Страница:
Простите уж меня, родные мои томичи и дорогие мои читатели. Пошутковал маленько. Но уж такой ли беззащитностью веет от бумаг, присланных из Томского университета, такое ли в них старомодное смирение...
Опять же: не всем звереть, не всем орать и из глотки вырывать. Все мы устали и от ора, и от хамства, и от невнимания к истинным национальным ценностям.
В письме ко мне от имени "словарников", как сообщает зав. кафедрой русского языка Томского университета профессор Ольга Иосифовна Блинова составитель и редактор многих словарей, "накопилось много материала, лежит без движения "Словарь образных слов и выражений народного говора" - пять выпусков, "вершининский словарь", - и вот если бы вы нас поддержали и нам бы премию дали, мы бы на эти деньги издали эти и другие словари".
Не о туфлях, не о мебели, не о тряпках мечтают истинные подвижники науки, а о том, как сохранить нашу отечественную культуру, наше родное, в темный угол загнанное, в грязь втоптанное, в срам и стыд превращенное родное слово.
Неужели и на этот раз никто нас, в Сибири живущих и работающих, не услышит и не поддержит? Неужели есть ценности и дела более важные и народу нужные, чем те, что, не побоюсь громких слов, беззаветно творят русские сибирские ученые-словесники, сплошь почти женщины, некоторые из них уже и покинули земные пределы, не изведав почестей и славы, которой они достойны.
Всемилостивейший наш Господь! Дай силы и терпения нашим труженицам-ученым, всечасно помогай им творить святой труд!
Российский комитет, который в Москве заседает, выреши премию русским ученым-словарникам Томска, не то мы отделимся от вас в Сибири и станем вовремя, как вы в столице, получать зарплату и пенсии, а также выдавать достойным людям премии из собственных средств!
1997
Сгорит божественная скрипка
Два письма-ответа на вопросы корреспондента журнала
"Российская провинция"
1. Как сложилась Ваша жизнь сегодня - не писательская, а человеческая, с горем и радостью, с потерями и приобретениями? Как строится Ваш трудовой день, когда Вы не за письменным столом - жена, внуки, сад, огород, охота... Сомерсет Моэм написал как-то: "Жизнь сладка и печальна". В чем сегодня для Вас, зрелого мужчины и человека, ее сладость и печаль?
2. Родясь в Ленинграде и многие уже годы живя в Москве, самом нынче тяжелом городе России, я ярко помню четыре года эвакуации в деревне под Ветлугой, на родине деда. Остальные мои деды и бабки, отец и мать тверичи. Я, по сути, не жила в так называемой провинции, но духом ее чую. И хотя на провинцию сейчас дурная мода и модно говорить, что Россия спасется провинцией, хотелось знать Ваше мнение - что драгоценного и что отвратительного скрывает в себе провинциальное житье-бытье. И как Вы умудряетесь не потерять и впитать в себя драгоценное и противостоять отвратительному?
3. Деление на "столицу" и "провинцию", на мой взгляд, всегда условно. Столица во многом провинциальной и косней географической провинции, особенно сейчас. Не наступит ли в обозримом будущем некое равновесие нравственное, культурное, экономическое, мировоззренческое, причем с перевесом провинции? И если не наступит, то почему?
4. В одном из своих интервью Вы сказали: "Не хватало мне духовного начала" (речь шла о диссидентстве). В отличие от многих Вы способны оценить себя критически, как всякий истинно интеллигентный человек; но ведь хватило же у Вас духовного начала, чтобы отказаться от всяческой мишуры и мнимых соблазнов литературных постов, от столичной суеты, от беспрестанных словопрений, в которых растворились бесследно многие одаренные люди. Каким же внутренним правилом Вы руководствуетесь в своей жизни?
5. "Болят старые раны" - так Вы хотите назвать новую Вашу книгу. Так можно определить и жизнь не только Вашего, сугубо военного, поколения, но и моего, чуть помладше, кого война захватила в детском возрасте, но оделила и голодом, и бомбежками, и страхом. Может быть, Вы уже слышали о том, что в моем родном С.-Петербурге накануне дня Победы разбросали листовку - призыв к ветеранам войны и к пенсионерам добровольно покончить счеты с жизнью, чтобы освободить "плацдарм" для молодых. Что это, очередное желание "умыть друг друга кровью" (цитирую Вас) или созревание пещерного человека?
Когда-то Вы сказали, что "совместимость - это наипервейший признак большой внутренней культуры человека". Я лично делаю ударение не столько на слове "культура", сколько на слове "человек". Как Вы объясняете эту страшную деформацию нынешних молодых (да и не только молодых) "человеков"?
6. Где-то у Вас проскользнула мысль: я не знаю, как помочь своему народу (приблизительно). Может быть, потому, что, как Вы написали, "народ во мне", а себе всегда помочь трудней? И надо ли помогать, спасать Россию, захочет - сама выживет, триста лет под татарами сидела, не иссякла... А народ-то "наджабленный" восстановит ли целостность своей души?
7. В "Плацдарме" (а там есть просто удивительные попадания в яблочко) я прочитала: "Кучи болтливых лодырей, не понимающих, что такое труд, что за ценность каждая человеческая жизнь, что за бесценное создание хлебное поле..." Там это относится к войне, но ведь и к сегодняшней нашей жизни! Особенно о хлебном поле, о котором Вы прямо-таки по-библейски выразились: "Творя хлебное поле, человек сотворил самого себя".
8. Какой силой надо обладать, чтобы добровольно еще раз пропустить через себя ужас войны, вывернуться наизнанку, рвя душу и через пятьдесят лет. Что это - каторга писательства или крик в будущее, к потомкам?
СГОРИТ БОЖЕСТВЕННАЯ СКРИПКА...
УВАЖАЕМАЯ ИННА СЕРГЕЕВНА!
Почти каждый вопрос в Вашем письме требует пространного размышления, а делать это мне сейчас некогда, да и не хочется уже. Много все мы наговорили с трибун и печатно, и наставительно-поучительского, порой даже и умного, а толку...
Причина главнейшая - переворот в октябре семнадцатого года и царство разрушительной системы. Удивляться только приходится, что в России еще что-то устояло, осталось после хозяйничания коммунистов, которые оказались страшнее всяких иноземных врагов. Значит, крепок был русский народ! Ни один народ в мире не выдержал бы тех испытаний, страданий, глумления и физического истребления, какие выдержал наш народ. Но он надсажен, поруган, поставлен на колени и остались ли в нем достаточные силы, физические и нравственные, чтобы подняться с колен - я с определенностью ответить не могу.
