Страница:
Синица сгреб со стола свой квиток и направился к выходу.
– Сдохнешь ведь! – поморщилась Вера Алексеевна.
– Не дождетесь!.. – прошипел Синица и от души хрястнул дверью.
Выйдя на крыльцо, привалился к бревенчатой стене, съехал бессильно. Это что же за сучья страна и сучье время! Отец на востоке лег, в войну красных с желтыми, в первые дни. Он, как заключенный, в составе дисциплинарного батальона укрепрайон строил. Налетела авиация, закидала всех бомбами с газом, и амба! Братская могила. Даже не реабилитировали посмертно. Просто извещение пришло, картонка. Был – нету. Сколько народу положили. Не пойми за что. Тогда на востоке две области у врага отбили и три просрали. На фига, говорят, это победа! Рассказывают, желтые тоже отмечают… Такая вот война случилась с двумя победителями. Домик у них был, маленький, но свой. Когда отца не стало, решили, что жирно им двоим свой домик. Синица в лагерь загремел за то, что сунул в морду однокашнику-илларионовцу, когда тот со сворой таких же пришел их с матерью выселять. Подвязали политику, лишили имени. По полной программе, короче. Мать одна не выдержала. Через три года пришла похоронка. Ничего у него нет теперь, ни семьи, ни дома. Все забрали. Еще и душу его хотят пристроить, суки. Человека, млять, из него сделать! Синица сплюнул.
Тогда-то и всплыла мысль о Ферапонтовой заимке. Оно, конечно, сейчас не май месяц, но солнышко уж ощутимо на весну повернуло, ясным днем плечи припекает и сосульки в рост пошли. Какая, по большому счету, разница, с холоду он двинет, с голоду или в шахте? По крайней мере, хоть свободным поживет. Хоть несколько дней…
Но не загнулся Синица, не окочурился ни через несколько дней, ни позже. То ли бог его какой берег свой, то ли, правда, нынче среди людей хуже, чем в диком лесу, но пока все с точностью до наоборот получалось. Как-то на свое отражение глянул в крошечном закопченном оконце – даже отожрался, щеки появились. Рожа покруглела, в организме сила появилась и в глазах блеск. Это, Синица решил, все не иначе, с того шалелого медведя.
Без дела не сидел он. Надрал драни еловой, залатал крышу. Угол завалившийся поправил, на лаги поднял. Неудобно одному конечно, но справился. С помощью топора, сложной системы рычагов и подпорок да волшебных выражений. Чтобы в снег рыхлый не проваливаться на ходу, сплел из прибрежного лозняка снегоступы, похожие на теннисные ракетки, и в них шуршал по округе быстрее финского лыжника.
Когда развеснелось и протаял на речке лед, озаботился Синица насчет добыть рыбки. В куче хлама в сарае отыскал кусок капроновой бечевы, из нее сплел лесу. Сапожные гвоздики, позаимствованные из подошвы разодранного кирзача, сгодились на крючки. Прокалил их Синица на огне, чтобы не гнулись, зазубрины насек. Из оловянной ложки, в той же куче найденной, наплавил грузила, получились самодельные мормышки. К соблазнению таежной рыбы подошел Синица со всем тщанием. Червей наковырял, каких-то личинок из трухлявого пня, изловил пару не в меру ранних кузнечиков. Долго выбирал место на реке, чтобы и омуток присутствовал, и стремнинка с обратным током. Ноги промочил, изодрался о бурелом, в конце концов пристроился кое-как на вывороченной с корнем сосне, забросил свою нехитрую снасточку и стал ждать. Первая же поклевка едва не вырвала удилище из рук. На крючке бился, переливаясь радугой, таймень килограмма в три. Не веря в свое счастье, Синица повторил попытку и вывернул второго такого же. В третий заброс последовал рывок такой силы, что от капроновой плетенки остался только распушенный хвост.
Клевало везде. На что попало и в любое время суток. Под валунами, на стремнине, на отмели с цветными камушками в половину локтя глубиной. Спустя неделю рыбалка уже выглядела примерно так: Синица бросал на плиту котелок и шлепал к воде. Там у разрушенной коптильни на берегу сварганил он дощатые мосточки, используя кем-то когда-то вкачанные в речное дно сваи. Удобно присаживался на колодку, не утруждая себя поисками приманки, забрасывал удилище с пустой мормышкой и делал движение вправо-влево. Если клев был не очень, отковыривал с настила чешуйку, прилаживал на крючок. Против такого соблазна рыба уже устоять не могла. Из всех ее видов Синица различал два: хариуса и тайменя. Все остальное именовал про себя белью, не выделяя отдельно чира, пелядь, нельму. И бог весть еще что. Здесь же на мостках чистил улов, сбрасывал внутренности в воду, от чего та вспенивалась буруном, и нес рыбу в дом, где к тому времени успевал закипеть котелок. Когда по первости случалось перестараться, и улов никак не желал утрамбовываться в посуду, вынимал отдельно хариуса, просаливал, заворачивал в мокрую тряпочку и оставлял на пару часов на солнце. А на тот омуток Синица больше не ходил. Оттуда периодически плескало так, что впору было брать с собой не удочку, а винтовку.
Спустя некоторое время случилась совершеннейшая оказия. Спустившись однажды к реке, Синица попросту не узрел там воды. Все пространство занимала поднимающаяся на нерест рыба. Отливая серебром на солнце, выстреливала из воды, билась о камни, выбрасывалась на берег. Росомаха бурлила ключом. Не отдавая себе отчета в действиях, Синица залез по колено в ледяную воду и за полчаса голыми руками вынул рыбы столько, что можно было кормиться ею весь год, более ни на что не размениваясь. Можно было бы кормиться. Если бы Синица догадался устроить ледник или запасти соли. А так всему этому добру с икрой суждено благополучно стухнуть. Чертыхаясь про себя, Синица ногами сбрасывал рыбу обратно.
Когда нерест прошел, два дня ничего не ловилось вообще. Потом прежний клев постепенно вернулся. И откуда-то густо потянуло тухлятиной.
Природа неприятного запаха отыскалась быстро. Синица поднялся вверх по течению и узрел картину, достойную пера живописца: на горе рыбы с отъеденными головами, навзничь раскинув лапы, лежал молодой мишка, обожравшийся настолько, что не мог шевелиться. Синица осторожно потыкал стволом – живой, дергает в ответ пяткой. Рассмеялся да оставил его с богом. Оклемается – уползет.
Коротая долгие вечера, Синица столкнулся с проблемой освещения. Солнечный свет не мясо, в ларь не запасешь. Синица озаботился созданием переносного светильника, удобного, долгоиграющего и более безопасного в пожарном отношении, чем смоляная лучина. Собственно, конструкция самой фитильной лампы проста, соорудить ее нетрудно, дело стало за горючей жидкостью. Не набегаешься за керосином в поселок, да выменять его еще попробуй-ка. Припрятан один пузырек в дальнем углу, так это на крайний случай, мало ли что. Вопрос этот не давал Синице покоя и со временем превратился в навязчивую идею.
