Страница:
Альманах Бориса Стругацкого
Полдень XXI век, июль (67), 2010
Колонка дежурного по номеру
Поздравляю себя! – написал Иосиф Бродский. – Сколько лет проживу, ничего мне не надо. Сколько лет проживу, столько дам за стакан лимонада.
Получилось – 56. И счетчик сразу раскрутился обратно: вот уже натикал 14 сдачи. Так дешев лимонад. Все литераторы в подлунной завидуют Иосифу Бродскому. Особенно – поэты. Некоторые – до потери лица. Не из-за Нобелевской, конечно, куда она денется – и не нужна на фиг. А – как свалил. По-быстрому. По-американски. Успев сказать, что нельзя его больше любить, – и не дав ответить. А также никому не доставив долгожданного праздника носоглотки – с улыбкой искреннего прискорбия вздохнуть: увы! у нас непобедимых нет! Ушел, как пришел, – последним гением. Что бы ни значило это слово, больше не нужное.
Самое главное – прежде, чем позабыл код доступа к тому участку мозга, где мысль иногда вдруг идет, как игроку – карта, и требует от внутреннего голоса неиспользованных частот. И теперь ему даже юбилей не страшен. Пускай изучают, на здоровье, – с кем спал и какие применял средства стиля.
Кстати о средствах: он был наш, он писал фантастику. (Между прочим – самую настоящую: «Post aetatem nostram», «Мрамор», «Демократия!») Вот только догмат о множественности миров не был для него лит. приемом: Бродский чувствовал единственность мира как его роковой изъян. И как залог неизбежно горестной участи человека.
Вечно мы ставим на комплексное число вида x + iy – и вечно проигрываем, потому что в реальности – не как в математике – y, увы, всегда = 0, и т. н. мнимая единица (i) не пляшет. Некоторым умам это причиняет боль. Бродский описывал мир как боль и представление. Не как то, что есть. А как то, что нам остается. Если из всего вычесть всё, чего нет, останется только то, что есть, – и это всё. За каждой вещью тянется подобный тени темный след одного из модусов ее небытия.
Я думаю, с Бродским случилось вот что. Всю жизнь он наугад набирал номер Создателя Вселенной. После стотысячного гудка раздался щелчок, и автоответчик сказал: меня нет. А жизнь превратилась в фантастический роман и скоро кончилась.
Как странно – только сейчас вспомнил – первое прочитанное мною (в 1960-м) стихотворение Бродского:
Самуил Лурье 24 мая
Получилось – 56. И счетчик сразу раскрутился обратно: вот уже натикал 14 сдачи. Так дешев лимонад. Все литераторы в подлунной завидуют Иосифу Бродскому. Особенно – поэты. Некоторые – до потери лица. Не из-за Нобелевской, конечно, куда она денется – и не нужна на фиг. А – как свалил. По-быстрому. По-американски. Успев сказать, что нельзя его больше любить, – и не дав ответить. А также никому не доставив долгожданного праздника носоглотки – с улыбкой искреннего прискорбия вздохнуть: увы! у нас непобедимых нет! Ушел, как пришел, – последним гением. Что бы ни значило это слово, больше не нужное.
Самое главное – прежде, чем позабыл код доступа к тому участку мозга, где мысль иногда вдруг идет, как игроку – карта, и требует от внутреннего голоса неиспользованных частот. И теперь ему даже юбилей не страшен. Пускай изучают, на здоровье, – с кем спал и какие применял средства стиля.
Кстати о средствах: он был наш, он писал фантастику. (Между прочим – самую настоящую: «Post aetatem nostram», «Мрамор», «Демократия!») Вот только догмат о множественности миров не был для него лит. приемом: Бродский чувствовал единственность мира как его роковой изъян. И как залог неизбежно горестной участи человека.
Вечно мы ставим на комплексное число вида x + iy – и вечно проигрываем, потому что в реальности – не как в математике – y, увы, всегда = 0, и т. н. мнимая единица (i) не пляшет. Некоторым умам это причиняет боль. Бродский описывал мир как боль и представление. Не как то, что есть. А как то, что нам остается. Если из всего вычесть всё, чего нет, останется только то, что есть, – и это всё. За каждой вещью тянется подобный тени темный след одного из модусов ее небытия.
