Страница:
Василий побледнел. Мысль работала молниеносно. Один миг – и ударом кулака в висок он сбил колониста с ног. Взмахнув руками, тот упал в трех-четырех шагах от них, растянувшись по другую сторону кювета. Василий подул на затекшие пальцы. Он даже не поверил, что удар подействовал так ошеломляюще. Орися подняла с земли пистолет мотоциклиста.
Как быть? Необходимо спрятать куда-то мотоцикл, отнести оглушенного хвастуна, не забыть и про котомки…
– Тащи за рога этого черта, – указал Василий на мотоцикл.
Василий торопился. Он нервно стаскивал с колониста куртку, поворачивая его со спины на бок, на живот. Стремительно надел картуз, перекинул через плечо полевую сумку.
– Эй ты, живой, тип из Люстдорфа? Вот тебе и картина!.. – тормошил он колониста. Но у того голова бессильно свисала на грудь.
Василий стукнул еще рукоятью пистолета по голове мотоциклиста. Потом положил его в канаву, окрутил руки ремнем и заткнул куском его же сорочки рот. Прислушиваться, дышит ли он – не было времени. Поблизости гудели машины.
– Вот вещи, и мигом под мосток. А я постою около мотоцикла. Ну! Быстро, Орися! – приказал Василий.
– Там же вода…
– Быстро! – повторил Василий, вытирая пот.
Он наклонился, делая вид, что возится с мотоциклом, и поглядел на горку, откуда должна была выскочить автомашина.
Орися по щиколотку в воде под мостиком едва удерживала в руке две котомки.
Над нею застучало. Ей показалось, что треснула одна доска.
Что бы подумала ее мать? Она провожала ее с плачем; испугалась сразу от сообщения, что у них будет скрываться советский солдат. Не в лесу же они живут. Кругом войска, комендатура, дороги. Да еще свои псы – Омелько и Данько следят за каждым шагом, чтоб у них обоих очи на лоб повылазили! Бесчестные.. Как они будут смотреть на людей, когда вернутся наши? Знала бы мать, сколько страданий довелось перенести ее дочери за последний день, вот за эти минуты!
«Доля моя несчастная!» – шептала Орися, сжимая утомленными руками узлы с радиостанцией и батареями…
– Давай мне узлы! – Василий помог девушке выбраться из-под моста. – Иди дорогой. Я тебя догоню…
Василий подошел «немцу, лежавшему в придорожном кювете, вытащил у него изо рта кляп.
– Очухался? – склонился Василий над пленным.
– Что? – едва слышно промолвил тот. – Пить..
– Кто тебя знает в городе? Комендант знает? – расспрашивал Василий, рассматривая отобранные у мотоциклиста документы. – Знает тебя комендант Харих в лицо?
– Нет… Я там никогда не был… – еле-еле выговорил мотоциклист.
– А из дому давно?
– Школа, – бессвязно проговорил тот, – учился… Еду к Хариху.. Ой-ой…
Василий все время надеялся раздобыть документы какого-нибудь офицера или немецкого солдата и побаивался, сойдет ли за настоящего немца. И вот он, счастливый случай! Сразу же, как только остановился мотоцикл, Василий твердо решил, что не уйдет без трофеев. Какой же из него разведчик, если он не воспользуется таким случаем! Утром командование передало ему по радио: «Работать в меру своих сил и возможностей. Более подробные указания потом». Ему повезло, что немец – колонист из-под Одессы, и в то же время как-то мутило от мысли, что этот человек, как и он, учился некогда в советской. школе, возможно, как и он, был в комсомоле..
– Какой черт заставил гебя служить фашистам? Слышишь, Роберт? Молчишь?..
Прошло с четверть часа. Орися уже замерзла, сидя на обочине дороги. Невдалеке, словно в подземелье, прогремел глухой выстрел. Темнота все более окутывала землю густой сеткой. В небе гудели самолеты. Огненные рукава прожекторов протянулись по всему небосводу.
Орися вздрогнула. Перед нею стоял Василий – в кожаной куртке, на одной, пуговице которой висел фонарик, в кожаных штанах, в сапогах с гладкими голенищами.
– Мадемуазель, – сказал он. – Будем знакомы!.. Роберт Гохберг! Новый переводчик коменданта гауптмана Хариха!..
– Что ты мелешь? – удивленно отшатнулась Орися от Василия.
– Так надо, дивчина! Жаль, что он не все рассказал мне.
– А как с машиной?
– Поедем! Теперь можно и в селе заночевать. Полицай и староста лучшую хату отведут нам!
– Ты с ума сошел! А как же мне? Люди подумают, что я какая-нибудь потаскуха. Что ты наделал? Зачем тебе это? Иди от меня!..
– Спокойно, барышня! Так надо. Держи язык за зубами, посматривай на меня при людях влюбленными глазами и будет аллее ин орднунг! Ферштеен зи?..[1] – и тут же прибавил ласково: – Садись! Я устал до изнеможения. Даже руки трясутся, будто кур воровал, как солдаты в вашем дворе! Поехали, Орися! Друже мой верный!
…Назавтра в полдень перед комендантом гауптманом Харихом предстал молодой, чисто выбритый и подтянутый новый переводчик – Роберт Гохберг. Он подал капитану документы.
Вчера ночью Василий долго сидел над этими документами, приклеивая вместо чужой свою фотографию. Кусочек фото был испещрен штрихами печати – орла со свастикой в когтях. Фотография и другие бумаги, которыми не довелось воспользоваться разведчикам лейтенанта Евгения, сохранились в упаковке радиостанции.
Трудно, очень трудно было вчера Василию преображаться в Роберта Гохберга. Случилось это в избе сельского старосты. Хозяину выло приказано закрыть ставни, окна, засветить лампу, словом создать все условия для работы Роберту, потому что тот должен был без отлагательно «подготовить» документы для высокого немецкого начальства. Орися мыла и чистила сапоги своего пана, отглаживала ему мундир. А потом, утомленная необычайными происшествиями, заснула на пуховиках, любезно предложенных хозяйкой.
А Василий еще долго изучал вещи, которые находились в чемодане Гохберга, его письма, фото, карты, бумаги. Кое-что он все же узнал о Роберте. Тот и вправду был из колонистов, жил на берегу Черного моря. Недавно закончил специальные курсы, где таких предателей готовили к службе в комендатурах и отделениях гестапо. Василия мучила только одна мысль: «Знал ли Роберт кого-нибудь из начальства, к которому направлялся на службу?» Из писем этого не видно. Да и сам Роберт расспрашивал у них с Орисей, далеко ли до их села. Будь что будет! Без риска не выполнить возложенной на него задачи…
И вот теперь наступил момент испытания и проверки. Может, смерть подстерегает Василия за дверью.