Перетопленный животный жир, в принципе, годился. Но крайне немного носили его при себе животные, да еще с зимы. Заяц и кабан – это ж не тюлень и не кит. Косуля, так та вообще постная, как монашка. Еще из горючих жидкостей Синица знал нефть. Возможно, она даже залегала совсем рядом в несметных количествах, в каком-нибудь полукилометре под ногами. Синица просыпался ночью и ловил себя на том, что всерьез размышляет, как пробурить шахту. Но решение отыскалось на поверхности.
Начал Синица с того, что надрал бересты. Из выскобленных от сора листов свернул десятка три кульков, вроде тех, в которые развешивают конфеты в продторге. Кульки эти приладил на хорошие дебелые сосны, предварительно сняв на узком участке ствола кору и нацарапав косые борозды – стоки для смолы. Покуда смола собиралась, можно было заняться изготовлением перегонного аппарата.
Есть такое дерево – стланик. Растет там, где расти не может ничто, на голых камнях, на глине. Высотою оно в полметра, землю покрывает густой непроходимой сетью, сравнимой с полосой препятствий. Синице-то само дерево без надобности, а вот под ним кое-где пласты красной глины, такой плотности пласты, что рубить их пришлось топором, иначе не отковырять ни кусочка. Глину Синица замесил с водой, долго топтал босыми ногами, разминал до однородной массы. Затем начал лепить перегонный куб. Собственно, на куб посудина походило мало, а все больше формой своей напоминала невозможно мятое яйцо, состоящее к тому же из двух половинок: снимающаяся крышка с газоотводной трубкой, похожая на шапочку сказочного гнома, и нижняя емкость для загрузки экстракта. Без опыта, без сноровки, без гончарного круга Синица с горем пополам изготовил три перегонных жбана, из которых обжиг перенес лишь один.
Когда смолы накопилось достаточно, Синица приступил к эксперименту, не сильно, впрочем, надеясь на успех. Заполненную посудину установил на огонь, заткнул воздухоотвод грубым шинельным отрезом и принялся ждать. Однако результат превзошел все ожидания. Едва в жбане забулькало, тряпочка стала мокрой. Ежеминутно Синица отжимал ее в подготовленную емкость. За ночь перегонка расслоилась, вода осела книзу, а скипидар, ради которого и затевалась упомянутая процедура, выдавило вверх. Аккуратно слив верхний слой, Синица получил заветное топливо для лампадки. Фитиль горел ярко, долго, скипидар тем только и уступал керосину, что немного чадил. Зато добыть такого добра можно хоть цистерну, стоит лишь обкатать технологию.
Но полностью перейти к автономному существованию Синица не мог. Еще требовались спички, подходящие к концу, кое-какой инструмент, одежда, обувь, а главное – соль. Без нее не заготовить запасов. Значит, намечался визит в совхоз. Синица собрал все, что мог предложить на мену: несколько заячьих шкурок, две поллитровки лиственничного скипидара да несколько напластанных филейными частями тайменей, переложенных для пущей сохранности крапивой. Хариус он, конечно, ценится повыше, но уж больно нежный, пропадет в дороге. Плотно подзакусив, Синица отправился в путь с обеда, намереваясь заночевать в лесу, а утром выйти к поселку.
– …Стой, кто идет!
– Иди ты в жопу! – добродушно отмахнулся Синица. Вертухай поскреб переносицу, пробормотал озадаченно:
– Че-то я тебя раньше не видел…
Но отстал. Уж больно уверенно Синица его отшил. Явно местный. Да и приблатненный какой-то, не иначе.
У продторга было многолюдно. Тут, судя по всему, варилось не только торговище, но и что-то вроде поселкового бродвея. В воздухе густо витали сивушные пары, здесь резались в карты, вот плотным кольцом обступили схватку двух тощих петухов, кого-то повели под руки с разбитой мордой, ни дать ни взять – место культурного отдыха.
– Че народу-то столько? – поинтересовался Синица у какого-то бородатого мужика.
– Сколько? – не понял тот.
– Ну, на работу не надо, что ли, никому?
– Дык воскресенье сегодня, е-мое!.. Тоже, дядя…
Едва Синица распустил тесемку мешка, как к нему подвалило двое молодых в прыщавую крапинку:
– Хавчик есть?
Шестерки чьи-то. На стол пахану собирают, знаем.
– Ну-у… рыба вот, – Синица подрастерялся.
– Ух ты! Покаж! Не тухлая?.. Нет?.. Че просишь?
– Спички.
– Спички? – прыщавые переглянулись. – Сколько?
– Три упаковки. Ну, полтораста коробок.
– Полтора рубля, что ли?.. За все?.. Стой тут!
С ним даже не стали торговаться. Видимо, запросил Синица совсем уж неприлично низкую цену. Один прыщавый куда-то поскакал, второй остался неподалеку, вполглаза приглядывая, чтобы рыбка не уплыла.
С Синицей расплатились честно, без обмана. Рюкзак здорово полегчал, настроение улучшилось: пошла торговля-то!
– Скипидару не надо, ребят?
– Нет, не пьем. Шутят еще. Видали?
– В продторге вроде берут…
– Ну, спасибо за наколку.
В продторге пахло уксусом и крысиным ядом, сквозь мутное, засиженное мухами окошко едва пробивался дневной свет. За исцарапанном, бог весть в чем угвазданном прилавке скучали двое продавцов: молодой и постарше. Предупредили с порога:
– Водки нет.
– Сочувствую, – согласился Синица. – Скипидар от населения принимаете?
– Ну, принимаем, – молодой пожал плечами. – Сколько есть?
– Литр.
– Литр? – молодой хмыкнул. – Девятнадцать копеек. Литр.
Синица вздохнул: кто ж знал?
– Давай!..
Не обратно же тащить?
Молодой принял бутылки, откупорил, намереваясь перелить в большой железный жбан, заткнутый деревянной пробкой.
– Стоять!
Рука его замерла на подлете.
Продавец постарше подорвался с места, проворно выхватил бутыль, принюхался. Обмакнул палец, попробовал на язык.
– Лиственничный? Синица кивнул.
– Фаршмачник ты! – старый накинулся на молодого. – Добрый продукт в общую парашу! Учишь тебя, учишь… Это ж нектар! Лекарство! Поясницу растирать можно, от ушибов… Ой, лабух!..
– А я че? – пожал плечами тот.
– А я че? – передразнил старый. – Уйди ты с глаз!..
Синица знал, о чем речь. Местные получали скипидар иначе. Смолистые чурки укладывали в возгонную печь, обливали бензином, и нате. Выход в литрах. Синице-то для освещения сгодился бы и такой, да бензина у него не было.
Старый продавец оглядел Синицу с головы до ног, остановился на растоптанных валенках.
– На сапоги сменяю, хочешь?
– Мне бы соли.
– Соли нет, – старый крякнул. – Не завезли в этом году. Забыли.
– Твою дивизию. Как же без соли?
– Да что без соли! – встрял молодой. – Водки нет!..
