Автор неизвестен. Мастер снов

искусственных легких, о компьютерной диагностике, о бесценных свойствах
пенициллина. Питер сидел, сложив руки на коленях, слушал и наблюдал. Его
костыли лежали у ног. Комната была полна музыки.
Джил тоже сидела и слушала.
Когда говорил Рендер, слушали все. Бинни улыбалась, взяв еще
стаканчик. Рендер говорил как диктор и с иезуитской логикой. Ее босс -
человек известный. А кто знает Минтона? Только другие врачи. Творцы
знамениты, а она секретарша Творца. О Творцах знает всякий. Подумаешь -
быть специалистом по сердцу или по костям, анестезиологом или по
внутренним болезням! А ее босс был мерилом славы. Девушки вечно спрашивали
ее о нем, о его магической машине...
"Электронный Свенгали", так назвал их "Тайм", и Рендеру было отведено
три столбца - на два больше, чем другим (не считая Бартельметца, конечно).
Музыка сменилась легкой классической, балетом. Бинни почувствовала
ностальгию, ей вновь хотелось танцевать, как она танцевала в давние
времена. Время года, компания вкупе с музыкой, пуншем и декорацией
заставили ее ноги медленно притоптывать, а мозг - вспоминать свет, сцену,
полную цвета и движения, и себя. Она прислушалась к разговору.
- ...если вы можете передавать им и воспринимать их, значит, можете и
записывать? - спрашивал Минтон.
- Да, - ответил Рендер.
- Я вот что подумал: почему не напишут больше об этих ангельских
вещах?
- Лет через пять - десять, а может и раньше - напишут. Но сейчас
использование прямой записи ограничено - только для квалифицированного
персонала.
- Почему?
- Видите ли... - Рендер сделал паузу, чтобы закурить - если быть
полностью откровенным, то вся эта область под контролем, пока мы не узнаем
о ней побольше. Если это дело широко обнародовать, его могут использовать
в коммерческих целях... и, возможно, с катастрофическими последствиями.
- Что вы имеете в виду?
- Я имею в виду, что мог бы взять вполне стабильную личность и
построить в ее мозгу любой вид сна, какой вы могли бы назвать, и множество
таких, что вы назвать не сможете - сон с градацией от насилия и секса до
садизма и извращений, сон о заговоре с полным участием истории или
ограниченный самим безумием; сон о немедленном выполнении любого желания.
Я даже мог ввести визуальное искусство, от экспрессионизма до сюрреализма,
если хотите. Сон о насилии в кубистической постановке - нравится?
Прекрасно. Можете даже стать лошадью Герники. Я мог бы записать все это и
проиграть вам или кому угодно множество раз.
- Вы Бог!
- Да, Бог. Я мог бы сделать Богом и вас тоже, если бы вы захотели,
мог бы сделать вас Создателем и оставить вас на полные семь дней. Я
управляю чувством времени, внутренними часами и могу растянуть реальную
минуту в субъективные часы.
- Рано или поздно такие вещи произойдут, не так ли?
- Да.