Посредине кабинета за большим столом в кресле сидел комендант. Вдоль стены выстроились кривоногие стулья. Нижние стекла окон закрашены, а сквозь верхние видны тонкие ветки с проклюнувшимися почками, из которых вот-вот распустятся листочки. За окном солнце, небо, расцветает природа. А тут портрет почерневшего от злобы Гитлера, неприглядная, похожая на уродцев мебель. Фашистский комендант, который сжимает в подагрических пальцах документы нового переводчика.
На среднем пальце коменданта поблескивал перстень с черепом – излюбленной эмблемой гитлеровцев. Василий не сводил с него глаз. В груди у него похолодело. Он чувствовал, как кровь отхлынула от головы, от щек. А может, он дал маху, добровольно надев на свою шею такое ярмо, из которого уже не вырваться?
«Кар… Кар…» – вдруг каркнуло на всю комнату.
Василий вздрогнул, оглянулся.
– Что с вами, Роберт Гохберг? – шутливым тоном спросил Харях. – Моя птица вас напугала? А вы похудели! – продолжал он, взглянув на побледневшего Василия. – На фото вы округлее…
– Так точно, господин капитан!
«Не вздумал ли он поиграть со мною, как кот с мышью, да еще с той, что сама попала в пасть?» – подумал Василий. Казалось, сердце вот-вот разорвется в груди, но мозг твердил: «Спокойно. Не так часто приходят к этим зверюгам переводчиками советские лейтенанты!»
– Та-ак, – протянул Харих и, поведя седыми торчащими бровями, опросил: – Чему же вас, Гохберг, учили на курсах?..
– Выполнять приказы начальства. Всего себя отдать Германии и великому фюреру, господин капитан! – выкрикнул Роберт, вытянувшись.
Харих вдруг нажал на звонок пальцем, на котором был перстень с черепом. Череп разрастался в глазах Василия, заслонил всю руку капитана. Мозг сдавило. А на устах усмешка, от которой до слез – одно мгновение.
– Господин лейтенант! – обратился Харих к вошедшему офицеру. – Это наш новый переводчик. Из одесских немцев. Когда я закончу с ним, познакомьте его с коллегами.
– Слушаю, господин капитан!..
– А это – лейтенант Майер, – обратился Харих к Роберту Гохбергу, – знакомьтесь…
– Очень приятно! – склонил Роберт голову. У него отлегло от сердца.
Майер вышел таким же твердым шагом, как и вошел.
– Я рад, что вы не девица и не дама… Вы удивлены? – спросил капитан. – Ухаживания офицеров за переводчицей, вино, вздохи.. Не люблю всего этого!.. – он подал бумаги Гохбергу. – Так… Хорошо также, что вы не коренной немец. Мы плохо знаем местных людей. Очень плохо! Потому и расплачиваемся кровью. Начните с того, чтобы у нас среди тех, – показал он на окно, – были надежные люди. Я даже полицаям не всегда верю. Идите знакомиться с офицерами, потом загляните к старосте. Вам придется часто иметь с ним дело. Да и квартиру он вам найдет…
Наконец Роберт Гохберг вышел в коридор и поспешно вытер со лба холодный пот. …Орися не отрывала глаз от окна. «Что с Василием? Как принял его комендант Харих?.. И надо же было им встретить этого хвастливого переводчика Роберта!»
Но вот и он, виновник Орисиного беспокойства, вышел из школьных ворот.
«Идет! Размахивает руками, как на параде. Как легко он превратился в немца! Вот, нечистая сила!»
– Чего ты? – спросила неожиданно мать, сидевшая на деревянном диване за шитьем.
– Мама! Только – ни-ни! – предупредила дочь. – Наш Василий… – и покраснела, прикусив язык.
– Быстро он стал нашим…
– Да я не про то… Он работает у немцев, у самого Хариха! – шептала дочь.
– Что? – от неожиданности мать выронила из рук работу.
– Так надо!
«Горе-то какое! – подумала мать. – Молодые, красивые. Встретиться бы им в добрый час…»
– Пошел он! – подбежала к окну Орися.
– Куда?
– Во двор к старосте…
– Доня, доня! Что же это будет? Не говорила ли я тебе!..
– Что говорили, мама?..
Матери и вправду было трудно ответить. Не хотелось старой трепетать, а придется – ежечасно, ежедневно – и не только за дочь, а и за ее необычного приятеля.
– Мама, Кажется, к полицаю Омельке. Пошел! – объявила минут через десять Орися и тише добавила: – Зачем бы ему идти туда?
– А бог его знает! – тяжело вздохнула мать.
Прошел еще час, раньше чем Василий – Гохберг вошел во двор вдовы Сегеды. На пороге он чуть не столкнулся с Марфой Ефимовной. Та на ходу завязывала платок. Взглядом поискал сочувствия в глазах старой. Но она и не посмотрела на него. Через плетень он увидел, как мать присела на трухлявые вербы, лежавшие под вишнями.
Тяжело вздохнул Роберт и побрел в сени, будто напиться.
Орися тут как тут – зачерпнула кружкой воды из бочонка и подала ему.
– Тебе тяжело? Я тоже переволновалась. Почему молчишь?
Он жадно пил холодную чистую воду и напряженно думал. Итак, надо играть определенную роль. Может, изобразить перед фашистами ухажера за хорошенькими девушками?.. Молодость. Беззаботная пора. Ведь настоящий-то Роберт теперь, наверно, искал бы такой легкой жизни, пошел же он не на фронт, а на курсы, которые готовили наймитов для харихов. А как он приставал к Орисе…
– А, Орися? – спросил он, ставя кружку на скамью.
– Ты о чем?
– Да все о том же… Беспокоюсь, как мне жить дальше.
– Попал в волчью стаю, и вой по-волчьи, иначе они тебя скоро раскусят, – встравоженно ответила девушка.
– И я так думаю. Надо выть…
– Садись, Роберт ты несчастный, – недовольно произнесла Орися, проходя в горницу и указав на стул из гнутой лозы. – Зачем ходил к Омельке?
– Надо поначалу полицаев и старосту посетить. Я должен их знать как облупленных.
– Их и так все знают. Староста человек ничего. А Омелько и Данько, как мать говорит, не приведи господи… Чего ты шаришь глазами по стенам?..
– Давно не был в такой нарядной и уютной избе.
Его взгляд радовали и вышитые полотенца с цветами и петухами, и ковер над железной кроватью с белыми блестящими шариками. На полотне расшиты большие красные маки; слева стоит девушка, против нее парень, а вверху летят птицы. Василий усмехнулся.
– Это ты вышивала?
– Еще в сорок первом, когда кровать купили. Плохо?
