Авторов Коллектив. Млечный Путь №2 (2) 2012

   Музыка все еще играла, на сей раз это был вальс «Волны Эрда».
   – Чтобы не терять времени, – сказала я, – может, по пути вы просветите нас, в чем заключалась подозрительность смерти пациента?
   – Пожалуй, большинство людей не сочло бы ее подозрительной. Когда мужчина сорока пяти лет, весьма полнокровный, внезапно покидает сей мир ненасильственным путем, принято писать: «Скончался от удара» и не задумываться над дальнейшим.
   – Да, апоплексия – болезнь сорокалетних, так мне говорили. Что же встревожило вас?
   – Прежде всего, я настаиваю на этом – смерть действительно наступила от естественных причин. Не было оснований обращаться в полицию. Мгновенная остановка сердца. Да только не страдал он болезнями сердца, вот в чем дело.
   – Но чем-то же он страдал, если угодил в лечебницу?
   – Намекаете, что он был буйно помешанным? О, если б это было так, то подобная смерть вполне объяснима. Прилив крови к мозгу вследствие припадка вполне может привести к печальному исходу. Но господин Бекке… ох, я назвал имя, ну да неважно… итак, Ульрих Бекке был, безусловно, душевнобольным человеком, но тихим. Его болезнь состояла, если можно так выразиться, в выпадении значительных фрагментов воспоминаний. Он осознавал, что ему говорят, но не узнавал родных и знакомых, с трудом отдавал себе отчет, что происходит вокруг. Был мягок и покорен, но выполнял предписания врача лишь сразу после того, как о них слышал – иначе забывал. Иногда у него бывали периоды просветления. Тогда ему разрешали прогулки – доктор Сеголен считает, что больным необходим свежий воздух. Но и в периоды рассеянности его болезнь не требовала ни фиксации, ни сильнодействующих лекарств, действие которых могло бы прискорбно сказаться на работе сердца.
   – Вы упоминали родных… стало быть, в лечебницу его поместили родственники?
   – Не думаю, что они получили какую-то выгоду от его смерти. Он был не настолько состоятельным человеком. Итак, вследствие особенности своего заболевания Ульрих Бекке не обращал внимания на слухи о призраках. Разумеется, его предупредили, что не следует выходить из палаты одному, но он мог попросту забыть об этом.
   То, что излагал доктор, звучало вполне логично, и я не стала его перебивать. Пусть и были у меня сомнения насчет родственников. Может, наследства они и не получили, зато от необходимости платить за лечение избавились.
   – Сиделка, пришедшая к больному с ужином, не застала его в палате и кликнула санитаров. Время было вечернее, но не позднее, персонал был на местах. Поэтому Бекке быстро нашли. Мертвым.
   – Где?
   – На нижнем этаже, в коридоре, ведущем от приемной к черному ходу. Черный ход, заметьте, был заперт изнутри. Лестница, по которой Бекке, по всей вероятности, спустился, находится за углом, так что упасть с нее он не мог.
   – А освещение там есть?
   – Есть газовый рожок, но на тот момент свет был выключен. То есть, Бекке спустился по лестнице, свернул за угол и умер. От невыясненных причин.
   – А кстати – в палате он помещался один?
   – Один. Методика профессора Сеголена не допускает проживания нескольких больных в одной палате.
   – А-га. Но ведь палаты все равно должны запираться?
   – Верно. Каждая палата запирается снаружи. Но на замок запирают только буйных. Каковых у нас почти не содержится. Остальных закрывают на задвижку.
   А задвижку, подумала я, всяко можно отпереть изнутри. С помощью, например, шпильки или вилки. Хотя сумасшедшим вроде не должны давать острых предметов… ну да кто его разберет, этого Сеголена с его методикой.
   – Значит, Бекке как-то сумел открыть дверь и выйти. А так как он смутно сознавал, куда идет, направился в дальний коридор и… Да, вроде ничего подозрительного, если б не слухи о призраках. Санитары ведь не следили за его палатой?
   – Раньше он не предпринимал попыток открыть дверь. До этого раза.
   А может, он и в этот раз не пытался. Кто-то открыл дверь и позвал Бекке. А он, как существо тихое и покорное, двинулся навстречу своей смерти. И застрелите меня из ржавого садового ведра, если доктору эта мысль не приходила в голову.