– Ну, может, у кого есть в заначке, поспрошай. На вот, прикинь по ноге.
Не новые, но крепкие кирзачи пришлись впору. Синица покрутил ногой и изобразил неуклюжую попытку торговаться:
– Ну, а за вторую бутылку-то что дашь?
– За вторую бутылку – второй сапог.
Синица махнул рукой. Без шансов. И то ладно: уж лето скоро, а он в валенках.
– Шкурки заячьи надо?
– Не, не берем.
– Коганычу снеси, – посоветовал молодой. – Он шапки шьет, рукавицы. Библиотекарь наш.
Поселковая библиотека располагалась в здании конторы в угловой комнате на первом этаже. За конторкой восседал благообразного вида старичок с седой окладистой бородкой, в овчинной безрукавке, читал пухлый томик. В самом деле, чем еще может заниматься библиотекарь?
– Журналы? – старичок воззрился на посетителя поверх очков с круглыми стеклами.
– Что? – не понял Синица. – Нет… Вот… Заяц… Сказали, вам надо.
– А-а… – Коганыч пощупал мех, подергал, погладил. Приговорил, щурясь: – Не очень по качеству. Но я возьму. Сейчас.
Скрывшись за перегородкой, зашуршал чем-то.
Взгляд Синицы упал на конторку. Там в длинном ящичке стояли немногочисленные карточки посетителей. На верхней старательным округлым почерком было выведено: Свинцова Вера Алексеевна. Не в силах побороть любопытство Синица взял карточку, пробежал глазами. Брови его удивленно поползли вверх: председательша брала одну и ту же книгу на протяжении нескольких лет. Бессмертный роман товарища Иллариона «Красный путь». То ли она все не могла произведение осилить, то ли, добравшись до конца, начинала сызнова, но более Вера Алексеевна не читала ничего.
– Вот, – Коганыч утвердил бутыль с мутной жидкостью, – держи.
– Мне бы лучше соли…
– Уфф, – старик поскреб лысину. – Соли-то я и сам горазд сменять. Но не знаю где… Привык уж я расплачиваться одной валютой. Жидкой. От меня тут другого и не ждут. Больше и предложить мне нечего… Возьми уж. А то я, получается, должен буду.
– Ладно, – Синица вздохнул.
Тоже добро. Эту сивуху перегнать можно, всю крепость из нее вынуть. Спирта, конечно, не получить, но, скажем, рану продезинфицировать сгодится. Упрятал самогон в мешок, тесьму затянул. Ну, все, расторговался вроде. Но уходить не спешил, переминался с ноги на ногу.
– А можно… Что-нибудь почитать взять?
– Ну, что за вопрос! – Коганыч просиял. – Конечно! Вы. Вы меня простите. Я уже и забыл, когда что-нибудь просили почитать. Приходят, знаете, за журналами мод. Там женщины полуголые. М-да…
Синица провел рукой по потрепанным корешкам, ощущая тепло бумаги, словно здороваясь с незримыми собеседниками, готовыми по первому требованию поведать свои истории.
– Только, – замялся, – я в поселке не живу…
– Да ничего. Читайте на здоровье. Я на себя запишу…
В узком коридоре Синица столкнулся нос к носу с председательшей.
– Ух-ты! – удивилась та. – Я уж думала, ты издох!
– Я тоже рад вас видеть, Вера Алексеевна. Председательша усмехнулась, мотнула головой:
– Ну, пойдем, ко мне зайдем. Поговорим… – по-старушечьи приставляя ногу, заковыляла по лестнице.
– Ну, пойдемте.
Непреодолимого желания тереть разговоры Синица не испытывал. Уж и солнце за полдень перевалило, в обратку двигать пора давно, да и компания для бесед, чего греха таить, не та. Но выбора особенного у него не оставалось.
– Вот смотрю я на тебя, птица-синица, и не могу понять, что ты за человек. Не пустой ты, не-ет, – Вера Алексеевна хитро погрозила пальцем. – Есть в тебе кость. Чтобы одному в лесу выжить, да еще зимой, волю надо иметь. Ты садись, не стой. Я тоже, знаешь, и плен прошла, и голод. И сыновей схоронила. Троих. Много чего довелось, да. Это не к тому я, чтобы ты меня пожалел. Просто без цели, без веры согнулась бы я, не выдержала. Как бы тяжело ни приходилось, всегда у меня перед глазами путеводная звезда светила. Что бы ни делала, ясно было во имя чего. За родину. За товарища Иллариона. За светлое его учение… А вот что у тебя за душою, а? Не пойму. Ты ж ведь не патриот, признайся!
– Нет, – Синица покачал головой, – не патриот.
– Великая сила в вере. Когда не терзают тебя сомнения, не рвут во все стороны, можно сжаться в точку, в острие сойтись и такие дела сдвинуть, такие свершения. Полторы тыщи народа в поселке. И какого – сам знаешь. Лагерники, уголовники, шваль. Им только дай слабину, покажи колебания – все! Сгинешь без следа. И ни одна специальная комиссия не найдет. А у меня они все, – старушка потрясла кулаком, – вот где! Потому что силы во мне, брат, во стократ больше, чем в каждом из них. Что ни день, то и бегут: баба Вера то, баба Вера се… Здоровые мужики, мужичищи! И я перед ними кто? – Вера Алексеевна показала ноготь. – Сморчок сопливый, тьфу.
Синица молчал.
– И такие есть, кто, отчаявшись, кто, в жизни в этой потерявшись, просят совета. И новой жизнью начинают жить. Ясной, прямой. Не все учение сердцем принимают, не все. Но многие. И не поверишь, счастье светится на их лицах! Радость! Все нипочем с верой! Не тяготят их больше лишения и труд тяжелый, потому что не просто так они теперь живут, а во имя!.. Вот мне, старой, интересно, может, ты недовольство нынешним строем лелеешь, а? Или мысли о мести вынашиваешь? Что у тебя за душой?
– Да ничего, – Синица пожал плечами. – Хотел бы отомстить – отомстил бы. Кому – вопрос. Я просто живу.
– Так чего ж не как все? Не по-людски?
– Простите, не как все или не по-людски?
– Не поняла, – Вера Алексеевна прищурилась.
– Не знаю, как сказать.
– Да уж скажи как-нибудь! Синица вздохнул, потер глаза.
– Я когда в школе учился, к нам в городок гипнотизер приезжал. С гастролями. Вот он добровольцев из зала выводил и фокусы показывал разные. Усадил, значит, посреди сцены на стулья, глаза завязал, попросил оголить запястья. И говорит, что сейчас с целью эксперимента, каждому прижжет руку зажженной сигаретой. Не волноваться просил, потому как, под силой внушения, боли никто не почувствует. Сам, как водится, закурил, а залу показывает обычный карандаш. И карандашом этим каждому в руку ткнул. И что вы думаете? У людей ожоги вздувались! Настоящие! Потом остаться попросил самых смелых и стал им в икры иголки втыкать, здоровые, вот такие! А те смеются, песни поют. Не больно, говорят.