- И каковы будут результаты?
- Никто не знает.
- Босс, - тихо сказала Бинни, - вы могли бы снова вернуть к жизни
воспоминания? Могли бы воскресить что-то из прошлого и дать ему жизнь в
мозгу человека, и чтобы все это было бы реальным?
Рендер прикусил губу и как-то странно поглядел на нее.
- Да, - сказал он после долгой паузы, - но это не было бы добрым
делом. Это поощряло бы жизнь в прошлом, которое теперь не существует. Это
нанесло бы ущерб умственному здоровью. Это регресс, атавизм, невротический
уход в прошлое.
Комната наполнилась звуками "Лебединого озера".
- И все-таки, - сказала Бинни, - я хотела бы снова стать лебедем.
Она медленно встала и сделала несколько неуклюжих па - отяжелевший,
подвыпивший лебедь в красновато-коричневой одежде. Затем она покраснела и
поспешно села, но засмеялась, и все засмеялись с ней.
- А куда вы хотели бы вернуться? - спросил Минтон Хейделла.
Маленький доктор улыбнулся. - В один летний уикэнд моего третьего
года в медицинской школе, - сказал он. - Да, я истрепал бы эту ленту за
неделю. А как насчет тебя, сынок? - спросил он Питера.
- Я слишком мал, чтобы иметь какие-то хорошие воспоминания, - ответил
Пит. - А вы, Джил?
- Не знаю... Я думаю, я хотела бы снова стать маленькой девочкой, и
чтобы папа - я имею в виду моего отца - читал мне воскресными зимними
вечерами. - Она взглянула на Рендера. - А ты, Чарли? Если бы ты не был в
данный момент профессионалом, в каком времени ты хотел бы быть?
- В этом самом, - с улыбкой ответил он. - Я счастлив как раз там, где
я есть, в настоящем, которому принадлежу.
- Ты и в самом деле счастлив?
- Да, - сказал он и взял еще бокал пунша. - Я и в самом деле
счастлив. - Он засмеялся.
Позади него послышалось тихое посапывание. Бинни задремала.
А музыка кружилась и кружилась, и Джил смотрела на Рендеров - то на
отца, то на сына. Лодыжка Питера снова была в гипсе. Сейчас мальчик зевал.
Она смотрела на него. Кем он будет через десять-пятнадцать лет?
Вспыхнувшим гением? Мастером какой-нибудь еще неисследованной величины?
Она смотрела на Питера, а он следил за отцом.
- ...но это могло быть подлинной формой искусства, - говорил Минтон,
- и я не понимаю, чего ради цензура...
Она посмотрела на Рендера.
- Человек не имеет права быть безумным, - сказал Рендер, - и никто
больше не имеет права на самоубийство...
Она коснулась его руки. Он вздрогнул, как бы проснувшись, и отдернул
руку.
- Я устала, - сказала она. - Ты не отвезешь меня домой?
- Чуть позже, - ответил он. - Дай Бинни еще немножко подремать. - И
он снова повернулся к Минтону.
Питер повернулся к Джил и улыбнулся.
Она внезапно почувствовала, что и в самом деле очень устала. А ведь
раньше она очень любила Рождество.
Бинни продолжала похрапывать; время от времени слабая улыбка мелькала
на ее лице. Видимо, она танцевала.


