Неделю спустя Каппен Варра пил в «Распутном Единороге». Время было около полудня, и в таверне не было никого, кроме помощника хозяина, чья рана уже зажила.
Мужчина, заполнив дверной проем, вошел внутрь и приблизился к столу Каппена.
— Я повсюду искал тебя, — проворчал Северянин. — Где ты был?
— Залег на дно, — ответил Каппен. — Я нашел местечко в Лабиринте, где пережду до тех пор, пока обо мне не забудут, или я не решу убраться отсюда.
Он хлебнул вина. Косые лучи солнца пробивались сквозь окна, в их тепле плясала золотая пыль, мурлыкала развалившаяся кошка.
— Вся беда в том, что мой кошелек пуст.
— Такие заботы нас долго еще не будут беспокоить, — вытянувшись на стуле, его друг позвал трактирщика.
— Пива! — прогремел он.
— Значит ты получил награду? — жадно спросил менестрель.
Джеми кивнул.
— Ага. Все было так, как ты шепнул мне перед тем, как покинуть нас. Я недоумеваю, почему — это вызвало некоторые затруднения. Но я намекнул Молину, что мысль о спасении пришла ко мне, а ты просто потащился за мной, в надежде на то, что я отстегну тебе несколько реалов. Жрец набил коробку серебром и золотом и сказал, что жалеет, что не может дать вдесятеро больше. Он предложил мне рэнканское гражданство и титул, а также государственную должность, но я сказал, нет, спасибо. Мы с тобой поделим все поровну. Но сейчас выпивка за мой счет.
— Что с заговорщиками? — спросил Каппен.
— А, с этими. Как ты и ожидал, все замяли. Однако, хотя храм Ильса не закрывают, его здорово поприжали, — взгляд Джеми пробежал по столу и заострился.
— После твоего исчезновения Данлис согласилась позволить мне взять на себя честь освобождения женщин. Она-то знает все — Розанда ничего не заметила — но Данлис немедленно нужен был мужчина, чтобы отправить его на совет к Принцу, а никого, кроме меня, не было. Она решила, что ты просто устал. Когда я в последний раз видел ее, однако, она… хм-м… «выразила разочарование».
Он склонил на бок рыжую голову.
— У тебя отличная девчонка. Я думал, ты любишь ее.
Каппен Варра снова хлебнул вина. Воспоминания о давних урожаях пробежали по его языку.
— Любил, — сказал он. — Люблю. Мое сердце разбито, и отчасти я пью для того, чтобы заглушить боль.
Джеми поднял брови.
— Что? Это какая-то бессмыслица.
— О, в этом есть великий смысл, — ответил Каппен. — Разбитые сердца заживают достаточно быстро. А пока позволь прочесть тебе рондо, которое я как раз закончил:
Каждый клинок печали, направленный на то, чтобы ранить или убить, Моя госпожа с утра умело отбивает.
И все же взываю к богам, чтобы я не оказался тем, кто станет ее мужем!
Я поднимаюсь с постели как можно позднее.
Моя милая приходит ко мне подобно рассвету.
Во тьме я рассуждаю, не случится ли так, что она задержится.
Эндрю ОФФУТ
ЗАЛОЖНИК ТЕНЕЙ
НЕСКОЛЬКО ЗАМЕЧАНИЙ, СДЕЛАННЫХ ФУРТВАНОМ ЗАЖМИ-МОНЕТУ, КУПЦОМ.
Первое, что бросилось мне в глаза в этом человеке, было то, что он мужчина не бедный. Мальчик, юноша или кем он еще был тогда. Учитывая все оружие, которое висело на нем. На шагреневом поясе, надетом поверх алого кушака — ярко-алого! — на левом бедре болтался кривой кинжал, а на правом
— как говорят в Ибарси, «ножик» длиной в руку. Не меч, нет. Значит, и не воин. Но это не все. Немногие знают, что к левому его ботинку на шнуровке приторочены ножны, узкое лезвие и рукоять ножа кажутся игрушечными. Как-то раз на базаре я слышал, как он сказал Старику Топтуну, что это подарок женщины. Сомневаюсь в этом.