– Это ты к чему?
– К тому, что убедить себя можно в чем угодно. Даже в том, что счастлив… Только обман это все равно… В лагере с нами сидел один, офицер бывший, вот он рассказывал, как в госпитале лежал по ранению. Рядом, на соседнюю койку, полковника положили, танкиста, у него ни рук не было, ни ног. Сестричка, чтобы муки облегчить, ему опиум колола. Вот лежит этот полковник при полном сознании, смеется смехом и говорит, ребята, мол, вы не поверите, я – счастлив! Счастлив! А сам – голова и жопа. Вы спрашиваете, во что я верю? Да черт его знает!.. В то, что убивать нельзя, что брать чужое плохо, что подлость, которую ты в жизни совершил, к тебе вернется эхом, через годы, через десятилетия, у могилы настигнет. Знаю, что так. Почему, сказать не могу, просто знаю. Наверное, это и есть вера – знание без доказательств. Да каждый во что-то верит. В себя, в удачу, в чудо. У кого своей фантазии не хватает, тот у соседа одалживает. Только совсем уж плохо, когда вера превращается в религию. А уверенность – в фанатизм. Когда вместо школ строят храмы. Ах, пардон, народные собрания. Когда детей учат не мыслить, а веровать! Зачем? Да уж не для того, чтобы те были счастливы. Религия – удел рабов! Человек должен быть свободным! Сомневаться должен, искать!.. И еще, каждый вправе жизнь свою прожить так, как хочет. А не так, как какому-то кажется.
– Ах, ты ж гнида, – Вера Алексеевна ласково улыбнулась.
– Ах, ты ж отрыжка гнилая. Да я тебя без суда и следствия. – сухая старушечья лапка расстегнула застежку кобуры.
– Ничего вы мне не сделаете, – Синица поднялся. – Можете. Но не сделаете. Для вас это значит в собственном бессилии расписаться, в бессилии ваших догматов. – Синица ткнул в портрет товарища Иллариона. – Сломать да заставить можно всякого, но вам ведь важно, чтобы я сам. Добровольно.
– Придешь еще!.. – прошипела председательша.
– Приползешь!..
Синица покачал головой.
– Я к тому гипнотизеру желающим в числе первых вызвался. Но отправил он меня обратно. Сказал, внушению не поддаюсь. Так вот.
…К этому месту Синица выходил не раз, распутывая плетенки звериных следов. Почти правильное овальное озеро с черной неподвижной водой. Вокруг вековые разлапистые лиственницы, будто стерегущие покой стражи. В их ветвях безнадежно запутывался ветер, и только роняемые изредка шишечки тревожили недвижное зеркало, казавшееся со стороны плотным и твердым. Сюда почти не пробивалось солнце, и густая тень создавала атмосферу безмятежности и покоя. Помимо воли Синица останавливался здесь, присаживался на пригорок и подолгу просиживал, прикрыв глаза.
Кабаньи лежки и обильно встречающийся помет свидетельствовали о том, что и животных влекла сюда какая-то сила. Вот только не росла здесь ни трава, ни молодые побеги, не было ни дубов, сбрасывающих вкусные желуди, ни зарослей малинника, сулящих укрытие и сладкую ягоду. Лишь каменистый песчаник, усыпанный палой хвоей, да узловатые плети корневищ. Возможно, зверей интересовала какого-то особенного состава вода, ну в самом деле, не отдохнуть же от мирской суеты они сюда приходили.
Синица обернулся на хруст, медленно поднял винтовку. И опустил. По лесу вышагивала косуля с пятнистым детенышем, совсем еще маленьким, недельным или около того. Тот поминутно тыкался в мамкину сиську, смешно складывая домиком длиннющие свои ноги. Пусть живут себе. Перебьется он, с голоду не помрет, рыбы вон наловит. Косуля к воде не пошла. Поглядела по сторонам, попрядала ушами и принялась что-то подбирать с земли. Синица поскреб затылок: камни, что ли?..
И тут его аж на месте подбросило. Ну что там можно подбирать? Вот эти серые голыши. Ну-ка!.. Схватил, попробовал на язык. Мать честная – соленые! И эти – соленые! И вон те. Залежи каменной соли прямо у него под носом, в каком-то получасе хода от избушки. Синица пел и плясал вприсядку. Наверное, найди он золото, не радовался бы так же.
Соляного голыша насобирал Синица целую корзину, пока пер – чуть глаза не вылезли. Соляные слитки дробил, крошку догадался сыпать на плоский камень с ложбинкой, сверху растирал другим. Получалось некое подобие ступки с пестиком. Грязно-белый порошок ссыпал в глиняную плошку. Синица опомнился только под утро, когда перед ним белел бархан, покрывший посудину с краями, а потрескавшиеся пальцы невозможно жгло. Наплевать! Теперь можно не отсчитывать соляные крупинки по одной. Можно вялить мясо, солить в кадушках рыбу, грибы заготавливать. А главное, есть чем торговать с поселком. Вот только придумать бы какой механизм, а то уж больно тяжело перетирать соль вручную.
Синица полоскал в реке саднящие руки и вынашивал замысел о постройке мельницы. А что? Высечь из камня жернова, передачу приладить, ветряк. А лучше – водяную мельницу построить! Течение, вон, бойкое.
Смутная догадка зародилась в душе. А если это на берегу никакая не коптильня… И, опять же, эти непонятные сваи… Ах ты ж, пьяная деревня! Синица бестолково забегал вокруг. Вот под толстым слоем прошлогодней травы отыскалось какое-то зубчатое колесо. Распиленное вдоль бревно с ложбинкой посередине, полуистлевшая конструкция из жердей в прибрежных кустах. Когда Синица споткнулся о вросшее в землю водяное колесо высотою в полтора человеческих роста, сомнения его истаяли окончательно. Здесь уже стояла мельница. И молола она не зерно.
Добытую соль снес Синица в поселок. Стаканом мерил, как семечки. Быстро разошелся мешок. Сменял на две пилы с разной насечкой зубьев, коловорот, стамеску, кило гвоздей, железные скобы, молоток с зубилом. Да еще полкармана мятых рублей приволок. Неохотно брал деньгами, без надобности они в лесу. Но отказать не мог людям, у многих ни кола за душой, только бумажки эти красные.
Разложив на земле найденные фрагменты мельничного механизма, решал Синица головоломку, как сие друг с другом когда-то стыковалось и работало. Разогнал свежей доски, главное колесо перебрал, гнилуху всю выкинул, гребные лопасти сделал новые. Долго искал жернова. Всю округу на карачках исползал – нету. Ну, нету, хоть тресни! Насилу нашел под водой, со дна же передаточную ось поднял. Срубил стены, настелил крышу, дубовый пол поднял. Ел что попало, возился до самой темноты, а после еще вытачивал какую-нибудь хитрую шестерню при свете лампадки. Даже во сне Синица видел устройство крутящего механизма. Он осунулся, похудел, запавшие глаза блестели энтузиазмом параноика – постройка мельницы отнимала, похоже, не только все силы и время, но еще и разум.