Насчет "выжженного поля" - конечно же, преувеличение. Кто-то очень хочет внушить нам этот образ, каким-то давним "дружелюбным" силам шибко хочется на месте, и давно уже, видеть "выжженное поле" или крепость, огромный полигон, однако государство огромно, в нем соответственно и дичь огромная, и безумство, коли оно торжествует всесметающе, но в нем культура и ее традиции так же громадны, так же многообъемны и всепроникающи, что взять их и выжечь, как русский лес, или стравить его вредителю-шелкопряду, как это произошло на наших таежных пространствах, невозможно. Русские люди доказали, что живя далеко от Родины, давимые, гонимые, презираемые ею, если в их кровь проникли свет и соки отечественной культуры, уже никогда не станут "иностранцами". По духу, по укладу верования и мыслей они останутся навсегда Иванами, помнящими родство.
Ярчайший пример тому старообрядчество. Гонимое веками и особенно яростно истребляемое при советской власти, оно сохранило облик свой и суть свою, не поддаваясь ни великой коммунистической пропаганде, ни отравленным подачкам в виде "хлеба и воли", на которые так охотно клюнули и российский рабочий класс, и даже крестьянство, прежде всего среднерусское, малоземельное, клюнули даже казаки на большевистскую наживку и разрушились как крепкое сословие. Теперь вот, ряженые под казаков, появились, надевши дедушкины или купленные на барахолке награды, погоны и нагайки, наивные люди решили, что казачество возродилось. А вот старообрядчеству, уцелевшему на Руси просторной, ни во что рядиться не надо, оно стоит неколебимо на своей прежней вере, ведет свою борозду на земле, правит свою мораль, и недавно сибирские старообрядцы, чистые люди, отказались от государственных пенсий, посчитав сии деньги подачкой "от дьявола". И они не пропадут без пенсий, потому как за века борьбы с чужебесием научились не только хранить свою молитву, но и добывать хлеб насущный своим трудом, жить своими силами и возможностями природы, их окружающей.
Если и суждено России возродиться, то пойдет то возрождение от старообрядческого сословия и близко с ним соприкасающегося народа, ибо физически старообрядцы сохранились лучше "пролетарьята", и по российским селам еще можно встретить белокурого, голубоглазого славянина.
Я думаю, что и власти, и деятели культуры, и все общество в целом виновато в том, что с нами произошло и что мы до конца еще так и не осознали, хотя нет-нет да и раздаются голоса: "Мне не в чем каяться". И как это может человек, проживший семьдесят лет в бардаке, сохранить свою невинность?! Остается только удивляться. Не знаю, помнит ли сам Горбачев, но я хорошо помню, как, читая пространный доклад (пресса тут же назвала его вдумчивым!) на девятнадцатой партийной конференции, он вдруг остановился, снял очки и, печально глядя в зал, молвил: "Ну, товарищи! Даже мы не ожидали такого развала!" Вот и многие из бывших коммунистов не знали не только о глубине и масштабах "развала" в стране, о преступлениях, творимых родной его партией, но и о том "развале", который в собственной душе давно произошел И разрушил ее, душу-то, подверг искажению и деформации саму человеческую сущность, из человека сделал раба и зверя, которым вместе долго сосуществовать невозможно, кто-то кого-то доведет до крайности, должен сожрать, вот и жрал зверь человека и остались от него "рожки да ножки", да мешок, набитый костями, без цели, без мыслей, без веры и пристанища, куда толкнут, туда и идет, чего дадут, то и жрет, что скажут, тому и внимает. Я думаю, тяжелее всего нынче истинным, прозревающим коммунистам, у которых не изоржавела душа, не утрачено чувство совести и ответственности не только за себя, но и за жизнь, которую они, как им казалось, строили. Их немного, но они есть. Я человек, наверное, десять встречал за свою жизнь истинных коммунистов, остальных же они сами и поистребляли, низводя постепенно партию свою до сборища полуграмотных, болтливых, вороватых и жестоких ничтожеств.
Прежде всего надо прямо и честно спросить себя: "А есть ли она у нас, "народная интеллигенция" ? Потом уж с нее и спрашивать "духовного ободрения". Тоже, как и настоящих коммунистов, истинных интеллигентов я встречал за жизнь свою не более десятка. Но пятеро из мною встреченных на боевом и творческом пути интеллигентов - уже на кладбище отдыхают, а пятеро еле ноги таскают - стары, усталы, больны, но еще "держат тон", еще нет-нет и высунутся, окрик сделают иль чего разумное произнесут. Но кто же их слышит? Кто им внимает? Вон какой гвалт крутом, бесовство, круженье, рык и вой - попробуй тут расслышать пятиголосый писк интеллигентский. Это ж какой слух-то надо тонкущий иметь, какое чуткое сердце, какой просветленный разум? А где их взять-то? Из чего? От кого? Из церкви? От духовенства? Но оно, надсаженное и государственными налогами давимое, будучи отделенным от государства, только еще выходит из-под руин, с кряхтеньем, с недомоганием, с деформированным, полусломленным позвоночником и искаженными иль временем опровергнутыми постулатами. Дай Бог поскорее восстать из пепла нашей православной церкви и вере, но нужно время, а времени-то у нас на воскресение почти и не остается.
О каком превосходстве речь? Окститесь, люди православные! К "превосходству" истинная интеллигенция никогда не стремилась, она, истинная, всегда пыталась быть "слугой" или уж "наставником" народа своего, всегда готова была стать жертвой его и в конце концов стала таковой, увы, жертвой напрасной. И не заметила этого. Круг тех писателей, к которым я имею счастье принадлежать, стесняется называть себя "писателями". Они все и я тоже страдаем врожденным и внушенным комплексом неполноценности. Нам бы хоть немного самоуверенности или, на худой конец, "развязности Балтазара Балтазаровича", а то всю жизнь в угол, в тень старались спрятаться и надо было нас оттудова арканом вытаскивать или уж вынудить выскочить с кулаками на драку...
Нет, литератор, если он от Бога, не может быть "пораженным" и "побежденным", тем более "духовно", не в его силах оставить перо и бумагу, он обречен работать до последнего вздоха, "без выходных и отпусков", и когда начнет умирать, последней его мыслью, наверное, будет: "Так вот она какая, смерть-то! Всю жизнь неправильно писал, надо бы подняться, правильно написать..." Пока человеческая мысль работает, происходит и духовное напряжение или, как считалось, так у нас и считается, что писатель лишь тогда и работает, когда сидит за столом и ручкой по бумаге водит?
