Страница:
- Да, - сказал он, - вы могли бы сделать диссертацию на собачьих
неврозах. Этот сын овчарки-самки когда-нибудь упоминал о своем отце?
- Он никогда не видел своего отца, - ответила она спокойно. - Он
вырос вдали от других собак. Его поведение вряд ли можно назвать типичным.
Не думаю, что вы когда-нибудь изучали функциональную психологию
собаки-мутанта.
- Вы правы, - согласился он. - Еще кофе?
- Нет, спасибо.
Решив, что пора продолжить беседу, он сказал:
- Итак, вы хотите стать Творцом...
- Да.
- Терпеть не могу разрушать чьи-то высокие стремления. Ненавижу. Если
же они вовсе не имеют реальной основы, тогда я безжалостен. Таким образом
- честно, откровенно и со всей искренностью - я не вижу, как это можно
устроить. Может быть, вы и хороший психиатр, но, по моему мнению, для вас
физически и умственно невозможно стать нейросоучастником. По моим
понятиям...
- Подождите, - сказала она, - давайте не здесь. Я устала от этого
душного помещения. Увезите меня куда-нибудь, где можно поговорить. Я
думаю, что смогла бы убедить вас.
- Почему бы и не поехать? У меня уйма времени. Но, конечно, выбираете
вы. Куда?
- Слепой виток?
Он подавил смешок при этом выражении, она засмеялась открыто.
- Прекрасно, - сказал он, - но мне хочется пить.
Тут же выросла бутылка шампанского в пестрой корзинке с надписью
"Пейте, пока едите в машине". Он подписал счет, несмотря на протесты мисс
Шалотт, и они встали. Она была высокой, но он выше.
Слепой виток. Одно название для множества мест, вокруг которых идет
машина с автоуправлением. Пронестись по стране в надежных руках невидимого
шофера, с затемненными окнами, в темной ночи, под высоким небом, атакуя
дорогу под похожими на четырех призраков жужжащими пилами, начать со
стартовой черты, закончить в том же месте, так и не узнав, куда вы едете и
где были - это, вероятно, возбуждает чувство индивидуальности в самом
холодном черепе, дает познание себя через добродетель отстранения от
всего, кроме чувства движения, потому что движение сквозь тьму есть высшая
абстракция самой жизни - по крайней мере, так сказал один из главных
комедиантов, и все смеялись.
И в самом деле, феномен под названием "слепой виток" первым стал
превалирующим (как можно было предполагать) среди некоторых молодых членов
общества, когда управляемые дороги лишили их возможности пользоваться
своими автомобилями какими-нибудь более индивидуалистическими способами,
которые заставляли хмуриться начальство контроля национального движения.
Надо было что-то делать.
И сделали.
Сначала гибельная реакция вызвала инженерный подвиг отключения
радиоконтроля машины после того, как она вышла на управляемое шоссе. Это
кончилось тем, что кар исчезал из поля зрения монитора и переходил обратно
под управление пассажиров кара. Монитор, ревнивый, как бог, не мог терпеть
отрицания его запрограммированного всеведения и метал громы и молнии на
контрольную станцию, ближайшую к точке последнего контакта, чтобы выслали
крылатых серафимов на поиски ускользнувшей машины.
Но часто серафимы прибывали слишком поздно, потому что дороги имели
хорошее покрытие и удрать от преследования было сравнительно просто.
Зато другие машины вынужденно вели себя так, словно бунтарей вообще
не существовало.
Запертый на медленно идущей секции шоссе, нарушитель подвергался
немедленной аннигиляции в случае превышения скорости или сдвига с
правильной схемы движения, даже при теоретически свободном положении,
потому что в ранние дни мониторного контроля это вызывало частые аварии.
Позднее мониторные приборы стали более искушенными и механизировали
обгон, уменьшив аварийные инциденты, следующие за таким действием. Но
вмятины и ушибы оставались.
Следующая реакция была основана на очевидности. Мониторы пропускали
людей туда, куда те желали, только потому, что люди говорили, куда они
хотят ехать. Человек, наугад нажимающий кнопки координат, не сообразуясь с
картой, либо оставался на стоянке, где вспыхивало табло: ПРОВЕРЬТЕ ВАШИ
КООРДИНАТЫ, либо оказывался внезапно отогнанным в любом направлении.
Позднее люди нашли некое романтическое очарование в том, что предлагало
скорость, неожиданные зрелища и свободные руки. Таким образом, все
узаконилось. Стало возможным проехать так по двум континентам, если
достаточно денег и избыток выносливости.
Как и всегда в таких делах, практика распространялась вверх по
возрастным группам. Школьные учителя, ездившие только по воскресеньям,
пользовались дурной репутацией как отстаивающие преимущества подержанных
машин. Таков путь к концу мира, говорил комик.
Конец это или нет, но кар, предназначенный для движения по
управляемым дорогам, был эффективной единицей движения, укомплектованной
туалетом, шкафом, холодильным отделением и откидным столиком. В нем также
можно было спать - двоим свободно, четверым в некоторой тесноте.
Случалось, впрочем, что и троим было тесно.
Рендер вывел машину из купола в крайнее крыло и остановился.
- Хотите натыкать какие-нибудь координаты? - спросил он.
- Вы уж сами. Мои пальцы знают слишком много.
Рендер нажал кнопки наобум. Спиннер двинулся на скоростную дорогу.
Рендер потребовал увеличить скорость, и машина пошла на линию высокого
ускорения.
Фары спиннера прожигали дыры в темноте. Город быстро уходил назад; по
обеим сторонам дороги горели дымные костры, раздуваемые случайными
порывами ветра, прячущиеся в белых клубах, затемняемые ровным падением
серого пепла. Рендер знал, что его скорость составляет лишь 60 процентов
той, какая могла быть в ясную, сухую ночь.
Он не стал затемнять окна, а откинулся назад и смотрел в них. Эйлин
"смотрела" перед собой. Минут десять-пятнадцать они ехали молча.
Город съеживался до квартала, когда они мчались по нему. Через
некоторое время стали появляться короткие секции открытой дороги.
- Что вы видите снаружи? - спросила Эйлин.
- Почему вы не просили меня описать ваш обед или рыцарские доспехи
возле вашего столика?
- Потому что первый я ела, а вторые ощупала. А тут совсем другое
дело.
- Снаружи все еще идет снег. Уберите его - и слева от вас чернота.
- А еще что?
- Слякоть на дороге. Когда она начнет замерзать, скорость упадет до
черепашьей, пока мы не минуем полосу снегопада. Слякоть похожа на старый
черный сироп, начавший засахариваться.
