Затем отскакивает назад и присаживается на плоский камень, скрестивши тонкие щиколотки. И взглядывает на друзей теперь снизу вверх, немного проказливо.
А у нее совсем сухая ладонь. И теплые, почти горячие пальцы. А я почему-то думал, что ее прикосновение будет чувствоваться, как ледяное и влажное.
– Кто-то произнес мое имя, – звучит мелодичный голос. – И сразу мне захотелось безудержно танцевать для гостей! Ну и… как?
Летучий бог разводит руками в порыве искреннего восторга. Друзьям не надо ничего говорить – все говорят их глаза, сияющие.
– А как там у вас в Долине? Что нового?
– Как видишь, – улыбается Селий, – родился новый бог!
– И кто же это из вас?
Летучий, слыша такое, непроизвольно всплескивает руками и отступает. И разражается хохотом. И тут же вторит ему, словно переливчатое звонкое эхо, колокольчик смеха Элейны.
– Ты как всегда ничего не помнишь, богиня! – становится, наконец, способен хоть что-то произнести Селий.
– Я не запоминаю многое из того, что происходит в Долине, верно. Но ведь у вас там и не случается ничего особенно интересного. Кроме, конечно же, – глаза Элейны с выражением искренней благодарности устремляются на мужчин, – пылающих танцев Круга!
– Да и вообще ты погорячился со словом «ничего», вышний, – продолжает богиня. – Я просто помню иное, нежели то, что обыкновенно принято помнить. В моем сознании запечатлено расположенье каждого камешка вот на этом уступе. Спорим? Я помню все ощущения, которые возникают, когда течёшь вокруг любого из них. Еще – зеленые глаза устремляются к далекому горизонту – я бы могла нарисовать подробную схему морских течений, пролегающих вблизи Острова. И перечислить многие доказательства, что не случайные это перемешивания водной толщи. А это… продолжение великого Лабиринта!
– И наконец, – прибавляет еще Элейна, задумавшись на мгновение, – я очень хорошо помню, как обрела во Глубинах свое Искусство… И я могла б рассказать об этом, как будто это было вчера. А ведь обыкновенно боги затрудняются описать подобное… верно, вышний?
– Не любят воскрешать в памяти, – уточняет летучий бог. Его улыбка слегка тускнеет. – Мы все, похоже, платили за свою зрелость переживаньями смертельного ужаса. И не жалеем о сделке… но ведь кому охота все это проходить заново? Пусть даже и хотя бы только в качестве тени – воспоминания…
– Расскажи! – вдруг произносит горячо Тессий. – Но только если это и вправду не будет тебе мучительно, – прибавляет он, смутившись и упрекая себя в несдержанности.
Как мне еще далеко до бесстрастья новых моих собратьев!
– Не будет, – заверяет его Элейна. – Я вообще не переживаю с того момента, как мне открылось Искусство: я, наконец, живу! Наверное, это потому что мне повезло и Искусство мое особенное. Как велико это счастье: течь – подобно воде и времени! Я перестала воспринимать прошлое и будущее раздельно. И сразу разучилась бояться – будь то чего-либо в будущем или в прошлом. И даже мне удивительно, как это вы все время не забываете разграничить единое живое Течение на до – после?
– Помню… – вдруг произносит еще богиня, и делается ее лицо старше. – До зрелости моей ничего такого я, конечно, не знала. Но я хотела узнать, и я отправилась в Лабиринт. И забралась в такие его подвалы, где, кажется, меня ожидала смерть. Там каменные стены бесконечного темного коридора встречались, соударяясь. Не знаю, чем это явление было вызвано. Происходило это все ближе к месту, где была я. Как если бы гигантские ленивые ладони хлопали друг о друга. Они производили то клацающий, а то какой-то скрежещущий и хрустящий звук. А я пятилась, я отступала туда, где выщербленные стены оставались еще, пока, неподвижны. И вдруг моя спина уперлась во что-то. Я оборачиваюсь и вижу – весь коридор перекрывает каменная решетка!.. Ее там не было! Или, может быть, это от страха я перестала ориентироваться и, отступая, выбрала не тот ход. Сквозь эту решетку можно было просунуть руку, коридор продолжался, без всякого сомнения, и по ту ее сторону, но нечего было даже и думать пытаться это каменное сито сломать! А стены схлопывались все ближе, ближе… Вдруг на меня снизошло… ну, как бы это сказать… НАИТИЕ: а ведь я могу – течь! …Решетка и соударяющиеся стены остались далеко позади! И вся я была поток… вольности! Ликованья! Блаженства! Я чувствовала бессмертие… И все это потому, я скажу, что я… я словно вдруг припомнила нечто ПЕРВОЕ. Позабытое. Казалось бы, позабытое навсегда при моем рождении человеком. Все сущее вдруг предстало передо мной как единое и единственное Кольцо. И это было кольцо-поток… и я вдруг поняла, что такое есть Сама Истина! Но только исповедовать эту Истину невозможно, боги! Ее стремительное, как молния, нападение оставило меня столь же быстро, как и наитствовало. И сохранилось вот только это Искусство течь и… живая радость. Я вроде бы уже и не знаю, но хорошо помню, что я узнала. И это словно обетование! Уверенность не покинет меня теперь. Она возгорается во мгновение от одного только вспоминания Того Мига…
Друзья молчат, как очарованные этим рассказом, кратким и сбивчивым.
