точно определяло его, но честолюбие существа несомненно требовало именно этого.
Храм, который смогут воздвигнуть илсиги. Жрецы, отличающиеся от проклятых евнухов и проституток при храмах, которых, как считают ранканцы, одобрили государство и боги. Жрецы с мечами. И реальной силой.
Зип хлюпнул носом, сглатывая привкус крови, и облизнул распухшие, израненные губы.
— Если ты бог, — сказал он, — скажи моим последователям, чтобы они пришли ко мне. Если ты бог, тебе известно, кто они. Если ты бог, ты сможешь позвать их.
Ты действительно хочешь их видеть здесь, сейчас? Мы должны обговорить стратегию, человек. Мы должны выработать планы. Ты сделал одну большую ошибку. Нельзя собирать все силы в одном месте. Сотрудничай с чужеземцами. Со всеми. Наведи порядок в сведениях, которые к тебе поступают. Общайся только с теми, кто имеет власть, или посылай подчиненных. Тебе нужно научиться передавать полномочия.