Я думаю, с Бродским случилось вот что. Всю жизнь он наугад набирал номер Создателя Вселенной. После стотысячного гудка раздался щелчок, и автоответчик сказал: меня нет. А жизнь превратилась в фантастический роман и скоро кончилась.
Как странно – только сейчас вспомнил – первое прочитанное мною (в 1960-м) стихотворение Бродского:
Ему прислали.
…полудетективный сюжет, именуемый – жизнь.
Пришлите мне эту книгу со счастливым концом!
Самуил Лурье 24 мая
1
Истории, Образы, Фантазии
Евгений Акуленко
Соль земли
Повесть
Вот он, дубок, под самым носом рос. Вон еще один. И еще… Зараза! Синица присел на колени, рукавицей разгреб снег у комля, придирчиво осмотрел узловатый ствол. Столько кругов отмерил… На гору даже лазал, по ту сторону реки ходил – дудки! А тут выскочил за дровишками, сухостоиной разжиться – нате, пожалуйста.
Синица что-то повертел в уме, прищурился, обухом постучал, раздумывая. Не любил он деревья ронять просто так. Не то чтобы жалко, нет. Вон их вокруг – море. Стена. Тьма-тьмущая. А бывает, свалит сгоряча, не подумав, – кошки на душе скребут. Ладно бы какую дебелую палку в обхват, так ведь и поросль в руку, что по меркам местным так, сорняк. Стоит, смотрит на пенек и понимает, обратно не приставишь уже. Почему выходило так, не мог сказать. Зато если суждено в дело дереву пойти – ничего. Даже наоборот, легкость по телу разливалась, бодрячок. Мол, какой-то нужде оно послужить готово и вроде как согласно расстаться с корневищем в обмен на ту, новую жизнь. В столешнице ли, в стене ли сруба, в стропильном брусе.
Синица высморкался, пошмыгал носом и мотнул головой: годится! Размахнулся топором и крякнул. После мягкой сосны дубок каменным показался. Пока рубил, семь потов сошло, кости заныли. Синица стащил шапку, отер лицо снегом. Добрая выйдет ложа, если здесь отнять и здесь. Ровный кусок, без наростов, без гнили. Синица пожевал веточку, прислушиваясь к ощущениям. И улыбнулся: будет прок!
Машинка ему досталась в обмен на три банки тушенки и пачку папирос «Дымок». У продторга в поселке варилось стихийное торговище, местный толчок. Прилавков не было, менялы перетаптывались с ноги на ногу, стукались плечами и потряхивали товаром, как баба младенцем. Да так же вполголоса приговаривали, чего у них и почем. Синица искал ружье. Ружьишко. Какую завалящую, разбитую «тулку». Что-нибудь искал, потому что нельзя в тайге без ружья. В тайге без ружья – край. Цену давал хорошую: пятнадцать свиных банок, почти все, что отоварил на выходной паек, махорки брикет, сахарную голову, бутылку керосина. Кто бы и рад руки погреть, линяли в тень, едва его синюю фуфайку с затертым номером завидев. Ну его в пень, шепнет кто патрулю – мало не покажется. Ни продавцу, ни покупателю. Потому как не полагалось лагерным, хоть и бывшим, оружие. И не волнует никого, что полпоселка тут таких отставников.
Пристал к Синице один старик. Вцепился в рукав и, по сторонам озираясь, дышит в лицо сивушным маслом, пойдем, мол, со мной. Есть, мол, для тебя, парень, вариант. Петлял дед минут сорок. Чьими-то огородами, заборами, через заднее крыльцо, через товароведа, через дыру в колючке привел на совхозную ферму. Синица уже и сам не рад, что ввязался, тискает в кармане заточку, готовится к худшему. Сейчас, думает, отоварят по темени подельники дедовы, материальные ценности конфискуют, а тело в сраную яму. А хоть сторожа захомутают, и доказывай потом… А учитывая казенную справку в кармане, могут и в расход… В полутемной каптерке из немыслимого закута, затворив крепкий закрученный матерок, извлек дед грязный горошчатый сверток, отряхнул кое-как от соломы, путаясь заскорузлыми пальцами, развернул:
– Вот, – говорит, – машинка…
Синица глянул и вздохнул. Внутри мешанина деталей каких-то, пружинки, планки, патроны из мятых картонных коробок тут же. Все в трухе, в сенном соре, налипшим на смазку.