Где-то человек по имени Пьер кричал, вероятно, потому, что он больше
не был человеком по имени Пьер.


Я? Я жизненный, как говорит ваш еженедельник Тайм. Подхожу к удару по
морде, Чарли. Нет, не по ТВОЕЙ морде! По моей! Понятно? Вот так. Такое
выражение всегда приходит к человеку, когда он смотрит на заголовок, уже
прочтя статью от начала до конца. Но тогда уже поздно. Да, конечно, они
желают добра, но ведь понятно...
Пришли мальчика с кувшином воды и тазиком, ладно? "Смерть Биту", как
это называют. Говорят, что человек может работать с тем же битом много
лет, обходя кругом обширную и сложную социологическую структуру, известную
как "контур", и роняя этот бит в новые девственные уши при всяком удобном
случае. О, живущая смерть! Когда-то мировые телекоммуникации толкали это
инвалидное кресло по склону бесчисленных выборов. Теперь оно прыгает по
камням Лимбо. Мы входим в новую, счастливую и энергичную эру... Так вот,
все твои люди отправились в Хельсинки и Тиерра дель Фуэго, скажи, слышал
ли ты такую штуку: речь идет об одном старинном комике, которого называли
"бит". Однажды вечером он участвовал в радиопостановке и, по своему
обыкновению, выдал бит. Хороший был бит, солидный и к месту, полный
смысла, равновесия и антитезиса. К сожалению, после этого он лишился
работы, потому что этот бит дошел до каждого. В отчаянии он взобрался на
перила моста и уже собирался броситься вниз, как его остановил голос: "Не
бросайся вниз, в темный текучий символ смерти и слезай с перил".
Обернувшись, он увидел странное создание, к слову сказать, безобразное,
все в белом, смотревшее на него и улыбавшееся беззубым ртом. "Кто ты,
странное улыбающееся создание в белом?" - спросил он. "Я Ангел Света", -
ответило создание. - "Я пришла, чтобы остановить тебя от самоубийства". Он
покачал головой. "Увы, - сказал он, - я должен покончить с собой, потому
что мой бит полностью устарел". Она подняла руку и сказала: "Не
отчаивайся, мы, Ангелы Света, способны творить чудеса. Я могу дать бито
втрое больше того, чем может быть использовано за короткий слабый виток
существования смертных". "Тогда, умоляю, скажи, что я должен сделать для
этого". "Спать со мной", - ответила она. "Но в этом что-то неправильное,
неангельское". "Ничуть, - возразила Ангел, - почитай внимательно Старый
Завет и узнаешь об ангельских отношениях". "Ладно", - согласился он, и они
ушли. Он сделал свой бит, несмотря на тот факт, что она едва ли была самой
привлекательной из Дочерей Света. На следующее утро он встал и закричал:
"Проснись! Проснись! Пора уже отдать мне вечный запас битов". "Давно ли ты
занимаешься битами?" - спросила она. "Тридцать лет". "А сколько лет тебе?"
"Сорок пять". "Не многовато ли, чтобы верить в Ангелов Света?"засмеялась
она. Он ушел и, конечно, сделал еще бит. А теперь дай мне немного
спокойной музыки. Вот хорошо. Вообще-то она заставляет морщиться, и знаешь
почему? Где ты в наше время слышишь спокойную музыку? В кабинете дантиста,
в банке, в магазине и тому подобных местах, где всегда приходится долго
ждать обслуживания. Ты слышишь успокаивающую музыку, когда подвергаешься
всевозможным массивным травмам. И что в результате? Успокаивающая музыка
становится самой беспокоящей вещью в мире. И она всегда вызывает у меня
голод, потому что ее играют в тех ресторанах, где медленно обслуживают. Ты
ждешь еды, а тебе играют эту проклятую музыку. Да... Ну, где мальчик с
кувшином и тазиком? Я хочу вымыть руки...
Ты слышал насчет пилота, который был на Центавре? Он обнаружил там
расу гуманоидов и стал изучать их обычаи, нравы, табу. Наконец, он
коснулся воспроизводства. Изящная молодая девица взяла его за руку и
отвела на завод, где собирали центаврийцев. Да, именно собирали - торсы
шли по конвейеру, к ним привинчивали суставы, в черепа бросали мозги,
внутрь тела заталкивали органы, приделывали к пальцам ногти и т.д. Он
выразил изумление, и она спросила: "Почему? А как это делают на земле?" Он
взял ее за нежную ручку и сказал: "Пойдем за холмы, и я продемонстрирую".
Во время демонстрации она вдруг истерически захохотала. "В чем дело? -
спросил он. - Почему ты смеешься?" "Потому что, - ответила она, - таким
способом мы делаем кары"... Выключи меня, Бэби, и продай немного зубной
пасты!


"... Эй! Это я, Орфей, должен бы разорванным на куски такими, как вы!
Но в одном смысле это, пожалуй, подходяще. Что ж, приходите, корибанты, и
творите свою волю над певцом!
Темнота. Вопль.
Тишина.
Аплодисменты!


