Столешница, размером с Антарктиду, зависла на уровне пояса. Ножек нет, но черная плита недвижима, будто под ней не пустота, а железобетонное основание. Кресла такие же: прочно впаянные в воздух сиденья со спинками, обшитые твердой, как мрамор, красно-коричневой кожей. Люди сидят, поджав ноги: если стол, во исполнение законов гравитации, упадет…
   Но стол не двигался. Архимед вполне смог бы использовать его как точку опоры. Отполированная чернота бесстрастно отражала бледные лица.
   – Неуютно, конечно, – сказал Торгвальд Лютенсвен. – Дизайнеры старались недостаточно. Хотя попытка была неплохая…
   Собравшиеся заулыбались, оценив шутку, понятную только им.
   – Увы, люди прилагают слишком мало усилий к чему бы то ни было, – продолжил Лютенсвен. – Слишком… но, как полагаю я и как полагаете вы, это можно исправить. Сегодня все мы подпишем Контракт, и нам ничего не останется, как доказать нашу теорию практикой. В противном случае… а нет никакого случая! Нам достаточно всего лишь… – всего лишь! – как следует постараться, чтобы исполнить пункты Контракта и… уцелеть.
   Контракт – результат наших общих долгих раздумий. Я должен спросить: есть среди вас те, кто решил отказаться подписывать его?
   Торгвальд подчеркнуто медленно обвел взглядом зал.
   Люди молчали.
 
   …С младенчества он жил в крохотном, укрытом от мира далекими северными лесами храме, чьи немногочисленные обитатели считали себя наследниками Ордена Иллюминатов, и его податливый, как комок сырой глины, разум вылеплялся, подчиняясь, будто пальцам гончара, речам настоятеля Игнатия.
   Годами тот разворачивал перед послушником картины, написанные недобрыми красками: о незнакомой далекой жизни, состоящей из тщеты и бесцельной суеты, о грехах и падении человека, о том, что в этом сумрачном кошмаре нет места справедливости, счастью и радости.
   Долгое время Торгвальд впитывал речи Игнатия и звучащие в них мрачные, безнадежные ноты, и неизвестно, какую окончательную форму принял бы разум, питаемый столь скудной для развития пищей, но за гончарное дело взялся вернувшийся из добровольного многолетнего отшельничества Демокед.
   Ярый приверженец аскезы, он в рассуждениях о несовершенстве мира шел гораздо дальше Игнатия, но в его речах сверкала надежда: Демокед не только обличал земную жизнь, но также поведал Торгвальду о рае, скрытом за сияющими вратами, и о возможном его достижении через многие испытания на долгом пути.
   Тысячи новых видений и образов озарили мрачные бездны. Рай представился Торгвальду в виде необъятных пространств под небом цвета летнего заката, в котором одновременно и солнце, и звезды, и луна. Он видел долины, подернутые волнующейся бледно-сиреневой дымкой, похожие на те, что изображены в богословских книгах, призрачные очертания далеких гор и нежно-зеленые поляны, где текут голубые ручьи, а по берегам высятся серебристые сосны. В закатном небе вспыхивают чудесные видения и влекущие миражи.
   Живут в раю лишь достойные: не люди, а титаны в сверкающих одеждах, исполненные невероятных замыслов. Жизнь же их так не похожа на жизнь людей, описанную Игнатием, как не похожи закатные долины и серебристые сосны на мрачные тесные поляны, окруженные зловонными болотами.
   И он, Торгвальд, по словам Демокеда, не жалкое уродливое существо, не вечный, как утверждал Игнатий, позор этого отвратительного мира, а тот, кто может прийти к сверкающим воротам, тот, кому они откроются.
   Надо лишь найти в себе силы, нужно как следует постараться.
 