– Сдохнешь ведь! – поморщилась Вера Алексеевна.
– Не дождетесь!.. – прошипел Синица и от души хрястнул дверью.
Выйдя на крыльцо, привалился к бревенчатой стене, съехал бессильно. Это что же за сучья страна и сучье время! Отец на востоке лег, в войну красных с желтыми, в первые дни. Он, как заключенный, в составе дисциплинарного батальона укрепрайон строил. Налетела авиация, закидала всех бомбами с газом, и амба! Братская могила. Даже не реабилитировали посмертно. Просто извещение пришло, картонка. Был – нету. Сколько народу положили. Не пойми за что. Тогда на востоке две области у врага отбили и три просрали. На фига, говорят, это победа! Рассказывают, желтые тоже отмечают… Такая вот война случилась с двумя победителями. Домик у них был, маленький, но свой. Когда отца не стало, решили, что жирно им двоим свой домик. Синица в лагерь загремел за то, что сунул в морду однокашнику-илларионовцу, когда тот со сворой таких же пришел их с матерью выселять. Подвязали политику, лишили имени. По полной программе, короче. Мать одна не выдержала. Через три года пришла похоронка. Ничего у него нет теперь, ни семьи, ни дома. Все забрали. Еще и душу его хотят пристроить, суки. Человека, млять, из него сделать! Синица сплюнул.
Тогда-то и всплыла мысль о Ферапонтовой заимке. Оно, конечно, сейчас не май месяц, но солнышко уж ощутимо на весну повернуло, ясным днем плечи припекает и сосульки в рост пошли. Какая, по большому счету, разница, с холоду он двинет, с голоду или в шахте? По крайней мере, хоть свободным поживет. Хоть несколько дней…
Но не загнулся Синица, не окочурился ни через несколько дней, ни позже. То ли бог его какой берег свой, то ли, правда, нынче среди людей хуже, чем в диком лесу, но пока все с точностью до наоборот получалось. Как-то на свое отражение глянул в крошечном закопченном оконце – даже отожрался, щеки появились. Рожа покруглела, в организме сила появилась и в глазах блеск. Это, Синица решил, все не иначе, с того шалелого медведя.
Без дела не сидел он. Надрал драни еловой, залатал крышу. Угол завалившийся поправил, на лаги поднял. Неудобно одному конечно, но справился. С помощью топора, сложной системы рычагов и подпорок да волшебных выражений. Чтобы в снег рыхлый не проваливаться на ходу, сплел из прибрежного лозняка снегоступы, похожие на теннисные ракетки, и в них шуршал по округе быстрее финского лыжника.
Когда развеснелось и протаял на речке лед, озаботился Синица насчет добыть рыбки. В куче хлама в сарае отыскал кусок капроновой бечевы, из нее сплел лесу. Сапожные гвоздики, позаимствованные из подошвы разодранного кирзача, сгодились на крючки. Прокалил их Синица на огне, чтобы не гнулись, зазубрины насек. Из оловянной ложки, в той же куче найденной, наплавил грузила, получились самодельные мормышки. К соблазнению таежной рыбы подошел Синица со всем тщанием. Червей наковырял, каких-то личинок из трухлявого пня, изловил пару не в меру ранних кузнечиков. Долго выбирал место на реке, чтобы и омуток присутствовал, и стремнинка с обратным током. Ноги промочил, изодрался о бурелом, в конце концов пристроился кое-как на вывороченной с корнем сосне, забросил свою нехитрую снасточку и стал ждать. Первая же поклевка едва не вырвала удилище из рук. На крючке бился, переливаясь радугой, таймень килограмма в три. Не веря в свое счастье, Синица повторил попытку и вывернул второго такого же. В третий заброс последовал рывок такой силы, что от капроновой плетенки остался только распушенный хвост.
Клевало везде. На что попало и в любое время суток. Под валунами, на стремнине, на отмели с цветными камушками в половину локтя глубиной. Спустя неделю рыбалка уже выглядела примерно так: Синица бросал на плиту котелок и шлепал к воде. Там у разрушенной коптильни на берегу сварганил он дощатые мосточки, используя кем-то когда-то вкачанные в речное дно сваи. Удобно присаживался на колодку, не утруждая себя поисками приманки, забрасывал удилище с пустой мормышкой и делал движение вправо-влево. Если клев был не очень, отковыривал с настила чешуйку, прилаживал на крючок. Против такого соблазна рыба уже устоять не могла. Из всех ее видов Синица различал два: хариуса и тайменя. Все остальное именовал про себя белью, не выделяя отдельно чира, пелядь, нельму. И бог весть еще что. Здесь же на мостках чистил улов, сбрасывал внутренности в воду, от чего та вспенивалась буруном, и нес рыбу в дом, где к тому времени успевал закипеть котелок. Когда по первости случалось перестараться, и улов никак не желал утрамбовываться в посуду, вынимал отдельно хариуса, просаливал, заворачивал в мокрую тряпочку и оставлял на пару часов на солнце. А на тот омуток Синица больше не ходил. Оттуда периодически плескало так, что впору было брать с собой не удочку, а винтовку.
Спустя некоторое время случилась совершеннейшая оказия. Спустившись однажды к реке, Синица попросту не узрел там воды. Все пространство занимала поднимающаяся на нерест рыба. Отливая серебром на солнце, выстреливала из воды, билась о камни, выбрасывалась на берег. Росомаха бурлила ключом. Не отдавая себе отчета в действиях, Синица залез по колено в ледяную воду и за полчаса голыми руками вынул рыбы столько, что можно было кормиться ею весь год, более ни на что не размениваясь. Можно было бы кормиться. Если бы Синица догадался устроить ледник или запасти соли. А так всему этому добру с икрой суждено благополучно стухнуть. Чертыхаясь про себя, Синица ногами сбрасывал рыбу обратно.
Когда нерест прошел, два дня ничего не ловилось вообще. Потом прежний клев постепенно вернулся. И откуда-то густо потянуло тухлятиной.
Природа неприятного запаха отыскалась быстро. Синица поднялся вверх по течению и узрел картину, достойную пера живописца: на горе рыбы с отъеденными головами, навзничь раскинув лапы, лежал молодой мишка, обожравшийся настолько, что не мог шевелиться. Синица осторожно потыкал стволом – живой, дергает в ответ пяткой. Рассмеялся да оставил его с богом. Оклемается – уползет.
Коротая долгие вечера, Синица столкнулся с проблемой освещения. Солнечный свет не мясо, в ларь не запасешь. Синица озаботился созданием переносного светильника, удобного, долгоиграющего и более безопасного в пожарном отношении, чем смоляная лучина. Собственно, конструкция самой фитильной лампы проста, соорудить ее нетрудно, дело стало за горючей жидкостью. Не набегаешься за керосином в поселок, да выменять его еще попробуй-ка. Припрятан один пузырек в дальнем углу, так это на крайний случай, мало ли что. Вопрос этот не давал Синице покоя и со временем превратился в навязчивую идею.