Исповедью души богини.
Трепет сокровенного знания, близости его передается сердцам: задумчивые тихие улыбки светят на лицах… Селий, наконец, произносит:
– А ты, похоже… летаешь и повыше меня, Элейна!
Часть четвертая
НАШЕСТВИЕ
Тяжелые мерные волны стучатся в борт. И рушатся с корабля в них воины, закованные в медные латы, и бредут к берегу. И белый бегучий гребень скрывает их иногда по плечи. Стрельцы вздымают над головами тулы и налучи, стремясь уберечь тетивы от влаги брызг.
Находники обнажают клинки, как только из воды показываются их поножи. И молодые из них несут прямо перед собой блеск лезвий; бывалые ж опустили руку и чертит острие след, рассекая волны.
Перестроение в боевой порядок начинается сразу же, как только позади осталась пенная кромка. По береговому склону стремится вверх, медленно, смертоносный веер. Сверкающий, он приближается к полису.
Воинственные пришельцы замечены жителями его и, вероятно, уже давно. Кто выглянул из дверей и замер; кто бежит к площади, привыкнув поступать так при любом событии, которое не укладывается в размеренное течение повседневной жизни. Подобно тому, как огонь перекидывается при пожаре с кровли на кровлю, бежит со двора на двор заполошный крик:
– Микайны!
У древнего обломка скалы, что напоминает вскинутую ладонь, стремительно увеличивается толпа.
Враги близятся. Высокое солнце шлет блики с блях и чеканных панцирей, с круглых шлемов. И кажется, будто б отделился от волн и неумолимо накатывает, двигаясь по береговому откосу вверх, морской блеск.
И выдыхаются крики. Безмолвие накрывает площадь, и оно нестерпимо… Все жаждут услышать голос, отдающий распоряжения, хоть какие-то. Никто не в состоянии даже думать о том, чтобы заговорить самому.
Люди на площади становятся поближе друг к другу, непроизвольно, хотя и не замечают этого. И многие бросают взгляды назад и вверх. Туда, где высятся в отдалении, в легкой прозрачной дымке, скалы Неприступного плоскогорья.
И в этих взглядах надежда… раненная… и бьется в этих взглядах немой призыв.
Толпа похожа на плод, павший с дерева, и размягчаемый жаром беспощадного солнца. Есть в этом плоде и косточка, которая не поддается так уж легко. Высокий худой старик, и его в толпе выделяет поза, уверенная и даже почти спокойная. Лишь узловатые пальцы взметываются иногда вверх и оправляют без надобности на груди сверкающую пластинку. На золоте чеканена одна руна, и у нее три смысла: ГОЛОВА, СОЛНЦЕ, ДЕСЯТЬ.
Около старика стоит юноша, и страха у него в глазах нет. Ни явного, как у всех, ни спрятанного и укрощаемого уздою воли, каков у старца. Эти глаза под нахмуренными бровями не мечутся и они глядят, неотступно, в упор на приближающихся врагов.
Внезапно юноша оборачивается и говорит громко, и голос его срывается:
– Декан! Позволь мне взять меч!
Стоящие вокруг вздрагивают.
– Я верю, что я герой. И значит, я сумею защитить полис, каким бы ни было боевое превосходство наших врагов. Потому что ведь они только люди. А я… Декан, я видел наших богов, я подсмотрел Игры! В ту ночь, после которой они казнили моего друга, а твоего сына. И я почувствовал: боги родные мои по крови! Знаешь, почему они медлят? Потому что полагаются на меня! Защиту нашего полиса они доверили мне, их сыну! Декан, позволь мне взять меч!