– Да нет, ничего…
Стены были густо увешаны фотографиями в рамках всевозможных размеров. Карточки висели и по одной, и группами, словно на витрине у фотографа. Орися показала Василию своих братьев – Степана и Петра. Степан на Ленинградском фронте, а от Петра успели получить письмо за те две недели, когда тут были советские войска. Орися показала и письмо.
– Полевая почта нашего Воронежского фронта! – обрадовался Василий. – Орися… – нерешительно начал он погодя.
– Что?
– Ты говорила, чтобы я выл по-волчьи… Так надо… Я надумал вот что: буду изображать из себя легкомысленного, беззаботного сынка колониста, которому отец с матерью постоянно втемяшивали в голову: когда придут арийиы, он-де станет властителем над нашими людьми. Ты видела, какой это был тип? А таких, как он, немало. С таких и спросу меньше. За ними не так следят гестаповцы… Надо, чтобы ты была…
Глаза у нее стали большими, гневными.
– Была моей возлюбленной… Я люблю тебя и буду любить да самой смерти… Но перед людьми, перед комендантом надо… Тогда за тобой перестанут охотиться, чтобы увезти в Германию… – говорил он, волнуясь.
– Лучше я в Вороклу брошусь, а такай не буду! Нет! – выкрикнула девушка. – А про людей ты подумал? Что Галя, Катя, Марина, все наши девушки что скажут, когда увидят меня с переводчиком коменданта? Что? Молчишь? – И она заплакала горькими слезами.
Что ответить Орисе? Как утешить? Рискуя жизнью, она не побоялась прятать Василия на погребне, не страшилась пойти с ним в лес за радиостанцией, а теперь боится… своих людей, а не врагов, не фашистов. «Что окажут девушки?» Известно что. Скажут: «Орися таскается с немцем». А женщины будут обзывать оскорбительными словами ее, такую чистую.
Василий мучительно тер виски, закрыл глаза.
– Успокойся. Наступит время, и ты уйдешь к партизанам, к Ворскле. Пойми, с твоей погребни мы будем передавать нашим братьям за Белгородом, какими путями им идти, чтобы меньше крови проливалось, крови наших людей. Мы обязаны! – шептал он. – На нас с тобой надеется сам командующий фронтом!..
Орися молча вытирала слезы.
– Если ты меня любишь, то ради любви нашей…
– И откуда ты взялся на мою несчастную голову!
И опять тихо. Орисе представлялось, что с фотографий на нее глядели живые глаза братьев и взгляды у них были укоризненные: «Надо помочь ему, Орися! И любить его надо. Он же тебя любит».
«Так… Так… Так…» – словно подтвсрдили дорогие сердцу слова и стенные часы, отстукивая новые секунды в их невероятно сложной и опасной жизни.
– А люди?.. Что скажут люди?..
И побежала жизнь разведчика двумя потоками: одна – Робертова – в комендатуре с врагами, другая – Василева – в Орисиной хате.
Работы у коменданта хватало. Немецкие власти временно прекратили мобилизацию молодежи в Германию. Но все физически здоровые люди из сел и городов обязаны были выходить на оборонные работы. Под усиленным конвоем, как арестантов, гнали фашисты крестьян, служащих и рабочих бездействующих сахарных и винокуренных заводов в степь. Там, под присмотром войсковых инженеров, люди копали противотанковые рвы и траншеи, совместно с солдатами сооружали у шоссейных дорог дзоты. Возле школ и заводов, в парках и рощах, которые так любовно оберегались в мирное время, теперь стучали топоры; словно змеи, шипели пилы. Фашисты безжалостно уничтожали столь драгоценный для степных районов Украины и Курщины лес. Тысячи дубов и тополей, едва выкинувших свежий лист, погибали в эти солнечные, весенние дни. За их стволами во время боев с советскими войсками будут прятаться немецкие пехотинцы и артиллеристы.
На служащих комендатуры возложили ответственность перед военным командованием за выход местных жителей на работу. Вместе с полицаями и старостами они проводили много времени в степи, возле проезжих дорог, на объектах.
Погнали на рытье окопов и Орисиных подруг, Галю и Марину. Вернее, прежних подруг. С того дня, как узнали они, что за Орисей таскается Гохберг, девушки отвернулись от нее. Идя под конвоем на работу, они не забыли напомнить полицаю Омельке:
– Не порядок, пан полицай! Мы должны работать, а Орися отлеживается.
– Да она с немчиком… Целоваться тоже работа! – насмехалась Марина.
– А может, вы бы прикусили языки! Завидно стало! – слышался рассерженный голос.
– Чему завидовать? Продажной шкуре?!
– Молчать! – гудел конвой.
Это голос Омельки. Хотя Омелько знал, что Орися подгуливает с новым переводчиком, все же он был не против того, чтобы и она погнула спину на окопах. Семью Сегеды Омелько не любил еще с довоенных лет. Знал всегда, что за штука Орися. И Омелько даже подумать не мог, чтобы она стала любовницей переводчика. «Вот и ожидай от этих баб! Они на все способны!» – осуждал Омелько Орисю, словно не он пошел на службу к немцам и не он предавал честных советских людей.
– Ладно! Я и Орисю выгоню на работу. Никому – так никому, и никакой поблажки! Такой уж новый порядок у панов немцев! Не то, что у наших! Дисциплина!
В это утро Роберт рано покинул домик старой одинокой Гарпины, где он снимал комнатку. Село давно уже проснулось. Люди успели вытопить хаты, и им приказано было идти на работы.
– Пан Роберт! – По хриплому полосу Роберт узнал полицая Омелько.
– Чего тебе?
– Да вот опять… Аришка не хочет идти на окопы. Обвязала голову полотенцем и говорит, что больная. Врет! Здорова, как телка. И мать не идет. Говорит, что старая… – докладывал Омелько, расправляя на плече ремень от винтовки.
У Омельки были старые счеты с семьей Сегеды. В сороковом году попробовал он выводить по ночам чужих телок, резал их с помощью своих дружков и отправлял мясо в Харьков, – поездом или на грузовых машинах. Украли они телка и у Сегеды. Те подняли шум. Милиция нашла в Омелькиной кладовой мясо. Его судили. С приходом немцев, однако, Омелько вернулся в село и уже больше двух лет издевается над своими односельчанами.
– Хорошо. Я знаю. Но тебе советую: если хочешь жить в мире со мной и комендантом, не трогай Орисю и ее мать…
– Напрасно вы к Аришке подъезжаете!.. И что вы нашли в ней привлекательного? Девка с норовом… Смотрите, чтоб не отравила вас. Эта все может! – шепотом предостерегал Омелько.
– Ты не забудь, что я тебе сказал!
– Да кто же захочет с комендантом враждовать… Да и с вами.
– Договорились?
– Ладно, пан! – согласился Омелько и, приложив согнутые ладони ко рту, крикнул:– Гей, там Мирошниченковы! Пора! Вот народ! К каждому приди и каждому постучи. Пораспускались! – ругался он.