   …Он был готов на любые лишения и испытания, могущие встретиться на дороге, указанной Демокедом. В долгом пути к вратам рая он теперь ясно видел предназначение, смысл своего никчемного земного бытия.
   Под руководством Демокеда Торгвальд отправился в путь.
   Великие службы стал совершать он, взваливая на себя все новые и новые тяготы: так требовал Демокед. В глазах отшельника всегда сверкало неукротимое пламя, он постоянно томился жаждой борьбы с собой, грезил укрощением духа и испытанием воли – необходимыми условиями движения в чудный сверкающий мир.
   Торгвальд начал с того, что на долгое время отказался от пищи, а количество воды, выпиваемой в день, сократил до ковшика из ладоней. И если он расплескивал ее, не набирал новой. Но этого явно было недостаточно, чтобы явить во всей полноте свое желание достичь сверкающих врат рая, доказать, что он достоин другого, лучшего мира. Все, чего бы он ни совершал, казалось ему слишком малым: Демокед, искушенный в аскезе, мог много больше. «Путь к вратам рая должен изобиловать трудностями», – уверял он. И Демокед придумывал себе все новые и новые испытания.
   В течение долгого времени они состязались в отказах от важных составляющих существования, от того, без чего оно становится невыносимым, невозможным, и каждый раз Демокед выходил победителем. Несомненно, он прилагал больше стараний и находился гораздо ближе к вратам рая, чем Торгвальд.
   Во что бы то ни стало он должен сравняться с ним!
   Он отказался от еды на больший срок, чем позволял себе Демокед, и вдобавок еще сократил количество выпиваемой воды. Теперь в день он выпивал только то ее количество, что умещалось в одной ладони.
   Когда Демокед, не желая уступить, ограничил себя тем же, Торгвальд стал брать воду не из ручья – из болота, вонючую, гадкую, кишащую какими-то мелкими тварями. Демокед в ответ лишил себя тепла. В любое время и любую погоду теперь он был обнажен и не смел подолгу задерживаться в тепле. Торгвальд на это лишил себя значительной части сна – и разрешил себе для короткого отдыха только каждую третью ночь.
   Демокед запретил движение – и почти все время неподвижно сидел на склоне холма. Зимой его по плечи заносило снегом.
   Торгвальд отказался от речи, кроме утренней молитвы и нескольких необходимых фраз по вечерам.
   Демокед избегал отдыха – а так как и движения себе не позволял, чтобы тело не было в праздности, он закидывал на плечи мешок, полный камней, и туго затягивал лямки. Теперь всегда его тело находилось в страшном, мучительном напряжении.
   Торгвальд залепил смолой уши, отобрав у себя слух.
   Игнатий и остальная братия с содроганием наблюдала за состязанием двух аскетов, устремившихся в рай.
   По просьбе Демокеда ему сшили из кож тугой, непроницаемый для света колпак, и он закрыл им глаза.
   Торгвальд, с отчаянием сознавая, что по-прежнему недостаточно усерден, лишил себя легкости дыхания. Он срезал тонкий тростниковый прут и привязал к ногам тяжелый камень. Потом он погрузился в ручей и провел на илистом дне долгое время, дыша сквозь узкую трубку. Поднимался лишь для того, чтобы срезать новую.
 
   Со времени первых шагов прошло два мучительных года, но на третий Торгвальд, надорванный непосильной ношей, слег, и три месяца жизнь его едва тлела. Нелегко пришлось и Демокеду, но все же он оставался на ногах и продолжал продвигаться к сверкающим вратам! Поэтому, едва Торгвальд почувствовал в себе биение жизни, он вновь ступил на этот нелегкий путь. Помешал Игнатий: храм был слишком стар и обветшал, и настоятель требовал необходимой для его восстановления работы, уверяя, что она – еще одно необходимое условие пути.
   Теперь ежедневно Торгвальд ходил по болотам к далекому лиственничному лесу и там до изнеможения валил могучие деревья, обрубал сучья, обтесывал, когда же падал от усталости, ползком волок бревна к храмовому холму. В день он доставлял по пять таких бревен, и, если не успевал, волок их ночью, при свете луны или зари, в кромешной тьме, в рассветном сумраке или в сиянии покрывших холм снегов.
   Демокеду тоже пришлось трудиться над восстановлением храма, и Торгвальд с ликованием видел, что в этом деле непобедимый аскет ему уступает. Созидание давалось ему гораздо большим трудом, чем аскетические подвиги.
 