Она всегда приходила рано и входила одна; и всегда садилась на одно и
то же место. Она сидела в десятом ряду в правом крыле, и единственной
досадой для нее были антракты: она не могла знать, когда кто-нибудь
захочет пройти мимо нее.
Она приходила рано и оставалась до тех пор, пока театр не погружался
в тишину.
Она любила звук культурного голоса, поэтому предпочитала британских
актеров американским.
Она любила музыкальные спектакли не потому, что очень любила музыку,
а потому что ей нравилось чувство волнения в голосах. Поэтому же ей
нравились стихотворные пьесы.
Ее вдохновляли древнегреческие пьесы, но она терпеть не могла "Царя
Эдипа".
Она надевала подкрашенные очки, но не темные. И никогда не носила
трость.
Однажды вечером, когда должен был подняться занавес перед последним
актом, темноту прорезало световое пятно. В него шагнул мужчина и спросил:
- Есть ли в зале врач?
Никто не отозвался.
- Это очень важно, - продолжал он. - Если здесь есть доктор, просим
немедленно пройти в служебный кабинет в главном фойе.
Он оглядывался вокруг, но никто не шевельнулся.
- Благодарю, - сказал он и ушел со сцены.
Затем поднялся занавес, и снова возникли движение и голоса. Она
подождала, прислушиваясь. Затем встала и двинулась вверх по крылу,
ощупывая стену пальцами. Выйдя в фойе, она остановилась.
- Могу я помочь вам, мисс?
- Да, я ищу служебный кабинет.
- Вот он, слева от вас.
Она повернулась и пошла влево, слегка вытянув вперед руку. Коснувшись
стены, она вела по ней рукой, пока не нащупала дверь. Тогда она постучала.
- Да? - дверь открылась.
- Вам нужен врач?
- Вы врач?
- Да.
- Быстрее! Сюда!
Она пошла по звуку его шагов внутрь и в коридор, параллельный крылу
зала. Она услышала, что человек поднимается по лестнице, и последовала за
ним.
Они дошли до костюмерной и вошли в нее.
- Вот он.
- Что случилось? - спросила она, вытянув руку и коснувшись
человеческого тела.
Послышался булькающий звук и кашель без дыхания.
- Это рабочий смены, - сказал мужчина. - Я думаю, он подавился
ириской. Он вечно жует их. Видимо, она застряла в горле, и вытащить
нельзя.
- Вы вызвали скорую?
- Да, но вы посмотрите на него, он же весь посинел! Не знаю, успеют
ли они.
Она откинула голову пострадавшего и ощупала горло внутри.
- Да, какое-то препятствие. Я тоже не могу его извлечь. Дайте мне
короткий, острый нож - простерилизованный. Быстро!
- Сию минуту, мэм.
Она осталась одна. Нащупала пульс сонной артерии. Положила руки на
напряженную грудь больного, откинула его голову еще больше назад и
нащупала горло.
Прошла минута с небольшим. Звук поспешных шагов.
- Вот... Мы вымыли лезвие спиртом...
Она взяла нож в руки. Вдалеке послышалась сирена скорой помощи, но
она не была уверена, что врачи успеют вовремя.
Поэтому она проверила нож кончиком пальца, а затем повернулась к
тому, чье присутствие рядом ощущала.
- Не думаю, что вам стоит смотреть. Я собираюсь сделать ему срочную
трахеотомию. Это неприятное зрелище.
- Ладно, я подожду за дверью.
Удаляющиеся шаги...
Она разрезала.
Вздох, затем поток воздуха. Затем мокрое... пузырящийся звук.
Она повернула голову больного. Когда врач "скорой" появился через
дверь сцены, ее руки снова лежали спокойно, потому что она знала: человек
будет жить.