– Дед! Мне ружье надо, а не конструктор. И не часы настенные с гирьками.
– Ты что! – старик понизил голос. – Это ж «манлихер»! Машина!.. Еще дед мой в гражданскую привез. Вот, гляди, – синий ноготь поскоблил металл, – фирма!..
Синица покрутил в руках ствол с затворной коробкой длиной, наверное, в метр, разглядел замысловатый вензель и цифры: одна тысяча восемьсот девяносто пять.
– Ну, на хера мне эта мухобойка?
– Возьми, – дед погрустнел. – Недорого уступлю. Синица колебался. На оружие груда запчастей и впрямь походила мало. Но был ли у него выбор?
– Тут, поди, и детали-то не все? Растерял, поди, половину?
– Все тут! – заверил дед. – Товарищем Илларионом клянусь! Попасть мне в чистку… Бери!
Синица взял. У себя на заимке при свете лучины, суконным отрезом старой шинели отполировал до зеркального блеска ствол, разложив на тряпице железки, как шаман кости, со всем тщанием отскипидарил каждую вплоть до самого мелкого винтика, за неимением ружейной смазки используя дважды перетопленные куски сала из тушенки. Впрочем, тушенка была настолько дрянной и так разила машинным маслом, что слипшийся желтый конгломерат по стенкам и впрямь мог оказаться ружейной смазкой, несмотря на полустершийся накат, уверявший, что при производстве якобы не обошлось без свиньи. С помощью сточенной из гвоздя отвертки, заостренного напильника и топора Синица собрал запчасти воедино. Он откидывался на охапке сена, прикрывал глаза, а пальцы плясали по тусклому металлу, запоминая каждый выступ, каждую засечку, трогая предохранитель и спусковую скобу, в бесчисленный раз заряжая и разряжая патронную пачку. Плевать, что сквозь дыры в крыше глядит небо, а под просевший угол наметает сугроб сквозь щели в разъехавшемся полу, плевать, что уже почти нечего есть и едва греет прогоревшая, нещадно коптящая буржуйка. Главное, теперь у него есть винтовка. Все остальное после.
Восьмимиллиметровые патроны выглядели живыми, но, пролежав семьдесят лет, доверия не внушали. Синица всем сердцем надеялся, что хоть половина из них не даст осечки, и доисторическая мухобойка все же сложит кабана метров с пятидесяти.
Испытывать винтовку без ложемента Синица не спешил. Вообще, у него крепла мысль, что старушка, выражаясь языком лагерным, так и осталась целкой, невзирая на свой преклонный возраст и три минувшие войны. От такого оружия можно было ожидать чего угодно. Воображение рисовало разорванную в руках коробку или затвор, влетающий в лоб. Но все эти опасения разом отошли на второй план, когда ближайшей же ночью на заимку пожаловал незваный гость.
Спал Синица чутко. А тут вообще в таежной глуши тишина густая. Иной раз так на уши придавит, что срочно требуется или кашлянуть, или промурлыкать чего под нос. Короче, когда снаружи захрустел снег, Синица чуть не наделал в штаны. Принесла нелегкая. Шатается вокруг, не уходит. Не человек. Люди не тянут так шумно воздух носом, не скребутся в стенку и не взрыкивают. Синица догадался, кто там снаружи. Но от этого легче не стало.