   Однажды их обновленный храм посетили несколько человек из далекого цивилизованного мира, о котором до этого Торгвальд знал лишь со слов Игнатия.
   – Изувер! Нет никакого рая! – смеясь, сказал Торгвальду один из них.
   Имя его звучало так же скверно, как он себя вел, – Журналист. Так диковинно его прозывал Игнатий, сам человек называл себя по-другому.
   – Я напишу о тебе, – говорил он Торгвальду. – Ты был где-нибудь, кроме этого леса? Ты видел настоящий мир? Думаешь, вокруг тебя настоящий мир? Ты дикарь! Изувер! Что скажут люди? Подумать только! Давай я тебя сфотографирую на фоне этих болот.
   Он еще долго дразнил его непонятными речами, но Торгвальд стерпел. Он знал, что этому Журналисту никогда не достичь рая. Он прибыл в храм из лживого, несовершенного мира и в него и вернется.
 
   – …Со временем пришло понимание, что, как бы я ни старался, все-таки этого слишком мало, – сказал Торгвальд, окидывая взглядом людей, сидящих с поджатыми ногами на застывших в воздухе неудобных креслах. – Те слова все же заронили семена жуткого подозрения, что никакого рая нет. Есть только этот мир. И это означало, что существует риск никогда не достичь сверкающих врат. А риск – это лишь результат недостаточности усилий. Семена проросли, я покинул храм и настоятеля с Демокедом и с того времени тратил жизнь не на разрушение крохотного себя, а на большое строительство. Сейчас я располагаю властью, технологической мощью, ресурсами и людьми. Тех, прежних, усилий для этого оказалось бы недостаточно, хотя когда-то я полагал, будто делаю все, что могу. Хорошо, что разум мой не успел окаменеть до прибытия в наш далекий северный храм этой экспедиции.
   Человек может неизмеримо больше, чем мог тогда я. Путь к вратам должен быть преодолен во что бы то ни стало. И если рая нет, мы сами сотворим его!
   Здесь и сейчас собрались те, кто думает так же. Мы долго искали друг друга по всему миру, и, чтобы найтись, всем нам пришлось как следует постараться, – Торгвальд улыбнулся. – Контракт – гарант того, что начиная с сегодняшнего дня, с этой самой минуты мы будем стараться сильнее. Мы приложим такие усилия, что никто не сможет сказать, будто можно совершить еще больше.
   Мы подписали Контракт добровольно. Мы знаем, что нас ждет в случае его несоблюдения. Среди нас – лучшие представители человечества – ученые, инженеры, философы, художники, творцы. Наши банковские счета и счета членов наших семей заблокированы. Все наше имущество заложено. В наших телах неизвестный нам препарат, и он убьет нас, если мы не введем также неизвестное нам противоядие. Сейф с ним откроется только по выполнении первого пункта Контракта: это – создание необходимых философских, экономических и политических систем, технологий первой ступени. Противоядие обезвредит препарат, но само убьет нас через некоторое время, если не ввести новое – по выполнении второго пункта: создание философских, экономических и политических систем и технологий второй ступени. И так будет продолжаться, пока не исполним десять пунктов Контракта. По достижении личного бессмертия нам придется найти новое средство взамен яда и продолжить работу над остальными сорока семью пунктами. Мы достигнем результата. Мы – в начале пути, хотя когда-то мне казалось, что я уже прошел достаточную его часть.

