Страница:
Короче, я забрала папку себе и бросила на письменный стол. На нем она и валялась пару недель. Все руки не доходили. Наконец однажды раскрыла... Там лежал обрывок старинного пергамента, а может, бумаги, свернутый вчетверо, и общая тетрадь. Пергамент написан старинной вязью, ее я плохо разбираю, а общая тетрадь заполнена записями фиолетовыми чернилами, похоже, допотопной, перьевой ручкой. Ну, стала я тетрадку просматривать... И вот обнаружила... – Бланка запнулась.
– Клад?
– Типа того. Не сам, конечно, а рассказ о нем. Где находится, кем закопан...
– А мне посмотреть можно?
– Для этого и принесла. Вот только...
– Что?
– Если я вам папку отдам, а вы потом ее не вернете? Скажете: потеряли, или что вообще я вам ее не давала.
– Ты опять?
– Но ведь я вас совсем не знаю, только, пожалуйста, не обижайтесь.
– Хорошо, я тебе расписку напишу.
– Расписку? И она будет иметь юридическую силу?
– Заверим музейной печатью и подписью свидетеля. Все, как полагается.
– Тогда можно. И как долго вы будете изучать ее содержимое?
—Ну, не знаю... Сначала нужно посмотреть.
Бланка протянула Жоре папку. Тот развязал тесемки, и из папки выпал сложенный вчетверо лист потемневшей бумаги и старая, рассыпающаяся общая тетрадь. Жора осторожно развернул лист. Пересохшая от времени бумага (а это была именно бумага) затрещала на сгибах, готовая развалиться. Да, собственно, она и так кое-где треснула, и лист почти распался. К тому же он обгорел с одного края. Так что текст, похоже, шел не сначала. Он был написан старославянской скорописной вязью, и при беглом взгляде удалось вычленить лишь отдельные слова. С этим придется повозиться. Общую тетрадь он даже не стал перелистывать. Нужно было сначала разобраться с девушкой.
– Так, значит, тебе нужно расписку? – спросил Жора.
– Хотелось бы.
– Ладно, получишь. – Жора сдвинул документы в сторону и достал чистый лист. «Расписка, – вывел он сверху. – Дана сотрудником исторического музея Георгием Михайловичем Лесковым Бланке...» Твое отчество?.. Константиновне... Фамилия?.. Рамирес. – Он оторвался от письма и с любопытством воззрился на девушку: – Ты что, испанка?
– Седьмая вода на киселе. Дедушка был испанцем. Привезли в СССР перед войной, еще ребенком. Слышали, наверное, про детей, вывезенных из Испании в конце Гражданской войны, когда там фашисты победили.
– Интересно. Значит, Рамирес, «...от которой мною получена папка с документами (древняя рукопись и общая тетрадь). Обязуюсь вернуть ее в целости и сохранности в течение месяца с момента написания этого документа. Подпись. Число». Теперь нужно заверить.
Жора отворил дверь и во весь голос крикнул:
– Марина Александровна?!
Через минуту в кабинет вошла немолодая грузная женщина, дожевывая что-то на ходу.
– Марина Александровна, нужно заверить расписку, – обратился Жора к женщине.
– Пожалуйста. А что она вам отдает?
– Да вот... Старые рукописи, – Жора показал на стол.
– И что в них?
– Еще не знаю.
Женщина расписалась, потом Жора сходил в канцелярию, поставил печать и вручил бумагу Бланке. К ней он присовокупил свою визитку, на которой стояли номера рабочих и домашних телефонов, в том числе и сотового.
– Кажется, все.
– Когда вам позвонить? – спросила Бланка.
– Денька через три.
Девушка оделась, потом исподлобья взглянула на Жору. Казалось, она хотела еще что-то сказать, но, похоже, в последнюю минуту передумала.
– Надеюсь на вашу порядочность, – вместо прощания произнесла она и покинула кабинет.
ГЛАВА 2
– Клад?
– Типа того. Не сам, конечно, а рассказ о нем. Где находится, кем закопан...
– А мне посмотреть можно?
– Для этого и принесла. Вот только...
– Что?
– Если я вам папку отдам, а вы потом ее не вернете? Скажете: потеряли, или что вообще я вам ее не давала.
– Ты опять?
– Но ведь я вас совсем не знаю, только, пожалуйста, не обижайтесь.
– Хорошо, я тебе расписку напишу.
– Расписку? И она будет иметь юридическую силу?
– Заверим музейной печатью и подписью свидетеля. Все, как полагается.
– Тогда можно. И как долго вы будете изучать ее содержимое?
—Ну, не знаю... Сначала нужно посмотреть.
Бланка протянула Жоре папку. Тот развязал тесемки, и из папки выпал сложенный вчетверо лист потемневшей бумаги и старая, рассыпающаяся общая тетрадь. Жора осторожно развернул лист. Пересохшая от времени бумага (а это была именно бумага) затрещала на сгибах, готовая развалиться. Да, собственно, она и так кое-где треснула, и лист почти распался. К тому же он обгорел с одного края. Так что текст, похоже, шел не сначала. Он был написан старославянской скорописной вязью, и при беглом взгляде удалось вычленить лишь отдельные слова. С этим придется повозиться. Общую тетрадь он даже не стал перелистывать. Нужно было сначала разобраться с девушкой.
– Так, значит, тебе нужно расписку? – спросил Жора.
– Хотелось бы.
– Ладно, получишь. – Жора сдвинул документы в сторону и достал чистый лист. «Расписка, – вывел он сверху. – Дана сотрудником исторического музея Георгием Михайловичем Лесковым Бланке...» Твое отчество?.. Константиновне... Фамилия?.. Рамирес. – Он оторвался от письма и с любопытством воззрился на девушку: – Ты что, испанка?
– Седьмая вода на киселе. Дедушка был испанцем. Привезли в СССР перед войной, еще ребенком. Слышали, наверное, про детей, вывезенных из Испании в конце Гражданской войны, когда там фашисты победили.
– Интересно. Значит, Рамирес, «...от которой мною получена папка с документами (древняя рукопись и общая тетрадь). Обязуюсь вернуть ее в целости и сохранности в течение месяца с момента написания этого документа. Подпись. Число». Теперь нужно заверить.