- Больше ничего?
- Нет, леди.
- Снегопад сильнее, чем был, когда мы вышли из клуба?
- Сильнее, по-моему.
- У вас есть что-нибудь выпить?
- Конечно.
Они повернули сиденья внутрь кара. Рендер поднял столик, достал из
шкафчика два стакана и налил.
- Ваше здоровье.
- Оно зависит от вас.
Рендер опустил свой стакан и ждал следующего ее замечания. Он знал,
что двое не могут играть в Сократа, и рассчитывал, что будут еще вопросы,
прежде чем она скажет то, что хотела сказать.
- Что самое прекрасное из того, что вы видели? - спросила она.
Да, - подумал он, - я правильно угадал. И вслух сказал:
- Погружение Атлантиды.
- Я серьезно.
- И я тоже.
- Вы стараетесь усложнять?
- Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О, боже, как она
была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные
балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно-белая река между
лимонно-желтыми берегами. Там были янтарные шпили, старые как мир деревья,
задевающие брюхо облаков, корабли в громадной гавани Ксанду,
сконструированные так изящно, как музыкальные инструменты. Двенадцать
принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы
слушать играющего на закате грека тенор-саксофониста. Грек, конечно, был
моим пациентом-параноиком. Этиология дела довольно сложная, но именно это
я ввел в его мозг. Я дал ему на некоторое время свободное правление, а
затем расщепил Атлантиду пополам и всю погрузил на пять фатомов. Он снова
заиграл, и вы, без сомнения, слушали бы его, если вообще любите такие
звуки. Он здоров. Я периодически вижу его, но он уже больше не последний
потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист
конца ХХ-го столетия.
Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сработал
в его видении величия, я испытываю чувство потери красоты - потому что на
один момент его ненормальная интенсивность чувств была моей, а он
чувствовал, что его сон был самой прекрасной вещью в мире.
Он снова наполнил стаканы.
- Это не совсем то, что имела в виду, - сказала она.
- Я знаю.
- Я имела в виду нечто реальное.
- Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.
- Я не сомневаюсь, но...
- Но я разрушил основание, которое вы положили для вашего аргумента.
О'кей, я прошу прощенья. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы
стать реальным.
Мы идем по краю большой чаши из песка. В нее нападал снег. Весной он
растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И
останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный
кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и
пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут
искать тени. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или
кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха
перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем существа,
которые они уничтожают.
- Поблизости такого места нет, - сказала она.
- Если я говорю, значит есть. Я видел его.
- Да... вы правы.
- И не имеет значения, лежит ли это прямо за нашим окном или
нарисовано женщиной по имени О'Киф, если я это видел?
- Подтверждаю истинность диагноза, - сказала Эйлин. - Вы хотите
говорить со мной о нем?
- Нет, пойдем дальше. - Он снова наполнил стаканчики.
- У меня ущербны глаза, но не мозг, - сказала она.
Он зажег ей сигарету и закурил сам.
- Я увижу чужими глазами, если войду в чужой мозг?
- Нейросоучастие основано на факте, что две нервные системы могут
разделить тот же импульс, те же фантазии... контролируемые фантазии.
- Я могла бы производить терапию и в то же время испытывать подлинные
визуальные впечатления.
- Нет, - сказал Рендер. - вы не знаете, что значит быть отрезанной от
всей области раздражителя! Знать, что монголоидный идиот может испытывать
нечто такое, чего вы никогда не узнаете, и что он не может оценить это,
поскольку он, как и вы, еще до рождения осужден судом биологической
случайности - это не правосудие, а чистый случай. Вселенная не изобретает
справедливость. Человек - да. Но, к несчастью, человек должен жить во
вселенной.
- Я не прошу вселенную помочь мне; я прошу ВАС.
- Мне очень жаль.
- Почему вы не хотите помочь мне?
- Сейчас вы демонстрируете мою главную причину.
- А именно?
- Эмоции. Это дело очень много значит для вас. Когда врач в фазе с
пациентом, он нарко-электрически отгоняет большую часть собственных
телесных ощущений. Это необходимо, потому что его мозг должен полностью
погрузиться в данную задачу. Необходимо также, чтобы его эмоции
подверглись такой же временной отставке. Полностью убрать их, конечно,
невозможно. Но эмоции врача возгоняются в общее ощущение хорошего
настроения, или, как у меня, в артистическую мечтательность. А у вас будет
слишком много "видения". И вы будете в постоянной опасности утратить
контроль над сном.
- Не согласна с вами.
- Ясное дело, не согласны. Но факт, что вы постоянно будете иметь
дело с ненормальностью. О силе невроза не имеет понятия девяносто девять,
запятая и так далее процентов населения, потому что мы не можем адекватно
судить об интенсивности собственного невроза - мы отличаем один от другого
только когда смотрим со стороны. Вот почему не-нейросоучастник никогда не
возьмется лечить полного психа. Немногие пионеры в этой области сегодня
сами все на излечении. Это вроде втягивания в водоворот. Если врач теряет
высший контроль в интенсивной работе, он становится творимым, а не
творящим. Синапсы действуют вроде атомной реакции, когда нервные импульсы
искусственно увеличены. Эффект передачи почти мгновенен.
Пять лет назад у меня была клаустрофобия; потребовалось шесть
месяцев, чтобы победить эту штуку - и все из-за крошечной ошибки,
случившейся за неизмеримую долю секунды. Я передал пациента другому врачу.
И это только минимальное последствие. Если вы сглупите в сценарии,
девочка, вы на всю жизнь попадете в лечебницу.
Наступала ночь. Город остался далеко позади, дорога была открытая,
чистая. Между падающими хлопьями все больше сгущалась тьма. Спиннер
набирал скорость.
- Ладно, - согласилась она, - может вы и правы. Но я все-таки думаю,
что вы можете мне помочь.
- Как?
- Приучить меня видеть, тогда образы потеряют свою новизну, эмоции
спадут. Возьмите меня в пациенты и избавьте меня от страстного желания
видеть. Тогда то, о чем вы говорили, не приложится. Тогда я смогу заняться
тренировкой и все внимание отдам терапии. Я смогу возместить зрительное
удовольствие чем-то другим.
Рендер задумался. Наверное, можно. Но трудно. И это могло войти в
историю терапии. Никто не был настолько квалифицирован, чтобы взяться за
такое дело, потому что никто никогда и не пытался.
