времени, и белые наличники, и полуоткры-
тая дверь с крыльца в темноту сеней, я уже
во сне знаю, что мне это только снится, и
непосильная радость возвращения на родину
омрачается ожиданием пробуждения. Но
когда я подхожу к крыльцу по шуршащей под
ногами листве, чувство реальной тоски по
возвращению побеждает, и пробуждение
всегда печально и неожиданно...
Какое качество Вы считаете глав-
ным в человеке? Или какое больше
всего цените?
Вам никогда не казалось, что у
Вас вызывают раздражение талантли-
вые люди? Вы хотели бы быть поэтес-
сой такого уровня, как Цветаева или
Ахматова? Кто из них Вам ближе?
Что Вы думаете о войне во Вьет-
наме?
Вам не кажется, что Вы не всегда
понимаете, какие вопросы волнуют
сегодняшнюю молодежь? Не кажется ли
Вам, что Вы отстали и Вас не волну-
ют проблемы, которые она ставит
перед собой?
Расскажите, пожалуйста, все, что
Вы помните о Завражье. Что это было
за место?
Было раннее холодное утро.
В эту первую послевоенную осень,
пока
мать еще не устроилась на работу, она час-
то приходила сюда, на этот маленький, поч-
ти в самом центре города, рынок. Тогда
почему-то цветы не разрешали продавать
даже на рынках. Да и какие тогда были цве-
ты! Не то что сейчас, когда их везут с юга
вагонами и самолетами.
Перед воротами рынка, в узком переул-
ке, застроенном старыми, невысокими до-
34
мами, стояли женщины и продавали позд-
ние вялые астры и крашеный ковыль. Нельзя
сказать, чтобы торговля шла бойко - не то
было время.
Среди этих женщин, приехавших
из-за
города, стояла и моя мать. В руках у нее
была корзинка, накрытая холстиной. Она
вынимала из нее аккуратно связанные бу-
кеты "овсюка" и так же, как остальные, жда-
ла покупателя. Я представляю, как она смо-
трела на людей, шедших на рынок. В ее гла-
зах был вызов, который должен был озна-
чать, что она-то здесь случайно, и нетерпе-
ливое желание как можно быстрее распро-
дать свой товар и уйти.
Пожилой человек с бородкой и в
длин-
ном светлом пальто подошел к ней, взял
цветы и, почти виновато сунув ей деньги,
торопливо пошел дальше. Мать на секунду
опустила голову, спрятала деньги в карман
и вытащила из корзины следующий пучок.
Из ворот рынка вышел худой милицио-
нер и остановился, начальственно поглядев
по сторонам. Женщины с цветами броси-
лись за угол. Одна мать оставалась стоять
на прежнем месте, и весь вид ее говорил,
что вся эта паника, вызванная появлением
милиционера, ее не касается.
Она полезла в карман за папиросой,
но
никак не могла найти спичек. Милиционер
подошел к ней, откинул холстину и, увидев
цветы, сказал хриплым голосом:
- А ну давай... Давайте отсюда...
- Пожалуйста...
Мать иронически усмехнулась, пожала
плечами и отошла в сторону. В этом ее дви-
жении было что-то и очень независимое, и
в то же время жалкое. Извинившись, она
прикурила у прохожего и глубоко затянулась.
Закашлялась. Надо было дождаться, пока
милиционер уйдет.
В вагоне было темно и стояла такая
ду-
хота, что, несмотря на открытые окна, у меня
кружилась голова и перед глазами плавали
радужные круги. Мы с матерью стояли в
проходе, а Антонина Александровна с моей
сестрой сидели у окна, притиснутые огром-
ным человеком с потным лицом.
Поезд с грохотом проносился мимо
за-
пыленных полустанков, пакгаузов и
дымящихся свалок, огороженных колючей
проволокой.
Потом пошли леса. Но даже это не при-
носило облегчения, и ваго-
ные сквозняки лишь усили-
вали во мне сосущую тош-
ноту. В вагоне кричали,
смеялись, пели. Сквозь шум
и грохот поезда было слыш-
но, как в дальнем конце ва-
гона кто-то с тупой настой-
тойчивостью терзал гармошку-
У меня потемнело в глазах,
и я почувствовал, что блед-
нею. В этот момент я слов-
но увидел себя со стороны
и поразился своему внезап-
запо позеленевшему лицу и
провалившимся щекам.