Жора отворил дверь и во весь голос крикнул:
– Марина Александровна?!
Через минуту в кабинет вошла немолодая грузная женщина, дожевывая что-то на ходу.
– Марина Александровна, нужно заверить расписку, – обратился Жора к женщине.
– Пожалуйста. А что она вам отдает?
– Да вот... Старые рукописи, – Жора показал на стол.
– И что в них?
– Еще не знаю.
Женщина расписалась, потом Жора сходил в канцелярию, поставил печать и вручил бумагу Бланке. К ней он присовокупил свою визитку, на которой стояли номера рабочих и домашних телефонов, в том числе и сотового.
– Кажется, все.
– Когда вам позвонить? – спросила Бланка.
– Денька через три.
Девушка оделась, потом исподлобья взглянула на Жору. Казалось, она хотела еще что-то сказать, но, похоже, в последнюю минуту передумала.
– Надеюсь на вашу порядочность, – вместо прощания произнесла она и покинула кабинет.
ГЛАВА 2
Наш герой неподвижно сидел за столом, стараясь не смотреть в сторону разложенных поодаль документов. Предстояло исследовать их, а перед этим нужно сосредоточиться, одновременно отрешившись от сиюминутной суеты, сконцентрировать внимание, обострить чувства, включить интуицию. Помедитировав с полчаса, он решил, что готов к работе.
С чего начать? Перед ним старинный манускрипт и рассыпающаяся общая тетрадь в порыжевшем коленкоре. Ах да. Еще папка. Начнем с нее, пожалуй.
Жора поднял картонку за выцветший шнурок и помотал ею перед носом, словно ожидая, что из нее вывалится что-нибудь новенькое. Но, увы. Папка оказалась пуста. Он присмотрелся к картонной обложке. Поблекшая, полустершаяся надпись: «Личное дело». Еще какие-то едва различимые карандашные каракули. Сверху над «Личным делом» что-то виднеется. Он взял лупу. Ага, буквы. Первая «Л», дальше «и», «х», «о».
Лихо! Что это за лихо такое? Еще какие-то литеры – «е» и «а». Итак, получается: Лихо е...а. Лихое дела? Почему первое слово в единственном числе, а второе во множественном? Нет, не то! Лихие дела? Но пятая буква точно «е». Лихолетье? Опять не то. Может, прибавить света?
Жора включил настольную лампу и вновь взялся за лупу. «Лиходеевка», – кое-как разобрал он. Дальше цифры. Похоже, дата. 13. 03. 1948. Ясно. «Личное дело» завели вскоре после войны. Больше ничего примечательного на папке не имелось. И то хлеб.
Теперь за что браться? За древнюю рукопись или за тетрадку? Конечно, записи в тетрадке достаточно четкие, почти каллиграфические, и чернила хотя и поблекли, но вполне различимы. Однако, скорее всего, тетрадь – комментарии к рукописи. Значит, нужно начать с нее.
Жора подвинул к себе рукопись. Это, конечно же, не пергамент, а бумага. Лист большой, что называется, неформатный. Заляпан, покрыт пятнами, с одного края обгорел. Взглянем на просвет.
Он поднес лист к лампе. Ага! Имеются водяные знаки! Видны они плохо, поскольку лист сильно загрязнен, однако разобрать рисунок все-таки можно. Отлично! Теперь несложно определить страну изготовления, а возможно, и время. Жора снял со стеллажа большую стационарную лупу и поднес к ней лист. Так. Водяной знак в виде герба. На среднем столбе три косых андреевских креста. Щит поддерживают два вздыбленных леопарда.
Он отложил лист, отворил дверь кабинета и заорал:
– Марина Александровна?!
– Ась? – послышалось в ответ.
– На минуту.
Вновь появилась дородная дама. Она по-прежнему что-то жевала.
– Еще чего подписать? – поспешно сглотнув, спросила дама.
– На этот раз другое. По водяным знакам чего у нас в библиотеке есть?
– По водяным?.. Трехтомник Лихачева Николая Петровича. «Палеографические значения бумажных водяных знаков». Еще дореволюционного издания.
– Я, пожалуй, в него загляну...
Через полчаса происхождение бумаги было установлено. Оказалось, она изготовлена в Голландии, скорее всего, в конце семнадцатого – начале восемнадцатого века. Об этом говорил водяной знак в виде, как оказалось, герба Амстердама. Отлично! Значит, бумага почти наверняка подлинная. Наверное, и текст настоящий. Итак, текст... Пора браться за него.
Жора достал лист стекла, по размеру чуть больше самого манускрипта, положил под него лист с текстом, на стекло поставил стационарную лупу, а рядом пристроил сильную лампу. Теперь текст вполне можно было разобрать.
Что ж, приступим. И он принялся читать:
«В лето Господне от сотворения мира 7214, а от Рождества Христова 1706, июня в 18 день в нашу обитель пожаловал государев дьяк ПетрСкрябин с ратными людьми, для проведения сыска. А сыск тот пущен по злому навету чернеца Прохора, которого отец настоятель, преподобный Серапион, приказал высечь за непотребство, а именно неумеренное питие хмельного зелья, блудное, а, иножды, и носильное сожительство со многими жопками, кои в монастырь приходили приложиться к чудотворным мощам святого старца Варсонофия. Сей Прохор, затая злобу лютую, измыслил и сотворил навет на настоятеля, преподобного Серапиона. Будто бы сей Серапион говорил про царское величество многия неистовые слова, хулил его на проповеди и вселюдно обзывшъ Антихристом и исчадием ада. Кроме сего, как указал дьяк Скрябин, преподобный Серапион подбивал народишко бунтоваться против Государя и на сие дело давал денег немало. Посему Государь после сыска неправедного повелел преподобного Серапиона бить кнутом и сослать на вечное житие в монастырь на Белоозеро, обитель упразднить, а братию забрить в ратные люди.