Но Эйлин Шалотт тоже была редкостью - нет уникумом, поскольку она,
вероятно, была единственной в мире, соединившей необходимую техническую
подготовку с уникальной проблемой.
Он допил свой стакан и снова налил себе и ей.
Он все еще обдумывал эту проблему, когда вспыхнули буквы:
ПЕРЕКООРДИНИРОВАТЬ. Кар вышел на обходную дорогу и остановился. Рендер
выключил зуммер и надолго задумался.
Мало кто слышал, чтобы он хвастался своим уменьем. Коллеги считали
его скромным, хотя бесцеремонно отмечали, что в тот день, когда лучший
нейросоучастник начал практиковать, стал днем, когда больного гомо
сапиенса стал лечить некто неизмеримо меньший, чем ангел.
Оба стакана остались нетронутыми. Рендер швырнул пустую бутылку в
задний бункер.
- Вы знаете? - сказал он наконец.
- Что?
- Пожалуй, стоит попробовать.
Он наклонился, чтобы дать новые координаты, но она уже сделала это.
Когда он нажал кнопки и машина повернулась, Эйлин поцеловала Рендера. Ниже
очков щеки ее были влажными.
Самоубийство расстроило его больше, чем следовало бы, и миссис
Ламберт позвонила накануне и отменила встречу, так что Рендер решил
потратить утро на размышления. Он вошел в офис хмурый, жуя сигару.
- Вы видели?.. - спросила миссис Хиджс.
- Да. - Он бросил пальто на стол в дальнем углу комнаты, подошел к
окну и уставился в него. - Да, - повторил он. - Я ехал мимо с прозрачными
стеклами.
- Вы его знали?
- Я даже не знаю его имени. Откуда мне знать?
- Мне только что звонила Прайс Толли, секретарша в инженерной
компании на 86-м. Она сказала, что это был Джеймс Иризари, дизайнер, офис
которого дальше по коридору. Далеко падать! Он, наверное, был уже без
сознания, когда ударился? Его отнесло от здания. Если вы откроете окно и
выглянете, то увидите - слева...
- Неважно, Бинни. Ваша приятельница имеет какое-нибудь представление,
почему он это сделал?
- Нет, вообще-то. Его секретарша выскочила в коридор с воплем.
Похоже, она вошла в его кабинет насчет какого-то чертежа как раз когда он
перемахнул через подоконник. На столе лежала записка: "У меня было все,
чего я хотел. Чего ждать?" Занятно, а? Я не хочу сказать - смешно...
- Угу. Что-нибудь известно о его личных делах?
- Женат. Пара детишек. Хорошая профессиональная репутация. Куча
работы. Разумный, как всякий другой. Он мог позволить себе иметь офис в
этом здании.
- О, господи! И вы узнали все это здесь, или в другом месте?
- Видите ли, - она пожала пухлыми плечами - у меня в этом улье
повсюду друзья. Мы всегда болтаем, когда нечего делать. А Прайс к тому же
моя золовка...
- Вы хотите сказать, что если я нырну в это окно, то моя биография
через пять минут пойдет по кругу?
- Вероятно. - Она скривила в улыбке яркие губы. - Отдаешь и получаешь
взаимно. Но ведь вы сегодня этого не сделаете, а? Знаете, это будет
повторение, произойдет нечто вроде спада, и это не получит такой огласки,
как в единичном случае.
- Вы забываете о статистике, - заметил Рендер. - В медицинской
профессии, как и в юридической, такое случается примерно втрое чаще, чем в
других областях работы.
- Ну да! - она, похоже, расстроилась. - Уходите от моего окна! Иначе
я перейду работать к д-ру Хансену. Он растяпа.
Рендер подошел к ее столу.
- Я никогда не знаю, когда вас принимать всерьез, - сказала она.
- Я ценю ваши заботы. В самом деле ценю. Дело в том, что я никогда не
был склонен к статистике - наверное, за четыре года нервная игра должна
была сказаться.
- Хотя нет, о вас писали бы все газеты - задумалась она. - Все
репортеры спрашивали бы меня о вас... Слушайте, зачем это делают?
- Кто?
- Кто угодно.
- Откуда я знаю, Бинни? Я всего лишь скромный возбудитель души. Если
бы я мог точно указать общую подспудную причину и вычислить способ
предупреждения таких вещей - это было бы куда лучше моих бросков к новым
границам. Но я не могу этого сделать по одной простой причине: не могу
придумать.
- Ох!
- Примерно тридцать пять лет назад самоубийство считалось в США
девятой причиной смерти. Теперь она шестая для Северной и Южной Америки. В
Европе, я думаю, седьмая.
- И никто так и не узнает, почему Иризари выбросился?
Рендер отставил стул, сел стряхнул пепел в ее маленький сверкающий
подносик. Она тут же опорожнила его в корзинку для бумаг и
многозначительно кашлянула.
- О, всегда можно поразмыслить, - сказал он, - и человек моей
профессии подумает. Во-первых, посмотрит, не было ли личных черт,
предрасполагающих к периодам депрессии. Люди, держащие свои эмоции под
жестким контролем, люди, добросовестно и, может быть, с некоторым
принуждением занимающиеся мелкими делами... - он снова скинул пепел в ее
подносик и следил, как она потянулась было вытряхнуть пепел, но быстро
отдернула руку. Он оскалился в злой усмешке. - Короче говоря, нечто
типичное для людей тех профессий, которые требуют скорее индивидуального,
чем группового действия - медицина, закон, искусство.
Она задумчиво смотрела на него.
- Не беспокойтесь, - хохотнул он, - я чертовски радуюсь жизни.
- Но сегодня вы несколько унылы.
- Пит звонил. Он сломал лодыжку на уроке гимнастики. Они должны были
внимательнее смотреть за такими вещами. Я думаю перевести его в другую
школу.
- Опять?
- Может быть. Посмотрим. Директор хотел позвонить мне вечером. Мне
вовсе не нравится перемещать мальчика, но я хочу, чтобы он кончил школу в
целом виде.
- Мальчики не вырастают без одного-двух несчастных случаев. Такова
статистика.
- Статистика не судьба, Бинни. Каждый делает свою.
- Статистику или судьбу?
- То и другое, я думаю.
- Я думаю, если что-то должно случиться, то оно и случится.
- А я нет. Я думаю, что человеческая воля при поддержке здравого
смысла в какой-то мере управляет событиями. Если бы я так не думал, я не
занимался бы этим своим рэкетом.
- В машинном мире вы знаете причину и эффект. Статистика - это
проверка.