   А ведь это гораздо хуже, чем пугать психов страшными байками. И то – снаружи вряд ли кто мог проникнуть. У парадного входа наверняка охранник, дверь заперта. Время было не позднее, персонал заметил бы постороннего. Весь вопрос, зачем все это нужно.
   – Мы почти пришли, – сообщил Штейнберг.
   В конце улицы виднелась высокая ограда. У ворот ярко горели фонари, так что с этой стороны никто не мог приблизиться к лечебнице незаметно. А вот само здание было погружено во тьму. Если б не замечание доктора, я бы вообще не обратила внимания на дом.
   – Там высажен сад, – сообщил Штейнберг, – но относительно недавно. – Он отпер замок на воротах. – Днем здесь стоит привратник, однако в ночное время мы ограничиваемся сторожем в доме. Вероятно, он не спит… – Доктор не закончил фразу, вздохнул, задумался.
   Деревья в саду были молодые, тонкие. Штейнберг правильно заметил, что сад высажен недавно. Кустарник невысокий, подстрижен ровно. Вообще все было устроено так, чтоб пациенты могли получить удовольствие от прогулки, но не спрятаться. Все более-менее просвечивало. В дневное время.
   Но сейчас ночь.
   Вздыхал доктор не зря. Пройти незамеченными не получилось: сторож бодрствовал. Это оказался немолодой, грузноватый, но крепкий дядька. Наверное, отставной солдат или полицейский.
   – Хорошая ночка, доктор! – приветствовал он Штейнберга. – Никак с карнавала… и девочек, смотрю, с собой прихватили.
   В тоне его явственно слышалось не осуждение, но недоумение – две-то тебе зачем?
   – Ошибаетесь, Патрик, – сурово сказал доктор. – Эти молодые особы просят принять их в качестве милосердных сестер. Я покажу им лечебницу.
   – Ночью?
   – Ночью, чтоб не доставлять беспокойства пациентам.
   Сторож хмыкнул, потом перевел взгляд с Либби на меня.
   – Ну, может, и в хожалки, то есть в сестры…
   Признаю, что с виду я больше похожа на типическое представление о сотруднице скорбного дома, чем Либби, поэтому я не стала поправлять Патрика. Он пропустил нас.
   В больницах я бывала много раз, причем (тьфу-тьфу) исключительно по работе. Но в сумасшедшем доме доселе бывать не приходилось. Однако из того, что я слышала, вряд ли они отличались от обычных муниципальных лечебниц в лучшую сторону. Скорее наоборот.
   Здесь было не так.
   Прежде всего, здесь не воняло.
   Даже в лучших больницах, где по возможности все моют и чистят и не кормят больных тухлятиной, стоит специфический запах – думается, не следует его описывать. Здесь даже лекарствами не пахло. И карболкой – нет. Хотя вообще было вполне чисто (я сделала мысленную пометку, что уборщиц, как возможных подозреваемых, не стоит сбрасывать со счетов). На парадной лестнице и в коридорах лежали ковры, газовые рожки горели, хоть и в четверть силы.
   Но за многоквартирный дом я бы эту лечебницу тоже не приняла. Наверное, для жилого помещения здесь было слишком чисто. И холодно. Хотя, по идее, тут должно быть отопление.
   Мне показалось, что доктор, очутившись в привычных стенах, пожалел, что привел нас сюда. Как-то слишком он посерьезнел. Сообразил, что выпил лишнего перед дежурством и вляпался. Того и гляди скажет – а шли бы вы, девушки, отсюда.
   Но сказал он другое:
   – Мне сейчас прежде всего нужно проверить журнал записей и обойти больных. Поэтому прошу подождать меня.
   Правильный мужик. Уважаю. Призраков ловим, а о работе не забываем.
   А может, ему перед сторожем стало неудобно. Привел девиц и тут же отпустил. Не сдюжил, стало быть.
   – Хорошо. Только где нам переждать?
   – Сейчас я покажу вам круглую гостиную.
   Гостиная в психушке – это что-то новенькое. Прогрессивные методы доктора Сеголена, да. Они б еще салон здесь устроили.
   – На самом деле это не совсем гостиная, – пояснил доктор. – Она по старой памяти так называется. А сейчас спокойные больные бывают здесь, когда погода дурная и прогулки невозможны. Профессор считает, совместное времяпровождение полезно…
   Он толкнул дверь, пропуская нас вперед, зажег свет.
   – Действительно круглая, – пробормотала я.
   – Так подождите, а я скоро буду.