Откуда он взялся – черт его знает, зимой медведи спят. Синица, когда только отыскал заимку, подивился устройству входной двери. Снаружи та закрывалась на чепок, видать, от пронырливого зверья да чтобы в отсутствие хозяина ветром не гоняло. А вот изнутри дом берег толстенный засов. Теперь стало ясно – от кого. Только когда шатун, звериным чутьем своим почуяв добычу, заскреб в дверь, засов этот уже не казался таким толстым. Затрещал косяк, заскрипели выдираемые скобы. Синица раздумывал недолго, кое-как намотав рукав телогрейки на ладонь, шмальнул прямо через двухдюймовые доски. В руку пребольно ударило отдача, избушку наполнили едкие пороховые клубы. Синица постоял, прислушиваясь, и заключив, что зверь убежал, решился показаться наружу. И чуть не пачканул порты второй раз кряду, узрев шатуна, черной бесформенной грудой лежащего прямо у порога.
Когда рассвело, Синица переосмыслил происшедшее. Стальная пуля со свинцовым сердечником пробила насквозь дверь, медведя, сосну напротив и продолжила полет в неизвестном направлении. Другими глазами Синица посмотрел на прицельную планку, где красовалась цифра: две тысячи шестьсот. Конечно, в виду вряд ли имелись метры. Но даже для шагов было очень нефигово. Забитая рука болела, по ладони расплылся синяк. Пожалуй, мухобойкой можно было не то что опрокинуть сильно бронированного кабана, но и сбить низко пролетающий самолет. Машинка действительно работала, дед не обманул.
Вопрос стал за малым, за деревянной ложей с прикладом. Сосна на это дело не годилась – мягкая. Береза и осина тоже не фонтан, не шлифуются в силу волокнистой структуры. Лучше нет материала, чем орех или бук, но таковые в данных широтах не произрастают ввиду суровых климатических обстоятельств. Дуб – хороший вариант. Но и дубами окрестности не изобиловали.
Заготовку Синица ошкурил и оставил сушиться у печки. Благо заблудший медведь предложил себя в качестве решения продовольственного вопроса в ближайшей перспективе. Синица варил шурпу в казанке с какими-то кореньями и травами, пучки которых тесно висели под крышей – спасибо прежним хозяевам. Получалось даже вкусно. Тушу Синица разделал на фрагменты и приладил под фронтоном на морозе, прикрыв от мелких пичуг мешковиной. Потроха снес подальше в лес, дабы не приваживать волков. Но самым ценным приобретением оказалась медвежья шкура. Завернувшись в жесткий бурый мех, Синица мог забыть про стужу. Правда пованивала шуба прежним владельцем, но обстоятельство это по сравнению с блаженным теплом – сущий пустяк. Замороженных находили, умерших от запаха – нет. Синица заткнул тряпьем щели, прочистил печную вытяжку, натаскал звенящего от сухости смолья, и в избушке образовался Ташкент.
Ложу Синица выстругивал со всей любовью и старанием. Щурясь на свет, снимал невесомую прозрачную стружку, поминутно поправляя лезвие на камне. Точно под размер выбрал прямоточный паз, провертел дыры для креплений, отполировал приклад суконным отрезом. В заключение, пустив в расход единственный свечной огарок, натер ложемент горячим воском и прошелся грубой тканью еще раз. Такое дерево не оцарапает щеку и не боится влаги. Конструкция получилась тяжелая, громоздкая, но в руках сидела удобно и работу свою знала на раз. Пожертвовав десяток патронов на пристрелку, Синица уверенно вышибал с полста шагов пятак и брался нанести невосполнимый урон любому живому существу, включая недобро настроенного человека.
Впрочем, последних он опасался не очень. Заимка столь удачно затерялась в тайге, что, не зная точных ориентиров, не отыскать ее вовек. О лесной избушке шепнул в лагере один зек. Должен он был Синице сильно, отблагодарил, чем мог. Есть, говорил, недалеко от шахтерского поселка Ферапонтова заимка. Самому ему бывать там не доводилось, но рассказ он слышал якобы от человека надежного, который трепать попусту не станет. От поселка на восход стоят три горы. Их надо миновать и дальше двигаться так, чтобы когда ни оглянулся, все время видел вершину ближней меж первых двух. Так пока не выйдешь к реке. После надо переправиться на другую сторону и подниматься вверх до красного камня, островерхого куска гранита. Очень важно, напутствовал товарищ, повторять все изгибы русла, ибо если протопаешь мимо – все, ау, поминай как звали. У камня опять переправиться назад и идти дальше против течения. Увидишь заимку. Решишь срезать – сгинешь. Кругом топи, дебри и никаких ориентиров.