- Человеческий мозг не машина, и я не знаю причины и эффекта. И никто
не знает.
- У вас звание химика. Вы ученый, док.
- Так что я троцкистский уклонист, - улыбнулся он, - а вы когда-то
были преподавательницей балета. - Он встал и взял свое пальто.
- Кстати, мисс Де Вилл звонила, просила передать: "Как насчет
Сент-Морица?"
- Слишком ритуально, - сказал он. - Лучше Давос.
Самоубийство расстроило Рендера больше, чем следовало бы, поэтому он
закрыл дверь своего кабинета, закрыл окна, включил фонограф и только одну
настольную лампу.
"Как изменилось качество человеческой жизни - записал он - после
промышленной революции?"
Он перечитал фразу. С этой темой его просили выступить в субботу. Как
обычно в таких случаях, он не знал, что говорить, потому что сказать он
мог многое, а ему давался только час.
Он встал и начал ходить по кабинету, наполненному теперь звуками
Восьмой симфонии Бетховена.
- Сила вреда, - сказал он, щелкнув по микрофону и включив
записывающий аппарат - развивалась в прямой связи с технологическим
продвижением. - Его воображаемая аудитория притихла. Он улыбнулся. -
Человеческий потенциал для разработки простого вреда умножился
масс-продукцией; его способность вредить психике через личные контакты
распространилась в точной пропорции с усилением легкости общения. Но все
это - предметы общего знания, а не то, что я хочу рассмотреть сегодня. Я
хотел бы поговорить о том, что я называю аутопсихомимикрией -
самогенерирующиеся комплексы тревоги, которые на первый взгляд кажутся
подобными классическим образцам, но в действительности представляют
радикальный расход психической энергии... - он сделал паузу, чтобы
положить сигару и сформулировать следующую фразу. - Аутопсихомимикрия -
самопродолжающийся комплекс имитации - почти всегда дело, привлекающее
внимание. Например, джазист полжизни действовал в возбуждении, хотя
никогда не пользовался сильными наркотиками и с трудом вспоминает тех, кто
пользовался - потому что сегодня все стимуляторы и транквилизаторы очень
слабые. Как Дон Кихот, он шел за легендой, и одной его музыки было бы
достаточно, чтобы снять его напряжение.
Или мой корейский военный сирота, который жив и сейчас благодаря
Красному Кресту, ЮНИСЕФ и приемным родителям, которых никогда не было. Он
так отчаянно хотел иметь семью, что выдумал ее. И что дальше? Он ненавидел
воображаемого отца и нежно любил воображаемую мать, потому что он был
высокоинтеллигентным парнем и слишком сильно стремился к полуистинным
традиционным комплексам. Почему?
Сегодня каждый достаточно искушен, чтобы понимать освященные веками
образцы психического расстройства. Сегодня многие причины для этих
расстройств устранены - не радикально, как у моего теперь взрослого
сироты, но с заметным эффектом. Мы живем в невротическом прошлом. Почему?
Потому что наше настоящее направлено на физическое здоровье, безопасность
и благополучие. Мы уничтожили голод, хотя сирота в глуши охотнее примет
пачку пищевых концентратов от людей, которые о нем заботятся, чем горячую
еду из автоматического устройства.
Физическое благополучие теперь является правом каждого человека.
Реакция на это встречается в области ментального здоровья. Благодаря
технологии причины многих прежних социальных проблем исчезли, и с ними
ушли многие причины психических бедствий. Но между черным вчера и светлым
завтра огромное серое сегодня, полное ностальгии и страха перед будущим,
что не выражается в чисто материальном плане, а представлено упрямыми
поисками исторических моделей тревоги.
Коротко прожужжал телефон. Рендер не услышал его за Восьмой.
- Мы боимся того, чего не знаем, - продолжал он, - а завтрашний день
полностью неизвестен. Область моей специализации в психиатрии тридцать лет
назад еще не существовала. Наука способна так быстро развиваться, что
становится подлинным неудобством - я бы даже сказал - бедствием для
общества, и логическое следствие - полная механизация всего в мире...
Он проходил мимо стола, когда телефон снова зажужжал. Рендер выключил
микрофон и приглушил Восьмую.
- Алло!
- Сент-Мориц.
- Давос.
- Чарли, ты страшно упрям!
- Как и ты, дорогая Джил.
- Мы так и будем спорить об этом?
- Не о чем спорить.
- Так заедешь за мной в пять?
Он поколебался.
- Ладно, в пять.
- Я сделала прическу. Хочу снова удивить тебя.
Подавив смешок, он сказал:
- Надеюсь, приятно удивить? О'кей, до встречи. - Он подождал ее "до
свидания" и выключил связь.
Он сделал окна прозрачными, выключил свет на столе и посмотрел на
улицу.
Небо серое, медленно падают хлопья снега, спускаются вниз и теряются
в беспорядке...
Открыв окно и высунувшись, он увидел место, где Иризари оставил не
земле свою последнюю отметку.
Он закрыл окно и дослушал симфонию. Прошла неделя с тех пор, как он
сделал слепой виток с Эйлин. Встреча назначена через час.
Он вспомнил как ее пальцы прошлись по его лицу, легко, как листья или
тельца насекомых, изучая его внешность по древнему методу слепых.
Воспоминание было не очень приятным - непонятно почему.
Далеко внизу пятно вымытой мостовой было пусто; под тонким налетом
белизны оно было скользким, как стекло. Сторож при здании поспешно вышел и
набросал на пятно соли, чтобы кто-нибудь не поскользнулся и не
покалечился.
Зигмунд был ожившим мифом Фенриса. После того как Рендер велел миссис
Хиджс впустить их, дверь стала открываться, потом вдруг распахнулась, и
пара дымчато-желтых глаз уставилась на Рендера. Глаза сидели в странно
уродливой собачьей голове.
У Зигмунда не было низкого собачьего лба, идущего слегка покато от
морды; у него был высокий грубый череп, отчего глаза казались посаженными
даже глубже, чем сидели на самом деле. Рендер слегка вздрогнул от вида и
размера этой головы. Все мутанты, которых он видел, были щенятами, а
Зигмунд был вполне взрослым, и его серо-черная шерсть имела тенденцию
вставать дыбом, и из-за этого он казался больше, чем нормальный образец
породы.
Он посмотрел на Рендера совсем не по-собачьи и проворчал нечто очень
похожее на "Привет, доктор".
Рендер кивнул и встал.
- Привет, Зигмунд. Входи.