   Я огляделась. Убранство здесь было простое и достаточно подходящее для отдыха больных. Два полукруглых дивана у стен, несколько плетеных стульев, на полу ворсистый ковер. Поплотнее тех, что были в коридоре. Если с кем-то из больных случится припадок и он упадет, то не ударится. А если драку затеют, то, прежде чем прибегут санитары, никто не сумеет нанести противнику ощутимого вреда. Стулья легкие, а диваны, наоборот, от пола не отдерешь.
   Либби плюхнулась на стул.
   – Забавно. Никогда не была в совсем круглой комнате.
   Я призадумалась.
   – И я тоже. Доктор помянул, что название – от прежних времен… наверное, теперь так не строят. И знаешь? Что-то мне здесь не нравится.
   – А по-моему, вполне уютно.
   – Ну, на чей вкус… – Я вновь оглядела идеальную окружность стен. – Может, потому что окон нет.
   – А к чему тут окна? Комната в самой середине здания.
   И верно. Похоже, эта круглая гостиная находилась в центре особняка. Над парадной лестницей. Казалось бы, к чему тут окна? Но могли бы сделать хотя бы декоративные. Круглые, как иллюминаторы… Вполне подошло бы к общему интерьеру. Ан нет.
   И не только окон – гостиная как-то подразумевает камин, картины или гравюры на стенах, или гобелены… Ничего этого не было. С камином все ясно, нельзя разводить открытый огонь там, где душевнобольные. А прочее… может, сочли, что в лечебнице излишние украшения ни к чему. А может, просто трудно было закрепить их на круглых стенах. Я предположила, что в прошлом их украшала лепнина, но при ремонте ее уничтожили, как и всякие намеки на камин.
   – Чего-то не хватает…
   Продолжить дискуссию мы не успели.
   – Позволю себе спросить, молодые дамы, что вы здесь делаете в столь неурочный час?
   Глубокий, звучный, прекрасно артикулированный голос. На больных, особенно страдающих истерией, должен оказывать гипнотическое воздействие.
   Вошедший повернул выключатель до упора, так что все светильники зажглись полностью, и мы вполне могли разглядеть, кто нас застиг. Это был пожилой мужчина среднего роста, с хорошей осанкой. Волосы, когда-то черные, почти полностью поседели. Темные глаза, прямой нос, крупный рот, впалые щеки. Добротный сюртук, наглаженные брюки. Никакого стетоскопа в кармане или других признаков принадлежности к врачебному сословию. Традиционная бородка тоже отсутствовала – он был чисто выбрит. Не знай я, кто это, могла бы принять за адвоката или банкира, или парламентария.
   Однако я знала. Лично мы никогда не встречались, но это усталое благородное лицо периодически попадалось на иллюстрациях – как рисованных, так и фотографических – к газетным статьям.
   – Профессор Сеголен?
   – Благодарю вас, но мне известно, как меня зовут, – усмехнулся светоч медицины. – Вы не ответили на мой вопрос.
   Тут меня выручила Либби. Это ошибочное мнение, будто сиделкам нужно всегда говорить правду, а натурщицам, как правило, большей частью и вовсе говорить не обязательно. Тем более что добрый доктор Штейнберг сам подал пример.
   – Уважаемый господин профессор! Мы понимаем, что нарушили распорядок, но уверяю вас, вовсе не с дурными намерениями. Меня зовут Либби Декс, я опытная сестра милосердия, работала в госпитале святой Гизелы. Из-за личных обстоятельств я вынуждена была уйти оттуда, но сейчас снова ищу работу по специальности. На карнавале мы с подругой встретились с доктором Штейнбергом, под руководством которого я трудилась у святой Гизелы, и упросили его разузнать, нет ли для нас чего подходящего здесь.
   И никаких умильных глазок и щебетания. Мягкий, убедительный голос. Сказываются беседы с больными. А врачи, ей богу, со временем становятся похожи на своих пациентов.
   – А вы? – обратился профессор ко мне.
   – У меня нет такого опыта, как у Либби, но я здесь также насчет работы, – никогда не следует врать сверх необходимости.
   – Откуда же вы тогда меня знаете?
   – Видела ваше фото в газете, господин профессор.
   Наш проводник в дом скорби выдвинулся из-за плеча Сеголена. Похоже, он подошел еще во время монолога Либби, и теперь у него была возможность подтвердить наши показания.