- ...Шалотт, - сказала она врачу. - Эйлин Шалотт, Стейт Псик.
- Я слышал о вас. Но вы...
- Да, но людей я читаю лучше, чем что-либо.
- Да, вижу. Значит, мы можем встретиться с вами в Стейт?
- Да.
- Спасибо, доктор. Спасибо вам, - сказал менеджер.
Она вернулась на свое место в зрительный зал.
Последний занавес. Она сидела, пока зал не опустел.
Сидя здесь, она все еще чувствовала сцену.
Сцена для нее была центральной точкой звука, ритма, чувства движения,
некоторых нюансов света и тьмы - но не цвета; это был центр особого рода
блеска для нее: место пульса, конвульсии жизни через цикл страстей и
восприятий; место, где страдающий способный и благородный, страдал
благородно, место, где даровитые французы ткали легкую ткань комедий,
место, где черная поэзия нигилистов продавала себя за доступную цену тем,
кто над ней насмехался, место, где проливалась кровь, и крики имели
хорошую дикцию, а песни звенели, и где Аполлон и Дионис ухмылялись из-под
крыльев, где Арлекин постоянно ухитрялся извлечь капитана Спецлюфера из
его штанов. Это было место, где любое действие можно было имитировать, но
где за всеми действиями реально стояли лишь две вещи: счастье и горе,
комическое и трагическое, то есть любовь и смерть - две вещи, называемые
человеческим состоянием; это было место героев и не вполне героев; это
было место, которое она любила, и она видела там только одного человека,
лицо которого она знала, он шел по поверхности этого места, осыпанный
символами... Поднять руки против моря тревог, злой встречи в лунном свете,
и обратить это в их противоположность, призвать силу мятежных ветров и
создать ревущую битву между зеленью моря и лазурным сводом... Какая же это
искусная работа - человек! Бесконечных способностей, форм, движения!
Она знала его во всех его ролях, того, кто не мог существовать без
зрителей. Он был жизнью.
Он был Творцом.
Он был Действующим и Двигающим.
Он был более велик, чем герои.
Мозг может содержать множество вещей. Он учится. Но он не может
научиться не думать.
Эмоции качественно остаются теми же всю жизнь; стимулятор, на который
они отвечают - предмет количественных вариаций, но ощущения - это основа
дела.
Вот почему театр выжил: это культурный перекресток; он содержит
Северный и Южный полюсы человеческого состояния; эмоции падают в его
притяжение, как железные опилки.
Мозг не может научиться не думать, но ощущения падают предназначенным
узором.
Он был ее театром.
Он был полюсами мира.
Он был всеми действиями.
Он был не имитацией действий, но самими действиями. Она знала, что он
очень способный человек, и зовут его Чарльз Рендер.
Он Творец.
В мозгу содержится много вещей.
Но ОН больше любой другой вещи.
Он был всегда.
Она чувствовала это.
Когда она встала и пошла, ее каблуки гулко стучали в опустевшей тьме.
Пока она поднималась по крылу, звуки ее шагов снова и снова
возвращались к ней.
Она шла по пустому театру, уходила от пустой сцены. Она была одна.
У верха крыла она остановилась.
Как далекий смех внезапно обрывается шлепком, упала тишина.
Она не была теперь ни зрительницей, ни актрисой. Она была одна в
темном театре.
Она разрезала горло и спасла жизнь.
Вечером она чувствовала, слушала, аплодировала.
А сейчас все исчезло, и она одна в темном театре.
И ей стало страшно.