(Мне сказали, что еще одно лезвие привязано более чем неудобно к его бедру изнутри, вероятно, к правому. Возможно именно этим объясняется его походка. Крадущаяся, как у кошки, и в то же время не сгибая ног. Походка акробата — или вихляние молокососа. Не рассказывайте ему, что я говорил это!) Так или иначе, вернемся к оружию и моему первому впечатлению, что он не беден. К правому предплечью прикреплены кожаные с медью ножны, в которых лежит нож для метания, еще один на длинном напульснике из черной кожи на левой. Оба короткие. Я имею в виду ножи, а не напульсник и руки.
Всего этого достаточно, чтобы любого напугать темной ночью, да и лунной тоже. Представьте, что вы в Лабиринте или другом похожем месте, и из тени покачиваясь выплывает этот молодой крепыш со всем своим арсеналом! Прямо из тени, которая словно породила его. Достаточно для того, чтобы дрожь охватила даже цербера. Даже парень в голубой маске ястреба отойдет в сторону.
Таким было мое впечатление. Заложник Теней. Мило, словно подагра или водянка.
ЗАЛОЖНИК ТЕНЕЙ
Его грива была чернее ночи и того же цвета глаза, над которыми нависали брови, едва не сходившиеся над серповидным носом. А походка напоминала красно-черных бойцовых петухов из Мрсевады. Его прозвали Заложник Теней. Это прозвище никак не являлось комплиментом, и он возражал против него до тех пор, пока Каджет не сказал ему, что иметь прозвище хорошо, хотя самому хотелось бы, чтобы его не звали Каджет-Клятвенник. К тому же Шедоуспан звучит романтично и отчасти зловеще, и это тешило его самомнение — самое большее, что у него было. Роста он был среднего, длинноногий и жилистый, проворный с такими буграми мышц на бицепсах и бедрах, о которых только мечтают другие мужчины.
Заложник Теней. Прозвище ему шло. Никто не знал, откуда он родом, и работал он среди теней. Возможно, в тени «улиц» Подветренной стороны, а может быть, далеко в Сиро находилось место его рождения. Это не имело значения. Он принадлежал Санктуарию и хотел, чтобы город принадлежал ему. Во всяком случае, вел он себя именно так. Возможно, он знал или хотя бы подозревал, что родом он с Подветренной, и сознавал, как высоко поднялся. У него просто не было времени на те уличные Шайки, в которых он, несомненно, был бы предводителем.
Возраст свой он знал не лучше, чем любой другой в Санктуарии. Возможно, он жил уже лет двадцать. Может быть, меньше. Убедительные усики появились у него, когда ему не было еще и пятнадцати.
Черные, как смоль волосы, вьющиеся и непослушные, закрывали его уши, чуть-чуть не доходя до плеч. Слева они скрывали серьгу. Немногие знали об этом. Он проколол ухо лет в четырнадцать, чтобы поразить ту, которая в тот год лишила его невинности. (Тогда ей было двадцать два и она была замужем за мужчиной, похожем на строительный блок с животом. Теперь это старая карга с животом отсюда и до завтра.)
— Ресницы под густыми блестящими бровями такие длинные, что кажутся накрашенными, словно у женщины или жреца енизеда, — рассказывал в таверне «Распутный Единорог» Кушарлейну человек по имени Ласка. — Один дурак однажды сказал это в его присутствии. У него навсегда остался шрам, и он рад, что у него остались также язык и жизнь. Следовало бы знать, что парень с двумя метательными ножами на правой руке опасен — и левша. И с таким именем — Шедоуспан!..
Конечно, его имя было не Шедоуспан. Правда, многие не знали или не помнили его имени. А звали его Ганс. Просто Ганс. Ганс Шедоуспан — люди называли его или так или так, или вообще никак.