Мать вопросительно
взглянула на меня.
- Тошнит что-то... Я пой-
ду в тамбур... - пробормо-
тал я и стал протискиваться
по забитому проходу.
Мать двинулась за мной.
У меня тряслись колени,
ноги были как ватные, я ни-
чего не видел вокруг и из
последних сил рвался к спа-
сительной площадке. "Толь-
ко бы не упасть, - думал я.
- Только бы не упасть".
Потом я стоял на верх-
ней ступеньке подножки,
придерживаясь за поручень.
Мать сзади держала меня за
ремень.
Поезд мчался вдоль зе-
леного склона с выложенной
белым кирпичом надписью:
"Наше дело правое - мы
Победим".
Я подставлял лицо ветру и, стараясь
глу-
боко дышать, понемногу приходил в себя.
- Чего ж это он? - услышал я позади
сочвственный женский голос. Мать что-то
ответила. Отдышавшись, я повернулся к ней
и попытался улыбнуться.
- Ничего, нам скоро выходить, - сказала
она.
- Ну-ка, на, выпей, - услышал я тот же
голос.
Пожилая женщина, одетая, несмотря
на
жару в ватник и резиновые сапоги, накло-
нилась над большим бидоном и налила в
кршку молока. Я посмотрел на мать. Она
кивнула и отвернулась.
- Спасибо, - сказал я бабе в резиновых
сапогах и, стараясь не расплескать молоко,
принял из ее рук глубокую жестяную крыш-
ку. Пока я пил, она весело смотрела на меня.
Мать повернулась и пошла обратно в вагон.
- Мы сейчас... Я пойду за нашими...
Когда поезд ушел, мы долго стояли
на
деревянной платформе и слушали, как за-
мирает вдали его грохот.
Потом наступила оглушительная
тишина,
и в мои легкие ворвался пахнущий смолой
чистый кислород.
35
В поле было прохладно. На глинистой
дороге стояли глубокие желтые лужи. Солн-
це светило сквозь легкие прозрачные обла-
ка. В сухой траве тихонько посвистывал ве-
тер.
Мы бродили по неровному пару,
изры-
тому кротовыми норами, и собирали "овсю-
ки" - метелочки, похожие на овес, коричне-
вого цвета и покрытые мягкими шелковис-
тыми ворсинками. Каждый раз, собрав не-
сколько небольших пышных букетиков, я, как
учила мать, перевязывал их длинными тра-
винками и складывал в корзину. Хоть я и
знал, для чего предназначаются эти "буке-
ты", я сказал матери, которая с охапкой "ов-
сюка" шла в мою сторону, время от време-
ни наклоняясь за особо красивыми эк-
земплярами:
- Ма, может, хватит... Ходим, ходим, со-
бираем, собираем... Ну их!..
- Ты что, устал? - не глядя на меня, спро-
сила мать.
- Надоело уж... Ну их!
- Ах тебе надоело? А мне не надоело...
- Не надоело - вот и собирай сама свои
"овсюги". Не буду я!
- Ах не будешь?
Мать изменилась в лице, на глазах
ее
выступили слезы, и она наотмашь ударила
меня по лицу. Вспыхнув, я оглянулся.
Сестра ничего не заметила.
Тогда я пошел на самую середину поля...
Щека моя горела. Я поднял с земли палку
и, чтобы отвлечься, стал разрывать рыхлый
холмик над норой, чтобы проследить под-
земные ходы, вырытые кротом.
Издали я видел, как сестра, Антонина
Александровна и мать медленно ходили взад
и вперед, то и дело нагибаясь за этими
проклятыми "овсюками".
Вы когда-нибудь били своих де-
тей? Нет, конечно, я не говорю о
каширинских экзекуциях, но вот так,
когда люди не могут выдержать и дают
своим детям пощечину?
Расскажите, пожалуйста, без
всякой связи, о лучших днях в дет-
стве. Снятся ли Вам сейчас какие-
нибудь минуты того времени?