Юноша умолкает, его дыхание сбилось от страстной речи. Старец обратил к нему взор, и выцветшие глаза внимательно всматриваются в пылающее лицо. Скорее не испытующе, а печально.
Напряженной тетивой звенит тишина над площадью… И неожиданно срывается ответ-вздох:
– Возьми меч.
Дорога опускается к морю, и ее уклон почти не заметен. И налетает переменчивый ветерок с обочины, вихрит пыль. Друг Тессия идет навстречу подступающим воинам. Ярко блестит клинок, поднятый в его руке высоко, как знамя.
Неуловимое движение совершается в рядах приближающихся врагов. Короткое, словно молния. И юноша вдруг вздрагивает всем телом – и начинает падать. Но прежде падает меч, оброненный и беззвучный, и поднимает облачко пыли у подгибающихся колен.
Друг Тессия простерт на дороге. Четыре оперения стрел пляшут над его грудью. Некоторые жители полиса, схватив кто копье, кто палку, бросаются на врагов. И эти погибают от стрел.
А прочие отступают, практически не оказывая сопротивления, вытесняемые в проулки. И падают, и бегут, наталкиваясь друг на друга и спотыкаясь. Сверкающие щиты и панцири видны с площади уже с трех сторон.
КУПЕЛЬ
Высокий мраморный свод; его испещряют впадины, выступы, располагающиеся без какого-либо порядка. Местами они сопрягаются друг с другом весьма причудливо, складывая изображенья гротескных лиц и невиданных каких-то существ.
Такие потолки бывают в каменоломнях, в пещерах, что остаются по выработке месторождения. Но там таковы и стены. А здесь они как выровненные по отвесу и совершенно гладкие на высоту человеческого роста, а кое-где и выше. Стенам подстать и пол. Он ровный, и даже отражает предметы подобно зеркалу.
В каверне царствует полумрак, и лишь ее самый центр освещается лучом солнца, идущим сверху. Пространство подземелья пересекает, наискось, невысокий и плоский гранитный гребень.
Он обладает прихотливою формой. Как будто это поток, что попытался противостоять холоду, и тем не менее оказался он, все-таки, постепенно скован. Живые пласты-ступени словно бы вытекают одна из-под одной и, чем ниже, тем делаются они все более веероподобны и плоски.
И постепенно так он сходит на нет, сей язык, являясь из одной стены полости и уходя в пол, немного не достигая противоположной.
Скорее всего это застывший ток лавы, или нечто ему подобное. И в середине этого гранитного языка есть выемка – как раз там, куда спускается рассеянный бледный луч. Как если бы твердый камень здесь оказался вычерпнут великанской ложкой, когда он еще лишь тек, застывая, расплавленный жаром недр.
И в этом вот углублении овальной правильной формы – играя, бежит ручей!
Теченье занимает всю полость, и напоминало бы бег воды в полыньях рек севера, будь оно потоком холодным. Но эта вода тепла, вероятно, поскольку над овальной выемкою плывет легкий пар. Журчание бегущей струи рождает переплеск эха, слабый, под неровными сводами.
Однако невозможно понять, откуда поступает в этот бассейн вода и куда уходит. Ведь у него сплошные стенки и дно, и не в состоянии взгляд различить нигде никаких отверстий. Вот разве только их всюду покрывают очень мелкие поры, размером не более зернышка гранита, не заметные глазу, и располагающиеся очень густо. Настолько, что они беспрепятственно пропускают и поглощают ровный, смеющийся, как будто он на свободе, живой поток.
Жемчужные сверкания пузырьков усеивают под водой пологие стенки. Мерцающие ниточки их бегут, отрываясь, вверх. Течение подхватывает их и закручивает, и вовлекает в завораживающий танец.
Мельчайшие воздушные эти капсулки несут в себе что-то, отчего в каверне легко дышать. Как будто это не подземелье, а ниша на высоком горном уступе.
Прямо над озерцом – отверстие, вертикальная скважина, пронизывающая толщу. Через нее поступает свет и легкий текучий пар поднимается в луче кружевами клубов. И конденсируется на стенках воздушного колодца. И набухают капли, и падают, отрываясь, вниз. Тогда рождается звук, одновременно глухой и гулкий: то капли ударяют в поток.