Человек продолжал идти вдоль шоссе, пока не дошел до определенного
дерева. Там он остановился, держа руки в карманах, и долго смотрел на
дерево. Затем повернулся и пошел обратно, откуда пришел.
Завтра будет другой день.


- О, увенчанная скорбью любовь моей жизни, почему ты покинул меня?
Разве я не красива? Я давно любила тебя, и все тихие места слышат мои
стенания. Я любила тебя больше себя и страдала от этого. Я любила тебя
больше жизни со всей ее сладостью, и сладость стала гвоздичной и
миндальной. Я готова оставить эту свою жизнь для тебя. Почему ты должен
был уехать на ширококрылом, многоногом корабле за море, взяв с собой свои
лавры и пенаты, а я здесь одна? Я бы сделала себя костром, чтобы сжечь
пространство и время, разделяющие нас. Я должна быть с тобой всегда. Я
пошла бы на это сожжение не тихо и молча, но с рыданиями. Я не обычная
девушка, чтобы чахнуть всю жизнь и умереть пожелтевшей и с потухшими
глазами: во мне кровь Принцев Земли, и моя рука - рука воина в битве. Мой
поднятый меч разрубает шлем моего врага, и враг падает. Я никогда не была
покорной, милорд. Но мои глаза болят от слез, а мой язык - от воплей.
Заставить меня увидеть тебя, а затем никогда больше не показать тебя - это
преступление хуже убийства. Я не могу забыть ни свою любовь, ни тебя. Было
время, когда я смеялась над любовными песнями и жалобами девушек у реки. А
теперь мой смех вырван, как стрела из раны, и я без тебя одинока. И не
взыскивай с меня, любимый, потому что я любила тебя. Я хочу разжечь костер
моими воспоминаниями и надеждами. Я хочу сжечь мои уже горящие мысли о
тебе, положить их тебе как поэму на лагерный костер, чтобы ритмичные фразы
превратились в пепел. Я любила тебя, а ты уехал. Никогда в жизни я не
увижу тебя, не услышу музыку твоего голоса, не почувствую трепета от
твоего прикосновения. Я любила тебя, и я покинута и одинока. Я любила
тебя, а мои слова попадали в глухие уши, и сама я стояла перед невидящими
очами. Разве я не красива, о ветры Земли, омывающие меня, раздувающие мои
костры? Почему же он покинул меня, о жизнь сердца в моей груди? Я иду
теперь к пламени моего отца, чтобы быть лучше принятой. Из всех любовников
прошлого никогда не было такого, как ты. Пусть боги благословят тебя и
поддержат, пусть не слишком строго судят они тебя за то, что ты делал.
Знай, я сгорю из-за тебя! Костер, будь моей последней любовью!
Когда она качнулась в круге света и упала, раздались аплодисменты.
Затем зал потемнел.
Через мгновение свет снова загорелся, и другие члены клуба "Искусство
и миф" встали и выступили вперед, чтобы поздравить ее с доходчивой
интерпретацией. Они говорили о значении народного мотива от сати (Сати -
обычай самосожжения вдовы вместе с телом мужа) до жертвоприношения
Брунгильды.
Хорошо, основа - костер, - решили они. "Костер... моя последняя
любовь" - хорошо: Эрос и Танатос в финальном очищении взрыва пламени.
Когда они высказывали свою оценку, в центр зала вышли маленький
сутулый мужчина и его похожая на птицу и по-птичьи идущая жена.
- Элоиза и Абеляр, - объявил мужчина.
Вокруг почтительное молчание.
Высокий мускулистый человек средних лет с блестящим от пота лицом
подошел к нему.
- Мой главный кастратор, - сказал Абеляр.
Крупный мужчина улыбнулся и поклонился.
- Ну, давайте начнем...
Хлопок - и упала тьма.


Глубоко закопанные, как мифологические черви, силовые линии,
нефтепроводы и пневматические трубы тянутся через континент.
Перистальтически пульсирующие, они глотают землю. Они несут масло и
электричество, воду и уголь, посылки, тюки и письма. Все эти вещи, идя
через них под землей, извергаются в местах назначения, и машины,
работающие в этих местах, принимают их.
Они слепые, и уползают подальше от солнца; они не имеют вкуса и не
переваривают землю; они не имеют ни обоняния, ни слуха, Земля - их
каменная тюрьма. Они знают только то, к чему прикасаются, и прикосновение
- это их постоянная функция.
Такова глубоко закопанная игрушка червя.


В новой школе Рендер поговорил со штатным психологом и осмотрел
оборудование физического воспитания. Он также осмотрел квартиры учащихся и
был удовлетворен.
Но сейчас, когда он снова оставил Питера одного в учебном заведении,
он чувствовал какое-то недовольство. И сам не знал, почему. Все, казалось,
было в полном порядке, как и в первое его посещение. Питер вроде бы был в
хорошем настроении. Даже в исключительно хорошем.
Рендер вернулся в свой кар и выехал на шоссе - громадное дерево без
корней, ветви которого покрывали два континента, - думал и удивлялся, что
не находит ответа своему недовольству. Руки его лежали на коленях,
ландшафт прыгал вокруг него вверх и вниз, потому что он ехал по холмам.
Рука снова поднялась к панели.
- Алло?
- Эйлин, это Рендер. Я не мог позвонить вам раньше, но слышал, что вы
сделали трахеотомию в театре.
- Да. Я сделала доброе дело - я и острый нож. Откуда вы звоните?
- Из кара. Я только что отвез Питера в школу и теперь возвращаюсь.
- Да? Как он? Как его лодыжка?
- Отлично. Мы тут слегка напугались на Рождество, но все обошлось.
Расскажите, как это случилось в театре, если это вас не смущает.
- Разве врача смущает кровь? - она тихо засмеялась. - Так вот, было
уже поздно, перед последним актом...
Рендер откинулся, закурил и с улыбкой слушал.
Местность снаружи стала гладкой равниной, и кар катился по ней, как
кегельный шар, точно по канавке.
Он проехал мимо гуляющего человека.