Вы не находите, что в каждом воз-
расте есть своя красота, неповто-
римость и что старость, например,
не так уж печальна, неинтересна и
36
безрадостна, если это старость силь-
ного и цельного человека?
Вы не считаете, что любовь - это
цель и высшая точка жизни, а все
остальное - это или подъем к этой
вершине, или спуск с нее?
Вы когда-нибудь рассказывали
кому-нибудь из своих детей о своей
любви? О том, что Вы называете лю-
бовью? С кем Вам легче разговари-
вать о таких вещах? С ними или с
чужими людьми?
Умеете ли Вы прощать? В больших
вещах или в малых? Легко ли Вы рас-
стаетесь с людьми?
Она спит на расшатанной кровати
с под-
зором до самого пола. Лицо ее покрыто
веснушками, рыжие волосы сбиты на сто-
рону. Она часто дышит и время от времени
вздрагивает во сне. Руки ее спокойны и лег-
ки. В избе темно, но я уже давно не сплю, и
глаза мои привыкли к сумеречной дымной
темноте.
Мимо деревни, где мы живем, петляет
узенькая речушка, заросшая ольхой, и ту-
ман, поднимающийся над ней, сливается с
белым гречишным полем за низиной, по
которой она протекает.
За окнами ни звука. И тишина эта
вызы-
вает тихое и радостное чувство. Лицо ее,
осунувшееся от забот, бледно, под глазами
морщинки, которые ее старят и делают без-
защитной и до боли дорогой. Темнота ле-
жит на ее лице, и кажется, что даже во сне
она прислушивается к враждебной тишине
чужого дома и несет свою тяжелую небла-
годарную судьбу - охраняет меня от опас-
ностей, которые, как ей кажется, подстере-
гают меня на каждом шагу.
Мне чудятся голоса:
"...Босоножку и мовешку надо сперва-
наперво удивить - вот как надо за нее
браться. А ты не знал? Удивить ее надо до
восхищения, до пронзения, до стыда, что в
такую чернявку, как она, такой барин влю-
бился. Истинно славно, что всегда есть и
будут хамы да баре на свете, всегда тогда
будет и такая поломоечка, и всегда ее гос-
подин, а ведь того только и надо для счастья
жизни! .."
Слова размеренные, редкие, то
неесте-
ственно растягиваются во времени, то ста-
новятся отчетливыми и неприятными...
"...Постой, слушай, Алешка, я твою мать
покойницу все удивлял, только в другом
выходило роде. Никогда, бывало, ее не ла-
скаю, а вдруг, как минутка-то наступит, вдруг
перед ней так весь и рассыплюсь, на ко-
ленях ползаю, ножки целую и доведу ее, все-
гда помню это вот как сейчас, - до этакого
маленького такого смешка, рассыпчатого,
звонкого, негромкого, нервного, особенно-
го. У ней только он и был..."
Трудно отделить в своей памяти, что ты
пережил, что сочинил, а что прочел в кни-
гах, и поэтому, когда я вдруг слышу хрип-
лый и скверный голос старика Карамазова,
я уже не могу отличить, что именно я вспо-
минаю - выдуманное, прочитанное или
подслушанное.
"...Знаю, бывало, что так у нее всегда
болезнь начиналась, что завтра уж она кли-
38
кушей выкликивать начнет, и
что смешок этот теперешний,
маленький, никакого востор-
га не означает, ну, да ведь
ложь и обман, да восторг. Вот
оно что значит, свою черточ-
ку во всем уметь находить! ..
Но, вот тебе Бог, Алеша, не
обижал я никогда мою кли-
кушечку! Раз только разве
один, еще в первый год: мо-
лилась уж тогда она очень,
особенно богородичные пра-
здники наблюдала, и меня
тогда от себя в кабинет гна-
ла. Думаю, дай-ка выбью из
нее я эту мистику! "Видишь,
говорю, видишь вот твой об-
раз, вот он, вот я его сниму:
смотри-ка, ты его, за чудо-
творный считаешь, а я вот
сейчас на него при тебе плю-
ну, и мне ничего за это не
будет! ..* Как она увидела,
Господи, думаю: убьет она
меня теперь, а она только
вскочила, всплеснула руками,
потом вдруг закрыла руками
лицо, вся затряслась и пала
на пол... так и опустилась...