Опрежь того за два дни преподобный Серапион, видя для обители разорение и гибель неминучую, а для себя бесчестье, призвал меня, келейника Анфимия, и наказал увезть из обители монастырскую казну и спрятать ее до особого дня в заветном месте, а именно в сельце Лиходеевке, отстоявшем от монастыря далече, но при этом весьма пригодном и благоприятном для сего начинания. Тамошний помещик, господин Кокуев, приходился преподобному родным братом. Посему он заране извещен о моем прибытии. Поклав на телегу фляги с добром, я тронулся в путь и чрез два дни прибыл в означенное сельцо. Господин Кокуев встретил меня по-доброму и тотчас озаботился сокрытием монастырской казны. Порешил он закопать фляги на погосте, а именно в господском захоронении, кое отлично от остальных своим видом. Это малая часовенка, в полу коей есть плита каменна с кольцом. Ежели поднять плиту за сие кольцо, открывается ход вглубь. Там и стоят господские гробы, а пол и стены в сием погребе вымощены камнем. Однако же для фляг мы с ним, трудясь целый день, выдолбили в стене малую пещерку, куда и поставили сии фляги, а после заложили стену камнем, и гляделось так, словно никакой пещерки досель не водилось. Сам погреб преогромный, и, надобно думать, места для будущих усопших в нем достаточно. Пещерка находится от входа строго на север, высота от пола – два аршина. Фляги две оловянны с широким горлом. Каждая – в аршин высотой. В одной деньги: мелкая серебряная копейка, а окромя нее, новые, серебряные же рубли и полтины, заграничные талеры-ефимки и золотые червонцы. Во второй фляге каменья драгоценные, жемчуга и всякая золотая и серебряная рухлядь, коею в монастырь вкладывали прихожане. А за три столетия ее набралось весьма изрядно.
К сему руку приложил старец Анфимий.
Писано сие года 7215 или 1707 от Р. X., генваря 6,
в Богоявлениев день».
Жора окончил чтение, перевел дух, поднялся и подошел к окну. На подсохшем асфальте прыгали девчонки, играя в классики. Даже странно видеть в наше время подобное развлечение. А вот скачут же! Он взглянул на часы и только сейчас вспомнил, что с утра во рту крошки не было. Так увлекся, что забыл про обед. Но действительно дело-то весьма занятно.
Итак, рукопись указывает на закопанный почти триста лет назад клад, и, судя по всему, по стоимости весьма приличный. Местонахождение – таинственная Лиходеевка. Однако сразу же возникают вопросы. Первый: где искать эту Лиходеевку? Возможно, это или самое простое, или самое сложное. Название деревни довольно редкое.
Он достал «Атлас автомобильных дорог», глянул в указатель названий населенных пунктов. Нет никакой Лиходеевки. Вот Лиховка есть. Где, интересно, она находится? Ах, на Украине, в районе Днепродзержинска. Не то! Речь наверняка идет о средней полосе. Был монастырь. Его почему-то закрыли. Хотя известно почему. Настоятель выступал против Петра. Ну и что? Мало ли подобных деятелей имелось в то время. Наказали и сослали – это понятно, но зачем же закрывать обитель? Так в ту пору не поступали. Кстати, название монастыря в рукописи не фигурирует. Опять же непонятно почему. Может, глянуть эту Лиходеевку в Интернете?
Жора включил компьютер, набрал в поисковике нужное слово. Ага, есть! Река в Мурманской области... Впадает в Белое море... Место обитания ценных промысловых рыб, семги, ряпушки... Далековато от Центральной России. За два дня на телеге туда не доедешь. Да и не деревня это...
Он взглянул на общую тетрадку. От света пересохший коленкор обложки начал загибаться по краям. Может быть, в тетради имеются указания, как отыскать эту Лиходеевку? Возьму тетрадь домой, решил он, на досуге полистаю. А вообще, довольно на сегодня. Пора до хаты...
По дороге Жора заскочил в универсам, купил замороженную пиццу, потом, подумав, взял еще одну, прихватил литр молока и коробку песочного печенья. Он вообще любил мучное. Дома он засунул пиццу в микроволновку, налил полную поллитровую чашку с коронами и парусными кораблями, включил телевизор и одновременно зачем-то компьютер и уселся на кожаный диванчик, прихлебывая молоко, откусывая от громадного куска открытого пирога с сыром, помидорами, луком и грибами. Хотя пицца, на его вкус, оказалась так себе, он, съев ее, тут же запустил вторую, однако явно пожадничал. Есть больше не хотелось. Он отщипнул чуть-чуть с краю, через силу проглотил. Потом развернул свежую «Комсомолку», однако читать не смог. Некий зуд овладел им. Взгляд то и дело натыкался на лежащую на письменном столе тетрадку со свернувшимися, точно мороженые уши, углами. Наконец он не вытерпел, взял ее и улегся на диван, свесив ноги в сторону.
Почерк действительно было каллиграфический. На второй странице стояло:
«Записи для памяти Ивана Петровича Кривых. Год рождения 1924. Начато 12 октября 1945 года».
Дальше шли ничего не значащие фразы, типа: «Опять снижены цены на ряд продуктов и товаров народного потребления. Слава товарищу Сталину!» или «Видел во дворе Клавку, подмигнул ей, она состроила пренебрежительную гримасу...»
Ниже шли жирные почеркушки, как если бы в перо попала волосинка и пишущий пытался ее убрать. Заканчивалась страница жирным чернильным отпечатком пальца.
На следующем листе записи были длиннее и имели более содержательный характер.
«На фронте все было просто и понятно: впереди враг, его нужно сокрушить. А теперь... Непонятно, чем заняться. Ни специальности, ни работы... Те крохи, которые имел, тают как по волшебству. Ладно, мать подкармливает, но у нее самой негусто. Говорит: иди работай. Но куда ?! Хотелось бы все же учиться. Может, на киноактера. Внешность у меня, как говорят, подходящая.
Ходил во ВГИК. Опоздал. Курс уже набран. Вообще отнеслись весьма прохладно, даром что фронтовик. Тут таких полно; в шинелях и гимнастерках без погон. Все рвутся в артисты.
В пивной встретил Леньку Ворона, с которым учился в одном классе. Ворон – это его кличка, а по-настоящему фамилия – Чернов. Поговорили «за жизнь». Темный он парень. Насколько я понял, не воевал. Не то в эвакуации кантовался, не то сидел. Прямо не говорит.