Перетопленный животный жир, в принципе, годился. Но крайне немного носили его при себе животные, да еще с зимы. Заяц и кабан – это ж не тюлень и не кит. Косуля, так та вообще постная, как монашка. Еще из горючих жидкостей Синица знал нефть. Возможно, она даже залегала совсем рядом в несметных количествах, в каком-нибудь полукилометре под ногами. Синица просыпался ночью и ловил себя на том, что всерьез размышляет, как пробурить шахту. Но решение отыскалось на поверхности.
Начал Синица с того, что надрал бересты. Из выскобленных от сора листов свернул десятка три кульков, вроде тех, в которые развешивают конфеты в продторге. Кульки эти приладил на хорошие дебелые сосны, предварительно сняв на узком участке ствола кору и нацарапав косые борозды – стоки для смолы. Покуда смола собиралась, можно было заняться изготовлением перегонного аппарата.
Есть такое дерево – стланик. Растет там, где расти не может ничто, на голых камнях, на глине. Высотою оно в полметра, землю покрывает густой непроходимой сетью, сравнимой с полосой препятствий. Синице-то само дерево без надобности, а вот под ним кое-где пласты красной глины, такой плотности пласты, что рубить их пришлось топором, иначе не отковырять ни кусочка. Глину Синица замесил с водой, долго топтал босыми ногами, разминал до однородной массы. Затем начал лепить перегонный куб. Собственно, на куб посудина походило мало, а все больше формой своей напоминала невозможно мятое яйцо, состоящее к тому же из двух половинок: снимающаяся крышка с газоотводной трубкой, похожая на шапочку сказочного гнома, и нижняя емкость для загрузки экстракта. Без опыта, без сноровки, без гончарного круга Синица с горем пополам изготовил три перегонных жбана, из которых обжиг перенес лишь один.
Когда смолы накопилось достаточно, Синица приступил к эксперименту, не сильно, впрочем, надеясь на успех. Заполненную посудину установил на огонь, заткнул воздухоотвод грубым шинельным отрезом и принялся ждать. Однако результат превзошел все ожидания. Едва в жбане забулькало, тряпочка стала мокрой. Ежеминутно Синица отжимал ее в подготовленную емкость. За ночь перегонка расслоилась, вода осела книзу, а скипидар, ради которого и затевалась упомянутая процедура, выдавило вверх. Аккуратно слив верхний слой, Синица получил заветное топливо для лампадки. Фитиль горел ярко, долго, скипидар тем только и уступал керосину, что немного чадил. Зато добыть такого добра можно хоть цистерну, стоит лишь обкатать технологию.
Но полностью перейти к автономному существованию Синица не мог. Еще требовались спички, подходящие к концу, кое-какой инструмент, одежда, обувь, а главное – соль. Без нее не заготовить запасов. Значит, намечался визит в совхоз. Синица собрал все, что мог предложить на мену: несколько заячьих шкурок, две поллитровки лиственничного скипидара да несколько напластанных филейными частями тайменей, переложенных для пущей сохранности крапивой. Хариус он, конечно, ценится повыше, но уж больно нежный, пропадет в дороге. Плотно подзакусив, Синица отправился в путь с обеда, намереваясь заночевать в лесу, а утром выйти к поселку.
– …Стой, кто идет!
– Иди ты в жопу! – добродушно отмахнулся Синица. Вертухай поскреб переносицу, пробормотал озадаченно:
– Че-то я тебя раньше не видел…
Но отстал. Уж больно уверенно Синица его отшил. Явно местный. Да и приблатненный какой-то, не иначе.
У продторга было многолюдно. Тут, судя по всему, варилось не только торговище, но и что-то вроде поселкового бродвея. В воздухе густо витали сивушные пары, здесь резались в карты, вот плотным кольцом обступили схватку двух тощих петухов, кого-то повели под руки с разбитой мордой, ни дать ни взять – место культурного отдыха.
– Че народу-то столько? – поинтересовался Синица у какого-то бородатого мужика.
– Сколько? – не понял тот.
– Ну, на работу не надо, что ли, никому?
– Дык воскресенье сегодня, е-мое!.. Тоже, дядя…
Едва Синица распустил тесемку мешка, как к нему подвалило двое молодых в прыщавую крапинку:
– Хавчик есть?
Шестерки чьи-то. На стол пахану собирают, знаем.
– Ну-у… рыба вот, – Синица подрастерялся.
– Ух ты! Покаж! Не тухлая?.. Нет?.. Че просишь?
– Спички.
– Спички? – прыщавые переглянулись. – Сколько?
– Три упаковки. Ну, полтораста коробок.
– Полтора рубля, что ли?.. За все?.. Стой тут!
С ним даже не стали торговаться. Видимо, запросил Синица совсем уж неприлично низкую цену. Один прыщавый куда-то поскакал, второй остался неподалеку, вполглаза приглядывая, чтобы рыбка не уплыла.
С Синицей расплатились честно, без обмана. Рюкзак здорово полегчал, настроение улучшилось: пошла торговля-то!
– Скипидару не надо, ребят?
– Нет, не пьем. Шутят еще. Видали?
– В продторге вроде берут…
– Ну, спасибо за наколку.
В продторге пахло уксусом и крысиным ядом, сквозь мутное, засиженное мухами окошко едва пробивался дневной свет. За исцарапанном, бог весть в чем угвазданном прилавке скучали двое продавцов: молодой и постарше. Предупредили с порога:
– Водки нет.
– Сочувствую, – согласился Синица. – Скипидар от населения принимаете?
– Ну, принимаем, – молодой пожал плечами. – Сколько есть?
– Литр.
– Литр? – молодой хмыкнул. – Девятнадцать копеек. Литр.
Синица вздохнул: кто ж знал?
– Давай!..
Не обратно же тащить?
Молодой принял бутылки, откупорил, намереваясь перелить в большой железный жбан, заткнутый деревянной пробкой.
– Стоять!
Рука его замерла на подлете.
Продавец постарше подорвался с места, проворно выхватил бутыль, принюхался. Обмакнул палец, попробовал на язык.
– Лиственничный? Синица кивнул.
– Фаршмачник ты! – старый накинулся на молодого. – Добрый продукт в общую парашу! Учишь тебя, учишь… Это ж нектар! Лекарство! Поясницу растирать можно, от ушибов… Ой, лабух!..
– А я че? – пожал плечами тот.
– А я че? – передразнил старый. – Уйди ты с глаз!..
Синица знал, о чем речь. Местные получали скипидар иначе. Смолистые чурки укладывали в возгонную печь, обливали бензином, и нате. Выход в литрах. Синице-то для освещения сгодился бы и такой, да бензина у него не было.
Старый продавец оглядел Синицу с головы до ног, остановился на растоптанных валенках.
– На сапоги сменяю, хочешь?
– Мне бы соли.
– Соли нет, – старый крякнул. – Не завезли в этом году. Забыли.
– Твою дивизию. Как же без соли?
– Да что без соли! – встрял молодой. – Водки нет!..