О-о-о, Боже! До каких только упрощений не дошли мы и вот с этих упрощенных позиций задаем вопросы, "качаем права"! Меня на встрече с читателями всегда умиляет вопрос "Как Вы пишете, из головы или так?" На подобный вопрос не может быть серьезного ответа, и я обычно отделываюсь шуткой: "Иногда из головы, иногда так". Но вот простенький с виду вопрос "Как жить?", задаваемый всюду и везде с обидой и плаксивой претензией, меня всегда приводит в неистовство, и я говорил и говорю: "Как учил Христос. Всего хотя бы три-четыре его заповеди: не укради, не убий, не пожелай жены ближнего своего, трудись в поте лица своего..."; "Чего ж вы не жили и не живете по этим вечным заповедям, граждане мои родные? Трудно жить праведно, да? Большевики чуть поправили сии заповеди, переписали их на свой лад, поманили вас - блудом и дармовым хлебом! Вы и ринулись стадом за ними, а теперь вот виноватых ищете..."
Они, большевики-то, и сейчас главные смутьяны в стране и в мире, не сеявши, не пахавши, сулятся накормить и напоить якобы не ими обездоленный народ и наладить жизнь в стране, якобы не ими изнахраченную. И ведь снова есть желающие бежать за кормилицей-партией с протянутой рукой: "Дай, любимая! Накорми, родная!.."
Слово "патриотизм" у нас искажено и скомпрометировано навсегда, и воспринимается оно только в искаженном смысле. Если воспрянет сам истинный патриотизм в России, тогда и слово может совсем другое родиться иль возродиться, а пока его произносят лишь с издевкой, с глумлением.
Рерих еще мог рассуждать о высоких материях и остается ему и его времени лишь позавидовать. Но, побывавши в некоторых странах, в особенности в древних, "ознакомившись", пусть и бегло, с культурным наследием человечества, я понял одно: это оно, человечество, обязано культуре, иначе оно упало бы снова на четвереньки. А культура - человечеству, пусть и в муках ее родившему, спасла мир от одичания. Будем надеяться, что и родившие ее поймут, что это поставить на колени нельзя, оно уже выше нас, мечущихся людей, оно в небе, его, это, прежде всего музыку, даже водородной бомбой не убить - сгорит деревянная скрипка, останется божественный звук! На этом стоим и стоять будем!
1992
Сквозь февраль
(журнал "Российская провинция")
Сквозь февраль
Следы как многоточие.
Встречи миг неповторим.
Путь для нас
становится короче.
Снег скрипит.
Я больше не один.
Вот и месяц пролетел, как я в больнице, в старости она нисколь не милей, чем в молодости, привычней разве. Марья моя ездила следом за мной в деревню, чтобы привезти впопыхах оставленное мной имущество, в том числе и оставленную адресную книжку, но в пути попала в автоаварию и ей поломало "рабочую" - левую руку. Но и она уже перемаяла беду эту, завтра поедет снимать гипс, А я днями покину больницу и потому спешу Вам ответить дома-то могу не собраться - дела, суета, отвычка от стола и всякое другое разноделье отвлекут, отдернут от бумаги и ручки...
Однажды Кио - фокусника и веселого человека - спросили по телевидению (и мне очень понравился его ответ): отчего он не уехал или не остался "тама", ведь там ему было бы легче и лучше. "А я, - говорит, - встретил в Израиле русскую старушку и спросил: "Как тебе, бабушка, здесь живется?" "А хорошо, милай, хорошо, - ответила старушка. - Мне и в Расее жилось хорошо, и тут хорошо живется. Это евреям везде худо, все они жалуются..."
Вот и мне, как той бабушке, живется хорошо, если работается, а радости, как и горести, они и в столице, и на периферии остаются радостями и горестями. Сам человек творит себя и, в какой-то мере, свою судьбу; иное дело, что судьба русского человека завертывает иной раз такие кренделя... но все же чаще всего кренделя сам русский человек горазд выделывать и стряпать. Сейчас вот, когда я пишу эти строки, празднуется иль отмечается столетие Сергея Есенина. На этот раз, достойно судьбы и таланта поэта, делается это без треску, без охов и ахов, без надевания на голову поэта венца из желтых одуванчиков, она у него и без того золотая. И что же жалеть его? Желать ему иной доли? "Лучшего" конца? По-моему, только молиться и радоваться надо, что мир наш посетил рожденный российской землею истинно природный и богоданный гений да и осветил его и нас, россиян, со всех сторон высветил, как месяц ясный. Не знаю, да нет, знаю, что многим читающим людям он помог стать в жизни лучше и стихами, и мученической душой своей. Большой талант - это не только награда, но и мучение за несовершенную жизнь нашу, ниспосланную Богом, которого мы не слышим оттого, что не слушаем. Неведомые нам мучения терзали и уносили в ранние могилы не одного Есенина, но и божественного Рафаэля, муками таланта раздавленных Вольфганга Моцарта, Франца Шуберта, Лермонтова, Пушкина - у гигантов духа и муки гигантские, не нам, грешным, судить и поучать их за их жизнь и метания. Нам остается лишь благодарно кланяться их ранним могилам и славить Господа за счастье приобщения к творениям гениальных творцов.
В приснопамятные тридцатые годы везли по Сибири священнослужителей на расстрел, и в Красноярске родственники каким-то образом исхитрились повидаться со своим родным священником-смертником и, зная, что им больше не свидеться, плача, спросили сродники: "Что же нам-то тут делать?" "Радуйтесь!" - ответил смертник.
"Жизнь сладка и печальна", - совершенно точные, совершенно ясные слова Сомерсета Моэма. И во власти каждого человека увеличить свои радости и поубавить печали.
Вот приближается немаловажное в нашей совместной с Марией Семеновной жизни событие - пятидесятилетие. 26 октября. Жизнь-то за плечами и за горами ой-ей какая осталась. Было много горя, теряли детей, и малых, и больших, родителей перехоронили, друзей. Случалось, обижал, огорчал ее, но и делал подарки, покупал что-нибудь из вещей, не забывал за добро говорить спасибо. Но я был лесной бродяга, рано по весне бродил с ружьишком и, наткнувшись на первые цветы, чаще всего на беленькие ветреницы, сиреневые хохлатки, медуницы или волчье лыко, непременно, на груди согревая, приносил ей букетик. Вот их-то, цветы-то весенние, а не туфли, не платьишки, купленные в магазине, иной раз и в заграничном, она и помнит радостней всего.