Казалось, он носит плащ не снимая, рассказывал Кушарлейну мудрый С'данзо. Плащ не из ткани — этот скрывал его лицо, его душу. Кое-кто говорит, что у него глаза спрятаны, как у кобры. На самом деле это не так. Просто казалось, что черные ониксы — его глаза — смотрят внутрь. Возможно, их взгляд был сосредоточен на щепках размером с хорошие доски, что находились у него на плечах, готовые в любое время упасть note 1.
По ночам он не разгуливал с праздным видом, если только не заходил в кабачок. Конечно же, ночь была временем Ганса, как была когда-то временем Каджета. Ночью… «Ганс бродит словно голодный кот», — сказал кто-то с дрожью в голосе. На самом деле это было не так. Он скользил. Мягкие подошвы его ботинок на шнуровке с каждым шагом отрывались от земли лишь на толщину пальца, опускаясь не на пятку, а на носок. Кое-кто шутил по этому поводу — не при Гансе, конечно — уж больно странной казалась извивающаяся походка. Люди благородных кровей взирали на него с эстетическим очарованием. У женщин, благородного происхождения или нет, к очарованию примешивался интерес, часто непроизвольный. Хотя вердикт в большинстве случаев был несколько иным: безвкусное сексуальное животное, этот Ганс, этот Шедоуспан.
Ему намекали, что немного углубленных занятий сделают из него отличного фехтовальщика — у него был прирожденный дар. Служба, военная форма… Ганса это не интересовало. Больше того, он смотрел на воинов, на форму с издевкой. А теперь он необъяснимо ненавидел их.
Все это Кушарлейн узнал, когда познакомился поближе с человеком, которого звали Заложник Теней. И невзлюбил его. Ганс производил впечатление излишне самоуверенного юнца, перед которым отступишь в сторону, ненавидя себя за это.
— Ганс — ублюдок! — сказал Шайв-Меняла, ударяя кулаком по широкому столу, на котором он имел дело с такими, как Ганс. Обменивая награбленное на деньги.
— А, — невинно посмотрел на него Кушарлейн. — Ты хочешь сказать, по своей натуре.
— Возможно, и по рождению тоже. Мальчишка — ублюдок по рождению и по сути! Чтоб все эти надменные сопливые бандиты сдохли в младенчестве!
— Значит, он ужалил тебя, Шайв?
— Бандит и безродный молокосос, вот кто он.
— Молокосос?
— Ну, возможно на пядь повыше, — Шайв прикоснулся к своим усам, которые были у него закручены словно рога горного барана. — Каджет был чертовски хороший вор. Из тех, что делают честь ремеслу. Превращают его в искусство. С такими приятно иметь дело. Ганс его ученик или кто-то вроде того… у него потенциал стать еще более великим вором. Не человеком — вором, — Шайв помахал пальцем, лоснящимся от воска. — Потенциал, повторяю. Но он никогда не реализует его.
Палец замер, затем вернулся назад, чтобы погладить ус.
— Ты так считаешь, — сказал Кушарлейн, пытаясь завести Шайва и вытянуть слово из человека, знающего, как держать рот на замке и благодаря этому до сих пор живому и преуспевающему.
— Я так считаю. Пройдет не так уж много времени, и он словит фут острой стали. Или запляшет в воздухе.
— Что, напоминаю тебе, сделал и Каджет, — сказал Кушарлейн, отмечая, что в ремесле не говорят «был повешен».
Шайв обиделся.
— После долгой карьеры! И Каджета уважали! Его до сих пор уважают.
— Хм-м. Жаль, что ты восхищаешься учителем, а не учеником. Ты бы, конечно же, пригодился ему. А он тебе. Раз он удачливый вор, выгода будет сопутствовать тому скупщику краденого, которого он…
— Скупщику? Скупщику краденого?
— Прости, Шайв. Тому меняле, у которого он предпочтет обменивать свой товар… на рэнканские монеты. Всегда выгодно…
— Он надул меня!