Опять с Вороном. Выпили по кружке пива и поллитровку. Водку покупал я. Узнал, что умею шоферить, предложил работенку. Нужно перегнать трофейный «Опель» из Балашихи в Москву. Вроде хозяин умер, а вдова машину продает. Согласился.
Ворон, похоже, уголовник. Как-то пригласил в Марьину Рощу на квартиру, или, как он выразился, «на хату». Я не возражал. Поехали на трамвае. Оказались в какой-то трущобе. Впрочем, только снаружи. Домишко на вид неказистый, а внутри почти роскошно. Ковры, картины, хрустальная люстра... И при этом сортир на улице и печное отопление. Собралось человек десять: шесть парней, включая нас, и четыре девахи. Не поймешь, кто хозяин. Командовал мужик лет сорока, но не владелец, это точно. Его все слушались, почтительно называли дядей Иваном, папашей. Пили водку и пиво, девки – вино. Еды – от пуза. Даже жареный поросенок имелся. И это в то время, когда все по карточкам. Когда подпили, заговорили на тюремном языке, который я плохо понимал, потом дядя Иван взял гитару и стал петь уголовные песни. Я в тот раз сильно напился.
Ворон в приказном тоне потребовал, чтобы я сел за руль «Опеля» и отвез их, в том числи и дядю Ивана, «на дело». «На какое дело?» – спросил я. «Лавочку продуктовую грабанем», – сообщил Ворон. Я отказался. Он стал нажимать, потом начал орать, достал финку, угрожал... Однако я не поддался, и он ушел, обматерив меня напоследок. Через два дня я узнал, что Ворона и остальных задержала милиция.
Устроился в артель, где валяют валенки. Работа грязная и малооплачиваемая. К тому же довольно тяжелая. Может, от грязи, а может, от излишних усилий вскрылась старая рана на руке. Загноилась... Из артели пришлось уйти... Сижу дома, мать ворчит.
Вот и Новый год! Встретил его дома. Идти никуда не хотелось, да и не в чем. Кроме гимнастерки, считай, надеть нечего. Старые одежки школьных времен малы, а на новые нет денег. Пригашали девчонки из класса. Говорят: приходи. Будут все, кто остался в живых, а погибло из нашего класса пять парней и одна девушка. Особенно жаль дружка моего Ваську Морковина. Убило его, бедолагу, под Кенигсбергом. Так никуда и не пошел.
От тоски даже немного поплакал. Выпили с матерью по сто грамм из заветной бутылочки и на боковую».
Жора отложил тетрадь и поднялся с дивана. Левая нога затекла, он потоптался на месте, расслабляя ее, потом прошлепал на кухню и принялся за песочное печенье.
Хрумкая, он размышлял о прочитанном. Конечно, довольно интересно читать записки очевидца тех угрюмых лет, но про Лиходеевку пока ничего не встретилось. Ладно, продолжим.
«Началась весна. В моей жизни почти ничего не изменилось. Постоянной работы нет. Перебиваюсь случайными заработками. Раздумываю, куда буду поступать. Не оставляю мыслей о кино. А может, лучше на инженера? Мать твердит о педагогическом, но учителем я быть не хочу. И в медицинский особой тяги нет. Или в автодорожный податься ?
Вчера увидел налепленное на углу дома объявление: «Интеллигентному работнику умственного труда требуется водитель на личный автотранспорт». Я сорвал бумажку и тут же отправился по указанному адресу. Встретили меня довольно прохладно, хотя и вежливо. Хозяин, «интеллигентный работник умственного труда», расспросил меня подробно, умею ли водить, где работал до этого. Похоже, я ему не особенно понравился. Одет непрезентабельно, и вообще... Попросил оставить адрес. Ушел, даже не особенно расстроившись.
Через неделю пришло письмо. Меня приглашали явиться по адресу работодателя. Пошел без особой охоты.
Ура! Меня приняли. У хозяина «эмка». Не новая, но в хорошем состоянии. Прежний водитель уехал к дочери на Дальний Восток. Так, во всяком случае, мне сказали. Хозяин, зовут его Венедикт Никитич Кудрявцев, профессор, преподает историю, кажется, средних веков. Его семья – жена Елена Сергеевна тоже преподает в военной академии, дочь Марфа и сын Виссарион. Дочь – студентка, сын – учится в девятом классе. Люди какбудто неплохие. О хозяине, по сравнению с первоначальным общением, у меня изменилось мнение в лучшую сторону. Он всегда вежлив, хотя и холодноват в обращении. Каждый день вожу его и хозяйку в университет, вечером встречаю и везу домой. Дети тоже часто пользуются машиной. Кроме упомянутых членов семьи, имеется и домработница. Почти ежедневно ездим с ней по магазинам и рынкам, так что простаивать не приходится. Жалованье мне положили небольшое – семьсот рублей. Правда, хозяин в счет зарплаты купил мне новый костюм и отдал кое-какие вещи своего сына, который по телосложению совсем как я. Обедаю я также у них. По выходным вожу их на дачу.
Не могу четко определить, доволен ли, но, во всяком случае, наступила хоть какая-то определенность.
Вчера Венедикт Никитич приказал мне собираться в дальнюю дорогу. На вопрос: «Куда?» – ответил, что в какую-то деревню для проведения там неких полевых изысканий. Еще он сообщил, что поедет поначалу один, без коллег, поскольку не желает пока разглашать суть своей работы. Хозяин потребовал, чтобы я подготовил автомобиль для поездки по сельской местности, сменил масло, подзарядил аккумулятор и т. д. Кроме того, нужно запастись канистрами для бензина и цепями. Все исполнил.
Пишу уже на месте. Мы наконец добрались до деревушки с дурацким именем Лиходеевка. Путешествие наше было весьма примечательным. Отправились из Москвы мы в понедельник во второй половине дня, а в областной центр прибыли во вторник к обеду. Хорошо, что лето на дворе. Тепло, даже жарковато, так что я ночевал на улице. Нарезал травы, расстелил полог и спал как барин. Венедикт Никитич спал в машине, но к утру тоже перебрался на улицу. Говорит: душно.