Еще на той неделе Харих решил перенести комендатуру из школы в дом, где до войны была амбулатория. В школе Харих побаивался русских самолетов: дом большой, заметный с высоты. В бывшей амбулатории комнаты, правда, поменьше, но рядышком помещение довоенной почты, приспособленной под тюрьму: окна все перечерчены железными решетками. Справа от тюрьмы открывался живописный вид – пруд, окаймленный вербами. Гауптман Харих любил природу. Он даже собирал коллекцию почтовых открыток с ландшафтами.
Возле комендатуры уже стояла машина Хариха. Шофер, сидя в кабине, грелся на солнце. Роберт поздоровался с ним и справился, как идут дела. Шофер ответил полусонным голосом:
– Сегодня поедем под Белгород.
– Что же так далеко?
– Господин гауптман не один… С ним поедет оберст-инженер из главного штаба…
Роберт не стал дальше расспрашивать. Он догадывался, что приезжий полковник интересуется будущими оборонительными рубежами, и побаивался, что Харих может теперь не взять его с собой. Накануне он нашел в Орисином альбоме три открытки из серии «Украинские типы и виды природы», отпечатанные в Швейцарии еще в 1916 году. На одной из них – речка Ворскла с ее извилистыми живописными берегами…
Вдруг Роберт стал навытяжку. К машине в сопровождении Хариха, сейчас такого подобострастного и суетливого, приближался оберст-инженер в кожаном плаще и высокой фуражке с фашистским орлом.
– Прошу, – предложил Харих полковнику место возле шофера. – А это мой переводчик Гохберг.
Оберет небрежно кивнул головой.
Видно, гость был важной птицей, потому что капитан, сидевший на заднем сиденье с переводчиком, не осмеливался заговорить первым. Инженер-полковник тоже молчал, глядя куда-то в сторону.
Сухощавое, морщинистое лицо полковника застыло в мечтательной улыбке. Ему, Иоахиму Тиссену, обещан после сооружения укреплений на Белгородско-Харьковском плацдарме очередной железный крест. Обещал сам генерал Ганс Шпейдель. Вместе с Шпейделем Тиссену выпала честь быть гидом фюрера по покоренному Парижу. Тогда Тиссен завидовал Шпейделю. Тот умел разговаривать с самим фюрером. После Франции Шпейдель быстро пошел вверх, не то, что он, Тиссен. Ганс Шпейдель даже царапины не имел за всю войну, а Тиссен дважды ранен. Но начальство его как будто не замечает. Чины по-настоящему он стал получать только здесь, на Восточном фронте.
А Шпейдель уже генерал! Везет же людям. Так и до командующего можно дослужиться! Шпейдель умел шагать по лужам крови, не запачкав подошв, потому что надевал «галоши», которые потом выбрасывал прочь. Он, конечно, может далеко пойти – хитер…
Да что Франция… В боях с русскими Ганс Шпейдель на случай отступления разработал новую тактику – «мертвой, выжженной земли». Воронеж уже не город, а груда развалин. Харьковские заводы во время недавнего зимнего отступления по приказу Шпейделя сровняли с землей. В дни, когда русские начали наступление под Сталинградом, затапливались шахты Донбасса. А в случае чего – пепелищем станет вся эта земля, все украинские села и города. Такова тактика доктора философии Ганса Шпейделя. И среди исполнителей его воли – ои, оберст Иоахим Тиссен.
Тиссен закурил сигарету и нервно выбросил догоравшую спичку.
Но здесь не все будет уничтожено. Войска фюрера начнут отсюда, из этих степей, неслыханное доныне наступление на север и восток и разгромят большевистские дивизии. Быстрее бы строились укрепления, быстрее бы фюрер присылал новые, мощные бронированные машины – славу и гордость Германии. Быстрее бы…
Тиссен сжимал пальцы, покусывая длинный мундштук.
Шофер наклонился к рулю «Оппеля». Солнце осветило задумчивое, сосредоточенное лицо полковника, выглядывавшее из-под высокой фуражки с гитлеровским орлом. Согнутая тень оберста упала на землю. Она напомнила Василию большую хищную птицу.
– Можно? – капитан Харих осмелился испросить разрешение зажечь папиросу.
– Курите! – сухо отозвался Тиссен.
Долгое время ехали молча.
– Эти скоты работают так, словно неделю не ели! – промолвил Тиссен, указав рукой на овраг. – Останови машину!
Оберст-инженер, гауптман и переводчик подошли к людям, которые копали ров. Конвоиры подтянулись, словно проглотили шомпола.
– Кто выбросил меньше всего земли? – спросил оберет у немца с автоматом.
Солдат указал на сгорбленного крестьянина лет шестидесяти, с впалыми щеками. На окрик конозоира крестьянин подошел ближе.
У Василия задрожали губы.
– Ну, и герой у вас переводчик! – насмешливо протянул оберет в сторону коменданта и смерил Роберта презрительным взглядом. – Этот человек – симулянт! Он не хочет работать! Он понесет за это кару!
Роберт повторял слова Тиссена, подавив в себе желание убить оберста, убить коменданта. Командование требует, чтобы он, Василий, добыл схему оборонительных рубежей противника, и вот сейчас, когда представляется удобный случай… «Возьми себя в руки, Вася!»
Оберет вынул пистолет и, не целясь, выстрелил в несчастного старика. Тот упал, закрыв грудь обеими руками, и кровь хлынула у него между пальцами.
– Заберите его… – распорядился Тисеен солдатам. И к Роберту: – Я стреляю лишь раз! Скажи им… Так будет с каждым, кто не выполнит нормы!.. Поехали!
Теперь гость оживился, разговорился, даже начал улыбаться, все чаще поворачиваясь лицом к коменданту.
«Видно, оберсту надо было повидать кровь, чтобы развеселиться, – думал Роберт. – Вот он, представитель «высшей расы»!»
Слушая оберста, усмехался и Харих. Он все время поддакивал своему высокому гостю.
– Иначе нельзя! Мы должны превратить Харьков в «замок», – гость сжал руку в кулак. – Этим «замком» мы запрем украинские просторы от большевистских армий. Этим «замком» мы закроем от россиян Донбасс!.. Четыре, даже пять, понимаете, Харих… пять оборонительных рубежей с севера, а на востоке Донец – и мы создадим перед Харьковом неприступную крепость, русские не пройдут на Украину.
– Так, так! – соглашался комендант.
– А Белгород мы тоже превратим в неприступный северный бастион Украины! – торжественно провозгласил оберст и мечтательно вздохнул. – Припомните мои слова, гауптман. Вот здесь решается судьба войны!
– А американцы и англичане, случайно, не высадят десант во Франции? – осторожно осведомился Харих.