– Ну, может, у кого есть в заначке, поспрошай. На вот, прикинь по ноге.
Не новые, но крепкие кирзачи пришлись впору. Синица покрутил ногой и изобразил неуклюжую попытку торговаться:
– Ну, а за вторую бутылку-то что дашь?
– За вторую бутылку – второй сапог.
Синица махнул рукой. Без шансов. И то ладно: уж лето скоро, а он в валенках.
– Шкурки заячьи надо?
– Не, не берем.
– Коганычу снеси, – посоветовал молодой. – Он шапки шьет, рукавицы. Библиотекарь наш.
Поселковая библиотека располагалась в здании конторы в угловой комнате на первом этаже. За конторкой восседал благообразного вида старичок с седой окладистой бородкой, в овчинной безрукавке, читал пухлый томик. В самом деле, чем еще может заниматься библиотекарь?
– Журналы? – старичок воззрился на посетителя поверх очков с круглыми стеклами.
– Что? – не понял Синица. – Нет… Вот… Заяц… Сказали, вам надо.
– А-а… – Коганыч пощупал мех, подергал, погладил. Приговорил, щурясь: – Не очень по качеству. Но я возьму. Сейчас.
Скрывшись за перегородкой, зашуршал чем-то.
Взгляд Синицы упал на конторку. Там в длинном ящичке стояли немногочисленные карточки посетителей. На верхней старательным округлым почерком было выведено: Свинцова Вера Алексеевна. Не в силах побороть любопытство Синица взял карточку, пробежал глазами. Брови его удивленно поползли вверх: председательша брала одну и ту же книгу на протяжении нескольких лет. Бессмертный роман товарища Иллариона «Красный путь». То ли она все не могла произведение осилить, то ли, добравшись до конца, начинала сызнова, но более Вера Алексеевна не читала ничего.
– Вот, – Коганыч утвердил бутыль с мутной жидкостью, – держи.
– Мне бы лучше соли…
– Уфф, – старик поскреб лысину. – Соли-то я и сам горазд сменять. Но не знаю где… Привык уж я расплачиваться одной валютой. Жидкой. От меня тут другого и не ждут. Больше и предложить мне нечего… Возьми уж. А то я, получается, должен буду.
– Ладно, – Синица вздохнул.
Тоже добро. Эту сивуху перегнать можно, всю крепость из нее вынуть. Спирта, конечно, не получить, но, скажем, рану продезинфицировать сгодится. Упрятал самогон в мешок, тесьму затянул. Ну, все, расторговался вроде. Но уходить не спешил, переминался с ноги на ногу.
– А можно… Что-нибудь почитать взять?
– Ну, что за вопрос! – Коганыч просиял. – Конечно! Вы. Вы меня простите. Я уже и забыл, когда что-нибудь просили почитать. Приходят, знаете, за журналами мод. Там женщины полуголые. М-да…
Синица провел рукой по потрепанным корешкам, ощущая тепло бумаги, словно здороваясь с незримыми собеседниками, готовыми по первому требованию поведать свои истории.
– Только, – замялся, – я в поселке не живу…
– Да ничего. Читайте на здоровье. Я на себя запишу…
В узком коридоре Синица столкнулся нос к носу с председательшей.
– Ух-ты! – удивилась та. – Я уж думала, ты издох!
– Я тоже рад вас видеть, Вера Алексеевна. Председательша усмехнулась, мотнула головой:
– Ну, пойдем, ко мне зайдем. Поговорим… – по-старушечьи приставляя ногу, заковыляла по лестнице.
– Ну, пойдемте.
Непреодолимого желания тереть разговоры Синица не испытывал. Уж и солнце за полдень перевалило, в обратку двигать пора давно, да и компания для бесед, чего греха таить, не та. Но выбора особенного у него не оставалось.
– Вот смотрю я на тебя, птица-синица, и не могу понять, что ты за человек. Не пустой ты, не-ет, – Вера Алексеевна хитро погрозила пальцем. – Есть в тебе кость. Чтобы одному в лесу выжить, да еще зимой, волю надо иметь. Ты садись, не стой. Я тоже, знаешь, и плен прошла, и голод. И сыновей схоронила. Троих. Много чего довелось, да. Это не к тому я, чтобы ты меня пожалел. Просто без цели, без веры согнулась бы я, не выдержала. Как бы тяжело ни приходилось, всегда у меня перед глазами путеводная звезда светила. Что бы ни делала, ясно было во имя чего. За родину. За товарища Иллариона. За светлое его учение… А вот что у тебя за душою, а? Не пойму. Ты ж ведь не патриот, признайся!
– Нет, – Синица покачал головой, – не патриот.
– Великая сила в вере. Когда не терзают тебя сомнения, не рвут во все стороны, можно сжаться в точку, в острие сойтись и такие дела сдвинуть, такие свершения. Полторы тыщи народа в поселке. И какого – сам знаешь. Лагерники, уголовники, шваль. Им только дай слабину, покажи колебания – все! Сгинешь без следа. И ни одна специальная комиссия не найдет. А у меня они все, – старушка потрясла кулаком, – вот где! Потому что силы во мне, брат, во стократ больше, чем в каждом из них. Что ни день, то и бегут: баба Вера то, баба Вера се… Здоровые мужики, мужичищи! И я перед ними кто? – Вера Алексеевна показала ноготь. – Сморчок сопливый, тьфу.
Синица молчал.
– И такие есть, кто, отчаявшись, кто, в жизни в этой потерявшись, просят совета. И новой жизнью начинают жить. Ясной, прямой. Не все учение сердцем принимают, не все. Но многие. И не поверишь, счастье светится на их лицах! Радость! Все нипочем с верой! Не тяготят их больше лишения и труд тяжелый, потому что не просто так они теперь живут, а во имя!.. Вот мне, старой, интересно, может, ты недовольство нынешним строем лелеешь, а? Или мысли о мести вынашиваешь? Что у тебя за душой?
– Да ничего, – Синица пожал плечами. – Хотел бы отомстить – отомстил бы. Кому – вопрос. Я просто живу.
– Так чего ж не как все? Не по-людски?
– Простите, не как все или не по-людски?
– Не поняла, – Вера Алексеевна прищурилась.
– Не знаю, как сказать.
– Да уж скажи как-нибудь! Синица вздохнул, потер глаза.
– Я когда в школе учился, к нам в городок гипнотизер приезжал. С гастролями. Вот он добровольцев из зала выводил и фокусы показывал разные. Усадил, значит, посреди сцены на стулья, глаза завязал, попросил оголить запястья. И говорит, что сейчас с целью эксперимента, каждому прижжет руку зажженной сигаретой. Не волноваться просил, потому как, под силой внушения, боли никто не почувствует. Сам, как водится, закурил, а залу показывает обычный карандаш. И карандашом этим каждому в руку ткнул. И что вы думаете? У людей ожоги вздувались! Настоящие! Потом остаться попросил самых смелых и стал им в икры иголки втыкать, здоровые, вот такие! А те смеются, песни поют. Не больно, говорят.
– Это ты к чему?