   – Извините профессор… я понимаю, что поступил неправильно, но после того, как ушли сестры Маркус и Фиорентино, у нас буквально не хватает рук. А эти девушки не производят впечатления трусих… за Либби Декс я определенно могу поручиться.
   Ага, стало быть, у них персонал разбегается. Об этом доктор нам не говорил.
   Профессор некультурно хмыкнул.
   – Да, нам нужны сиделки, однако это не повод нарушать дисциплину… или на вас карнавальная атмосфера так подействовала? Вы же не знали, что я задержусь на ночь… Короче, если уж принимать кого-то, я предпочту ту, у которой есть опыт работы в больнице. А сейчас, девушки, ступайте отсюда. Оставьте доктору свои адреса, вас известят о моем решении.
   Нас выставляли, хотя и без скандала. Черт побери, и ради этого я сюда тащилась? По крайней мере…
   – Профессор, мы сейчас уйдем. Но ответьте, пожалуйста, – мне никогда не приходилось бывать в комнате такой странной формы… это как-то относится к вашим знаменитым методам лечения?
   Лесть всегда действует безотказно, особенно по отношению к стареющим красоткам и ученым мужам.
   – Вообще-то это в некотором роде достопримечательность. Чуть ли не единственная комната, которая осталась практически неизменной со времен постройки особняка. Я хотел уничтожить ее во время ремонта, но обнаружил, что пребывание здесь оказывает благотворное воздействие. Поэтому я приспособил комнату для отдыха больных. Должно быть, дело в особом освещении.
   И тут я, наконец, поняла, чего, собственно, мне не хватало в этой гостиной.
   В любой нормальной комнате есть освещенные места и темные углы. А здесь углов не было вообще, и, соответственно, тьме негде было спрятаться.
 
   На рассвете я вернулась к себе в мансарду. Вопрос, удачей завершился поход в сумасшедший дом с привидениями или провалом, был временно отставлен. Прежде всего надо было хоть немного поспать. А завтра… то есть уже сегодня надо сдавать статью. Сразу после карнавала предполагался сдвоенный выпуск газеты, и пора было его готовить. Почти весь день я проторчала в редакции (и черта с два мне оплатят сверхурочные!), а потом решила зайти в библиотеку Государственного музея наук и искусств. Кое-кто утверждает, что Академическая библиотека более полна, но у меня там проблемы с допуском. Увы, здешние сотрудники также спешили догулять последние деньки карнавала, все, что мне удалось сделать, это заполнить заявку и оставить ее у дежурного.
   Вечером я покопалась в собственных книгах, но «История революции» искомых сведений не предоставила.
   Либби забыла обо мне. Она не давала о себе знать и в последующие дни, и я предположила, что она обиделась. В каком-то смысле я поломала ей карнавальное веселье, так что она имела право дуться.
   Ничуть не бывало. Либби заявилась под конец карнавальной недели, на сей раз в суконном жакете и юбке почти без фестонов и воланов. И сходу сообщила:
   – Знаешь, а я поступила туда на работу.
   – Куда? – я готовила кофе на спиртовке и не сразу сообразила, о чем она. Потом дошло. – В клинику Сеголена?
   Она кивнула.
   – А говорила – навек завязываю с этой каторгой…
   – Ну, ты же видела, там все чисто, прилично, не как у муниципалов. Потом – у натурщицы сегодня заработок есть, завтра нет. А в клинике жалованье постоянное. Опять-таки… – она замялась.
   – Доктор Штейнберг – мужчина симпатичный.
   – А что такого? Он холостяк, я девушка свободная, кому от этого вред? И вообще, им действительно нужны сиделки.
   – Потому что прежние разбегаются? Ты не забыла, что мы пришли разобраться, какие призраки тревожат психушку?
   – Предположим, это ты хотела разобраться… так я тебе и помогу заодно! Буду работать и при том посматривать, что вокруг такого подозрительного.
   – Хм, а доктор не заподозрит дурного?
   – Не заподозрит, – твердо сказала Либби, – потому что я ему об этой задумке уже рассказала.
   Я вздохнула. Поставила на стол чашки. С досадой обнаружила, что одна треснула.
   – Ладно. Присматривайся, только не зарывайся. А я пока зайду с другого конца.
 
   Мы договорились встретиться через неделю, если не случится ничего экстраординарного, в кофейне «У дядюшки Якоба» возле Старого моста. За это время я, во-первых, получила заказанные книги, во-вторых, постаралась навести справки о родственниках покойного Бекке. Ну что поделаешь, в таких ситуациях всегда в первую очередь подозреваешь родственников.