Вот оно как. Наконец-то Шайв признался. Вот как его ужалил Ганс. Пятидесятилетний, солидный, второй по опыту меняла Санктуария, Шайв оказался надут нахальным юнцом.
— О, — сказал Кушарлейн.
Он встал, показав Шайву милую саркастическую улыбку.
— Знаешь, Шайв… тебе не следовало признаваться в этом. В конце концов, ты не менее двадцати лет занимаешься этим ремеслом… а он всего лишь прожил столько же, если не меньше.
Шайв уставился на таможенника. Уроженец Овершана, выросший в Санктуарии, состоящий теперь на службе у покорителя обеих стран — Рэнке. А также у лиги менял и первых воров города, настолько удачливых, что они нанимали себе других воров. Выразительно изогнув губу — годами выработанное движение — проведя по двойной спирали левого уса, Шайв переключил свое внимание на извлечение красивого рубина из его слишком легко узнаваемой оправы.
В настоящий момент посещение Кушарлейном Лабиринта было вызвано работой еще на одного хозяина, ибо это был честолюбивый и вечно голодный человек. Использующий любую возможность получить выгоду и заключить новую сделку. Сегодня он просто собирал сведения о бывшем ученике Каджета-Клятвенника, казненного вскоре после того, как Принц-губернатор прибыл из Рэнке, чтобы «привести этот Воровской рай в надлежащий вид». Неподкупный, неподдающийся на угрозы, (очень) молодой осел действительно собирался управлять Санктуарием! Расчистить его! Молодой Кадакитис, прозванный Котенком!
Он уже успел вызвать гнев у духовенства и всех воров и менял Санктуария. И доброй половины владельцев питейных заведений. И даже многих воинов гарнизона своими эффективными поразительно компетентными церберами. Но некоторые из почтенных обитателей вилл находили его просто прелестным.
«Наверное, мочится в постель», тряхнув головой, подумал Кушарлейн, в тот же миг умело отводя край тоги от протянутой руки безногого нищего. Кушарлейну было прекрасно известно, что у этого типа под длинной-предлинной изношенной одеждой одна нога была привязана к другой. Хорошо, хорошо. Итак, один парень лет девятнадцати-двадцати, вор, ненавидит другого, сводного брата Императора, присланного сюда в задний проход Империи, расположенный в глуши, вдалеке от рэнканского Императорского трона! Это таможенник выяснил сегодня, собирая сведения для своего таинственного неизвестного хозяина. Ганс, Ганс. За всю свою жизнь воришка уважительно относился лишь к одному человеку помимо собственной наглой личности: к Каджету-Клятвеннику. Уважаемому опытному вору. А Каджета арестовали, что, несомненно, ни за что бы не произошло в доброе старое время. Время Д.П.П., подумал Кушарлейн: До этого Проклятого Принца! И что еще более невероятно, если невероятное можно сравнивать, Каджета повесили!
Придурочный Принц!
— А парень знает, что ему нечего и думать посягнуть на Принца самому,
— кто-то сказал это владельцу «Золотой ящерицы», а тот передал сказанное старой подруге Кушарлейна Гелиции, хозяйке пользующегося спросом «Дома русалок». — Он намеревался обокрасть Принца-губернатора и быстро сорвать большой куш.
Кушарлейн уставился на Гелицию.
— Этот молодой петушок собирается обокрасть дворец губернатора? — спросил он и тотчас же почувствовал себя глупцом, она ведь сказала, да.
— Не смейся, Кушер, — ответила Гелиция, взмахнув дородном рукам, унизанной кольцами.
Сегодня она была одета в яблочно-зеленое, пурпурное, бледно-лиловое, розовое и оранжевое, причем напоказ выставлялась значительная часть несравненно пышного бюста, напоминающего две белые подушки от большого дивана, который был совершенно безразличен Кушарлейну.