Дорога до областного центра так себе. От Москвы километров двести шел асфальт, а дальше, триста с лишком километров, разбитый насыпной тракт. Машинвстретилось мало. Венедикт Никитич вначале все больше молчал, потом стал расспрашивать меня о фронтовой моей жизни, о боях... Так и доехали. В областном центре заправились. Залили в обе канистры бензин и даже купили еще одну. Хозяин сказал: «Про запас». В общем, «горючка» имеется. Решили на ночь глядя в неизвестное место не отправляться. Переночевали в местной гостинице, потом поели в общепитовской столовой, запаслись кое-какими продуктами и вновь в путь.
Дорогу на эту Лиходеевку толком никто не знал. Да многие вообще не подозревали о существовании деревни с таким названием. Один указывал в ту сторону, другой – в эту. Наконец разговорились с водителем молоковоза. Тот сказал, что знает, где находится Лиходеевка, но давно там не бывал. Дорогу он растолковал довольно обстоятельно, даже начертил схему. Мы двинули в путь, и, конечно же, не туда. Плутали часа два, Венедикт уже начал сердиться. Наконец какой-то «добрый человек» указал «нужное направление», и мы вообще заблудились. Мало того, застряли в болотине. И я толкал, и хозяин толкал, все без результата. Решили ночевать. Развели костер, я сварил кулеш. Выпили малость. Так хорошо стало, будто у лужи этой два часа не корячились. Опять улеглись на пологе, только комары поначалу надоедали. Утром я вырубил две слеги, положил их под колеса и довольно быстро выбрался на сухое место. Хозяин враз повеселел. Поехали дальше, искать эту чертову Лиходеевку. Деревни здесь встречаются редко, да и вид у них, словно на дворе восемнадцатый век. Глушь дикая! Однако теперь нужное направление указывали безошибочно. И вот наконец мы подъехали к искомой деревушке. В ней всего десятка два дворов. Избы крыты соломой и гонтом, во дворах колодезные журавли, плетни из ивняка, и трава кругом по пояс. Деревья еще имелись столетние. Не знаю какие. Липы, наверное. Или тополя. И вот что еще странно. Обычно въезжаешь в деревню, сразу народ сбегается. Ребятишки особенно... А тут – тишина. Словно в пустыне.
Я машину остановил у крайней хаты, Венедикт Никитич вышел, в дверь постучался. В ответ молчание. Он дальше пошел – та же картина. Словно вымерли все. Нигде не души.
И я тоже вышел. Оглядываюсь... Словно в другой век попали. Ни телеграфных столбов, ни радиорепродукторов.
«Допетровская Русь», – выразился Венедикт Никитич.
Наконец глядим: идет дед какой-то. Венедикт Никитич к нему:
—Скажите, любезный, это Лиходеевка ? Дед утвердительно кивнул.
– Ну, и слава богу!
Деда аж передернуло, словно от зубной боли.
—Где тут у вас сельсовет? – спрашивает Венедикт. Старец отрицательно замотал головой и припустил от нас почти бегом.
– Может, тут староверы обитают? – предположил я. – Поэтому и нелюдимые такие?
Но хозяин отверг это предположение, сказав, что просто здесь Тмутаракань и глушь несусветная. Живут, говорит, в лесу, молятся колесу... Однако нужно на постой останавливаться. Пошли мы по деревне. Видим, у одной хаты в огороде бабенка копошится. Мы к ней. Разговорились, попросились на несколько дней остановиться. Она охотно согласилась пустить нас. Как оказалось, звать ее Глафирой, живет одна с двумя малыми ребятами: мальчиком и девочкой. Мужика на фронте убило. Наконец-то хоть один нормальный человек встретился. Переночевали мы, а наутро Венедикт Никитич облачился в сатиновые шаровары, толстовку подпоясал ремешком, на голове соломенная шляпа. Дачник, одним словом. Взял полевую офицерскую планшетку и двинул в лес.
С чего начать? Перед ним старинный манускрипт и рассыпающаяся общая тетрадь в порыжевшем коленкоре. Ах да. Еще папка. Начнем с нее, пожалуй.
Жора поднял картонку за выцветший шнурок и помотал ею перед носом, словно ожидая, что из нее вывалится что-нибудь новенькое. Но, увы. Папка оказалась пуста. Он присмотрелся к картонной обложке. Поблекшая, полустершаяся надпись: «Личное дело». Еще какие-то едва различимые карандашные каракули. Сверху над «Личным делом» что-то виднеется. Он взял лупу. Ага, буквы. Первая «Л», дальше «и», «х», «о».
Лихо! Что это за лихо такое? Еще какие-то литеры – «е» и «а». Итак, получается: Лихо е...а. Лихое дела? Почему первое слово в единственном числе, а второе во множественном? Нет, не то! Лихие дела? Но пятая буква точно «е». Лихолетье? Опять не то. Может, прибавить света?
Жора включил настольную лампу и вновь взялся за лупу. «Лиходеевка», – кое-как разобрал он. Дальше цифры. Похоже, дата. 13. 03. 1948. Ясно. «Личное дело» завели вскоре после войны. Больше ничего примечательного на папке не имелось. И то хлеб.
Теперь за что браться? За древнюю рукопись или за тетрадку? Конечно, записи в тетрадке достаточно четкие, почти каллиграфические, и чернила хотя и поблекли, но вполне различимы. Однако, скорее всего, тетрадь – комментарии к рукописи. Значит, нужно начать с нее.
Жора подвинул к себе рукопись. Это, конечно же, не пергамент, а бумага. Лист большой, что называется, неформатный. Заляпан, покрыт пятнами, с одного края обгорел. Взглянем на просвет.
Он поднес лист к лампе. Ага! Имеются водяные знаки! Видны они плохо, поскольку лист сильно загрязнен, однако разобрать рисунок все-таки можно. Отлично! Теперь несложно определить страну изготовления, а возможно, и время. Жора снял со стеллажа большую стационарную лупу и поднес к ней лист. Так. Водяной знак в виде герба. На среднем столбе три косых андреевских креста. Щит поддерживают два вздыбленных леопарда.
Он отложил лист, отворил дверь кабинета и заорал:
– Марина Александровна?!
– Ась? – послышалось в ответ.
– На минуту.
Вновь появилась дородная дама. Она по-прежнему что-то жевала.