– Иллюзия… Как они могут высадить десант, если в наших руках вся Украина, если наши дивизии в Орле, в пяти километрах от Ленинграда! Нет, англо-саксонская плутократия не способна сейчас на такой шаг.
Как быть? Необходимо спрятать куда-то мотоцикл, отнести оглушенного хвастуна, не забыть и про котомки…
– Тащи за рога этого черта, – указал Василий на мотоцикл.
Василий торопился. Он нервно стаскивал с колониста куртку, поворачивая его со спины на бок, на живот. Стремительно надел картуз, перекинул через плечо полевую сумку.
– Эй ты, живой, тип из Люстдорфа? Вот тебе и картина!.. – тормошил он колониста. Но у того голова бессильно свисала на грудь.
Василий стукнул еще рукоятью пистолета по голове мотоциклиста. Потом положил его в канаву, окрутил руки ремнем и заткнул куском его же сорочки рот. Прислушиваться, дышит ли он – не было времени. Поблизости гудели машины.
– Вот вещи, и мигом под мосток. А я постою около мотоцикла. Ну! Быстро, Орися! – приказал Василий.
– Там же вода…
– Быстро! – повторил Василий, вытирая пот.
Он наклонился, делая вид, что возится с мотоциклом, и поглядел на горку, откуда должна была выскочить автомашина.
Орися по щиколотку в воде под мостиком едва удерживала в руке две котомки.
Над нею застучало. Ей показалось, что треснула одна доска.
Что бы подумала ее мать? Она провожала ее с плачем; испугалась сразу от сообщения, что у них будет скрываться советский солдат. Не в лесу же они живут. Кругом войска, комендатура, дороги. Да еще свои псы – Омелько и Данько следят за каждым шагом, чтоб у них обоих очи на лоб повылазили! Бесчестные.. Как они будут смотреть на людей, когда вернутся наши? Знала бы мать, сколько страданий довелось перенести ее дочери за последний день, вот за эти минуты!
«Доля моя несчастная!» – шептала Орися, сжимая утомленными руками узлы с радиостанцией и батареями…
– Давай мне узлы! – Василий помог девушке выбраться из-под моста. – Иди дорогой. Я тебя догоню…
Василий подошел «немцу, лежавшему в придорожном кювете, вытащил у него изо рта кляп.
– Очухался? – склонился Василий над пленным.
– Что? – едва слышно промолвил тот. – Пить..
– Кто тебя знает в городе? Комендант знает? – расспрашивал Василий, рассматривая отобранные у мотоциклиста документы. – Знает тебя комендант Харих в лицо?
– Нет… Я там никогда не был… – еле-еле выговорил мотоциклист.
– А из дому давно?
– Школа, – бессвязно проговорил тот, – учился… Еду к Хариху.. Ой-ой…
Василий все время надеялся раздобыть документы какого-нибудь офицера или немецкого солдата и побаивался, сойдет ли за настоящего немца. И вот он, счастливый случай! Сразу же, как только остановился мотоцикл, Василий твердо решил, что не уйдет без трофеев. Какой же из него разведчик, если он не воспользуется таким случаем! Утром командование передало ему по радио: «Работать в меру своих сил и возможностей. Более подробные указания потом». Ему повезло, что немец – колонист из-под Одессы, и в то же время как-то мутило от мысли, что этот человек, как и он, учился некогда в советской. школе, возможно, как и он, был в комсомоле..
– Какой черт заставил гебя служить фашистам? Слышишь, Роберт? Молчишь?..
Прошло с четверть часа. Орися уже замерзла, сидя на обочине дороги. Невдалеке, словно в подземелье, прогремел глухой выстрел. Темнота все более окутывала землю густой сеткой. В небе гудели самолеты. Огненные рукава прожекторов протянулись по всему небосводу.
Орися вздрогнула. Перед нею стоял Василий – в кожаной куртке, на одной, пуговице которой висел фонарик, в кожаных штанах, в сапогах с гладкими голенищами.
– Мадемуазель, – сказал он. – Будем знакомы!.. Роберт Гохберг! Новый переводчик коменданта гауптмана Хариха!..
– Что ты мелешь? – удивленно отшатнулась Орися от Василия.
– Так надо, дивчина! Жаль, что он не все рассказал мне.
– А как с машиной?
– Поедем! Теперь можно и в селе заночевать. Полицай и староста лучшую хату отведут нам!
– Ты с ума сошел! А как же мне? Люди подумают, что я какая-нибудь потаскуха. Что ты наделал? Зачем тебе это? Иди от меня!..
– Спокойно, барышня! Так надо. Держи язык за зубами, посматривай на меня при людях влюбленными глазами и будет аллее ин орднунг! Ферштеен зи?..[1] – и тут же прибавил ласково: – Садись! Я устал до изнеможения. Даже руки трясутся, будто кур воровал, как солдаты в вашем дворе! Поехали, Орися! Друже мой верный!
…Назавтра в полдень перед комендантом гауптманом Харихом предстал молодой, чисто выбритый и подтянутый новый переводчик – Роберт Гохберг. Он подал капитану документы.
Вчера ночью Василий долго сидел над этими документами, приклеивая вместо чужой свою фотографию. Кусочек фото был испещрен штрихами печати – орла со свастикой в когтях. Фотография и другие бумаги, которыми не довелось воспользоваться разведчикам лейтенанта Евгения, сохранились в упаковке радиостанции.
Трудно, очень трудно было вчера Василию преображаться в Роберта Гохберга. Случилось это в избе сельского старосты. Хозяину выло приказано закрыть ставни, окна, засветить лампу, словом создать все условия для работы Роберту, потому что тот должен был без отлагательно «подготовить» документы для высокого немецкого начальства. Орися мыла и чистила сапоги своего пана, отглаживала ему мундир. А потом, утомленная необычайными происшествиями, заснула на пуховиках, любезно предложенных хозяйкой.
А Василий еще долго изучал вещи, которые находились в чемодане Гохберга, его письма, фото, карты, бумаги. Кое-что он все же узнал о Роберте. Тот и вправду был из колонистов, жил на берегу Черного моря. Недавно закончил специальные курсы, где таких предателей готовили к службе в комендатурах и отделениях гестапо. Василия мучила только одна мысль: «Знал ли Роберт кого-нибудь из начальства, к которому направлялся на службу?» Из писем этого не видно. Да и сам Роберт расспрашивал у них с Орисей, далеко ли до их села. Будь что будет! Без риска не выполнить возложенной на него задачи…
И вот теперь наступил момент испытания и проверки. Может, смерть подстерегает Василия за дверью.