В бассейне возлежит царь богов, раскинув широко руки. Его недвижное могучее тело покрывает сплошь серебристо мерцающий пузырьковый бисер. Затылок Таурия покоится на пологом уклоне и скрыт бегущей водой. И свет, что падает на белую маску, становится иногда сильнее, а иногда, напротив, немного меркнет.
И брошен около выемки белый плащ. И царский золотой шлем, исполненный, в совершенстве, в виде главы быка, покрылся радужно подмигивающими капельками игривой влаги.
Вдруг Таурий поднимает голову из воды, прислушиваясь. Но сразу же укладывается опять, смежив вежды.
Через мгновение в подземелье становится различим новый звук: бегущие шаги в каменной трубе коридора, что примыкает к зале. И светлое пятно туники трепещет и приближается в темноте хода.
Является на свет гость; и его дыхание, сбившееся во время бега, эхом отдается под сводами.
Он плавно переходит на шаг. Широкоплечий и крупный, он производит впечатление великана. Не медля, приступает к бассейну.
– Царь! Передовое судно микайнов на якоре в Серповидной бухте!
По форме это доклад. Но тон, которым сообщение передано, содержит привкус упрека. Струится пар… пронизываемые сиянием клубы уходят в солнечную воронку.
– Знаю.
– Ты… знаешь? – и сообщивший грозную весть захлебывается изумлением. – Знаешь – и лежишь здесь?!
Могучие кулаки бога непроизвольно сжимаются. И весь он подается слегка вперед, словно едва удерживая желание выдернуть лежащего из воды и хорошенько его встряхнуть.
– Я бы и тебе советовал освежить Силу в говорящей струе, Этрурий, – бесцветным голосом, будто бы отметая страстность собеседника своего, произносит царь. – Потому что я чувствую: день этот потребует от нас многого.
– Уже требует! – подхватывает, сбавляя тон, и однако еще все также напряженно и нервно, стоящий подле. – Микайны высадились. Благословенный род, праведники, поклоняющиеся нам, гибнут от стрел врагов!
– Этрурий, – начинает царь. – В интересах нашего государства…
– Не знаю никаких интересов! Началась война. Я стратег.
– Именно. Как стратег, ровно через один час ты будешь в Боевой Башне. А час этот проведешь ты здесь. Созерцая Неименуемые Глубины; пребывая в потоке, что в совершенстве и гармонической соразмерности пополняет Силу. И не посмеешь вмешиваться в события в Серповидной бухте. Касательно происходящего там… у меня свой план.
Таурий умолкает.
Желчные огоньки занимаются в колючих глазах стратега.
– Приказываешь?
Восходит пар… мерцает световое отверстие… падает в поток капля.
Таурий, наконец, неспешно поднимается из воды. Спускается по уступам гранитного языка и становится напротив Этрурия.
К царю скользит белый плащ.
– Даже и царь богов не приказывает богам, стратег… – Таурий, говоря сие, смотрит в устремленные на него глаза внимательно и открыто. – Но боги отличаются от людей тем, что они способны сами себе приказывать.
ОГОНЬ
Один единственный столб остался цел от ворот, которые взяты были приступом. И к этому столбу прикручен декан, и связан по рукам и ногам он кожаными ремнями. Кровоточит его лоб, рассеченный ударом меча плашмя. К подножию столба свалены в кучу хворост и обломки ворот, и щепы от разметанной мошной изгороди.
Перед деканом стоит микайнский сотник, расставив кривоватые ноги. Прищуривается, взглядывая на связанного насмешливо снизу вверх.
По левую руку сотника – воин, слегка сутулящийся; он держит факел. Его прозрачное пламя незаметно почти в полуденном ярком свете. Лишь вздрагивает над огнем воздух, вьется, отделяясь тоненькой струйкой, копоть.
Поодаль и вокруг остальные вторгшиеся. Они глядятся, как будто бы, беспечною и праздной толпой, но взгляд искушенного в военном деле сумел бы выявить сторожкий порядок в этом случайном, по видимости, расположении.
Стрельцы сжимают расчехленные луки, да вместе и со стрелой, предусмотрительно извлеченной заранее. Причем расположились они в основном на таких позициях, что открывают максимальный обзор.
Копейщики опираются на свои копья.
И очень тихо. Все словно чего-то ждут. И даже иногда слышно, как трещит факел.
В руке у сотника меч. Но держит он его не за рукоять – за клинок, перехватив ниже гарды.
Тот самый меч, с которым вышел против него друг Тессия, павший первым.