– К тому, что убедить себя можно в чем угодно. Даже в том, что счастлив… Только обман это все равно… В лагере с нами сидел один, офицер бывший, вот он рассказывал, как в госпитале лежал по ранению. Рядом, на соседнюю койку, полковника положили, танкиста, у него ни рук не было, ни ног. Сестричка, чтобы муки облегчить, ему опиум колола. Вот лежит этот полковник при полном сознании, смеется смехом и говорит, ребята, мол, вы не поверите, я – счастлив! Счастлив! А сам – голова и жопа. Вы спрашиваете, во что я верю? Да черт его знает!.. В то, что убивать нельзя, что брать чужое плохо, что подлость, которую ты в жизни совершил, к тебе вернется эхом, через годы, через десятилетия, у могилы настигнет. Знаю, что так. Почему, сказать не могу, просто знаю. Наверное, это и есть вера – знание без доказательств. Да каждый во что-то верит. В себя, в удачу, в чудо. У кого своей фантазии не хватает, тот у соседа одалживает. Только совсем уж плохо, когда вера превращается в религию. А уверенность – в фанатизм. Когда вместо школ строят храмы. Ах, пардон, народные собрания. Когда детей учат не мыслить, а веровать! Зачем? Да уж не для того, чтобы те были счастливы. Религия – удел рабов! Человек должен быть свободным! Сомневаться должен, искать!.. И еще, каждый вправе жизнь свою прожить так, как хочет. А не так, как какому-то кажется.
– Ах, ты ж гнида, – Вера Алексеевна ласково улыбнулась.
– Ах, ты ж отрыжка гнилая. Да я тебя без суда и следствия. – сухая старушечья лапка расстегнула застежку кобуры.
– Ничего вы мне не сделаете, – Синица поднялся. – Можете. Но не сделаете. Для вас это значит в собственном бессилии расписаться, в бессилии ваших догматов. – Синица ткнул в портрет товарища Иллариона. – Сломать да заставить можно всякого, но вам ведь важно, чтобы я сам. Добровольно.
– Придешь еще!.. – прошипела председательша.
– Приползешь!..
Синица покачал головой.
– Я к тому гипнотизеру желающим в числе первых вызвался. Но отправил он меня обратно. Сказал, внушению не поддаюсь. Так вот.
…К этому месту Синица выходил не раз, распутывая плетенки звериных следов. Почти правильное овальное озеро с черной неподвижной водой. Вокруг вековые разлапистые лиственницы, будто стерегущие покой стражи. В их ветвях безнадежно запутывался ветер, и только роняемые изредка шишечки тревожили недвижное зеркало, казавшееся со стороны плотным и твердым. Сюда почти не пробивалось солнце, и густая тень создавала атмосферу безмятежности и покоя. Помимо воли Синица останавливался здесь, присаживался на пригорок и подолгу просиживал, прикрыв глаза.
Кабаньи лежки и обильно встречающийся помет свидетельствовали о том, что и животных влекла сюда какая-то сила. Вот только не росла здесь ни трава, ни молодые побеги, не было ни дубов, сбрасывающих вкусные желуди, ни зарослей малинника, сулящих укрытие и сладкую ягоду. Лишь каменистый песчаник, усыпанный палой хвоей, да узловатые плети корневищ. Возможно, зверей интересовала какого-то особенного состава вода, ну в самом деле, не отдохнуть же от мирской суеты они сюда приходили.
Синица обернулся на хруст, медленно поднял винтовку. И опустил. По лесу вышагивала косуля с пятнистым детенышем, совсем еще маленьким, недельным или около того. Тот поминутно тыкался в мамкину сиську, смешно складывая домиком длиннющие свои ноги. Пусть живут себе. Перебьется он, с голоду не помрет, рыбы вон наловит. Косуля к воде не пошла. Поглядела по сторонам, попрядала ушами и принялась что-то подбирать с земли. Синица поскреб затылок: камни, что ли?..
И тут его аж на месте подбросило. Ну что там можно подбирать? Вот эти серые голыши. Ну-ка!.. Схватил, попробовал на язык. Мать честная – соленые! И эти – соленые! И вон те. Залежи каменной соли прямо у него под носом, в каком-то получасе хода от избушки. Синица пел и плясал вприсядку. Наверное, найди он золото, не радовался бы так же.
Соляного голыша насобирал Синица целую корзину, пока пер – чуть глаза не вылезли. Соляные слитки дробил, крошку догадался сыпать на плоский камень с ложбинкой, сверху растирал другим. Получалось некое подобие ступки с пестиком. Грязно-белый порошок ссыпал в глиняную плошку. Синица опомнился только под утро, когда перед ним белел бархан, покрывший посудину с краями, а потрескавшиеся пальцы невозможно жгло. Наплевать! Теперь можно не отсчитывать соляные крупинки по одной. Можно вялить мясо, солить в кадушках рыбу, грибы заготавливать. А главное, есть чем торговать с поселком. Вот только придумать бы какой механизм, а то уж больно тяжело перетирать соль вручную.
Синица полоскал в реке саднящие руки и вынашивал замысел о постройке мельницы. А что? Высечь из камня жернова, передачу приладить, ветряк. А лучше – водяную мельницу построить! Течение, вон, бойкое.
Смутная догадка зародилась в душе. А если это на берегу никакая не коптильня… И, опять же, эти непонятные сваи… Ах ты ж, пьяная деревня! Синица бестолково забегал вокруг. Вот под толстым слоем прошлогодней травы отыскалось какое-то зубчатое колесо. Распиленное вдоль бревно с ложбинкой посередине, полуистлевшая конструкция из жердей в прибрежных кустах. Когда Синица споткнулся о вросшее в землю водяное колесо высотою в полтора человеческих роста, сомнения его истаяли окончательно. Здесь уже стояла мельница. И молола она не зерно.
Добытую соль снес Синица в поселок. Стаканом мерил, как семечки. Быстро разошелся мешок. Сменял на две пилы с разной насечкой зубьев, коловорот, стамеску, кило гвоздей, железные скобы, молоток с зубилом. Да еще полкармана мятых рублей приволок. Неохотно брал деньгами, без надобности они в лесу. Но отказать не мог людям, у многих ни кола за душой, только бумажки эти красные.
Разложив на земле найденные фрагменты мельничного механизма, решал Синица головоломку, как сие друг с другом когда-то стыковалось и работало. Разогнал свежей доски, главное колесо перебрал, гнилуху всю выкинул, гребные лопасти сделал новые. Долго искал жернова. Всю округу на карачках исползал – нету. Ну, нету, хоть тресни! Насилу нашел под водой, со дна же передаточную ось поднял. Срубил стены, настелил крышу, дубовый пол поднял. Ел что попало, возился до самой темноты, а после еще вытачивал какую-нибудь хитрую шестерню при свете лампадки. Даже во сне Синица видел устройство крутящего механизма. Он осунулся, похудел, запавшие глаза блестели энтузиазмом параноика – постройка мельницы отнимала, похоже, не только все силы и время, но еще и разум.