– Еще чего подписать? – поспешно сглотнув, спросила дама.
– На этот раз другое. По водяным знакам чего у нас в библиотеке есть?
– По водяным?.. Трехтомник Лихачева Николая Петровича. «Палеографические значения бумажных водяных знаков». Еще дореволюционного издания.
– Я, пожалуй, в него загляну...
Через полчаса происхождение бумаги было установлено. Оказалось, она изготовлена в Голландии, скорее всего, в конце семнадцатого – начале восемнадцатого века. Об этом говорил водяной знак в виде, как оказалось, герба Амстердама. Отлично! Значит, бумага почти наверняка подлинная. Наверное, и текст настоящий. Итак, текст... Пора браться за него.
Жора достал лист стекла, по размеру чуть больше самого манускрипта, положил под него лист с текстом, на стекло поставил стационарную лупу, а рядом пристроил сильную лампу. Теперь текст вполне можно было разобрать.
Что ж, приступим. И он принялся читать:
«В лето Господне от сотворения мира 7214, а от Рождества Христова 1706, июня в 18 день в нашу обитель пожаловал государев дьяк ПетрСкрябин с ратными людьми, для проведения сыска. А сыск тот пущен по злому навету чернеца Прохора, которого отец настоятель, преподобный Серапион, приказал высечь за непотребство, а именно неумеренное питие хмельного зелья, блудное, а, иножды, и носильное сожительство со многими жопками, кои в монастырь приходили приложиться к чудотворным мощам святого старца Варсонофия. Сей Прохор, затая злобу лютую, измыслил и сотворил навет на настоятеля, преподобного Серапиона. Будто бы сей Серапион говорил про царское величество многия неистовые слова, хулил его на проповеди и вселюдно обзывшъ Антихристом и исчадием ада. Кроме сего, как указал дьяк Скрябин, преподобный Серапион подбивал народишко бунтоваться против Государя и на сие дело давал денег немало. Посему Государь после сыска неправедного повелел преподобного Серапиона бить кнутом и сослать на вечное житие в монастырь на Белоозеро, обитель упразднить, а братию забрить в ратные люди.
Опрежь того за два дни преподобный Серапион, видя для обители разорение и гибель неминучую, а для себя бесчестье, призвал меня, келейника Анфимия, и наказал увезть из обители монастырскую казну и спрятать ее до особого дня в заветном месте, а именно в сельце Лиходеевке, отстоявшем от монастыря далече, но при этом весьма пригодном и благоприятном для сего начинания. Тамошний помещик, господин Кокуев, приходился преподобному родным братом. Посему он заране извещен о моем прибытии. Поклав на телегу фляги с добром, я тронулся в путь и чрез два дни прибыл в означенное сельцо. Господин Кокуев встретил меня по-доброму и тотчас озаботился сокрытием монастырской казны. Порешил он закопать фляги на погосте, а именно в господском захоронении, кое отлично от остальных своим видом. Это малая часовенка, в полу коей есть плита каменна с кольцом. Ежели поднять плиту за сие кольцо, открывается ход вглубь. Там и стоят господские гробы, а пол и стены в сием погребе вымощены камнем. Однако же для фляг мы с ним, трудясь целый день, выдолбили в стене малую пещерку, куда и поставили сии фляги, а после заложили стену камнем, и гляделось так, словно никакой пещерки досель не водилось. Сам погреб преогромный, и, надобно думать, места для будущих усопших в нем достаточно. Пещерка находится от входа строго на север, высота от пола – два аршина. Фляги две оловянны с широким горлом. Каждая – в аршин высотой. В одной деньги: мелкая серебряная копейка, а окромя нее, новые, серебряные же рубли и полтины, заграничные талеры-ефимки и золотые червонцы. Во второй фляге каменья драгоценные, жемчуга и всякая золотая и серебряная рухлядь, коею в монастырь вкладывали прихожане. А за три столетия ее набралось весьма изрядно.
К сему руку приложил старец Анфимий.
Писано сие года 7215 или 1707 от Р. X., генваря 6,
в Богоявлениев день».
Жора окончил чтение, перевел дух, поднялся и подошел к окну. На подсохшем асфальте прыгали девчонки, играя в классики. Даже странно видеть в наше время подобное развлечение. А вот скачут же! Он взглянул на часы и только сейчас вспомнил, что с утра во рту крошки не было. Так увлекся, что забыл про обед. Но действительно дело-то весьма занятно.
Итак, рукопись указывает на закопанный почти триста лет назад клад, и, судя по всему, по стоимости весьма приличный. Местонахождение – таинственная Лиходеевка. Однако сразу же возникают вопросы. Первый: где искать эту Лиходеевку? Возможно, это или самое простое, или самое сложное. Название деревни довольно редкое.
Он достал «Атлас автомобильных дорог», глянул в указатель названий населенных пунктов. Нет никакой Лиходеевки. Вот Лиховка есть. Где, интересно, она находится? Ах, на Украине, в районе Днепродзержинска. Не то! Речь наверняка идет о средней полосе. Был монастырь. Его почему-то закрыли. Хотя известно почему. Настоятель выступал против Петра. Ну и что? Мало ли подобных деятелей имелось в то время. Наказали и сослали – это понятно, но зачем же закрывать обитель? Так в ту пору не поступали. Кстати, название монастыря в рукописи не фигурирует. Опять же непонятно почему. Может, глянуть эту Лиходеевку в Интернете?
Жора включил компьютер, набрал в поисковике нужное слово. Ага, есть! Река в Мурманской области... Впадает в Белое море... Место обитания ценных промысловых рыб, семги, ряпушки... Далековато от Центральной России. За два дня на телеге туда не доедешь. Да и не деревня это...
Он взглянул на общую тетрадку. От света пересохший коленкор обложки начал загибаться по краям. Может быть, в тетради имеются указания, как отыскать эту Лиходеевку? Возьму тетрадь домой, решил он, на досуге полистаю. А вообще, довольно на сегодня. Пора до хаты...