Всегда и все делал я рывком, с маху, поэтому рабочего дня, как такового, у меня нет. Если же писал и пишу большую вещь, втянувшись в нее, начинаю как бы выстраивать жизнь, подчинять ее и свое время этой работе. Очень болезненно переживаю перерывы, долго не могу "наладиться" после затяжного периода отрыва от стола. Были и есть странности, свойственные, наверное, только мне. Если Марья Семеновна надолго отлучалась из дома, чаще всего в больницу, я непременно начинал лихорадочно работать. Видимо, это мой инстинктивный способ самозащиты от одиночества и горя, а проверенный русский способ - "залить горе вином" - мне не подошел, не годится эта самозащита, приносит еще больше боли и тоски, но не утешение.
Все говорим и говорим об устройстве России - нам всем об этом не переговорить, но лучше бы все же работать каждому на своем месте и как можно усердней и профессиональней. Нас губила и губит полуработа, полуслужба, полуинтеллигентность, полуобразованность... И провинцией Россия не спасется - это самообман и крючкотворство, ибо давно смешались границы столичной и провинциальной русской дури, а столичная пошлость, достигнув наших дальних берегов, становится лишь громогласней, вычурней и отвратительней. Если бы Вы знали, сколько по нашим сибирским шинкам и бардакам кривляется ребятишек, вопя под Пугачеву, под Леонтьева, под Понаровскую и прочая, прочая... Вот под наших земляков - певца Хворостовского или скрипача Третьякова не поют и не играют - тут талант и труд нужны. Потуги выглядеть "иностранцами", обрядившись во все модное или присвоив исчужа завезенные замашки мотов и денди, выдают в провинции все того же незабвенного Яшку-телеграфиста, а нахватанность "культуры" и умение подать себя другим - "Якова верного, холуя примерного", у которого и болесть-то "подагрой называется". Остаться же самим собой возможно везде, мне удавалось всегда без большого усилия. Наверное, как-то сама природа заботится об этом и не надо ее из себя изгонять и сопротивляться ей, подделываясь под сиюминутные ветродувы.
Другое дело - мировоззрение. Конечно же, оно не может не изменяться, порождая душевные и прочие противозрения как с обществом, так и с самим собой. И чем больше дано человеку, тем подвижней, тем изменчивей и сложнее его мировоззрение. В русской литературе самый противоречивый гигант ее Лев Толстой. Его уход из дома в глубокой старости мой покойный друг, критик Александр Макаров в одном из писем ко мне назвал "юношеским поступком", и я с ним совершенно согласен. Даже бревно меняется со временем: гниет, тлеет, рассыпается. Лишь закоренелые большевики не меняются и настаивают на неизменности общества, но и они попали в "застой", и поэтому от них несет запахом разлагающегося трупа, который от немеркнущей злобы все еще пытается взлягнуть ногой или укусить что-нибудь живое.
Нет, не надо преувеличивать значение провинции в нашей жизни; тут почище и почестней маленько, чем в столицах, но по-прежнему царит непробудное пьянство, уремная тьма и трусость, желание хапнуть и не попасться, фамусовская угодливость, ноздревская бойкая хамоватость и наглость да неукротимая тупость Собакевича.
Конечно же, провинция вынуждена самозащищаться от всех пакостей, на нее наседающих и сверху, и снизу, и справа, и слева. Есть и появляются в ней светлые головы, умные люди, старательные работники. Но темные силы, наступающие на русскую провинцию, так огромны, так запущена земля и душа русская, что пробудиться ей - все равно что сотворить духовный подвиг. А готова ли она к такому подвигу, я утвердительно сказать не рискну - очень уж инертна, очень равнодушна, очень усталая от всех бед и напастей матушка-Русь, и неоткуда взять ей могучей силы. Крестьянство - опора державы - разрушено, разогнано, растлено, "из-за сброда - не видать народа", как сказал один современный поэт. Наладить жизнь, унять разброд и болтологию, разор и воровство под силу только очень сильному и дружному народу; наверное, много времени, много жертв потребуется, пока он сделается таковым. Зачатки есть, но как им развиваться, когда отцы и деды, пережившие небывалые испытания, невзгоды, понеся огромные потери, прежде всего нравственные, не выдержав свободы, испугавшись испытания самостоятельной жизнью, снова хотят полуработы, полужизни, полудостатка и согласны жить под ружьем и надзором, но зато "спокойно", то есть от аванса до получки, не сводя концы с концами. Зато не надо ни о чем думать, не надо ни о чем тревожиться, куда-то устремляться - народ настолько ослабел духовно, что и не взыскует лучшей жизни, а уж "ломить хребет за светлое будущее" тем более не станет. Он знает, что это такое, он на себе испытал все прелести "борьбы" и устремлений ко всеобщему счастью. Иногда еще вздрогнет, зашевелится, если предложат на халяву пожить, сделаться богатым и на рубль получить тыщу. И когда обнаружит, что ему, как малому дитю, вместо конфеты дадут пустую обертку, начинает ныть, проклинать все и вся, прежде всего тех, кому "на халяву" удалось урвать кое-что, ну и, конечно, блядевонить правительство, коль позволено его бранить.
Мало что меняется на Руси: "Обидели юродивого, отняли копеечку, не надо молиться за преступного царя-Бориса" - это когда написано-то? А вон какая вечная и злободневная ария!
Воистину слабый, воистину беззащитный народ тот, который сам за себя ни постоять, ни помолиться не может и, главное, не хочет! Куда несет, туда и плывет. Вот снова на посулы большевистские поддается, снова "отобрать все у богатых" намерен и хоть краткое время пожить беззаботно, но, главное, отомстить тем, кто "высовывается", кто может работать, умеет и хочет жить своим Трудом и достаток иметь по труду. Нет, будь как все, нищим, сирым, бойся всего и самого себя, а буржуйские мечтания изжить бедность, добыть трудом богатство, пусть у буржуев и остаются. Мы, как всегда, готовы быть бедными, но гордыми.
Я смотрю и дивлюсь, как это недруги до сих пор не аадавили, не прикончили Никиту Михалкова - человека, который может все в своей профессии, человека, который сам, на свои деньги, содержит семью; человека, который умеет нажить эти деньги, да еще и общественной работой заниматься успевает, да еще успевает не только Родину любить и народ, но и помогать им своим искусством, своим нравственным примером, теми же деньжонками и на уровне высшего, мирового искусства прославлять эту самую Родину, утереть нос, если потребуется - и кулаком, тем, кто с захлебом и восторгом кричит, что с Россией все кончено, народ российский закатился и "России нет, Россия вышла и не звонит в колокола..." Звонит! Снова звонит, воскрешая дух и талант в той части россиян, которые не во сне достаток и достоинство свое видят, а наяву, делом добывают пропитание свое и талантом своим крепят мускул державы и народа.