Под проводами высокого напряжения и над захороненными кабелями он
снова шел рядом с главной ветвью дороги-дерева, шел сквозь заснеженный
воздух и радиопередачу.
Мимо неслись кары, и некоторые пассажиры видели его.
Руки он держал в карманах, голову опустил, потому что не смотрел ни
на что. Воротник пальто был поднят, и тающий небесный налог - снежные
хлопья - приклеивались к полям его шляпы. Он был в галошах. Земля была
мокрая и грязноватая.
Он с трудом тащился - случайный заряд в поле громадного генератора.


- ...обедаем вечером в К и С ?
- Почему бы и нет? - сказал Рендер.
- Скажем, в восемь?
- В восемь. Договорились.


Некоторые из них падают с неба, но большинство выбиваются из дорог...


Кары высадили своих пассажиров на платформы в больших машинных ульях.
Возле киосков кольцевой линии подземки стояли на стоянках аэротакси.
Но люди шли в выставочный зал пешком. Здание было восьмиугольное.
Крыша напоминала перевернутую супницу. Восемь нефункциональных
треугольников из черного камня осуществляли декорацию каждого угла
снаружи.
Супница была избирательным фильтром. Сейчас она высосала всю
голубизну серого вечера и слабо светилась, белая, белее выпавшего вчера
снега. Внутри потолок был безоблачным летним днем, но без солнца.
Люди шли под этим небом среди экспонатов, как темный поток среди
скал.
Они двигались волнами и редкими водоворотами. Они клубились,
сбивались, журчали и бормотали. Иногда оживлялись...
Они ровно выливались из припаркованных машин за голубым горизонтом.
Закончив обход, они возвращались к выходу во внешнюю часть.
Во внешней части была выставка, организованная ВВС. Она работала две
недели по двадцать четыре часа в сутки и привлекала посетителей со всего
мира.
Это была выставка достижений Человека в космосе.
Руководителем выставки был двухзвездный генерал со штатом из дюжины
полковников, восемнадцати лейтенант-полковников, многих майоров, капитанов
и бесчисленных лейтенантов. Генерала даже никто не видел, кроме
полковников и работников "Выставки, Инк.". Компании "Выставки, Инк."
принадлежал выставочный зал рядом с космопортом, и она устраивала все как
надо для тех, кто снимал зал.
Как входишь в Холл Поганок, как его кто-то окрестил, сразу же направо
идет Галерея.
В Галерее были фото во всю стену, так что посетитель почти мог войти
в них, потеряться в громадных стройных горах за Лунной Базой Ш,
выглядевших так, словно они качаются от ветра, только никакого ветра там
не было; войти в купол-пузырь подводного города; провести рукой по
холодным частям наблюдательного мозга и почувствовать, как в нем щелкают
быстрые мысли; войти в грубую пустыню под зеленоватым небом, обойти
высокие стены Портового комплекса - монолитные, серо-голубые, построенные
на бог весть каких развалинах, войти в крепость, где в марсианском складе
люди двигались как призраки, ощутить текстуру гласситовых стен, которые
произвели сенсацию во всем мире; пройти акр меркурианского ада, посмотреть
на цвета - пылающий желтый, серо-коричневый и оранжевый, и, наконец,