Речку Росомаху едва Синица отыскал. Замело все, поди разбери где что, та же поваль на воде, те же завалы. После еще долго раздумывал, в какую сторону течет она. Снег разрыл до льда, а что толку, сквозь лед не видно. Голову сломал, пока не смекнул прибрежные кусты разгрести. На них мусор, трава сухая, что половодьем нанесло, сразу видно откуда. Зашагал Синица прямо по руслу, а после, мудреным правилом пренебрегая, выбрался на левый берег, потому как показался тот удобнее. Речка узкая, ручей – не речка. Камень-то он, поди, всегда увидит. И тут как жаром Синицу обдало, несмотря на мороз. Ветвилась Россомаха. Ветвилась на многие рукава. Вернулся он назад по следам, благо ума хватило, и уж дальше двинулся, как положено, берегом правым.
Избушка стояла от реки метрах в пятидесяти посреди небольшой поляны. И поляна эта образовалась по ходу дела, вследствие постройки самой избушки. К дому примыкал сарайчик с одностворной воротиной, из снега кое-где торчали жерди, выдавая остатки загона для скотины. Видать, тут когда-то такая водилась. У самой воды чернело еще одно полуразрушенное строеньице неизвестного назначения и свойства, с виду похожее на баню или коптильню. Синица вначале хотел разобрать на дрова, потом раздумал. Вот и вся заимка.
Ну, а если так разобраться, все для жизни есть, большего и не надо. В лесу зверья полно, петли можно ставить, силки, на зайца, на кабана, на косулю. Когда и рыбкой, наверное, удастся побаловаться. А там до лета дотянуть, грибы пойдут, ягода. В тайге главное – сложа руки не сидеть, и с голоду не помрешь, прокормишься.
…От лагеря до поселка километров сорок. По ниточке узколейки таскаются паровозики – «кукушки», меняющие руду и лес на харчи и новых постояльцев. Зимой пути заметает, и единственным сообщением с внешним миром остается тракторная волокуша, приходящая раз в неделю. Правда еще при условии, что не зачахнет старенький движок, не перемерзнет в трубках солярка и выйдет из алкогольной комы дизелист. Так что вместо недели транспорт можно было прождать и все две. Это бесконечно много, когда каждый оставшийся до звонка день отмечаешь засечкой на нарах. Выцарапываешь на брусе, рискуя загнать занозу под ноготь, едва прозвучит команда «отбой» и скиснет тусклая лампочка под потоком. Синица оттянул семь полных лет. Должен был десять, но трешник ему скостили. За добросовестную работу и перевыполнение нормы. Наверное, если сложить все его зарубки в длину, получится путь аккурат от барака до двойных внешних ворот. Синица проделал его с отстукивающим каждый шаг сердцем и ощущая затылком чужие взгляды, тоскливые, завистливые, злые. Ни одной лишней минуты не пробудет он здесь, не подарит этому месту больше ни капли своей жизни.
По накатанной санями дороге шагалось легко. Синица взял хороший темп, стремясь покрыть засветло большую часть пути. Ночного леса он не боялся. Ни зверья, ни мороза, заставляющего сухо постреливать стволы. От холода рецепт простой – не останавливаться, замерз – бежать. Пока не начнешь дохать, пока жар не прошибет. На десять часов хода у него сил хватит, главное с пути не сбиться. А что касается хищников… Он выжил среди таких зверей, по сравнению с которыми матерые волки покажутся слюнявыми щенками. Прорвется, не впервой.