Опять же: не всем звереть, не всем орать и из глотки вырывать. Все мы устали и от ора, и от хамства, и от невнимания к истинным национальным ценностям.
В письме ко мне от имени "словарников", как сообщает зав. кафедрой русского языка Томского университета профессор Ольга Иосифовна Блинова составитель и редактор многих словарей, "накопилось много материала, лежит без движения "Словарь образных слов и выражений народного говора" - пять выпусков, "вершининский словарь", - и вот если бы вы нас поддержали и нам бы премию дали, мы бы на эти деньги издали эти и другие словари".
Не о туфлях, не о мебели, не о тряпках мечтают истинные подвижники науки, а о том, как сохранить нашу отечественную культуру, наше родное, в темный угол загнанное, в грязь втоптанное, в срам и стыд превращенное родное слово.
Неужели и на этот раз никто нас, в Сибири живущих и работающих, не услышит и не поддержит? Неужели есть ценности и дела более важные и народу нужные, чем те, что, не побоюсь громких слов, беззаветно творят русские сибирские ученые-словесники, сплошь почти женщины, некоторые из них уже и покинули земные пределы, не изведав почестей и славы, которой они достойны.
Всемилостивейший наш Господь! Дай силы и терпения нашим труженицам-ученым, всечасно помогай им творить святой труд!
Российский комитет, который в Москве заседает, выреши премию русским ученым-словарникам Томска, не то мы отделимся от вас в Сибири и станем вовремя, как вы в столице, получать зарплату и пенсии, а также выдавать достойным людям премии из собственных средств!
1997
Сгорит божественная скрипка
Два письма-ответа на вопросы корреспондента журнала
"Российская провинция"
1. Как сложилась Ваша жизнь сегодня - не писательская, а человеческая, с горем и радостью, с потерями и приобретениями? Как строится Ваш трудовой день, когда Вы не за письменным столом - жена, внуки, сад, огород, охота... Сомерсет Моэм написал как-то: "Жизнь сладка и печальна". В чем сегодня для Вас, зрелого мужчины и человека, ее сладость и печаль?
2. Родясь в Ленинграде и многие уже годы живя в Москве, самом нынче тяжелом городе России, я ярко помню четыре года эвакуации в деревне под Ветлугой, на родине деда. Остальные мои деды и бабки, отец и мать тверичи. Я, по сути, не жила в так называемой провинции, но духом ее чую. И хотя на провинцию сейчас дурная мода и модно говорить, что Россия спасется провинцией, хотелось знать Ваше мнение - что драгоценного и что отвратительного скрывает в себе провинциальное житье-бытье. И как Вы умудряетесь не потерять и впитать в себя драгоценное и противостоять отвратительному?
3. Деление на "столицу" и "провинцию", на мой взгляд, всегда условно. Столица во многом провинциальной и косней географической провинции, особенно сейчас. Не наступит ли в обозримом будущем некое равновесие нравственное, культурное, экономическое, мировоззренческое, причем с перевесом провинции? И если не наступит, то почему?
4. В одном из своих интервью Вы сказали: "Не хватало мне духовного начала" (речь шла о диссидентстве). В отличие от многих Вы способны оценить себя критически, как всякий истинно интеллигентный человек; но ведь хватило же у Вас духовного начала, чтобы отказаться от всяческой мишуры и мнимых соблазнов литературных постов, от столичной суеты, от беспрестанных словопрений, в которых растворились бесследно многие одаренные люди. Каким же внутренним правилом Вы руководствуетесь в своей жизни?
5. "Болят старые раны" - так Вы хотите назвать новую Вашу книгу. Так можно определить и жизнь не только Вашего, сугубо военного, поколения, но и моего, чуть помладше, кого война захватила в детском возрасте, но оделила и голодом, и бомбежками, и страхом. Может быть, Вы уже слышали о том, что в моем родном С.-Петербурге накануне дня Победы разбросали листовку - призыв к ветеранам войны и к пенсионерам добровольно покончить счеты с жизнью, чтобы освободить "плацдарм" для молодых. Что это, очередное желание "умыть друг друга кровью" (цитирую Вас) или созревание пещерного человека?
Когда-то Вы сказали, что "совместимость - это наипервейший признак большой внутренней культуры человека". Я лично делаю ударение не столько на слове "культура", сколько на слове "человек". Как Вы объясняете эту страшную деформацию нынешних молодых (да и не только молодых) "человеков"?
6. Где-то у Вас проскользнула мысль: я не знаю, как помочь своему народу (приблизительно). Может быть, потому, что, как Вы написали, "народ во мне", а себе всегда помочь трудней? И надо ли помогать, спасать Россию, захочет - сама выживет, триста лет под татарами сидела, не иссякла... А народ-то "наджабленный" восстановит ли целостность своей души?
7. В "Плацдарме" (а там есть просто удивительные попадания в яблочко) я прочитала: "Кучи болтливых лодырей, не понимающих, что такое труд, что за ценность каждая человеческая жизнь, что за бесценное создание хлебное поле..." Там это относится к войне, но ведь и к сегодняшней нашей жизни! Особенно о хлебном поле, о котором Вы прямо-таки по-библейски выразились: "Творя хлебное поле, человек сотворил самого себя".
8. Какой силой надо обладать, чтобы добровольно еще раз пропустить через себя ужас войны, вывернуться наизнанку, рвя душу и через пятьдесят лет. Что это - каторга писательства или крик в будущее, к потомкам?
СГОРИТ БОЖЕСТВЕННАЯ СКРИПКА...
УВАЖАЕМАЯ ИННА СЕРГЕЕВНА!
Почти каждый вопрос в Вашем письме требует пространного размышления, а делать это мне сейчас некогда, да и не хочется уже. Много все мы наговорили с трибун и печатно, и наставительно-поучительского, порой даже и умного, а толку...
Причина главнейшая - переворот в октябре семнадцатого года и царство разрушительной системы. Удивляться только приходится, что в России еще что-то устояло, осталось после хозяйничания коммунистов, которые оказались страшнее всяких иноземных врагов. Значит, крепок был русский народ! Ни один народ в мире не выдержал бы тех испытаний, страданий, глумления и физического истребления, какие выдержал наш народ. Но он надсажен, поруган, поставлен на колени и остались ли в нем достаточные силы, физические и нравственные, чтобы подняться с колен - я с определенностью ответить не могу.