   Визжа от первобытного восторга, степняк неистово рубил кривой широкой саблей; крепкий конек под ним хрипел, кусался, напирал. Кобыла, сраженная вражьей стрелой, пала в самом начале, меч давно выбили из рук.
   «Вот она, смерть», – промелькнуло.
   Садовский упал. Степняк, не переставая визжать, легко спрыгнул с конька, замахнулся. В руках уже не сабля, а длинная колючая веревка. Он быстро и ловко опутал Садовского, свободный конец веревки намотал на руку. Потом с лютым хохотом помочился, старательно метя в лицо, и вскочил на конька. Снова выхватил саблю и, дико взвизгнув, до крови кольнул его в задницу. Необоримая сила сдавила, размазала, а останки поволокла по острым камням.
   Но он еще жил, когда привязывали к иззубренному, в бурой корке, столбу, видел, как сбегается кровожадно толпа. Уродливые степные женщины швыряли в него палки, царапались и плевались, а из шатров выходили свирепые воины, и каждый держал короткий, сильно изогнутый лук. Первая же стрела ударила в грудь.
   Его пронзила непереносимая боль, она трескуче разорвала потемневший мир, как кусок плотного черного ватмана, Садовский закричал и… проснулся от собственного крика и жуткой, раскаленной боли в груди!
   «Сердце, – сразу понял он. – Третий инфаркт».
   Боль не давала думать, действовать, спасаться. Она выпустила жгучие щупальца по всему телу, обвила, сжала легкие.
   Таблетку!
   Руки не слушаются, они словно полые резиновые трубки, безвольно мягкие, непослушные.
   Быстрее! Быстрее!
   Сперва дотянуться до брюк, висящих на спинке стула.
   Какая страшная боль!
   Садовский судорожно хватал ртом сгустившийся воздух, всеми силами пытаясь удержаться в сознании.
   Короткая огненная судорога, неловкое движение, и брюки упали на пол.
   За что так?!
   Садовский отчаянно барахтался на липких простынях, пытаясь перекатиться через край кровати. Его начало рвать.
   Где эти чертовы брюки? В их кармане – спасение.
   Неимоверным усилием Садовский смог опрокинуть себя с кровати.
   В какую сторону ползти? Ничего не видно!
   Часто пульсирующая боль выпускала быстрые, жгучие метастазы, еще миг и…
   Кажется, нашел стул. Брюки должны быть где-то рядом… Только бы таблетка не выкатилась.
   Вот они. Теперь найти карман.
   Сколько карманов? Три?
   Господи, какая же боль!
   Попасть онемевшими пальцами в карман невозможно. Есть в нем таблетка или он ее не чувствует?
   Где другой карман?
   Вторая попытка.
   Нашел!
   Борясь с тошнотой, Садовский принялся судорожно сглатывать. Невероятным усилием ему удалось протолкнуть застрявший в горле тугой шершавый комок. Теперь захватить, удержать, поднести ко рту таблетку в осколке пластиковой аптечной упаковки.
   Разгрызть скользкий пластик, что как раковина, оберегающая бесценного моллюска.
   Разгрызть, чтобы почувствовать сладость нежнейшего деликатеса!
   Садовский из последних сил двигал челюстями, но таблетка выскальзывала, он подталкивал ее языком, но она снова вывертывалась, пряталась где-то во рту. Он все толкал ее чужим, непослушным языком и вдруг почувствовал, как проклятая горошина проваливается в горло.
   Почему так?!
   Задыхаясь, он схватился за горло. Сознание стремительно его покидало. Пальцы нащупали широкий кулон, который он не снимал с шеи уже много лет. Он надел его еще до первого инфаркта, но никогда не пользовался. В последний миг жизни Садовский сунул его в рот и сдавил челюсти.
   «Это легче, чем…»
   Он умер, не успев додумать.
 
   Сигнал!
   Представитель Казахстанского отделения Центра Крионирования Рахат Селикбаев в великом изумлении поднял взгляд. Он прозябал на своей скромной должности уже полтора месяца, и вопросы карьеры беспокоили все больше. Рахат был молод и нетерпелив, и ему казалось, он чахнет на своем посту уже много лет и скоро состарится, одинокий и желчный. Он кликнул на паузу и достал телефон.
   На экранчике выскочило окошко победного красного цвета. Вызов, координаты, предположительное время смерти…
   «Наконец-то кто-то умер», – думал он уже на бегу.
   Слетев по узкой лестнице, Рахат выскочил во двор и прыгнул на скутер. Левой рукой он судорожно пытался попасть ключом в щель стартера, правой набирал номер гостиницы, где только что умер, подавившись таблеткой, Геннадий Садовский, командировочный из Москвы.
 
   – Центр Крионирования. У вас зарегистрирован гражданин России Садовский? Он только что умер. Я не… вас должны были предупредить, наши клиенты всегда сообщают. Да, срочно проверьте. Скорее всего, у себя в номере. Наш представитель будет у вас через… в течение часа. Если есть лед, обложите им тело. Достаньте из холодильника! Ну и что! Кубиками, значит, обсыпьте! Из всех холодильников. Быстрее!
 
   – Это Рахат. У нас труп, диктую координаты. Машина на выезд. И быстрее! Жду вас через двадцать минут.
 
   – Нужен самолет до аэропорта, срочно. Как нет? Кто? Какой еще депутат из областного? Какая рыбалка? Пусть возвращает срочно! Кто выпустил? Я сообщу руководству! Сколько ждать? Черт. Кто-нибудь летит в скором времени до Астаны?
 