"Алеша, Алеша! Что с тобой,
что с тобой!"
Она вдруг начинает пла-
кать во сне, как будто слы -
шит то, что слышу я. Сначала
беззвучно, а потом взахлеб, сотрясаясь всем
телом, и, вскочив на кровати, горько и от-
чаянно рыдает, придерживая себя то за
щеки, то за горло, чтобы было легче ды-
шать. Затем она просыпается.
- Какой я сон видела! Ой, я видела такой
плохой сон!
Я успокаиваю ее, с трудом засыпаю и
тоже вижу сон.
Будто я сижу перед большим зеркалом,
рама которого растворяется в темноте, не-
заметно переходит в бревенчатые стены...
Лица своего я не вижу. А сердце мое полно
тоски и страха перед совершившейся непо-
правимой бедой.
Зачем я это сделал, для чего, зачем
так
бессмысленно и бездарно я разрушил то,
ради чего жил, не испытывая ни горя, ни
угрызения совести? Кто требовал от меня
этого, кто попустительствовал этому? Для
чего это? Зачем эта беда?
Пространство, отраженное в зеркале,
освещено свечным светом. Я поднимаю го-
лову и вижу в теплом золотистом стекле
чужое лицо. Молодое, красивое в своей на-
глой и прямодушной глупости, с присталь-
ными светлыми глазами и расширенными
зрачками. Оглянувшись, я вижу в стороне
того, другого, того, с кем я поменялся сво-
им лицом. Он стоит, спокойно прислонив-
шись плечом к стене, и не глядит в мою сто-
рону. Он рассматривает свои руки, затем
слюнявит палец и пытается оттереть чем-то
испачканную ладонь. И у него мое лицо.
Зачем я это сделал?! Теперь уже ведь
ничего не вернешь! Уже поздно, слишком
поздно! Пусть мое, то есть теперь уже его
лицо, не так уж и красиво, немолодо, асим-
метрично, но все же это мое лицо. И не та-
кое уже оно глупое, даже наоборот, скорее
оно умное, это старое, перепроданное и
ненавистное мне лицо.
Зачем я это сделал? Зачем?
Когда я проснулся, было уже светло. В
горнице никого не было, только хозяйка за
стеной громыхала ухватами.
- Слышь, милый, я в церкву пошла, спе-
шу, а покушать здесь под полотенцем. Мух
чего-то нынче... Блинов спекла, ты кушай, а
то твои все уж на работу. побежали к речке.
- Это по какому же поводу блины-то? -
спросил я.
- Дык ведь сегодня шестое по-старому.
Преображение. Слыхал про праздники-то?
Кого Вы больше любите? Своих вну-
ков или детей, когда они были деть-
ми?
До того, как у Вас родился пер-
вый ребенок, Вы любили детей? И хо-
тели их иметь?
Был ли в Вашей жизни такой чело-
век, с которым Вам хотелось бы сой-
тись ближе, но по тем или иным при-
чинам этого не произошло? Кто он -
мужчина или женщина?
Хочется ли Вам прожить жизнь за-
ново? И так ли Вы ее прожили? Не
жалеете ли Вы о поступках, которые
определили дальнейшую Вашу жизнь?
Скажите, пожалуйста, Вы часто
вспоминаете о своей матери? Или об
отце? И вообще о своем детстве?
Если бы, как в сказке, исполни-
лись три Ваших желания, чего бы Вы
попросили? А для себя?
Что Вы помните о войне в Испа-
нии?
Они говорили одновременно, так
что
трудно было разобрать отдельные слова.
Было это летом, в открытом кафе на пере-
крестке Столешникова переулка и Петров-
ки. Четверо мужчин и одна женщина- ис-
панцы.
Среди водоворота летней толпы, жары,
приезжих, атакующих магазины, в углу ма-
ленькой площади под тентом сидели соро-
калетние люди в темных костюмах. Перед
ними стояла начатая бутылка красного вина
и маслины. Двое мужчин, перебивая друг
друга, рассказывали о своей недавней по-
ездке в Испанию.
- Мы с ним поспорили... Я ведь точно
помню - здесь была католическая школа, а
напротив дом тети Анхели. Я же помню...
- Ты говорил, что справа был гараж... А
там нет никакого гаража.