Насчет "выжженного поля" - конечно же, преувеличение. Кто-то очень хочет внушить нам этот образ, каким-то давним "дружелюбным" силам шибко хочется на месте, и давно уже, видеть "выжженное поле" или крепость, огромный полигон, однако государство огромно, в нем соответственно и дичь огромная, и безумство, коли оно торжествует всесметающе, но в нем культура и ее традиции так же громадны, так же многообъемны и всепроникающи, что взять их и выжечь, как русский лес, или стравить его вредителю-шелкопряду, как это произошло на наших таежных пространствах, невозможно. Русские люди доказали, что живя далеко от Родины, давимые, гонимые, презираемые ею, если в их кровь проникли свет и соки отечественной культуры, уже никогда не станут "иностранцами". По духу, по укладу верования и мыслей они останутся навсегда Иванами, помнящими родство.
Ярчайший пример тому старообрядчество. Гонимое веками и особенно яростно истребляемое при советской власти, оно сохранило облик свой и суть свою, не поддаваясь ни великой коммунистической пропаганде, ни отравленным подачкам в виде "хлеба и воли", на которые так охотно клюнули и российский рабочий класс, и даже крестьянство, прежде всего среднерусское, малоземельное, клюнули даже казаки на большевистскую наживку и разрушились как крепкое сословие. Теперь вот, ряженые под казаков, появились, надевши дедушкины или купленные на барахолке награды, погоны и нагайки, наивные люди решили, что казачество возродилось. А вот старообрядчеству, уцелевшему на Руси просторной, ни во что рядиться не надо, оно стоит неколебимо на своей прежней вере, ведет свою борозду на земле, правит свою мораль, и недавно сибирские старообрядцы, чистые люди, отказались от государственных пенсий, посчитав сии деньги подачкой "от дьявола". И они не пропадут без пенсий, потому как за века борьбы с чужебесием научились не только хранить свою молитву, но и добывать хлеб насущный своим трудом, жить своими силами и возможностями природы, их окружающей.
Если и суждено России возродиться, то пойдет то возрождение от старообрядческого сословия и близко с ним соприкасающегося народа, ибо физически старообрядцы сохранились лучше "пролетарьята", и по российским селам еще можно встретить белокурого, голубоглазого славянина.
Я думаю, что и власти, и деятели культуры, и все общество в целом виновато в том, что с нами произошло и что мы до конца еще так и не осознали, хотя нет-нет да и раздаются голоса: "Мне не в чем каяться". И как это может человек, проживший семьдесят лет в бардаке, сохранить свою невинность?! Остается только удивляться. Не знаю, помнит ли сам Горбачев, но я хорошо помню, как, читая пространный доклад (пресса тут же назвала его вдумчивым!) на девятнадцатой партийной конференции, он вдруг остановился, снял очки и, печально глядя в зал, молвил: "Ну, товарищи! Даже мы не ожидали такого развала!" Вот и многие из бывших коммунистов не знали не только о глубине и масштабах "развала" в стране, о преступлениях, творимых родной его партией, но и о том "развале", который в собственной душе давно произошел И разрушил ее, душу-то, подверг искажению и деформации саму человеческую сущность, из человека сделал раба и зверя, которым вместе долго сосуществовать невозможно, кто-то кого-то доведет до крайности, должен сожрать, вот и жрал зверь человека и остались от него "рожки да ножки", да мешок, набитый костями, без цели, без мыслей, без веры и пристанища, куда толкнут, туда и идет, чего дадут, то и жрет, что скажут, тому и внимает. Я думаю, тяжелее всего нынче истинным, прозревающим коммунистам, у которых не изоржавела душа, не утрачено чувство совести и ответственности не только за себя, но и за жизнь, которую они, как им казалось, строили. Их немного, но они есть. Я человек, наверное, десять встречал за свою жизнь истинных коммунистов, остальных же они сами и поистребляли, низводя постепенно партию свою до сборища полуграмотных, болтливых, вороватых и жестоких ничтожеств.
Прежде всего надо прямо и честно спросить себя: "А есть ли она у нас, "народная интеллигенция" ? Потом уж с нее и спрашивать "духовного ободрения". Тоже, как и настоящих коммунистов, истинных интеллигентов я встречал за жизнь свою не более десятка. Но пятеро из мною встреченных на боевом и творческом пути интеллигентов - уже на кладбище отдыхают, а пятеро еле ноги таскают - стары, усталы, больны, но еще "держат тон", еще нет-нет и высунутся, окрик сделают иль чего разумное произнесут. Но кто же их слышит? Кто им внимает? Вон какой гвалт крутом, бесовство, круженье, рык и вой - попробуй тут расслышать пятиголосый писк интеллигентский. Это ж какой слух-то надо тонкущий иметь, какое чуткое сердце, какой просветленный разум? А где их взять-то? Из чего? От кого? Из церкви? От духовенства? Но оно, надсаженное и государственными налогами давимое, будучи отделенным от государства, только еще выходит из-под руин, с кряхтеньем, с недомоганием, с деформированным, полусломленным позвоночником и искаженными иль временем опровергнутыми постулатами. Дай Бог поскорее восстать из пепла нашей православной церкви и вере, но нужно время, а времени-то у нас на воскресение почти и не остается.
О каком превосходстве речь? Окститесь, люди православные! К "превосходству" истинная интеллигенция никогда не стремилась, она, истинная, всегда пыталась быть "слугой" или уж "наставником" народа своего, всегда готова была стать жертвой его и в конце концов стала таковой, увы, жертвой напрасной. И не заметила этого. Круг тех писателей, к которым я имею счастье принадлежать, стесняется называть себя "писателями". Они все и я тоже страдаем врожденным и внушенным комплексом неполноценности. Нам бы хоть немного самоуверенности или, на худой конец, "развязности Балтазара Балтазаровича", а то всю жизнь в угол, в тень старались спрятаться и надо было нас оттудова арканом вытаскивать или уж вынудить выскочить с кулаками на драку...
Нет, литератор, если он от Бога, не может быть "пораженным" и "побежденным", тем более "духовно", не в его силах оставить перо и бумагу, он обречен работать до последнего вздоха, "без выходных и отпусков", и когда начнет умирать, последней его мыслью, наверное, будет: "Так вот она какая, смерть-то! Всю жизнь неправильно писал, надо бы подняться, правильно написать..." Пока человеческая мысль работает, происходит и духовное напряжение или, как считалось, так у нас и считается, что писатель лишь тогда и работает, когда сидит за столом и ручкой по бумаге водит?