   Родня Бекке проживала в Переправе святого Павла, небольшом старинном городке неподалеку от Тримейна, выше по реке. Ульрих Бекке служил в городской управе, но из-за своей болезни вынужден был уйти в отставку. Он был не женат и бездетен, за ним приглядывала семья его сестры. Из-за приступов фатальной забывчивости Бекке несколько раз уходил из дому и пропадал, родне приходилось подавать в розыск, из-за чего, собственно, дело и попало в полицейские сводки. После очередного приступа им посоветовали не беспокоить больше служителей порядка и предоставить больного врачам. Бекке ушел в отставку прежде того возраста, когда государство выплачивает служащим пенсию. У него были небольшие сбережения, из них содержание в клинике и оплачивалось.
   Похоже, доктор Штейнберг был прав – родственники к смерти пациента отношения не имели.
   Что ж, отрицательная информация – тоже информация.
   Затем я обратилась к книгам, из которых могла извлечь дополнительные сведения о виконтессе Эльстир и ее особняке. В библиотеке мне выдали несколько ветхих памфлетов времен революции, разоблачавших «развратную ведьму и некромантку», пафосное сочинение какого-то деятеля Реставрации, воспевшего виконтессу как мученицу, и биографический труд историка Соломона Эббинга, вышедший лет тридцать назад и с тех пор не переиздававшийся, в отличие от других его работ.
   Негусто.
   Первым делом я взялась за Эббинга. Я читала его книги, когда училась, и знала, что пишет он крайне сухо. Но это лучше, чем пафос и романтические выдумки. Чтобы выжать нечто полезное из его пространного повествования, пришлось проштудировать весь этот кирпич. Но кое-что из прочитанного меня заинтересовало. Об этом я и собиралась поведать своим друзьям из сумасшедшего дома.
   Когда лет двести назад в Тримейне стали открываться первые кофейни, они считались сугубо мужскими заведениями. Предполагалось, что серьезные господа приходят сюда отдыхать от домашних скандалов, женской болтовни и крика детей, чтобы в тишине и спокойствии за чашкой кофе почитать газеты, сыграть партию-другую в шахматы или в трик-трак, а если поговорить, так о высоком. О политике например. В результате именно кофейни стали местом сборищ недовольных, рассадником, где проросли семена революции. Во всяком случае, так пишет Маккензи. Эббинг ни о чем подобном не упоминает.
   В наше время подобная традиция крепко забыта, и это тот случай, когда черт с ней, с традицией. И скучающие барыни, и работающие женщины могут зайти в кофейню выпить кофе с рогаликом, не встречая осуждающих взглядов. Есть, конечно, в городе кофейни и пошикарнее, чем «У дядюшки Якоба», но кофе здесь крепкий, а цены умеренные. Поэтому я порой сюда забегаю.
   Либби явилась вместе с доктором, как я и ожидала.
   Мы заказали кофе: по-венски для доктора и Либби, по-восточному для меня. Чем хорош дядюшка Якоб – он, разумеется, плохо относится к тем, кто вовсе ничего не заказывает, но, взяв чашку кофе, можно сидеть подолгу. Затем я разложила на столе свои выписки.
   – Вот смотрите. «Многие аристократы старого режима сочетали в своем характере самое отъявленное вольнодумство со склонностью к самым безумным суевериям. Не зря авантюристы, подобные Сен-Жермену, Калиостро или Казанове, а в нашей стране – Фамире, находили столь высоких покровителей. Если даже мужчины не могли избежать увлечения магией, оккультизмом и каббалой, то дамы тем более становились жертвами мошенников. Виконтесса Эльстир не была исключением. Подобно тому как маркиза де Роган верила самым нелепым измышлениям Казановы, выплачивая ему баснословные суммы на псевдомагические церемонии, виконтесса Эльстир попала под влияние так называемого магистра Фамиры. Этот уроженец Карнионы уверял, что причастен тайн тамошних магов, чьи традиции сохраняются с древнейших времен. (Увы, древняя земля всегда была богата мошенниками такого рода.) Фамира якобы вызывал как призраки умерших, так и стихийных духов, обитателей иных миров. Однако он переусердствовал. Картины, которые он показывал (вероятно, с помощью волшебного фонаря или тому подобного устройства), оказали такое влияние на впечатлительную натуру Клары-Виктрикс, что она захворала, страшась, в прямом смысле слова, собственной тени, и даже собиралась покинуть особняк, где испытала столь сильный страх, а сам особняк разрушить».