— Если это можно сделать, Шедоуспан сделает это, — сказала она. — Ну же, смелее, наливай себе еще вина. Ты слышал о кольце, которое он стащил из-под подушки Корласа — в то время как голова того лежала на ней? Ты знаешь Корласа, торговца верблюдами. А может о том, как наш мальчик Ганс залез смеха ради на крышу третьей казармы и стащил оттуда орла?
— Интересно, что он с ним сделал!
Женщина кивнула, тряся подбородком и серебряными серьгами диаметром с его бокал. Конечно же, ее бокал, тот из которого Кушарлейн сейчас пил.
— Шедоуспан, — сказала она, — получил лестное предложение от одного богатея из Тванда — и знаешь, он ответил, что ему полюбилась эта вещица. Он мочится на нее каждое утро.
Кушарлейн улыбнулся.
— А… если это невозможно сделать? Я имею в виду, проникнуть во дворец?
Пожатие плеч сейсмическими волнами дошло до бюста Гелиции, вызвав там настоящее землетрясение.
— Что ж, в таком случае в Санктуарии станет одним тараканом меньше, и никто не хватится его. О, моя Лицания немного повоет на луну, но тоже скоро оправится.
— Лицания? Что еще за Лицания?
Девять колец сверкнули на руках Гелиции, когда женщина нарисовала в воздухе формы в точности так же, как это сделал бы мужчина.
— Ах, миленькая маленькая кадитка, падкая на уговоры, грезящая о его стройном теле и полуночных глазах. Кушер, хочешь… встретиться с ней? Прямо сейчас — она свободна.
— Я на работе, Гелиция, — деланно тяжко вздохнул он.
— Расспрашиваешь о нашем малыше Шедоуспане? — мясистое лицо Гелиции приняло деловое выражение, которое кое-кто назвал бы скрытно-лукавым.
— Ага.
— Хорошо. Но кому бы ты ни докладывал, Кушер — со мной ты не говорил!
— Ну конечно нет, Гелиция! Не будь глупой. Я не говорил ни с кем, имеющим имя, адрес или лицо. Я ценю свое… знакомство с предприимчивыми горожанами, — он остановился, пережидая ее веселое фырканье, — и не собираюсь портить его. Или терять физические атрибуты, необходимые для того, чтобы время от времени пользоваться твоими милашками.
К тому моменту, как Кушарлейн вышел на улицу, смех Гелиции усилился до ржущего хохота, убедив его в том, что женщина наконец поняла его прощальную шутку. В это время дня Улица Красных Фонарей была тиха, пыль и следы последних ночных посетителей были сметены. Стирали белье. Доставляли покупки. Пара рабочих была занята починкой сломанной двери в соседнем заведении. Враг, отвратительный белый шар на отвратительном небе, приобретающий цвет порошка куркумы, перемежающегося с шафраном, был высоко, только что перевалив за полдень. Культяпка, вероятно, уже начинает шевелиться. Кушарлейн решил зайти к нему и поговорить, возможно, к заходу солнца он уже сможет подготовить свой доклад. У нанявшего его человека терпения, похоже, меньше, чем денег. Таможенник этого увядающего города, главным ремеслом которого было воровство и сбыт его результатов, выучился первому и постоянно работал над тем, чтобы увеличить долю второго.
— Что делал? — спросила поразительно красивая девушка. — Шлялся? Что это значит?
Ее спутник, лишь не на много старше ее семнадцати-восемнадцати лет, напряг шею, чтобы удержаться и беспокойно не оглянуться.
— Ш-ш-ш, не говори так громко. Когда тараканы выбираются на волю?
Девушка моргнула, взглянув на смуглого юношу.
— Ну, как когда — ночью.
— Как и воры note 2.
— О! — она рассмеялась, хлопнула в ладоши, зазвенев браслетами — несомненно, золотыми — и дотянулась до его руки. — О, Ганс, я так мало знаю! А тебе известно почти все, не так ли? — выражение ее лица изменилось. — Ой, какие мягкие здесь волосы.
Она задержала свою ладонь на руке с темными-темными волосами.