О-о-о, Боже! До каких только упрощений не дошли мы и вот с этих упрощенных позиций задаем вопросы, "качаем права"! Меня на встрече с читателями всегда умиляет вопрос "Как Вы пишете, из головы или так?" На подобный вопрос не может быть серьезного ответа, и я обычно отделываюсь шуткой: "Иногда из головы, иногда так". Но вот простенький с виду вопрос "Как жить?", задаваемый всюду и везде с обидой и плаксивой претензией, меня всегда приводит в неистовство, и я говорил и говорю: "Как учил Христос. Всего хотя бы три-четыре его заповеди: не укради, не убий, не пожелай жены ближнего своего, трудись в поте лица своего..."; "Чего ж вы не жили и не живете по этим вечным заповедям, граждане мои родные? Трудно жить праведно, да? Большевики чуть поправили сии заповеди, переписали их на свой лад, поманили вас - блудом и дармовым хлебом! Вы и ринулись стадом за ними, а теперь вот виноватых ищете..."
Они, большевики-то, и сейчас главные смутьяны в стране и в мире, не сеявши, не пахавши, сулятся накормить и напоить якобы не ими обездоленный народ и наладить жизнь в стране, якобы не ими изнахраченную. И ведь снова есть желающие бежать за кормилицей-партией с протянутой рукой: "Дай, любимая! Накорми, родная!.."
Слово "патриотизм" у нас искажено и скомпрометировано навсегда, и воспринимается оно только в искаженном смысле. Если воспрянет сам истинный патриотизм в России, тогда и слово может совсем другое родиться иль возродиться, а пока его произносят лишь с издевкой, с глумлением.
Рерих еще мог рассуждать о высоких материях и остается ему и его времени лишь позавидовать. Но, побывавши в некоторых странах, в особенности в древних, "ознакомившись", пусть и бегло, с культурным наследием человечества, я понял одно: это оно, человечество, обязано культуре, иначе оно упало бы снова на четвереньки. А культура - человечеству, пусть и в муках ее родившему, спасла мир от одичания. Будем надеяться, что и родившие ее поймут, что это поставить на колени нельзя, оно уже выше нас, мечущихся людей, оно в небе, его, это, прежде всего музыку, даже водородной бомбой не убить - сгорит деревянная скрипка, останется божественный звук! На этом стоим и стоять будем!
1992
Сквозь февраль
(журнал "Российская провинция")
Сквозь февраль
Следы как многоточие.
Встречи миг неповторим.
Путь для нас
становится короче.
Снег скрипит.
Я больше не один.
Вот и месяц пролетел, как я в больнице, в старости она нисколь не милей, чем в молодости, привычней разве. Марья моя ездила следом за мной в деревню, чтобы привезти впопыхах оставленное мной имущество, в том числе и оставленную адресную книжку, но в пути попала в автоаварию и ей поломало "рабочую" - левую руку. Но и она уже перемаяла беду эту, завтра поедет снимать гипс, А я днями покину больницу и потому спешу Вам ответить дома-то могу не собраться - дела, суета, отвычка от стола и всякое другое разноделье отвлекут, отдернут от бумаги и ручки...
Однажды Кио - фокусника и веселого человека - спросили по телевидению (и мне очень понравился его ответ): отчего он не уехал или не остался "тама", ведь там ему было бы легче и лучше. "А я, - говорит, - встретил в Израиле русскую старушку и спросил: "Как тебе, бабушка, здесь живется?" "А хорошо, милай, хорошо, - ответила старушка. - Мне и в Расее жилось хорошо, и тут хорошо живется. Это евреям везде худо, все они жалуются..."
Вот и мне, как той бабушке, живется хорошо, если работается, а радости, как и горести, они и в столице, и на периферии остаются радостями и горестями. Сам человек творит себя и, в какой-то мере, свою судьбу; иное дело, что судьба русского человека завертывает иной раз такие кренделя... но все же чаще всего кренделя сам русский человек горазд выделывать и стряпать. Сейчас вот, когда я пишу эти строки, празднуется иль отмечается столетие Сергея Есенина. На этот раз, достойно судьбы и таланта поэта, делается это без треску, без охов и ахов, без надевания на голову поэта венца из желтых одуванчиков, она у него и без того золотая. И что же жалеть его? Желать ему иной доли? "Лучшего" конца? По-моему, только молиться и радоваться надо, что мир наш посетил рожденный российской землею истинно природный и богоданный гений да и осветил его и нас, россиян, со всех сторон высветил, как месяц ясный. Не знаю, да нет, знаю, что многим читающим людям он помог стать в жизни лучше и стихами, и мученической душой своей. Большой талант - это не только награда, но и мучение за несовершенную жизнь нашу, ниспосланную Богом, которого мы не слышим оттого, что не слушаем. Неведомые нам мучения терзали и уносили в ранние могилы не одного Есенина, но и божественного Рафаэля, муками таланта раздавленных Вольфганга Моцарта, Франца Шуберта, Лермонтова, Пушкина - у гигантов духа и муки гигантские, не нам, грешным, судить и поучать их за их жизнь и метания. Нам остается лишь благодарно кланяться их ранним могилам и славить Господа за счастье приобщения к творениям гениальных творцов.
В приснопамятные тридцатые годы везли по Сибири священнослужителей на расстрел, и в Красноярске родственники каким-то образом исхитрились повидаться со своим родным священником-смертником и, зная, что им больше не свидеться, плача, спросили сродники: "Что же нам-то тут делать?" "Радуйтесь!" - ответил смертник.
"Жизнь сладка и печальна", - совершенно точные, совершенно ясные слова Сомерсета Моэма. И во власти каждого человека увеличить свои радости и поубавить печали.
Вот приближается немаловажное в нашей совместной с Марией Семеновной жизни событие - пятидесятилетие. 26 октября. Жизнь-то за плечами и за горами ой-ей какая осталась. Было много горя, теряли детей, и малых, и больших, родителей перехоронили, друзей. Случалось, обижал, огорчал ее, но и делал подарки, покупал что-нибудь из вещей, не забывал за добро говорить спасибо. Но я был лесной бродяга, рано по весне бродил с ружьишком и, наткнувшись на первые цветы, чаще всего на беленькие ветреницы, сиреневые хохлатки, медуницы или волчье лыко, непременно, на груди согревая, приносил ей букетик. Вот их-то, цветы-то весенние, а не туфли, не платьишки, купленные в магазине, иной раз и в заграничном, она и помнит радостней всего.