Собака повернула голову, понюхала воздух в комнате, как бы решая,
неврозах. Этот сын овчарки-самки когда-нибудь упоминал о своем отце?
- Он никогда не видел своего отца, - ответила она спокойно. - Он
вырос вдали от других собак. Его поведение вряд ли можно назвать типичным.
Не думаю, что вы когда-нибудь изучали функциональную психологию
собаки-мутанта.
- Вы правы, - согласился он. - Еще кофе?
- Нет, спасибо.
Решив, что пора продолжить беседу, он сказал:
- Итак, вы хотите стать Творцом...
- Да.
- Терпеть не могу разрушать чьи-то высокие стремления. Ненавижу. Если
же они вовсе не имеют реальной основы, тогда я безжалостен. Таким образом
- честно, откровенно и со всей искренностью - я не вижу, как это можно
устроить. Может быть, вы и хороший психиатр, но, по моему мнению, для вас
физически и умственно невозможно стать нейросоучастником. По моим
понятиям...
- Подождите, - сказала она, - давайте не здесь. Я устала от этого
душного помещения. Увезите меня куда-нибудь, где можно поговорить. Я
думаю, что смогла бы убедить вас.
- Почему бы и не поехать? У меня уйма времени. Но, конечно, выбираете
вы. Куда?
- Слепой виток?
Он подавил смешок при этом выражении, она засмеялась открыто.
- Прекрасно, - сказал он, - но мне хочется пить.
Тут же выросла бутылка шампанского в пестрой корзинке с надписью
"Пейте, пока едите в машине". Он подписал счет, несмотря на протесты мисс
Шалотт, и они встали. Она была высокой, но он выше.
Слепой виток. Одно название для множества мест, вокруг которых идет
машина с автоуправлением. Пронестись по стране в надежных руках невидимого
шофера, с затемненными окнами, в темной ночи, под высоким небом, атакуя
дорогу под похожими на четырех призраков жужжащими пилами, начать со
стартовой черты, закончить в том же месте, так и не узнав, куда вы едете и
где были - это, вероятно, возбуждает чувство индивидуальности в самом
холодном черепе, дает познание себя через добродетель отстранения от
всего, кроме чувства движения, потому что движение сквозь тьму есть высшая
абстракция самой жизни - по крайней мере, так сказал один из главных
комедиантов, и все смеялись.
И в самом деле, феномен под названием "слепой виток" первым стал
превалирующим (как можно было предполагать) среди некоторых молодых членов
общества, когда управляемые дороги лишили их возможности пользоваться
своими автомобилями какими-нибудь более индивидуалистическими способами,
которые заставляли хмуриться начальство контроля национального движения.
Надо было что-то делать.
И сделали.
Сначала гибельная реакция вызвала инженерный подвиг отключения
радиоконтроля машины после того, как она вышла на управляемое шоссе. Это
кончилось тем, что кар исчезал из поля зрения монитора и переходил обратно
под управление пассажиров кара. Монитор, ревнивый, как бог, не мог терпеть
отрицания его запрограммированного всеведения и метал громы и молнии на
контрольную станцию, ближайшую к точке последнего контакта, чтобы выслали
крылатых серафимов на поиски ускользнувшей машины.
Но часто серафимы прибывали слишком поздно, потому что дороги имели
хорошее покрытие и удрать от преследования было сравнительно просто.
Зато другие машины вынужденно вели себя так, словно бунтарей вообще
не существовало.
Запертый на медленно идущей секции шоссе, нарушитель подвергался
немедленной аннигиляции в случае превышения скорости или сдвига с
правильной схемы движения, даже при теоретически свободном положении,
потому что в ранние дни мониторного контроля это вызывало частые аварии.
Позднее мониторные приборы стали более искушенными и механизировали
обгон, уменьшив аварийные инциденты, следующие за таким действием. Но
вмятины и ушибы оставались.
Следующая реакция была основана на очевидности. Мониторы пропускали
людей туда, куда те желали, только потому, что люди говорили, куда они
хотят ехать. Человек, наугад нажимающий кнопки координат, не сообразуясь с
картой, либо оставался на стоянке, где вспыхивало табло: ПРОВЕРЬТЕ ВАШИ
КООРДИНАТЫ, либо оказывался внезапно отогнанным в любом направлении.
Позднее люди нашли некое романтическое очарование в том, что предлагало
скорость, неожиданные зрелища и свободные руки. Таким образом, все
узаконилось. Стало возможным проехать так по двум континентам, если
достаточно денег и избыток выносливости.
Как и всегда в таких делах, практика распространялась вверх по
возрастным группам. Школьные учителя, ездившие только по воскресеньям,
пользовались дурной репутацией как отстаивающие преимущества подержанных
машин. Таков путь к концу мира, говорил комик.
Конец это или нет, но кар, предназначенный для движения по
управляемым дорогам, был эффективной единицей движения, укомплектованной
туалетом, шкафом, холодильным отделением и откидным столиком. В нем также
можно было спать - двоим свободно, четверым в некоторой тесноте.
Случалось, впрочем, что и троим было тесно.
Рендер вывел машину из купола в крайнее крыло и остановился.
- Хотите натыкать какие-нибудь координаты? - спросил он.
- Вы уж сами. Мои пальцы знают слишком много.
Рендер нажал кнопки наобум. Спиннер двинулся на скоростную дорогу.
Рендер потребовал увеличить скорость, и машина пошла на линию высокого
ускорения.
Фары спиннера прожигали дыры в темноте. Город быстро уходил назад; по
обеим сторонам дороги горели дымные костры, раздуваемые случайными
порывами ветра, прячущиеся в белых клубах, затемняемые ровным падением
серого пепла. Рендер знал, что его скорость составляет лишь 60 процентов
той, какая могла быть в ясную, сухую ночь.
Он не стал затемнять окна, а откинулся назад и смотрел в них. Эйлин
"смотрела" перед собой. Минут десять-пятнадцать они ехали молча.
Город съеживался до квартала, когда они мчались по нему. Через
некоторое время стали появляться короткие секции открытой дороги.
- Что вы видите снаружи? - спросила Эйлин.
- Почему вы не просили меня описать ваш обед или рыцарские доспехи
возле вашего столика?
- Потому что первый я ела, а вторые ощупала. А тут совсем другое
дело.
- Снаружи все еще идет снег. Уберите его - и слева от вас чернота.
- А еще что?
- Слякоть на дороге. Когда она начнет замерзать, скорость упадет до
черепашьей, пока мы не минуем полосу снегопада. Слякоть похожа на старый
черный сироп, начавший засахариваться.