— Улицы — мой дом, — сказал он ей. — Они вскормили и воспитали меня. Да, мне кое-что известно.
Он с трудом верил в свою удачу, сидя в приличном заведении за пределами Лабиринта с роскошной красавицей Лирайн, которая была… во имя Тысячеглазого и Эши, возможно ли это? — одной из наложниц, которых привез с собою из Рэнке Принц-губернатор! И она, очевидно, очарована мною, подумал Ганс. Он вел себя так, словно каждый день сиживал в «Золотом оазисе» с такой женщиной. Какое совпадение, какая поразительная удача, что он наткнулся на нее на базаре! Наткнулся в прямом смысле! Она торопилась, а он оглянулся, провожая взглядом одного из пугал Джабала, они налетели друг на друга и им пришлось схватиться друг за друга, чтобы не упасть. Девушка так извинялась и так хотела загладить свою вину… и вот они здесь, Ганс и красотка из дворца, без охраны и присмотра, и действительно красавица — а надето на ней столько, что хватит, чтобы прожить год. Он изо всех сил пытался сохранять спокойствие.
— А сиськи мои тебе определенно нравятся, правда?
— Что?..
— О, не отпирайся. Я не сержусь. Правда, Ганс. Если бы я не хотела, чтобы на них смотрели, я бы прикрыла их курткой из грубой ткани.
— Э… Лирайн, в своей жизни я только раз видел шелковый обруч, расшитый жемчугом, но в тот не были вплетены золотые нити, и жемчужин было меньше. Да и находился я не так близко.
«Черт возьми, — подумал он, — я должен был сделать комплимент ей, а не показать, что мною движет лишь жадность при виде ее облачения».
— О! Я, одна из семи женщин одного скучающего мужчины, решила было, что ты хочешь проникнуть под мою упаковку, в то время как тебе нужна именно она. Что делать бедной девушке, привыкшей к лести лакеев и слуг, когда она встречает настоящего мужчину, высказывающего вслух свои настоящие мысли?
Ганс старался не показать, что прихорашивается. Не знал он и как извиниться или завести пустую любезную беседу не на уровне Лабиринта. К тому же, подумал он, эта красотка с пухлыми губами, лицом в виде сердечка и замечательным животом, похоже, издевается над ним. Она-то знала, что ее губки неотразимы!
— Носить закрытое платье из грубой ткани, — сказал он, и пока она смеялась, добавил, — и пытаться не смотреть в эту сторону. Этому настоящему мужчине известно, к чему ты привыкла, и что тебя не может заинтересовать воришка-Ганс.
Выражение ее лица стало серьезным.
— Тебя нельзя подпускать к зеркалу, Ганс. Зачем ты глумишься надо мною?
Ганс быстро оправился, поборов изумление. С покалыванием под мышками, но внешне спокойно, он сказал:
— Ты не против того, чтобы прогуляться, Лирайн?
— Будет ли нас в конце прогулки ждать более уединенное место?
Выдержав ее взгляд, он кивнул.
— Да, — тотчас же сказала она. Наложница Принца Кадакитиса! — Можно ли купить на базаре что-нибудь столь же хорошее, как эта лента для волос?
Ганс поднялся с места.
— Кто такое станет покупать? Нет, — ответил он, удивленный вопросом.
— Значит ты должен купить самое лучшее, что мы сможем найти после недолгих поисков.
Девушка захихикала, увидев его пораженное лицо. Это нахальное создание решило, что она шлюха, собирающаяся содрать с него какой-нибудь подарок — словно первая встречная девка!
— Чтобы я смогла вернуться с этим во дворец, — сказала Лирайн и проследила, как понимание осветило его пугающие, но в то же время чувствительные ониксы, которые он носил вместо глаз, жесткие, холодные и беспокойные. Она просунула руку под его локоть, и они покинули «Золотой оазис».
— Конечно же, я уверена, Борн!
Стащив расшитую голубыми арабесками ленту для волос из зеленого шелка, которую купил ей Ганс, Лирайн швырнула ее в сидящего на диване мужчину. Тот усмехнулся так, что его борода сморщилась.