По дороге Жора заскочил в универсам, купил замороженную пиццу, потом, подумав, взял еще одну, прихватил литр молока и коробку песочного печенья. Он вообще любил мучное. Дома он засунул пиццу в микроволновку, налил полную поллитровую чашку с коронами и парусными кораблями, включил телевизор и одновременно зачем-то компьютер и уселся на кожаный диванчик, прихлебывая молоко, откусывая от громадного куска открытого пирога с сыром, помидорами, луком и грибами. Хотя пицца, на его вкус, оказалась так себе, он, съев ее, тут же запустил вторую, однако явно пожадничал. Есть больше не хотелось. Он отщипнул чуть-чуть с краю, через силу проглотил. Потом развернул свежую «Комсомолку», однако читать не смог. Некий зуд овладел им. Взгляд то и дело натыкался на лежащую на письменном столе тетрадку со свернувшимися, точно мороженые уши, углами. Наконец он не вытерпел, взял ее и улегся на диван, свесив ноги в сторону.
Почерк действительно было каллиграфический. На второй странице стояло:
«Записи для памяти Ивана Петровича Кривых. Год рождения 1924. Начато 12 октября 1945 года».
Дальше шли ничего не значащие фразы, типа: «Опять снижены цены на ряд продуктов и товаров народного потребления. Слава товарищу Сталину!» или «Видел во дворе Клавку, подмигнул ей, она состроила пренебрежительную гримасу...»
Ниже шли жирные почеркушки, как если бы в перо попала волосинка и пишущий пытался ее убрать. Заканчивалась страница жирным чернильным отпечатком пальца.
На следующем листе записи были длиннее и имели более содержательный характер.
«На фронте все было просто и понятно: впереди враг, его нужно сокрушить. А теперь... Непонятно, чем заняться. Ни специальности, ни работы... Те крохи, которые имел, тают как по волшебству. Ладно, мать подкармливает, но у нее самой негусто. Говорит: иди работай. Но куда ?! Хотелось бы все же учиться. Может, на киноактера. Внешность у меня, как говорят, подходящая.
Ходил во ВГИК. Опоздал. Курс уже набран. Вообще отнеслись весьма прохладно, даром что фронтовик. Тут таких полно; в шинелях и гимнастерках без погон. Все рвутся в артисты.
В пивной встретил Леньку Ворона, с которым учился в одном классе. Ворон – это его кличка, а по-настоящему фамилия – Чернов. Поговорили «за жизнь». Темный он парень. Насколько я понял, не воевал. Не то в эвакуации кантовался, не то сидел. Прямо не говорит.
Опять с Вороном. Выпили по кружке пива и поллитровку. Водку покупал я. Узнал, что умею шоферить, предложил работенку. Нужно перегнать трофейный «Опель» из Балашихи в Москву. Вроде хозяин умер, а вдова машину продает. Согласился.
Ворон, похоже, уголовник. Как-то пригласил в Марьину Рощу на квартиру, или, как он выразился, «на хату». Я не возражал. Поехали на трамвае. Оказались в какой-то трущобе. Впрочем, только снаружи. Домишко на вид неказистый, а внутри почти роскошно. Ковры, картины, хрустальная люстра... И при этом сортир на улице и печное отопление. Собралось человек десять: шесть парней, включая нас, и четыре девахи. Не поймешь, кто хозяин. Командовал мужик лет сорока, но не владелец, это точно. Его все слушались, почтительно называли дядей Иваном, папашей. Пили водку и пиво, девки – вино. Еды – от пуза. Даже жареный поросенок имелся. И это в то время, когда все по карточкам. Когда подпили, заговорили на тюремном языке, который я плохо понимал, потом дядя Иван взял гитару и стал петь уголовные песни. Я в тот раз сильно напился.
Ворон в приказном тоне потребовал, чтобы я сел за руль «Опеля» и отвез их, в том числи и дядю Ивана, «на дело». «На какое дело?» – спросил я. «Лавочку продуктовую грабанем», – сообщил Ворон. Я отказался. Он стал нажимать, потом начал орать, достал финку, угрожал... Однако я не поддался, и он ушел, обматерив меня напоследок. Через два дня я узнал, что Ворона и остальных задержала милиция.
Устроился в артель, где валяют валенки. Работа грязная и малооплачиваемая. К тому же довольно тяжелая. Может, от грязи, а может, от излишних усилий вскрылась старая рана на руке. Загноилась... Из артели пришлось уйти... Сижу дома, мать ворчит.
Вот и Новый год! Встретил его дома. Идти никуда не хотелось, да и не в чем. Кроме гимнастерки, считай, надеть нечего. Старые одежки школьных времен малы, а на новые нет денег. Пригашали девчонки из класса. Говорят: приходи. Будут все, кто остался в живых, а погибло из нашего класса пять парней и одна девушка. Особенно жаль дружка моего Ваську Морковина. Убило его, бедолагу, под Кенигсбергом. Так никуда и не пошел.
От тоски даже немного поплакал. Выпили с матерью по сто грамм из заветной бутылочки и на боковую».
Жора отложил тетрадь и поднялся с дивана. Левая нога затекла, он потоптался на месте, расслабляя ее, потом прошлепал на кухню и принялся за песочное печенье.
Хрумкая, он размышлял о прочитанном. Конечно, довольно интересно читать записки очевидца тех угрюмых лет, но про Лиходеевку пока ничего не встретилось. Ладно, продолжим.
«Началась весна. В моей жизни почти ничего не изменилось. Постоянной работы нет. Перебиваюсь случайными заработками. Раздумываю, куда буду поступать. Не оставляю мыслей о кино. А может, лучше на инженера? Мать твердит о педагогическом, но учителем я быть не хочу. И в медицинский особой тяги нет. Или в автодорожный податься ?
Вчера увидел налепленное на углу дома объявление: «Интеллигентному работнику умственного труда требуется водитель на личный автотранспорт». Я сорвал бумажку и тут же отправился по указанному адресу. Встретили меня довольно прохладно, хотя и вежливо. Хозяин, «интеллигентный работник умственного труда», расспросил меня подробно, умею ли водить, где работал до этого. Похоже, я ему не особенно понравился. Одет непрезентабельно, и вообще... Попросил оставить адрес. Ушел, даже не особенно расстроившись.
Через неделю пришло письмо. Меня приглашали явиться по адресу работодателя. Пошел без особой охоты.