- Мы входим... четырнадцать ступеней
налево. Почему-то их шестнадцать.
- Открывают совсем незнакомые люди.
- Хулио, это же ее племянник! Она сов-
сем слепая стала, не может жить одна. Бог
мой, она узнала меня! Понимаете, она узна-
ла меня. По голосу. А как можно узнать по
голосу, я уезжал - мне было двенадцать лет.
- Знаете, равиоли, это оказывается вро-
де наших пельменей...
- Дяди Алонсо уже нет... Игнасио умер в
прошлом году... О, вы бы посмотрели на
моих внуков! Да, да, внуки. У меня был дво-
юродный брат, он теперь работает в Гам-
бурге, он гораздо старше меня, так у него
уже внуки, значит они и мне тоже внуки...
Бернардико... Томас...
- Обычный свет, знаешь, в проеме улиц,
39
он совсем другой. Лимонный какой-то... У
меня в Бильбао никого не осталось, вы же
знаете... Один дедушка - боже мой, у него
табачная лавка, так он смотрит на меня, как
на нищего. Сам звал и сам же боится напи-
сать на меня завещание. Вы бы посмотрели
на него - это просто разбойник. Хотя ему
уже девяносто лет. А старухи так и сидят
перед дверями на табуретках. Единственное
ласковое слово в нашем доме я услыхал от
старухи Аррилагой. "Вы будете похожи на
свою мамашу, располнеете к сорока го-
дам..." А мне уже сорок шесть.
- Нет, сейчас живут лучше. В общем,
неплохо... туристы, немцы западные, аме-
риканцы. Ты ведь знаешь, мы видели Гоме-
са, футболист, у него машина. Но я бы не
смог так жить... Он подает мячи на трени-
ровках, вроде как у нас мальчишки на "Ди-
намо"...
- А вино... Разве это вино!.. Это Мыти-
щинский плодоовощной комбинат. В Сан-
Себастьяне в каждом кафе написано: "О
политике не говорите, а когда уходите, пла-
тите..." Да, конечно, говорят... Видел, ви-
дел Долину Павших. Крест в полтораста ме-
тров... Грандиозно выглядит. А в соборе, под
мозаикой восемьдесят тысяч...
- Восемьдесят пять...
- Восемьдесят пять тысяч республикан-
цев.
- Там же не только республиканцы, но и
мятежники, франкисты. Это вообще
памятник гражданской войне.
- Но строили его политзаключенные. Как
рабы. Девятнадцать лет строили...
- А Матео по-прежнему пишет там стихи
для листовок. Говорят, он в подполье.
- Странное ощущение в первое утро. Еще
не открыл глаза, а в уши лезет испанская
речь. Только испанская... Все окна открыты,
базарный день... И голоса, голоса... Так
медленно, не торопясь, они идут на базар.
Я уткнулся в подушку, чтобы не слышать,
как будто ничего не было. Мне девятнад-
цать лет, мать пошла на базар за зеленью...
Женщина с распущенными волосами рез-
ко встала, отвернулась, замерла на секунду
40
и бросилась прочь из кафе. Один из мужчин
побежал за ней.
- Лючия, Лючия! - кричал он, не обра-
щая внимания на оборачивающихся людей.
- Что с тобой?.. Ну, перестань, перестань.
Ты думаешь, мне не хочется зареветь? Лю-
чия!
Женщина уткнулась лицом в его плечо.
Он был небольшого роста, лысоватый, и она
рослая и красивая женщина.
- Мы не могли бы жить там, - продол-
жал он. - Это уже другое. Это, в общем-то,
воспоминание... Ну давай поговорим, ска-
жи что-нибудь, только не плачь... У нас дети,
которых ничего не связывает с Испанией.
Но мы здесь свободные люди, мы давали с
тобой клятву, тогда, детьми... Помнишь?..
Что мы вернемся.
- Когда, когда? - смогла только выгово-
рить Лючия.
- Ну хорошо, уезжай тогда в Мадрид, -
вдруг закричал он. - Уезжай! Куда ты пош-
ла?
Лючия решительно двинулась к очереди,
ожидающей открытия мехового магазина.
- Куда ты мчишься как угорелая?