- Больше ничего?
- Нет, леди.
- Снегопад сильнее, чем был, когда мы вышли из клуба?
- Сильнее, по-моему.
- У вас есть что-нибудь выпить?
- Конечно.
Они повернули сиденья внутрь кара. Рендер поднял столик, достал из
шкафчика два стакана и налил.
- Ваше здоровье.
- Оно зависит от вас.
Рендер опустил свой стакан и ждал следующего ее замечания. Он знал,
что двое не могут играть в Сократа, и рассчитывал, что будут еще вопросы,
прежде чем она скажет то, что хотела сказать.
- Что самое прекрасное из того, что вы видели? - спросила она.
Да, - подумал он, - я правильно угадал. И вслух сказал:
- Погружение Атлантиды.
- Я серьезно.
- И я тоже.
- Вы стараетесь усложнять?
- Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О, боже, как она
была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные
балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно-белая река между
лимонно-желтыми берегами. Там были янтарные шпили, старые как мир деревья,
задевающие брюхо облаков, корабли в громадной гавани Ксанду,
сконструированные так изящно, как музыкальные инструменты. Двенадцать
принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы
слушать играющего на закате грека тенор-саксофониста. Грек, конечно, был
моим пациентом-параноиком. Этиология дела довольно сложная, но именно это
я ввел в его мозг. Я дал ему на некоторое время свободное правление, а
затем расщепил Атлантиду пополам и всю погрузил на пять фатомов. Он снова
заиграл, и вы, без сомнения, слушали бы его, если вообще любите такие
звуки. Он здоров. Я периодически вижу его, но он уже больше не последний
потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист
конца ХХ-го столетия.
Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сработал
в его видении величия, я испытываю чувство потери красоты - потому что на
один момент его ненормальная интенсивность чувств была моей, а он
чувствовал, что его сон был самой прекрасной вещью в мире.
Он снова наполнил стаканы.
- Это не совсем то, что имела в виду, - сказала она.
- Я знаю.
- Я имела в виду нечто реальное.
- Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.
- Я не сомневаюсь, но...
- Но я разрушил основание, которое вы положили для вашего аргумента.
О'кей, я прошу прощенья. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы
стать реальным.
Мы идем по краю большой чаши из песка. В нее нападал снег. Весной он
растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И
останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный
кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и
пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут
искать тени. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или
кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха
перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем существа,
которые они уничтожают.
- Поблизости такого места нет, - сказала она.
- Если я говорю, значит есть. Я видел его.
- Да... вы правы.
- И не имеет значения, лежит ли это прямо за нашим окном или
нарисовано женщиной по имени О'Киф, если я это видел?
- Подтверждаю истинность диагноза, - сказала Эйлин. - Вы хотите
говорить со мной о нем?
- Нет, пойдем дальше. - Он снова наполнил стаканчики.
- У меня ущербны глаза, но не мозг, - сказала она.
Он зажег ей сигарету и закурил сам.
- Я увижу чужими глазами, если войду в чужой мозг?
- Нейросоучастие основано на факте, что две нервные системы могут
разделить тот же импульс, те же фантазии... контролируемые фантазии.
- Я могла бы производить терапию и в то же время испытывать подлинные
визуальные впечатления.
- Нет, - сказал Рендер. - вы не знаете, что значит быть отрезанной от
всей области раздражителя! Знать, что монголоидный идиот может испытывать
нечто такое, чего вы никогда не узнаете, и что он не может оценить это,
поскольку он, как и вы, еще до рождения осужден судом биологической
случайности - это не правосудие, а чистый случай. Вселенная не изобретает
справедливость. Человек - да. Но, к несчастью, человек должен жить во
вселенной.
- Я не прошу вселенную помочь мне; я прошу ВАС.
- Мне очень жаль.
- Почему вы не хотите помочь мне?
- Сейчас вы демонстрируете мою главную причину.
- А именно?
- Эмоции. Это дело очень много значит для вас. Когда врач в фазе с
пациентом, он нарко-электрически отгоняет большую часть собственных
телесных ощущений. Это необходимо, потому что его мозг должен полностью
погрузиться в данную задачу. Необходимо также, чтобы его эмоции
подверглись такой же временной отставке. Полностью убрать их, конечно,
невозможно. Но эмоции врача возгоняются в общее ощущение хорошего
настроения, или, как у меня, в артистическую мечтательность. А у вас будет
слишком много "видения". И вы будете в постоянной опасности утратить
контроль над сном.
- Не согласна с вами.
- Ясное дело, не согласны. Но факт, что вы постоянно будете иметь
дело с ненормальностью. О силе невроза не имеет понятия девяносто девять,
запятая и так далее процентов населения, потому что мы не можем адекватно
судить об интенсивности собственного невроза - мы отличаем один от другого
только когда смотрим со стороны. Вот почему не-нейросоучастник никогда не
возьмется лечить полного психа. Немногие пионеры в этой области сегодня
сами все на излечении. Это вроде втягивания в водоворот. Если врач теряет
высший контроль в интенсивной работе, он становится творимым, а не
творящим. Синапсы действуют вроде атомной реакции, когда нервные импульсы
искусственно увеличены. Эффект передачи почти мгновенен.
Пять лет назад у меня была клаустрофобия; потребовалось шесть
месяцев, чтобы победить эту штуку - и все из-за крошечной ошибки,
случившейся за неизмеримую долю секунды. Я передал пациента другому врачу.
И это только минимальное последствие. Если вы сглупите в сценарии,
девочка, вы на всю жизнь попадете в лечебницу.
Наступала ночь. Город остался далеко позади, дорога была открытая,
чистая. Между падающими хлопьями все больше сгущалась тьма. Спиннер
набирал скорость.
- Ладно, - согласилась она, - может вы и правы. Но я все-таки думаю,
что вы можете мне помочь.
- Как?
- Приучить меня видеть, тогда образы потеряют свою новизну, эмоции
спадут. Возьмите меня в пациенты и избавьте меня от страстного желания
видеть. Тогда то, о чем вы говорили, не приложится. Тогда я смогу заняться
тренировкой и все внимание отдам терапии. Я смогу возместить зрительное
удовольствие чем-то другим.
Рендер задумался. Наверное, можно. Но трудно. И это могло войти в
историю терапии. Никто не был настолько квалифицирован, чтобы взяться за
такое дело, потому что никто никогда и не пытался.