   – Ну и какое отношение это имеет к нашей истории? – спросил доктор. Кажется, он не слушал внимательно, считая эти оккультные басни ерундой.
   Не то чтоб я его не одобряла.
   – А вот слушайте дальше. «Затем виконтесса впала в другую крайность. Ее новым фаворитом стал Арно Пелегрини. Сей последний уверял, что является потомком известного средневекового мага Перегрина, но при том в основе всех его действий лежит строго научный подход. Хотя на деле он был таким же шарлатаном, как Фамира. Под его руководством особняк был перестроен, дабы изгнать вредные флюиды, а в центре его, как говорили, была обустроена особая комната без окон и углов. Это, по уверениям Пелегрини, должно было возвести мистическую преграду, долженствующую оградить находящихся в комнате от всякого зла. При всей нелепости этого утверждения оно оказало успокоительное воздействие на мятущуюся душу несчастной женщины. Она рассказывала, что проводит в своем “святилище” по нескольку часов в день, только там она чувствует себя в безопасности…» Вы поняли? Либби, помнишь, мы обсуждали, почему виконтесса во время нападения бросилась не к окну или черному ходу, а вглубь дома? Круглая гостиная – это и есть «святилище» Клары-Виктрикс. Там она и пыталась спрятаться от мятежной толпы, полагая себя в безопасности. И оттуда ее выволокли и убили.
   Либби передернулась.
   – Жуть какая!
   – Да, неприятная история, – сказал доктор и допил остывающий кофе. – Хорошо, что больные об этом не знают. Они же там проводят довольно много времени.
   – Ну да, профессор говорит, что пребывание там оказывает положительное воздействие на душевнобольных. То же самое происходило и с Кларой-Виктрикс, которую вряд ли можно назвать психически здоровой.
   – Что же, по-вашему, этот мошенник Пелегрини, или как его, был прав? – Кажется, Штейнберг обиделся за то, что шарлатана уравняли с профессором Сеголеном.
   – Возможно, он случайно открыл что-то полезное. Вот Месмер со своим магнетизмом был то ли жулик, то ли безумец, но гипноз в лечебных целях он же первым начал использовать. Наверное, эта комната без окон и впрямь позволяет больным чувствовать себя защищенными.
   – Да, возможно. С круглой комнатой разобрались. Но какое отношение все это имеет к нынешним мошенничествам и их вероятной причастности к смерти Ульриха Бекке?
   Я помедлила с ответом. Определенно, какая-то связь была, но я еще не поняла, какая. А «интуиция» для разумного человека – не довод.
   – Доктор!
   Прежде чем я успела как-то сформулировать свою мысль, моего собеседника окликнули. Я не сразу узнала человека, который нарисовался рядом с нашим столиком. Только когда он заговорил.
   – Хорошо, что я вас нашел.
   – В чем дело, Патрик?
   – Профессор послал за вами. – На лице сторожа ни тени недовольства, что его, солидного человека, заставили бегать, как мальчишку. Скорее, он встревожен. – Да и вам, сестра, – он повернулся к Либби, – лучше бы придти. В лечебнице… неприятности.
   – Какие? – медленно произнес Штейнберг.
   Патрик огляделся. У дядюшки Якоба публика собиралась нелюбопытная, и в нашу сторону никто не косился, однако сторож проявил некоторую осторожность.
   – Как с тем типом… ну, Бекке…
   Предосторожность касалась в первую очередь меня. Патрик ведь не знал, что мне известно о смерти Бекке, я для него была всего лишь посторонней девицей.
   Итак, в клинике очередная смерть.
   Обычно из-за этого переполох не устраивают. Больные умирают часто. На то и больница. Но если… доктор ведь считал обстоятельства смерти Бекке подозрительными…
   – Кто?
   – Мартина Ламорис.
   Штейнберг встал, бросил деньги на стол.
   – Патрик, ступай, мы сейчас будем.
   – Я с вами, – сказала я, когда мы покинули кофейню.
   – Ни в коем случае.
   – Но почему? Сдается, не только вам ситуация внушает подозрение… и опасение.
   – Вот именно. Я не стану лгать профессору, а если он узнает, что вы работаете в газете, то решит, будто вы хотите нанести вред репутации клиники.
   – Или помочь. Согласитесь, если б я желала состряпать сенсационную статью, я бы это уже сделала.