- Я заняла очередь. У Алонсо нет зим-
ней шапки. Говорили, будут после обеда...
Некоторое время они стояли в толпе
молча, потом Лючия тихо сказала, отвернув-
шись:
- Не могу... И уехать не могу, и...
- Но мы же поклялись... поклялись вер-
нуться в Мадрид... В наш Мадрид... В наш...
Он произносил эти слова, как заклина-
ние, не обращаясь ни к кому, кроме себя.
Они звучали и как вопрос, и как суть смыс-
ла всей их жизни.
Не торопясь разворачивался к Одесско-
му причалу теплоход "Орджоникидзе", ис-
панские пионеры облепили поручни, окна,
надстройки корабля. Марш интербригад зву-
чал и на палубе, и на пристани. Никогда не
затихающий марш...
И снова я иду мимо разрушенной бань-
ки, мимо редких деревьев по Завражью. Все
так же, как и всегда, когда мне снится мое
возвращение. Но теперь я не один. Со мной
моя мать. Мы медленно идем вдоль старых
заборов, по знакомым мне с детства тро-
пинкам. Вот и роща, в которой стоял дом.
Но дома нет. Верхушки берез торчат из
воды, затопившей все вокруг: и церковь, и
флигель за домом моего детства, и сам дом.
Я раздеваюсь и прыгаю в воду. Мутный
сумеречный свет опускается на неровное
травянистое дно. Мои глаза привыкают к
этой полумгле, и я постепенно начинаю раз-
личать в почти непрозрачной воде очерта-
ния знакомых предметов: стволы берез, бе-
леющих рядом с развалившимся забором,
угол церкви, ее покосившийся купол без
креста. А вот и дом...
Черные провалы окон, сорванная дверь,
висящая на одной петле, рассыпавшаяся
труба, кирпичи, лежащие на ободранной
крыше. Я поднимаю голову и ищу поблес-
кивающую поверхность воды и сквозь нее -
тусклое сияние неяркого солнца. Надо мной
проплывает дно лодки.
Я развожу руками, отталкиваюсь от по-
давшейся под ногами проржавевшей кры-
ши и всплываю на поверхность. В лодке си-
дит моя мать и смотрит на меня. И у нас
обоих такое чувство, словно мы обмануты в
самых своих верных и светлых надеждах.
Неторопливая, трепетная радость возвраще-
ния медленно, словно кровь у смертельно
раненного, вытекает из нашего сердца, ус-
тупая место горькой и тоскливой опустошен-
ности.
До нас долетает низкий и хриплый гудок
парохода...
Не стоило приезжать сюда. Никогда не
возвращайтесь на развалины - будь то го-
род, дом, где ты родился, или человек, с
которым ты расстался. Когда построили Куй-
бышевскую ГЭС, Волга поднялась, и Завра-
жье ушло навсегда под воду...
Помните ли Вы свой самый счаст-
ливый день? Расскажите о нем, пожа-
луйста, А самый печальный или стран-
ный?
Какова, по-вашему, цель искусст-
ва?
42
Какое Ваше самое любимое дерево?
Почему?
Каким бы Вы хотели видеть своего
сына? Вы желали бы ему другой судь-
бы?
Вы любите бокс? Наверняка Вы не
любите драки, но был ли когда-ни-
будь в Вашей жизни такой случай,
когда Вы сочли, что удар был нане-
сен справедливо и другого выхода не
было?
Вы считали себя красивой в моло-
дости? За Вами многие ухаживали?
Завидовали ли Вы когда-нибудь кра-
соте другой женщины? Как Вы относи-
тесь к умным, незаурядным, но не-
красивым женщинам?
Не кажется ли Вам, что нравы се-
годняшней молодежи слишком вольны?
Что бы Вы считали для себя сей-
час самым большим несчастьем?
Считаете ли Вы, что "эмансипи-
рованная" женщина - это хорошо? Или
плохо? Как Вы относитесь к мнению
Толстого, что это гибельно для су-
щества женщины, ее отличности от
мужчины?
Вы считаете себя общественным
человеком? Не обязательно в смысле
общественной работы. Что Вы подра-
зумеваете под словом "народ"?