   – Здравствуйте. Это из Центра Крионирования. Нужен один билет до Москвы. И багаж.
 
   – Казахстанское отделение, Рахат Селикбаев. У нас клиент, в двадцать десять буду в Москве, в Шереметьево, встречайте.
 
   Скутер взревел и прыгнул в степь.
   К маленькому аэродрому они прибыли одновременно – машина с клиентом и Рахат. Вот только, ввиду вопиющего нарушения всех и всяческих правил, не было на аэродроме маленького кукурузника, принадлежащего Центру. Расслабились! Полетят сегодня головы… но не его, не Рахата!
 
   – Это частный рейс, – сочувственно сказал толстый коротышка в квадратных очках. От него зависело многое – и он словно бы стеснялся отказывать. Но отказывал.
   – Понимаете… человек умирает… это же не…
   – Это частный рейс, – повторил коротышка и развел пухленькими ручками. – Наши клиенты не согласятся. Свадьба у них, прилетали на озера. Как вы себе представляете?
   – Но ведь человек умирает! – настаивал Рахат.
   – Он уже умер, – грустно изрек коротышка.
   – Он умрет, если мы не доставим его сегодня в Москву.
   – У людей свадьба, – мягко напомнил очкастый.
   – Он умрет!
   – Он уже умер, молодой человек!
   – Можно мне поговорить с вашими клиентами, попробовать их убедить?
   – Не стоит, право… у них свадьба, это – очень большие люди из Астаны. У меня будут проблемы…
   – Вы не понимаете? У нас человек! Это вопрос жизни и смерти! Руководство моей компании – тоже большие люди, к тому же не из Астаны, а из Москвы. Думаете, чьи люди больше?
   – Но…
   – С дороги!
   – У людей свадьба! – причитал коротышка, едва поспевая за Рахатом. – Вы понимаете? Свадьба! А у вас – труп!
   – Контейнер! – возражал на бегу Рахат. – Вы не говорите, что в нем – наш клиент. Скажите, например, что это какая-то деталь для самолета или эксклюзивная мебель для директора аэропорта Астаны.
 
   – Шкаф? А почему его привезли на «Скорой» с мигалками? – спросил Арман, брат жениха.
   – Знакомый помог, сейчас трудно машину найти. Он в «Скорой» работает, – объяснил Рахат. – Подкинул вот…
   – На цинку похоже, – недоверчиво заметил Куткен, свидетель.
   – Да шкаф там! Из красного дерева…
   – Ну, в любом случае у нас нет места, – сказал Арман. – Подарки везем.
   – Подарки мы вам доставим следующим самолетом. Понимаете, произошла случайность… один чиновник…
   – Нам это неинтересно, – сказал свидетель. – Вы понимаете, о чем просите, вообще? Плевать нам на шкаф из красного дерева.
   – Но ведь это шкаф директора аэропорта…
   – Хоть папы римского.
   – Погоди-ка, – сказал Арман. Он достал телефон.
   – Кобыланды? Привет. Это Арман. Да, спасибо. Я по вопросу. Насчет твоего шкафа из красного дерева…
 
   – Что там у тебя? – гневно спрашивал свидетель. – Что?
   – Там человек… он умирает.
   – Умирает? Или умер?
   – Есть шанс… я – представитель Центра Крионики…
   – А, морозяки! – нехорошо засмеялся Арман. – Вы издеваетесь, да? Вы нам на свадьбу труп притащили? Вы хотите, чтобы труп летел с нами?
   – Он же испортится, – упавшим голосом сказал Рахат.
   – Это же не пельмени! – заорал Куткен. – Это труп! Труп! Пошел вон!
   – Разрешите хотя бы мне полететь, – взмолился Рахат. – Мне одному! Я должен сообщить компании о потере клиента лично…
   По щекам его потекли слезы отчаяния.
   – Нет! – отрезал свидетель.
   – Да пускай летит, – сказал Арман. – Только чтобы никому не говорил, о чем ты сейчас нас просил. Понял?
   И он громко расхохотался.
   – Понял!
   – Вылет через полчаса.
 