– А я узнаю клинок, – поглядывая остро на старика, цедит сотник. – Огранка нашей работы. И эти камни, вправленные в его эфес. Уж камни не дадут ошибиться… меч – моего отца! Ого, как у него оплавилась крестовина! Теперь я знаю, какую именно смерть отцу довелось принять почти что четверть века тому назад. Вы, значит, его сожгли. При помощи какого-то вашего колдовства, надо понимать? И с ним еще сотню воинов… Так, старик?
– Что скажешь, – вдруг неожиданно громко вскрикивает микайн, ощериваясь в улыбке, – если мы сейчас то же самое сделаем и с тобой? И обойдемся без всякой магии.
– Безумец…
Челюсть у связанного дрожит, мешая произносить слова. Но вот он превозмогает ужас и повторяет более уже твердо:
– Безумец! На колени перед деканом Благословенного рода! Ты можешь еще вымолить себе прощение… Ваши боги – это лишь куски дерева или камня. А наши боги – живые! И они покарают вас… всех… А нас они защитят и спасут!!
Последние слова звучат как отчаянная мольба. Насколько позволяют ремни, декан оборачивается. И смотрит в направлении Неприступного плоскогорья.
Но никакого движения на дороге, ведущей с гор. Пустынны их отвесные гребни… Смеется сотник, забавляясь ужасом обреченного. И говорит ему тихо:
– Тебя- то уж не спасут!
И жестом подает знак.
Чадящий факел утыкается в кучу хвороста. Проваливается в нее – и там, сначала лишь в глубине, вспыхивает огонь.
Вдруг пламя вырывается наружу и восстает – огромным бьющимся клубом – настолько быстро, что пятятся суетливо назад микайны. Редкую завитую бородку сотника шевелит жар.
Дым, сначала бледный и жидкий, густеет на глазах и вот уже валит в ослепительное небо жирными клубами… в огне рождается крик. Взлетает на невообразимую высоту, дрожит – и умолкает внезапно, будто его и не было. И вновь становится тихо. Лишь, заходясь резким треском, все набирая силу, гудит огонь.
А с моря поднимается ветер. Он отклоняет столб дыма, и тот как будто падает навзничь, медленно – к дороге, к далеким скалам, по которым она змеится… И видно сквозь редеющие клубы его: дорога не пустынна уже. По ней спускаются двое в белоснежных плащах. Когда они появились?
Сверкающая золотая маска на голове одного из них.
Идущих по дороге замечает один, другой… и вот уже абсолютно все, кто на площади, смотрят, повернув головы, на дорогу.
И тишина у догорающего костра становится и вовсе сплошной. Лишь слышно, как трескаются резко пламенем разламываемые уголья.
– Смерть это пришла наша, – вдруг шепчет воин, стоящий около сотника. – Этот… это… чудовище с головой быка – царь богов!
Они все ближе к оскверненной площади, эти двое…
– Стрелы! – вскрикивает вдруг сотник, словно очнувшись.
Поют тетивы. И легкие оперенные острия, вспорхнув, стаей устремляются в приближающихся, что представляют собой, казалось бы, доступную легко цель.
Но двое продолжают идти, как будто и не заметив.
И вдруг являются яркие золотые вспышки, сопровождаемые каким-то звоном, словно бы от лопнувших струн… И будто фейерверки разбрызгиваются в воздухе на середине пути между спускающимися по тропе и стрелками. И это зрелище завораживает, и замерла площадь – без возгласа, без движения. То распадаются огнем стрелы, наталкиваясь как бы на прозрачную стену, непроницаемую, плывущую впереди богов…
Тяжелая зеленоватая пена вдруг начинает падать изо рта лучника, который стоит у кромки светящегося пепла. И также у другого стрелявшего… Странные горловые звуки издают все, лишившихся только что своих стрел.
Какое-то короткое время они еще держатся на ногах, покачиваясь, но жизни уже нет в их глазах. Стрелки, как потерявшие опору ватные куклы, падают, поднимая пыль.
И пена, исходя пузырями и распространяя зловоние, хлещет из распухающих на глазах глоток, подобно жидкости из опрокинутых бурдюков. Пятятся, наталкиваясь один на другого, воины, оставшиеся в живых. Миг – и они бегут. К морю. Топча упавших, роняя щиты и копья… Впереди всех, вздрагивая и подвывая, бежит палач.
Они стремятся на свой корабль. Темный, животный ужас пережигает последние силы каждого в огне бега.
И тем не менее движенья воинов делаются, почему-то, все более замедленными и плавными.