Посредине кабинета за большим столом в кресле сидел комендант. Вдоль стены выстроились кривоногие стулья. Нижние стекла окон закрашены, а сквозь верхние видны тонкие ветки с проклюнувшимися почками, из которых вот-вот распустятся листочки. За окном солнце, небо, расцветает природа. А тут портрет почерневшего от злобы Гитлера, неприглядная, похожая на уродцев мебель. Фашистский комендант, который сжимает в подагрических пальцах документы нового переводчика.
На среднем пальце коменданта поблескивал перстень с черепом – излюбленной эмблемой гитлеровцев. Василий не сводил с него глаз. В груди у него похолодело. Он чувствовал, как кровь отхлынула от головы, от щек. А может, он дал маху, добровольно надев на свою шею такое ярмо, из которого уже не вырваться?
«Кар… Кар…» – вдруг каркнуло на всю комнату.
Василий вздрогнул, оглянулся.
– Что с вами, Роберт Гохберг? – шутливым тоном спросил Харях. – Моя птица вас напугала? А вы похудели! – продолжал он, взглянув на побледневшего Василия. – На фото вы округлее…
– Так точно, господин капитан!
«Не вздумал ли он поиграть со мною, как кот с мышью, да еще с той, что сама попала в пасть?» – подумал Василий. Казалось, сердце вот-вот разорвется в груди, но мозг твердил: «Спокойно. Не так часто приходят к этим зверюгам переводчиками советские лейтенанты!»
– Та-ак, – протянул Харих и, поведя седыми торчащими бровями, опросил: – Чему же вас, Гохберг, учили на курсах?..
– Выполнять приказы начальства. Всего себя отдать Германии и великому фюреру, господин капитан! – выкрикнул Роберт, вытянувшись.
Харих вдруг нажал на звонок пальцем, на котором был перстень с черепом. Череп разрастался в глазах Василия, заслонил всю руку капитана. Мозг сдавило. А на устах усмешка, от которой до слез – одно мгновение.
– Господин лейтенант! – обратился Харих к вошедшему офицеру. – Это наш новый переводчик. Из одесских немцев. Когда я закончу с ним, познакомьте его с коллегами.
– Слушаю, господин капитан!..
– А это – лейтенант Майер, – обратился Харих к Роберту Гохбергу, – знакомьтесь…
– Очень приятно! – склонил Роберт голову. У него отлегло от сердца.
Майер вышел таким же твердым шагом, как и вошел.
– Я рад, что вы не девица и не дама… Вы удивлены? – спросил капитан. – Ухаживания офицеров за переводчицей, вино, вздохи.. Не люблю всего этого!.. – он подал бумаги Гохбергу. – Так… Хорошо также, что вы не коренной немец. Мы плохо знаем местных людей. Очень плохо! Потому и расплачиваемся кровью. Начните с того, чтобы у нас среди тех, – показал он на окно, – были надежные люди. Я даже полицаям не всегда верю. Идите знакомиться с офицерами, потом загляните к старосте. Вам придется часто иметь с ним дело. Да и квартиру он вам найдет…
Наконец Роберт Гохберг вышел в коридор и поспешно вытер со лба холодный пот. …Орися не отрывала глаз от окна. «Что с Василием? Как принял его комендант Харих?.. И надо же было им встретить этого хвастливого переводчика Роберта!»
Но вот и он, виновник Орисиного беспокойства, вышел из школьных ворот.
«Идет! Размахивает руками, как на параде. Как легко он превратился в немца! Вот, нечистая сила!»
– Чего ты? – спросила неожиданно мать, сидевшая на деревянном диване за шитьем.
– Мама! Только – ни-ни! – предупредила дочь. – Наш Василий… – и покраснела, прикусив язык.
– Быстро он стал нашим…
– Да я не про то… Он работает у немцев, у самого Хариха! – шептала дочь.
– Что? – от неожиданности мать выронила из рук работу.
– Так надо!
«Горе-то какое! – подумала мать. – Молодые, красивые. Встретиться бы им в добрый час…»
– Пошел он! – подбежала к окну Орися.
– Куда?
– Во двор к старосте…
– Доня, доня! Что же это будет? Не говорила ли я тебе!..
– Что говорили, мама?..
Матери и вправду было трудно ответить. Не хотелось старой трепетать, а придется – ежечасно, ежедневно – и не только за дочь, а и за ее необычного приятеля.
– Мама, Кажется, к полицаю Омельке. Пошел! – объявила минут через десять Орися и тише добавила: – Зачем бы ему идти туда?
– А бог его знает! – тяжело вздохнула мать.
Прошел еще час, раньше чем Василий – Гохберг вошел во двор вдовы Сегеды. На пороге он чуть не столкнулся с Марфой Ефимовной. Та на ходу завязывала платок. Взглядом поискал сочувствия в глазах старой. Но она и не посмотрела на него. Через плетень он увидел, как мать присела на трухлявые вербы, лежавшие под вишнями.
Тяжело вздохнул Роберт и побрел в сени, будто напиться.
Орися тут как тут – зачерпнула кружкой воды из бочонка и подала ему.
– Тебе тяжело? Я тоже переволновалась. Почему молчишь?
Он жадно пил холодную чистую воду и напряженно думал. Итак, надо играть определенную роль. Может, изобразить перед фашистами ухажера за хорошенькими девушками?.. Молодость. Беззаботная пора. Ведь настоящий-то Роберт теперь, наверно, искал бы такой легкой жизни, пошел же он не на фронт, а на курсы, которые готовили наймитов для харихов. А как он приставал к Орисе…
– А, Орися? – спросил он, ставя кружку на скамью.
– Ты о чем?
– Да все о том же… Беспокоюсь, как мне жить дальше.
– Попал в волчью стаю, и вой по-волчьи, иначе они тебя скоро раскусят, – встравоженно ответила девушка.
– И я так думаю. Надо выть…
– Садись, Роберт ты несчастный, – недовольно произнесла Орися, проходя в горницу и указав на стул из гнутой лозы. – Зачем ходил к Омельке?
– Надо поначалу полицаев и старосту посетить. Я должен их знать как облупленных.
– Их и так все знают. Староста человек ничего. А Омелько и Данько, как мать говорит, не приведи господи… Чего ты шаришь глазами по стенам?..
– Давно не был в такой нарядной и уютной избе.
Его взгляд радовали и вышитые полотенца с цветами и петухами, и ковер над железной кроватью с белыми блестящими шариками. На полотне расшиты большие красные маки; слева стоит девушка, против нее парень, а вверху летят птицы. Василий усмехнулся.
– Это ты вышивала?
– Еще в сорок первом, когда кровать купили. Плохо?
– Да нет, ничего…
Стены были густо увешаны фотографиями в рамках всевозможных размеров. Карточки висели и по одной, и группами, словно на витрине у фотографа. Орися показала Василию своих братьев – Степана и Петра. Степан на Ленинградском фронте, а от Петра успели получить письмо за те две недели, когда тут были советские войска. Орися показала и письмо.