Но Эйлин Шалотт тоже была редкостью - нет уникумом, поскольку она,
вероятно, была единственной в мире, соединившей необходимую техническую
подготовку с уникальной проблемой.
Он допил свой стакан и снова налил себе и ей.
Он все еще обдумывал эту проблему, когда вспыхнули буквы:
ПЕРЕКООРДИНИРОВАТЬ. Кар вышел на обходную дорогу и остановился. Рендер
выключил зуммер и надолго задумался.
Мало кто слышал, чтобы он хвастался своим уменьем. Коллеги считали
его скромным, хотя бесцеремонно отмечали, что в тот день, когда лучший
нейросоучастник начал практиковать, стал днем, когда больного гомо
сапиенса стал лечить некто неизмеримо меньший, чем ангел.
Оба стакана остались нетронутыми. Рендер швырнул пустую бутылку в
задний бункер.
- Вы знаете? - сказал он наконец.
- Что?
- Пожалуй, стоит попробовать.
Он наклонился, чтобы дать новые координаты, но она уже сделала это.
Когда он нажал кнопки и машина повернулась, Эйлин поцеловала Рендера. Ниже
очков щеки ее были влажными.
Самоубийство расстроило его больше, чем следовало бы, и миссис
Ламберт позвонила накануне и отменила встречу, так что Рендер решил
потратить утро на размышления. Он вошел в офис хмурый, жуя сигару.
- Вы видели?.. - спросила миссис Хиджс.
- Да. - Он бросил пальто на стол в дальнем углу комнаты, подошел к
окну и уставился в него. - Да, - повторил он. - Я ехал мимо с прозрачными
стеклами.
- Вы его знали?
- Я даже не знаю его имени. Откуда мне знать?
- Мне только что звонила Прайс Толли, секретарша в инженерной
компании на 86-м. Она сказала, что это был Джеймс Иризари, дизайнер, офис
которого дальше по коридору. Далеко падать! Он, наверное, был уже без
сознания, когда ударился? Его отнесло от здания. Если вы откроете окно и
выглянете, то увидите - слева...
- Неважно, Бинни. Ваша приятельница имеет какое-нибудь представление,
почему он это сделал?
- Нет, вообще-то. Его секретарша выскочила в коридор с воплем.
Похоже, она вошла в его кабинет насчет какого-то чертежа как раз когда он
перемахнул через подоконник. На столе лежала записка: "У меня было все,
чего я хотел. Чего ждать?" Занятно, а? Я не хочу сказать - смешно...
- Угу. Что-нибудь известно о его личных делах?
- Женат. Пара детишек. Хорошая профессиональная репутация. Куча
работы. Разумный, как всякий другой. Он мог позволить себе иметь офис в
этом здании.
- О, господи! И вы узнали все это здесь, или в другом месте?
- Видите ли, - она пожала пухлыми плечами - у меня в этом улье
повсюду друзья. Мы всегда болтаем, когда нечего делать. А Прайс к тому же
моя золовка...
- Вы хотите сказать, что если я нырну в это окно, то моя биография
через пять минут пойдет по кругу?
- Вероятно. - Она скривила в улыбке яркие губы. - Отдаешь и получаешь
взаимно. Но ведь вы сегодня этого не сделаете, а? Знаете, это будет
повторение, произойдет нечто вроде спада, и это не получит такой огласки,
как в единичном случае.
- Вы забываете о статистике, - заметил Рендер. - В медицинской
профессии, как и в юридической, такое случается примерно втрое чаще, чем в
других областях работы.
- Ну да! - она, похоже, расстроилась. - Уходите от моего окна! Иначе
я перейду работать к д-ру Хансену. Он растяпа.
Рендер подошел к ее столу.
- Я никогда не знаю, когда вас принимать всерьез, - сказала она.
- Я ценю ваши заботы. В самом деле ценю. Дело в том, что я никогда не
был склонен к статистике - наверное, за четыре года нервная игра должна
была сказаться.
- Хотя нет, о вас писали бы все газеты - задумалась она. - Все
репортеры спрашивали бы меня о вас... Слушайте, зачем это делают?
- Кто?
- Кто угодно.
- Откуда я знаю, Бинни? Я всего лишь скромный возбудитель души. Если
бы я мог точно указать общую подспудную причину и вычислить способ
предупреждения таких вещей - это было бы куда лучше моих бросков к новым
границам. Но я не могу этого сделать по одной простой причине: не могу
придумать.
- Ох!
- Примерно тридцать пять лет назад самоубийство считалось в США
девятой причиной смерти. Теперь она шестая для Северной и Южной Америки. В
Европе, я думаю, седьмая.
- И никто так и не узнает, почему Иризари выбросился?
Рендер отставил стул, сел стряхнул пепел в ее маленький сверкающий
подносик. Она тут же опорожнила его в корзинку для бумаг и
многозначительно кашлянула.
- О, всегда можно поразмыслить, - сказал он, - и человек моей
профессии подумает. Во-первых, посмотрит, не было ли личных черт,
предрасполагающих к периодам депрессии. Люди, держащие свои эмоции под
жестким контролем, люди, добросовестно и, может быть, с некоторым
принуждением занимающиеся мелкими делами... - он снова скинул пепел в ее
подносик и следил, как она потянулась было вытряхнуть пепел, но быстро
отдернула руку. Он оскалился в злой усмешке. - Короче говоря, нечто
типичное для людей тех профессий, которые требуют скорее индивидуального,
чем группового действия - медицина, закон, искусство.
Она задумчиво смотрела на него.
- Не беспокойтесь, - хохотнул он, - я чертовски радуюсь жизни.
- Но сегодня вы несколько унылы.
- Пит звонил. Он сломал лодыжку на уроке гимнастики. Они должны были
внимательнее смотреть за такими вещами. Я думаю перевести его в другую
школу.
- Опять?
- Может быть. Посмотрим. Директор хотел позвонить мне вечером. Мне
вовсе не нравится перемещать мальчика, но я хочу, чтобы он кончил школу в
целом виде.
- Мальчики не вырастают без одного-двух несчастных случаев. Такова
статистика.
- Статистика не судьба, Бинни. Каждый делает свою.
- Статистику или судьбу?
- То и другое, я думаю.
- Я думаю, если что-то должно случиться, то оно и случится.
- А я нет. Я думаю, что человеческая воля при поддержке здравого
смысла в какой-то мере управляет событиями. Если бы я так не думал, я не
занимался бы этим своим рэкетом.
- В машинном мире вы знаете причину и эффект. Статистика - это
проверка.