Враги бегут – но не мчатся. Они как будто методично и медленно выбрасывают ноги вперед, пластаются над дорогой. Как если б это было перемещение по морскому дну, преодолевающее сопротивленье водной толщи. Противодействие бегу их, оказываемое чем-то незримым, усиливается все более.
И наконец микайны останавливаются и замирают, отклонившись назад.
Движенье продолжает лишь сотник. Он поотстал несколько, пытавшись в начале паники задержать бегущих. Теперь он медленно и неуверенно проталкивается через неровные замершие ряды, как слепой. Тяжелыми шагами движется к палачу, при этом едва ли замечая около себя что-либо. Тот разворачивается к нему, покачнувшись, и у него обнаруживаются такие точно, как и у сотника, остановившиеся глаза.
Как будто бы им на плечи давит непосильная тяжесть. Они готовы оба сейчас упасть – кто произнес приговор и тот, кто его исполнил. Непроизвольно они обхватывают друг друга и только так им удается сохранить равновесие.
Железная тишина, и в ней – хриплое, все учащающееся дыхание этих двух… и неожиданно их тела начинают словно проваливаться одно в другое! Сникая, оплывая подобно воску…
Какие-то белесые острия прорываются изнутри сквозь кожу, прорезывают одежду. Шевелящиеся, влажно отблескивающие… и там, где они выходят, струями ударяет кровь.
Они не опрокидываются, эти два тела, в секунды потерявшие жесткость, а просто расплываются у ног застывших микайнов единой текучей массой, кровавым тестом.
И падает, схватившись рукой за сердце, один из воинов, который оказался к злосчастным поверженным ближе всех.
Другой обнажает меч трясущимися руками и – валится лицом вниз, направив острие себе в грудь.
Какие казни уготовал им еще царь богов? Оставшиеся близки к тому, чтобы, последовав примеру самоубийцы, хотя бы столь ужасной ценою избежать неведомого и худшего.
Но бросившийся на меч – спешил. Одна волна за другой расплескиваются о камни берега, о борт судна, до которого уже не далеко, но более никого из пришельцев не настигает смерть.
– Едва ли бы меня хватило на большее.
Тяжелая маска шлема, скрывающая лицо царя, вытянутая, искажает голос.
– Что это было?! – почти что вскрикивает в испуге Тессий, стоящий рядом.
– Яприказал костям их покинуть плоть, – отвечает царь, рассеянно и устало, и словно бы уже думая о другом.
И резко, едва ли даже ни с гневом, оборачивается к нему Тессий. И взгляд его впивается в металлические глаза, как будто бы ища выпытать выражение, что скрывает маска.
– Ты страшно шутишь…
Сверкающая голова поворачивается навстречу лицу молодого бога неспешно, словно бы со скрытой угрозой.
– Всего не знаешь! И будешь говорить мне иное, когда откроется тебе большее. Теперь же некогда объяснять. Вот эти уберутся сейчас отсюда, доложат все, что увидели, своему царю – и после этого Острову предстоит бой. Я стану наблюдать за развитием событий из каверны Восточного бастиона. Твое же место – Южная сторона, галерея. Атака с этого направления менее вероятна, однако глаз нам нужен теперь везде. Отправляйся, Тессий. И если что-то увидишь – немедленно сообщи, не жалея Силы, как это умеем мы.
БИТВА
Бегущий солнечный луч выхватывает неровности каменной стены и часть свода. И в следующие мгновения все это снова погружается в тьму. И так оно повторяется вновь и вновь.
Как будто в центре каверны установлено крутящееся зеркало, и падает на него луч солнца.
Но неоткуда здесь солнцу падать. Единственное отверстие – это вход в пещеру, он абсолютно темен. И тем не менее всю ее обегает широкий солнечный конус, выскакивающий из ничего.
Источник света представляет собою диск, подвешенный на цепи. Его диаметр приблизительно в размах рук. Ребро его напоминает спекшийся сплав, и все же более вероятно, что это камень. Какой-то неопределимой породы… а может быть – доставленный сюда из каких-нибудь немыслимых глубин великого Лабиринта.
Громада диска вращается, и одна из его сторон темная, а другая… Она как будто окно. В ней проплывают яркие белые облака и ясная, глубокая синева неба. И линия далекого горизонта. И – ближе – катящееся сверкание мерных валов прибоя…
По-видимому, этот колдовской камень обладает свойством отражать удаленное. Как зеркало отражает находящееся вблизи.