Ура! Меня приняли. У хозяина «эмка». Не новая, но в хорошем состоянии. Прежний водитель уехал к дочери на Дальний Восток. Так, во всяком случае, мне сказали. Хозяин, зовут его Венедикт Никитич Кудрявцев, профессор, преподает историю, кажется, средних веков. Его семья – жена Елена Сергеевна тоже преподает в военной академии, дочь Марфа и сын Виссарион. Дочь – студентка, сын – учится в девятом классе. Люди какбудто неплохие. О хозяине, по сравнению с первоначальным общением, у меня изменилось мнение в лучшую сторону. Он всегда вежлив, хотя и холодноват в обращении. Каждый день вожу его и хозяйку в университет, вечером встречаю и везу домой. Дети тоже часто пользуются машиной. Кроме упомянутых членов семьи, имеется и домработница. Почти ежедневно ездим с ней по магазинам и рынкам, так что простаивать не приходится. Жалованье мне положили небольшое – семьсот рублей. Правда, хозяин в счет зарплаты купил мне новый костюм и отдал кое-какие вещи своего сына, который по телосложению совсем как я. Обедаю я также у них. По выходным вожу их на дачу.
Не могу четко определить, доволен ли, но, во всяком случае, наступила хоть какая-то определенность.
Вчера Венедикт Никитич приказал мне собираться в дальнюю дорогу. На вопрос: «Куда?» – ответил, что в какую-то деревню для проведения там неких полевых изысканий. Еще он сообщил, что поедет поначалу один, без коллег, поскольку не желает пока разглашать суть своей работы. Хозяин потребовал, чтобы я подготовил автомобиль для поездки по сельской местности, сменил масло, подзарядил аккумулятор и т. д. Кроме того, нужно запастись канистрами для бензина и цепями. Все исполнил.
Пишу уже на месте. Мы наконец добрались до деревушки с дурацким именем Лиходеевка. Путешествие наше было весьма примечательным. Отправились из Москвы мы в понедельник во второй половине дня, а в областной центр прибыли во вторник к обеду. Хорошо, что лето на дворе. Тепло, даже жарковато, так что я ночевал на улице. Нарезал травы, расстелил полог и спал как барин. Венедикт Никитич спал в машине, но к утру тоже перебрался на улицу. Говорит: душно.
Дорога до областного центра так себе. От Москвы километров двести шел асфальт, а дальше, триста с лишком километров, разбитый насыпной тракт. Машинвстретилось мало. Венедикт Никитич вначале все больше молчал, потом стал расспрашивать меня о фронтовой моей жизни, о боях... Так и доехали. В областном центре заправились. Залили в обе канистры бензин и даже купили еще одну. Хозяин сказал: «Про запас». В общем, «горючка» имеется. Решили на ночь глядя в неизвестное место не отправляться. Переночевали в местной гостинице, потом поели в общепитовской столовой, запаслись кое-какими продуктами и вновь в путь.
Дорогу на эту Лиходеевку толком никто не знал. Да многие вообще не подозревали о существовании деревни с таким названием. Один указывал в ту сторону, другой – в эту. Наконец разговорились с водителем молоковоза. Тот сказал, что знает, где находится Лиходеевка, но давно там не бывал. Дорогу он растолковал довольно обстоятельно, даже начертил схему. Мы двинули в путь, и, конечно же, не туда. Плутали часа два, Венедикт уже начал сердиться. Наконец какой-то «добрый человек» указал «нужное направление», и мы вообще заблудились. Мало того, застряли в болотине. И я толкал, и хозяин толкал, все без результата. Решили ночевать. Развели костер, я сварил кулеш. Выпили малость. Так хорошо стало, будто у лужи этой два часа не корячились. Опять улеглись на пологе, только комары поначалу надоедали. Утром я вырубил две слеги, положил их под колеса и довольно быстро выбрался на сухое место. Хозяин враз повеселел. Поехали дальше, искать эту чертову Лиходеевку. Деревни здесь встречаются редко, да и вид у них, словно на дворе восемнадцатый век. Глушь дикая! Однако теперь нужное направление указывали безошибочно. И вот наконец мы подъехали к искомой деревушке. В ней всего десятка два дворов. Избы крыты соломой и гонтом, во дворах колодезные журавли, плетни из ивняка, и трава кругом по пояс. Деревья еще имелись столетние. Не знаю какие. Липы, наверное. Или тополя. И вот что еще странно. Обычно въезжаешь в деревню, сразу народ сбегается. Ребятишки особенно... А тут – тишина. Словно в пустыне.
Я машину остановил у крайней хаты, Венедикт Никитич вышел, в дверь постучался. В ответ молчание. Он дальше пошел – та же картина. Словно вымерли все. Нигде не души.
И я тоже вышел. Оглядываюсь... Словно в другой век попали. Ни телеграфных столбов, ни радиорепродукторов.
«Допетровская Русь», – выразился Венедикт Никитич.
Наконец глядим: идет дед какой-то. Венедикт Никитич к нему:
—Скажите, любезный, это Лиходеевка ? Дед утвердительно кивнул.
– Ну, и слава богу!
Деда аж передернуло, словно от зубной боли.
—Где тут у вас сельсовет? – спрашивает Венедикт. Старец отрицательно замотал головой и припустил от нас почти бегом.
– Может, тут староверы обитают? – предположил я. – Поэтому и нелюдимые такие?
Но хозяин отверг это предположение, сказав, что просто здесь Тмутаракань и глушь несусветная. Живут, говорит, в лесу, молятся колесу... Однако нужно на постой останавливаться. Пошли мы по деревне. Видим, у одной хаты в огороде бабенка копошится. Мы к ней. Разговорились, попросились на несколько дней остановиться. Она охотно согласилась пустить нас. Как оказалось, звать ее Глафирой, живет одна с двумя малыми ребятами: мальчиком и девочкой. Мужика на фронте убило. Наконец-то хоть один нормальный человек встретился. Переночевали мы, а наутро Венедикт Никитич облачился в сатиновые шаровары, толстовку подпоясал ремешком, на голове соломенная шляпа. Дачник, одним словом. Взял полевую офицерскую планшетку и двинул в лес.