- Человеческий мозг не машина, и я не знаю причины и эффекта. И никто
не знает.
- У вас звание химика. Вы ученый, док.
- Так что я троцкистский уклонист, - улыбнулся он, - а вы когда-то
были преподавательницей балета. - Он встал и взял свое пальто.
- Кстати, мисс Де Вилл звонила, просила передать: "Как насчет
Сент-Морица?"
- Слишком ритуально, - сказал он. - Лучше Давос.
Самоубийство расстроило Рендера больше, чем следовало бы, поэтому он
закрыл дверь своего кабинета, закрыл окна, включил фонограф и только одну
настольную лампу.
"Как изменилось качество человеческой жизни - записал он - после
промышленной революции?"
Он перечитал фразу. С этой темой его просили выступить в субботу. Как
обычно в таких случаях, он не знал, что говорить, потому что сказать он
мог многое, а ему давался только час.
Он встал и начал ходить по кабинету, наполненному теперь звуками
Восьмой симфонии Бетховена.
- Сила вреда, - сказал он, щелкнув по микрофону и включив
записывающий аппарат - развивалась в прямой связи с технологическим
продвижением. - Его воображаемая аудитория притихла. Он улыбнулся. -
Человеческий потенциал для разработки простого вреда умножился
масс-продукцией; его способность вредить психике через личные контакты
распространилась в точной пропорции с усилением легкости общения. Но все
это - предметы общего знания, а не то, что я хочу рассмотреть сегодня. Я
хотел бы поговорить о том, что я называю аутопсихомимикрией -
самогенерирующиеся комплексы тревоги, которые на первый взгляд кажутся
подобными классическим образцам, но в действительности представляют
радикальный расход психической энергии... - он сделал паузу, чтобы
положить сигару и сформулировать следующую фразу. - Аутопсихомимикрия -
самопродолжающийся комплекс имитации - почти всегда дело, привлекающее
внимание. Например, джазист полжизни действовал в возбуждении, хотя
никогда не пользовался сильными наркотиками и с трудом вспоминает тех, кто
пользовался - потому что сегодня все стимуляторы и транквилизаторы очень
слабые. Как Дон Кихот, он шел за легендой, и одной его музыки было бы
достаточно, чтобы снять его напряжение.
Или мой корейский военный сирота, который жив и сейчас благодаря
Красному Кресту, ЮНИСЕФ и приемным родителям, которых никогда не было. Он
так отчаянно хотел иметь семью, что выдумал ее. И что дальше? Он ненавидел
воображаемого отца и нежно любил воображаемую мать, потому что он был
высокоинтеллигентным парнем и слишком сильно стремился к полуистинным
традиционным комплексам. Почему?
Сегодня каждый достаточно искушен, чтобы понимать освященные веками
образцы психического расстройства. Сегодня многие причины для этих
расстройств устранены - не радикально, как у моего теперь взрослого
сироты, но с заметным эффектом. Мы живем в невротическом прошлом. Почему?
Потому что наше настоящее направлено на физическое здоровье, безопасность
и благополучие. Мы уничтожили голод, хотя сирота в глуши охотнее примет
пачку пищевых концентратов от людей, которые о нем заботятся, чем горячую
еду из автоматического устройства.
Физическое благополучие теперь является правом каждого человека.
Реакция на это встречается в области ментального здоровья. Благодаря
технологии причины многих прежних социальных проблем исчезли, и с ними
ушли многие причины психических бедствий. Но между черным вчера и светлым
завтра огромное серое сегодня, полное ностальгии и страха перед будущим,
что не выражается в чисто материальном плане, а представлено упрямыми
поисками исторических моделей тревоги.
Коротко прожужжал телефон. Рендер не услышал его за Восьмой.
- Мы боимся того, чего не знаем, - продолжал он, - а завтрашний день
полностью неизвестен. Область моей специализации в психиатрии тридцать лет
назад еще не существовала. Наука способна так быстро развиваться, что
становится подлинным неудобством - я бы даже сказал - бедствием для
общества, и логическое следствие - полная механизация всего в мире...
Он проходил мимо стола, когда телефон снова зажужжал. Рендер выключил
микрофон и приглушил Восьмую.
- Алло!
- Сент-Мориц.
- Давос.
- Чарли, ты страшно упрям!
- Как и ты, дорогая Джил.
- Мы так и будем спорить об этом?
- Не о чем спорить.
- Так заедешь за мной в пять?
Он поколебался.
- Ладно, в пять.
- Я сделала прическу. Хочу снова удивить тебя.
Подавив смешок, он сказал:
- Надеюсь, приятно удивить? О'кей, до встречи. - Он подождал ее "до
свидания" и выключил связь.
Он сделал окна прозрачными, выключил свет на столе и посмотрел на
улицу.
Небо серое, медленно падают хлопья снега, спускаются вниз и теряются
в беспорядке...
Открыв окно и высунувшись, он увидел место, где Иризари оставил не
земле свою последнюю отметку.
Он закрыл окно и дослушал симфонию. Прошла неделя с тех пор, как он
сделал слепой виток с Эйлин. Встреча назначена через час.
Он вспомнил как ее пальцы прошлись по его лицу, легко, как листья или
тельца насекомых, изучая его внешность по древнему методу слепых.
Воспоминание было не очень приятным - непонятно почему.
Далеко внизу пятно вымытой мостовой было пусто; под тонким налетом
белизны оно было скользким, как стекло. Сторож при здании поспешно вышел и
набросал на пятно соли, чтобы кто-нибудь не поскользнулся и не
покалечился.
Зигмунд был ожившим мифом Фенриса. После того как Рендер велел миссис
Хиджс впустить их, дверь стала открываться, потом вдруг распахнулась, и
пара дымчато-желтых глаз уставилась на Рендера. Глаза сидели в странно
уродливой собачьей голове.
У Зигмунда не было низкого собачьего лба, идущего слегка покато от
морды; у него был высокий грубый череп, отчего глаза казались посаженными
даже глубже, чем сидели на самом деле. Рендер слегка вздрогнул от вида и
размера этой головы. Все мутанты, которых он видел, были щенятами, а
Зигмунд был вполне взрослым, и его серо-черная шерсть имела тенденцию
вставать дыбом, и из-за этого он казался больше, чем нормальный образец
породы.
Он посмотрел на Рендера совсем не по-собачьи и проворчал нечто очень
похожее на "Привет, доктор".
Рендер кивнул и встал.
- Привет, Зигмунд. Входи.
Собака повернула голову, понюхала воздух в комнате, как бы решая,