– Полевая почта нашего Воронежского фронта! – обрадовался Василий. – Орися… – нерешительно начал он погодя.
– Что?
– Ты говорила, чтобы я выл по-волчьи… Так надо… Я надумал вот что: буду изображать из себя легкомысленного, беззаботного сынка колониста, которому отец с матерью постоянно втемяшивали в голову: когда придут арийиы, он-де станет властителем над нашими людьми. Ты видела, какой это был тип? А таких, как он, немало. С таких и спросу меньше. За ними не так следят гестаповцы… Надо, чтобы ты была…
Глаза у нее стали большими, гневными.
– Была моей возлюбленной… Я люблю тебя и буду любить да самой смерти… Но перед людьми, перед комендантом надо… Тогда за тобой перестанут охотиться, чтобы увезти в Германию… – говорил он, волнуясь.
– Лучше я в Вороклу брошусь, а такай не буду! Нет! – выкрикнула девушка. – А про людей ты подумал? Что Галя, Катя, Марина, все наши девушки что скажут, когда увидят меня с переводчиком коменданта? Что? Молчишь? – И она заплакала горькими слезами.
Что ответить Орисе? Как утешить? Рискуя жизнью, она не побоялась прятать Василия на погребне, не страшилась пойти с ним в лес за радиостанцией, а теперь боится… своих людей, а не врагов, не фашистов. «Что окажут девушки?» Известно что. Скажут: «Орися таскается с немцем». А женщины будут обзывать оскорбительными словами ее, такую чистую.
Василий мучительно тер виски, закрыл глаза.
– Успокойся. Наступит время, и ты уйдешь к партизанам, к Ворскле. Пойми, с твоей погребни мы будем передавать нашим братьям за Белгородом, какими путями им идти, чтобы меньше крови проливалось, крови наших людей. Мы обязаны! – шептал он. – На нас с тобой надеется сам командующий фронтом!..
Орися молча вытирала слезы.
– Если ты меня любишь, то ради любви нашей…
– И откуда ты взялся на мою несчастную голову!
И опять тихо. Орисе представлялось, что с фотографий на нее глядели живые глаза братьев и взгляды у них были укоризненные: «Надо помочь ему, Орися! И любить его надо. Он же тебя любит».
«Так… Так… Так…» – словно подтвсрдили дорогие сердцу слова и стенные часы, отстукивая новые секунды в их невероятно сложной и опасной жизни.
– А люди?.. Что скажут люди?..
И побежала жизнь разведчика двумя потоками: одна – Робертова – в комендатуре с врагами, другая – Василева – в Орисиной хате.
Работы у коменданта хватало. Немецкие власти временно прекратили мобилизацию молодежи в Германию. Но все физически здоровые люди из сел и городов обязаны были выходить на оборонные работы. Под усиленным конвоем, как арестантов, гнали фашисты крестьян, служащих и рабочих бездействующих сахарных и винокуренных заводов в степь. Там, под присмотром войсковых инженеров, люди копали противотанковые рвы и траншеи, совместно с солдатами сооружали у шоссейных дорог дзоты. Возле школ и заводов, в парках и рощах, которые так любовно оберегались в мирное время, теперь стучали топоры; словно змеи, шипели пилы. Фашисты безжалостно уничтожали столь драгоценный для степных районов Украины и Курщины лес. Тысячи дубов и тополей, едва выкинувших свежий лист, погибали в эти солнечные, весенние дни. За их стволами во время боев с советскими войсками будут прятаться немецкие пехотинцы и артиллеристы.
На служащих комендатуры возложили ответственность перед военным командованием за выход местных жителей на работу. Вместе с полицаями и старостами они проводили много времени в степи, возле проезжих дорог, на объектах.
Погнали на рытье окопов и Орисиных подруг, Галю и Марину. Вернее, прежних подруг. С того дня, как узнали они, что за Орисей таскается Гохберг, девушки отвернулись от нее. Идя под конвоем на работу, они не забыли напомнить полицаю Омельке:
– Не порядок, пан полицай! Мы должны работать, а Орися отлеживается.
– Да она с немчиком… Целоваться тоже работа! – насмехалась Марина.
– А может, вы бы прикусили языки! Завидно стало! – слышался рассерженный голос.
– Чему завидовать? Продажной шкуре?!
– Молчать! – гудел конвой.
Это голос Омельки. Хотя Омелько знал, что Орися подгуливает с новым переводчиком, все же он был не против того, чтобы и она погнула спину на окопах. Семью Сегеды Омелько не любил еще с довоенных лет. Знал всегда, что за штука Орися. И Омелько даже подумать не мог, чтобы она стала любовницей переводчика. «Вот и ожидай от этих баб! Они на все способны!» – осуждал Омелько Орисю, словно не он пошел на службу к немцам и не он предавал честных советских людей.
– Ладно! Я и Орисю выгоню на работу. Никому – так никому, и никакой поблажки! Такой уж новый порядок у панов немцев! Не то, что у наших! Дисциплина!
В это утро Роберт рано покинул домик старой одинокой Гарпины, где он снимал комнатку. Село давно уже проснулось. Люди успели вытопить хаты, и им приказано было идти на работы.
– Пан Роберт! – По хриплому полосу Роберт узнал полицая Омелько.
– Чего тебе?
– Да вот опять… Аришка не хочет идти на окопы. Обвязала голову полотенцем и говорит, что больная. Врет! Здорова, как телка. И мать не идет. Говорит, что старая… – докладывал Омелько, расправляя на плече ремень от винтовки.
У Омельки были старые счеты с семьей Сегеды. В сороковом году попробовал он выводить по ночам чужих телок, резал их с помощью своих дружков и отправлял мясо в Харьков, – поездом или на грузовых машинах. Украли они телка и у Сегеды. Те подняли шум. Милиция нашла в Омелькиной кладовой мясо. Его судили. С приходом немцев, однако, Омелько вернулся в село и уже больше двух лет издевается над своими односельчанами.
– Хорошо. Я знаю. Но тебе советую: если хочешь жить в мире со мной и комендантом, не трогай Орисю и ее мать…
– Напрасно вы к Аришке подъезжаете!.. И что вы нашли в ней привлекательного? Девка с норовом… Смотрите, чтоб не отравила вас. Эта все может! – шепотом предостерегал Омелько.
– Ты не забудь, что я тебе сказал!
– Да кто же захочет с комендантом враждовать… Да и с вами.
– Договорились?
– Ладно, пан! – согласился Омелько и, приложив согнутые ладони ко рту, крикнул:– Гей, там Мирошниченковы! Пора! Вот народ! К каждому приди и каждому постучи. Пораспускались! – ругался он.