Как Вы соотноситесь с ним, что
такое для Вас служить народу, быть
его частью? Что для Вас болезнен-
нее, труднее: горе народа или горе
ваших близких?
Вы никогда не были на ипподроме?
Ипподром ревел...
До финиша оставалось не более трид-
цати метров, но лошади шли по-прежнему
кучно. Жокеи в ярких разно- цветных камзо-
лах, приподнявшись на стременах, "раска-
чивали" лошадей, и казалось, что еще се-
кунда, и кто-нибудь из них с размаху опро-
кинется вперед. Немолодая женщина рядом
со мной крикнула: "Бригадочка!"...
Я оглянулся - моя сестра, которой мину-
ту назад все это было неинтересно, от воз-
бужения вскочила с места. Ее сын - худой
черноглазый мальчик - казался испуганным.
Вот-вот должен был дарить колокол. Я
повернулся, чтобы узнать кто же все-таки
выиграет скачку, и неожиданно увидел мать.
Она искала кого-то в толпе. Ее то и дело
толкали в тесном проходе, но она не заме-
чала этого и только испуганно отпрянула,
когда какой-то парень чуть не сшиб ее с ног,
неожиданно бросившись в сторону касс. Я
невольно двинулся ей навстречу, но она уже
увидела мою сестру и, решительно отст-
раняя людей, направилась в ее сторону. Я
так и не увидел, кто выиграл скачку. Лоша-
ди, теперь уже сдерживаемые жокеями, про-
неслись дальше, к повороту. Вокруг меня уже
не кричали, хотя кто-то ругался, а в воздух
полетели пачки тотализаторных билетов.
Мать поднялась до ряда, где сидели се-
стра и Мишка, но дальше пройти не могла.
Четверо полных пожилых армян в длинных
пальто, загородив собой проход, горячо
обсуждали последний заезд. Мать все раз-
драженно кричала что-то сестре, но ее го-
лоса не было слышно. Сестра растерянно и
виновато смотрела на нее. Наконец, мать с
трудом протиснулась к своим. Она положи-
ла руку на плечо внука, и я догадался, что
мать возмущена его присутствием здесь.
Мужчина, сидевший рядом, подвинулся,
уступая ей место, но она не захотела са-
диться.
До следующих скачек было еще время,
и поэтому многие пошли вниз. На трибуне
стало тише, и я со своего места различал
отдельные слова из разговора матери с се-
строй.
- Не знаю, не знаю... Что ему здесь де-
лать?.. Еще не хватало, чтобы мальчишка...
- Он же все равно ничего не понимает...
Пусть подышит воздухом...
- ...Не знаю... Ты же хотела его сегодня
мыть... Что это, вертеп какой-то... Здесь...
Сестра кивнула в сторону сидевшей не-
подалеку женщины в ярком платье с двумя
девочками, и я понял, что она сказала:
- Здесь же не один он, вот и другие
дети... - Или что-нибудь в этом роде. По-
том сестра встала и начала торопливо про-
талкиваться к выходу. Мать крикнула ей
вслед:
- Только, ну, в общем, недолго... А где...
- Да он здесь где-то, придет скоро...
Здесь он!
Я понял, что они говорили обо мне. Мать
сидела рядом с Мишкой и старалась успо-
коиться. Достала папиросу и закурила.
Мишка встал и вдруг потянулся - ему
стало скучно.
Мать неторопливо сказала ему что-то,
и
я увидел, что она застеснялась и даже улыб-
нулась, удивляясь раздражению и тому, что
она только что говорила дочери, и своему
присутствию здесь.
Двум девочкам принесли мороженое, и
их отец, подвыпивший мужчина в помятой
шляпе, протянул Мишке шоколадку и ска-
зал:
- А это тебе... Давай! ..
В этот момент к ней подошла пожилая
женщина с программкой в руках и предло-
жила:
- Не хотите сыграть? "Абрека" с четырьмя
там? ..
- Какой "Абрек"... Что вы?.. - мать рас-
терялась.
Женщина, не обидевшись, отошла.
Пачкая губы и подбородок, Мишка ел
шоколадку. Мать посмотрела перед собой
и, глубоко затянувшись папиросой, навер-
ное, только сейчас увидела и беговые до-
рожки внизу, под трибунами, и конкурное