Всегда и все делал я рывком, с маху, поэтому рабочего дня, как такового, у меня нет. Если же писал и пишу большую вещь, втянувшись в нее, начинаю как бы выстраивать жизнь, подчинять ее и свое время этой работе. Очень болезненно переживаю перерывы, долго не могу "наладиться" после затяжного периода отрыва от стола. Были и есть странности, свойственные, наверное, только мне. Если Марья Семеновна надолго отлучалась из дома, чаще всего в больницу, я непременно начинал лихорадочно работать. Видимо, это мой инстинктивный способ самозащиты от одиночества и горя, а проверенный русский способ - "залить горе вином" - мне не подошел, не годится эта самозащита, приносит еще больше боли и тоски, но не утешение.
Все говорим и говорим об устройстве России - нам всем об этом не переговорить, но лучше бы все же работать каждому на своем месте и как можно усердней и профессиональней. Нас губила и губит полуработа, полуслужба, полуинтеллигентность, полуобразованность... И провинцией Россия не спасется - это самообман и крючкотворство, ибо давно смешались границы столичной и провинциальной русской дури, а столичная пошлость, достигнув наших дальних берегов, становится лишь громогласней, вычурней и отвратительней. Если бы Вы знали, сколько по нашим сибирским шинкам и бардакам кривляется ребятишек, вопя под Пугачеву, под Леонтьева, под Понаровскую и прочая, прочая... Вот под наших земляков - певца Хворостовского или скрипача Третьякова не поют и не играют - тут талант и труд нужны. Потуги выглядеть "иностранцами", обрядившись во все модное или присвоив исчужа завезенные замашки мотов и денди, выдают в провинции все того же незабвенного Яшку-телеграфиста, а нахватанность "культуры" и умение подать себя другим - "Якова верного, холуя примерного", у которого и болесть-то "подагрой называется". Остаться же самим собой возможно везде, мне удавалось всегда без большого усилия. Наверное, как-то сама природа заботится об этом и не надо ее из себя изгонять и сопротивляться ей, подделываясь под сиюминутные ветродувы.
Другое дело - мировоззрение. Конечно же, оно не может не изменяться, порождая душевные и прочие противозрения как с обществом, так и с самим собой. И чем больше дано человеку, тем подвижней, тем изменчивей и сложнее его мировоззрение. В русской литературе самый противоречивый гигант ее Лев Толстой. Его уход из дома в глубокой старости мой покойный друг, критик Александр Макаров в одном из писем ко мне назвал "юношеским поступком", и я с ним совершенно согласен. Даже бревно меняется со временем: гниет, тлеет, рассыпается. Лишь закоренелые большевики не меняются и настаивают на неизменности общества, но и они попали в "застой", и поэтому от них несет запахом разлагающегося трупа, который от немеркнущей злобы все еще пытается взлягнуть ногой или укусить что-нибудь живое.
Нет, не надо преувеличивать значение провинции в нашей жизни; тут почище и почестней маленько, чем в столицах, но по-прежнему царит непробудное пьянство, уремная тьма и трусость, желание хапнуть и не попасться, фамусовская угодливость, ноздревская бойкая хамоватость и наглость да неукротимая тупость Собакевича.
Конечно же, провинция вынуждена самозащищаться от всех пакостей, на нее наседающих и сверху, и снизу, и справа, и слева. Есть и появляются в ней светлые головы, умные люди, старательные работники. Но темные силы, наступающие на русскую провинцию, так огромны, так запущена земля и душа русская, что пробудиться ей - все равно что сотворить духовный подвиг. А готова ли она к такому подвигу, я утвердительно сказать не рискну - очень уж инертна, очень равнодушна, очень усталая от всех бед и напастей матушка-Русь, и неоткуда взять ей могучей силы. Крестьянство - опора державы - разрушено, разогнано, растлено, "из-за сброда - не видать народа", как сказал один современный поэт. Наладить жизнь, унять разброд и болтологию, разор и воровство под силу только очень сильному и дружному народу; наверное, много времени, много жертв потребуется, пока он сделается таковым. Зачатки есть, но как им развиваться, когда отцы и деды, пережившие небывалые испытания, невзгоды, понеся огромные потери, прежде всего нравственные, не выдержав свободы, испугавшись испытания самостоятельной жизнью, снова хотят полуработы, полужизни, полудостатка и согласны жить под ружьем и надзором, но зато "спокойно", то есть от аванса до получки, не сводя концы с концами. Зато не надо ни о чем думать, не надо ни о чем тревожиться, куда-то устремляться - народ настолько ослабел духовно, что и не взыскует лучшей жизни, а уж "ломить хребет за светлое будущее" тем более не станет. Он знает, что это такое, он на себе испытал все прелести "борьбы" и устремлений ко всеобщему счастью. Иногда еще вздрогнет, зашевелится, если предложат на халяву пожить, сделаться богатым и на рубль получить тыщу. И когда обнаружит, что ему, как малому дитю, вместо конфеты дадут пустую обертку, начинает ныть, проклинать все и вся, прежде всего тех, кому "на халяву" удалось урвать кое-что, ну и, конечно, блядевонить правительство, коль позволено его бранить.
Мало что меняется на Руси: "Обидели юродивого, отняли копеечку, не надо молиться за преступного царя-Бориса" - это когда написано-то? А вон какая вечная и злободневная ария!
Воистину слабый, воистину беззащитный народ тот, который сам за себя ни постоять, ни помолиться не может и, главное, не хочет! Куда несет, туда и плывет. Вот снова на посулы большевистские поддается, снова "отобрать все у богатых" намерен и хоть краткое время пожить беззаботно, но, главное, отомстить тем, кто "высовывается", кто может работать, умеет и хочет жить своим Трудом и достаток иметь по труду. Нет, будь как все, нищим, сирым, бойся всего и самого себя, а буржуйские мечтания изжить бедность, добыть трудом богатство, пусть у буржуев и остаются. Мы, как всегда, готовы быть бедными, но гордыми.
Я смотрю и дивлюсь, как это недруги до сих пор не аадавили, не прикончили Никиту Михалкова - человека, который может все в своей профессии, человека, который сам, на свои деньги, содержит семью; человека, который умеет нажить эти деньги, да еще и общественной работой заниматься успевает, да еще успевает не только Родину любить и народ, но и помогать им своим искусством, своим нравственным примером, теми же деньжонками и на уровне высшего, мирового искусства прославлять эту самую Родину, утереть нос, если потребуется - и кулаком, тем, кто с захлебом и восторгом кричит, что с Россией все кончено, народ российский закатился и "России нет, Россия вышла и не звонит в колокола..." Звонит! Снова звонит, воскрешая дух и талант в той части россиян, которые не во сне достаток и достоинство свое видят, а наяву, делом добывают пропитание свое и талантом своим крепят мускул державы и народа.