   – Через пять часов в результате необратимых повреждений головного мозга личность будет утрачена более чем на пятьдесят процентов, – напомнил медик.
   Рахат кивнул.
   Он знал, самый большой страх клиента – страх «проснуться» после заморозки другим. Повреждения мозга, полученные в результате неизбежной при заморозке кристаллизации, восстанавливаются, как и все прочие повреждения. Если только их сумма не превысит некую критическую массу. Если это случается, человек не только теряет память, после восстановления разные отделы его мозга начинают работать по-другому. А клиент хочет оставаться собой. Он не хочет дарить жизнь той личности, что вселится в тело после него. Он хочет жить сам, именно тем, кем себя ощущал до смерти. Он требует, чтобы после разморозки сохранялось не меньше пятидесяти процентов его личности. Он хочет остаться собой хотя бы наполовину. Не меньше чем наполовину! В противном случае компания лишается огромных выплат за несоблюдение условий заморозки. Она получает крохи, которые едва покрывают связанные с доставкой и крионированием клиента расходы.
   Человек, решивший стать клиентом Центра, должен быть состоятельным человеком. Таким, кто никогда не умрет от инфаркта где-нибудь в захолустной гостинице. Таким, которого легко транспортировать. Такой человек вполне может позволить себе клонированное или искусственное сердце. Среди клиентов Центра Крионирования почти все – неизлечимо больные, но почти нет сердечников. Сердце – редкая причина смерти среди людей, могущих позволить себе услуги Центра. Обычно клиент сам приходит в Центр по настоянию врача, когда болезнь начинает брать свое, когда с уверенностью можно сказать, когда он умрет. Кривая Сергеева-Левина ему в помощь – график будущих достижений медицины, где указаны неизлечимые болезни и предполагаемые даты побед над ними. Умирая, клиент знает предполагаемую дату разморозки. График Сергеева-Левина до сих пор ошибался редко и незначительно – плюс-минус два года. Знал он и время, когда медицина научится размораживать людей. Случалось и так, что вылечить клиента уже могли, а разморозить – нет.
 
   Садовский не был состоятельным клиентом.
   Еще до первого инфаркта он застраховал свою жизнь на большую сумму – достаточную, чтобы оплатить заморозку. Получателем выплат выступал Центр Крионирования. Этот случай породил множество споров – жульничество или нет? С одной стороны – факт смерти, что будет зафиксировано в присутствии представителя страховой компании, с другой – право на разморозку и новую жизнь. Но пока что закон считал крионированных людей – мертвыми, так что страховщикам не подкопаться.
   Клиент восхищал Рахата. Он отчаянно боролся за жизнь – обладая неважным здоровьем и такими же неважными финансовыми возможностями, пустился на хитрость. Он подавился таблеткой, когда пытался пережить инфаркт, но даже тогда не сдался! Клиент что надо. С него стоило брать пример, бороться так же отчаянно.
   Клонировать сердце – недолго, беда в том, что позволить себе это Садовский смог бы лишь после смерти и выплаты страховки. Теперь ему только ждать, когда его смогут разморозить. Немного сложнее с восстановлением повреждений мозга.
   – Отрежем ему голову, – принял решение Рахат. – Тело доставить не успеем. На самолет с большим контейнером не возьмут. Им не нужен труп. Но мы можем сберечь мозг. Нужен малый контейнер! В контракте у него не оговорено… Клонирование тела по графику Сергеева-Левина будет возможно через два года. Все равно к тому моменту размораживать еще не научатся. Так что не думаю, что он будет жаловаться. А мы успеем до того, как повреждения нарушат его личность больше, чем наполовину. Иначе нас ждут крупные штрафы – сумма, которую выплатит страховая компания, недостаточна, чтобы покрыть расходы на пребывание клиента в клинике Центра. Убытки вычтут с нас.
   – У нас нет инструмента, – возразил медик. – Малый контейнер есть, а инструмента…
   – Да вы там что, совсем обленились? – зло ответил Рахат. – Я сообщу руководству! Что есть, чем можно отделить ему голову?
   – Скальпель? – неуверенно сказал медик.
   – Быстрее. Времени очень мало. Пилите!
   – Мне потребуется помощь.
   – Говорите, что нужно!
 
   – Я готов.
   – У вас там не труп случайно? – подозрительно спросил Арман, показывая на объемистую сумку.
   – Нет, – сказал Рахат. Девятым валом на него накатило неожиданное вдохновение: – Там сейф с документами умершего. Это важный чиновник из Москвы. Зря вы его не взяли… Может, еще…