— У него такие потребности! Он никогда не расслабляется, его нужды и желания сильны, поэтому он постоянно хочет что-то делать и кем-то быть. На него такое впечатление произвело то, кем, а точнее, чем я являюсь, и в то же время он скажет под пыткой, что я лишь одно из его приключений. И мне, и тебе известны плебеи, жаждущие большего, чем просто еды! Он совершенно тронулся, Борн, и вести себя будет как полный идиот. Мой соглядатай заверил меня, что это опытнейший вор-домушник, и он до горечи во рту хочет отомстить Принцу Кадакитису, обокрав его. Я сама видела это. Послушай, все идет идеально!
— Вор. И ты говоришь, опытный.
Борн сунул руку под мундир цербера и почесал бедро. Затем оглядел комнату, которую Лирайн занимала в ночь, когда мог прийти Принц — сегодня, всего через несколько часов.
— И теперь у него есть дорогая деталь твоего туалета, которую он может продать. Или, возможно, начать бахвалиться и навлечь на тебя беду. А такие беды кончаются смертью, Лирайн.
— Тебе трудно признать, что я — женщина — смогла выполнить это, любовь моя? Слушай, этот корсет был похищен вчера на рынке. Одним движением распорот сзади и сдернут. Какой-то грязной девчонкой лет тринадцати, которая убежала с ним словно скаковой дромадер. Я никому не сказала, так как очень переживала пропажу и была очень напугана.
— Ну хорошо. Может быть. Это неплохо — забыть то, что он был срезан, чтобы он не появился целым. Гм-м — думаю, этого не произойдет. По всей вероятности, отличный шелк будет выброшен, а жемчуг и золотые нити проданы. А насколько опытен он был в постели, Лирайн?
Лирайн подняла очи горе!
— О Сабеллия, а мы называем тебя острой на язык! Мужчины! Чума и засуха, Борн, ты не можешь быть больше чем мужчина? Он был… приличен. Это все. Я была на работе. Мы оба на работе, любовь моя. Наше поручение от «некоторых заинтересованных влиятельных людей» в Рэнке — клянусь левой задней ногой, это сам Император, обеспокоенный обаянием, притягательностью своего сводного брата! — состоит в том, чтобы компрометировать его милое златовласое Высочество Принца Кадакитиса! Он неплохо справляется и без нашей помощи. Пытаясь насадить цивилизованные законы в этом городе — воровском притоне! Продолжая настаивать на том, что храм Саванкалы и Сабеллии должен быть грандиознее, чем храм Ильса, которому поклоняется здешнее население, а храм Вашанки должен сравняться с ним. Жрецы ненавидят его, купцы ненавидят его, воры ненавидят его — а именно воры заправляют этим городом.
Борн кивнул — и продемонстрировал свою силу, достав пятнадцатидюймовый кинжал, чтобы почистить ногти.
Сбросив пояс из серебряных колец на кипу подушек, Лирайн лениво провела пальцем по пупку.
— Теперь мы обеспечим заключительный штрих. Императору никогда больше не будет исходить угроза от последователей этого смазливого гонца! Мы поможем Гансу проникнуть во дворец.
— После чего он будет полностью предоставлен самому себе, — сказал Борн, взмахнув кинжалом. — Мы ни в коем случае не должны быть скомпрометированы.
— О, — картинно заявила девушка, — я—то буду спать с Его Высочеством! А тем временем Ганс похитит у него его скипетр: Сэванх Рэнке, врученный Принцу лично Императором, как символ полной власти здесь! Ганс захочет втихую договориться с Китти-Кэт. Скипетр за жирный выкуп и гарантии безопасности. Мы же позаботимся изо всех сил, чтобы об этом стало известно. Вор проник во дворец и похитил Сэванх! И Принц-губернатор станет всеобщим посмешищем! Он сгниет здесь — или, что еще хуже, будет с позором отозван.