Еще на той неделе Харих решил перенести комендатуру из школы в дом, где до войны была амбулатория. В школе Харих побаивался русских самолетов: дом большой, заметный с высоты. В бывшей амбулатории комнаты, правда, поменьше, но рядышком помещение довоенной почты, приспособленной под тюрьму: окна все перечерчены железными решетками. Справа от тюрьмы открывался живописный вид – пруд, окаймленный вербами. Гауптман Харих любил природу. Он даже собирал коллекцию почтовых открыток с ландшафтами.
Возле комендатуры уже стояла машина Хариха. Шофер, сидя в кабине, грелся на солнце. Роберт поздоровался с ним и справился, как идут дела. Шофер ответил полусонным голосом:
– Сегодня поедем под Белгород.
– Что же так далеко?
– Господин гауптман не один… С ним поедет оберст-инженер из главного штаба…
Роберт не стал дальше расспрашивать. Он догадывался, что приезжий полковник интересуется будущими оборонительными рубежами, и побаивался, что Харих может теперь не взять его с собой. Накануне он нашел в Орисином альбоме три открытки из серии «Украинские типы и виды природы», отпечатанные в Швейцарии еще в 1916 году. На одной из них – речка Ворскла с ее извилистыми живописными берегами…
Вдруг Роберт стал навытяжку. К машине в сопровождении Хариха, сейчас такого подобострастного и суетливого, приближался оберст-инженер в кожаном плаще и высокой фуражке с фашистским орлом.
– Прошу, – предложил Харих полковнику место возле шофера. – А это мой переводчик Гохберг.
Оберет небрежно кивнул головой.
Видно, гость был важной птицей, потому что капитан, сидевший на заднем сиденье с переводчиком, не осмеливался заговорить первым. Инженер-полковник тоже молчал, глядя куда-то в сторону.
Сухощавое, морщинистое лицо полковника застыло в мечтательной улыбке. Ему, Иоахиму Тиссену, обещан после сооружения укреплений на Белгородско-Харьковском плацдарме очередной железный крест. Обещал сам генерал Ганс Шпейдель. Вместе с Шпейделем Тиссену выпала честь быть гидом фюрера по покоренному Парижу. Тогда Тиссен завидовал Шпейделю. Тот умел разговаривать с самим фюрером. После Франции Шпейдель быстро пошел вверх, не то, что он, Тиссен. Ганс Шпейдель даже царапины не имел за всю войну, а Тиссен дважды ранен. Но начальство его как будто не замечает. Чины по-настоящему он стал получать только здесь, на Восточном фронте.
А Шпейдель уже генерал! Везет же людям. Так и до командующего можно дослужиться! Шпейдель умел шагать по лужам крови, не запачкав подошв, потому что надевал «галоши», которые потом выбрасывал прочь. Он, конечно, может далеко пойти – хитер…
Да что Франция… В боях с русскими Ганс Шпейдель на случай отступления разработал новую тактику – «мертвой, выжженной земли». Воронеж уже не город, а груда развалин. Харьковские заводы во время недавнего зимнего отступления по приказу Шпейделя сровняли с землей. В дни, когда русские начали наступление под Сталинградом, затапливались шахты Донбасса. А в случае чего – пепелищем станет вся эта земля, все украинские села и города. Такова тактика доктора философии Ганса Шпейделя. И среди исполнителей его воли – ои, оберст Иоахим Тиссен.
Тиссен закурил сигарету и нервно выбросил догоравшую спичку.
Но здесь не все будет уничтожено. Войска фюрера начнут отсюда, из этих степей, неслыханное доныне наступление на север и восток и разгромят большевистские дивизии. Быстрее бы строились укрепления, быстрее бы фюрер присылал новые, мощные бронированные машины – славу и гордость Германии. Быстрее бы…
Тиссен сжимал пальцы, покусывая длинный мундштук.
Шофер наклонился к рулю «Оппеля». Солнце осветило задумчивое, сосредоточенное лицо полковника, выглядывавшее из-под высокой фуражки с гитлеровским орлом. Согнутая тень оберста упала на землю. Она напомнила Василию большую хищную птицу.
– Можно? – капитан Харих осмелился испросить разрешение зажечь папиросу.
– Курите! – сухо отозвался Тиссен.
Долгое время ехали молча.
– Эти скоты работают так, словно неделю не ели! – промолвил Тиссен, указав рукой на овраг. – Останови машину!
Оберст-инженер, гауптман и переводчик подошли к людям, которые копали ров. Конвоиры подтянулись, словно проглотили шомпола.
– Кто выбросил меньше всего земли? – спросил оберет у немца с автоматом.
Солдат указал на сгорбленного крестьянина лет шестидесяти, с впалыми щеками. На окрик конозоира крестьянин подошел ближе.
У Василия задрожали губы.
– Ну, и герой у вас переводчик! – насмешливо протянул оберет в сторону коменданта и смерил Роберта презрительным взглядом. – Этот человек – симулянт! Он не хочет работать! Он понесет за это кару!
Роберт повторял слова Тиссена, подавив в себе желание убить оберста, убить коменданта. Командование требует, чтобы он, Василий, добыл схему оборонительных рубежей противника, и вот сейчас, когда представляется удобный случай… «Возьми себя в руки, Вася!»
Оберет вынул пистолет и, не целясь, выстрелил в несчастного старика. Тот упал, закрыв грудь обеими руками, и кровь хлынула у него между пальцами.
– Заберите его… – распорядился Тисеен солдатам. И к Роберту: – Я стреляю лишь раз! Скажи им… Так будет с каждым, кто не выполнит нормы!.. Поехали!
Теперь гость оживился, разговорился, даже начал улыбаться, все чаще поворачиваясь лицом к коменданту.
«Видно, оберсту надо было повидать кровь, чтобы развеселиться, – думал Роберт. – Вот он, представитель «высшей расы»!»
Слушая оберста, усмехался и Харих. Он все время поддакивал своему высокому гостю.
– Иначе нельзя! Мы должны превратить Харьков в «замок», – гость сжал руку в кулак. – Этим «замком» мы запрем украинские просторы от большевистских армий. Этим «замком» мы закроем от россиян Донбасс!.. Четыре, даже пять, понимаете, Харих… пять оборонительных рубежей с севера, а на востоке Донец – и мы создадим перед Харьковом неприступную крепость, русские не пройдут на Украину.
– Так, так! – соглашался комендант.
– А Белгород мы тоже превратим в неприступный северный бастион Украины! – торжественно провозгласил оберст и мечтательно вздохнул. – Припомните мои слова, гауптман. Вот здесь решается судьба войны!
– А американцы и англичане, случайно, не высадят десант во Франции? – осторожно осведомился Харих.
– Иллюзия… Как они могут высадить десант, если в наших руках вся Украина, если наши дивизии в Орле, в пяти километрах от Ленинграда! Нет, англо-саксонская плутократия не способна сейчас на такой шаг.