Вот, помянул к ночи. Боковым зрением Синица уловил смутное движение, и тотчас слабый лунный свет вернула пара желтых глаз. Одна, другая, третья. Волков Синица опасался не очень, меньше, скажем, внезапно падающей на плечи рыси. Отчего и в нависающие ветви вглядывался напряженно и старался такие места перебегать не задерживаясь. Волк, он по своей природе осторожен, не будучи уверенным в превосходстве, не нападет. Особенно осторожен он с человеком. Долго будет провожать параллельным курсом, приглядываться, пробовать воздух на вкус. Не потянет ли запахом страха, не замечется, не засуетится ли жертва. Стая станет сокращать расстояние, поджимать с боков. Покажешь слабину – набросятся сворой и порвут, дашь отпор – отвалят несолоно хлебавши.
Впереди вышел поджарый пес, остановился поперек дороги. Синица знал, отступать нельзя ни в коем случае. Пер прямо на волка, не сбавляя шаг. Даже стало весело на минуту, как его пытается взять на понт облезлая серая собака. Дернулась верхняя губа, обнажая клык в коронке: он тоже зверь, попробуй возьми. Волк убрался. Нехотя потрусил в лес, виляя тощей задницей.
Долгое время преследователей не было видно, Синица уже подумал грешным делом, что те отстали. Потом объявились разом по обе стороны дороги. Минимум полдесятка псов бежали размашистой рысью, отбрасывая длинные тени. Голод, он как известно, не тетка. За кусок теплого, подрагивающего в конвульсиях мяса, можно и шкурой рискнуть. Внешне Синица на серую компанию никак не реагировал, держался сколько мог, тиская ладонью рукоять заточки, до тех самых пор, пока самый смелый не приблизился вплотную и не попытался прихватить зубами штанину. Синица встал спиной к дереву, скинул заплечный мешок и перехватил заточку поудобнее: по одному, суки! Волки обступили кругом, крысили пасти, но напасть не решались, медлили. Первым прыгнул самый крупный, молча взвился с места, метя в горло. Синица закрылся рукой, стараясь просунуть локоть в телогрейке как можно дальше в оскаленную пасть, и всадил заостренный напильник в мохнатый бок. Скинул тушу в сторону и отмахнул второго, прикусившего ногу выше колена. Тот заскулил жалобно и отбежал на полусогнутых прочь. Больше пытать счастья никто не отваживался. Выставив перед собой окровавленную заточку, Синица рванул вперед. Едва сделал несколько шагов, как рык и возня на месте схватки ознаменовали начало трапезы стаи ранеными своими собратьями.
– …Стоять! Руки в гору! – в лицо Синице глядели два автоматных дула. – Кто такой?
Бегут, вертухаи. Радостные. Думают, беглого словили, и им теперь полагается отпуск. Синица мстительно улыбнулся и извлек из-за пазухи справку об освобождении, с удовольствием наблюдая, как вдохновение оставляет озаренные надеждой лица.
– А че пешком? – прищурился патрульный.
– Гулял, – Синица взглянул вызывающе и прямо. – Твое какое дело?
– Ясно. Борзый… Вещи к досмотру!
– Че встал? – толкнул в плечо второй. – Вещи к досмотру, быстро!
Содержимое вещмешка вывалили под ноги. Там смотреть не на что: пара белья, кусок темно-коричневого мыла, несколько писем. Мелкая месть. Паскуды.
– Че мусолишь в рукаве? Сюда бросай!
В лагере Синица оружие свое прятал в подошве валенка, там и выемка под размер имелась. Сейчас не видел смысла.
– Это что? – патрульный покатал носком сапога окровавленную в налипшей шерсти заточку.
– Напильник, – Синица пожал плечами.
– Кровь чья?
– Ежика, – Синица оскалился. – Вон, там иголки остались.
Патрульный поскреб щетину – в исполнении вертухая сей жест обычно предшествовал пинку под ребра. Но ударить не посмел. Народу вокруг много, да и не лагерь тут. Неизвестно, как еще сложится.
– Вали!..
В поселковой конторе было накурено и шумно. В полутемном коридоре толпились рабочие, кто-то спал на стуле, привалившись к стене, кто-то орал, охрипнув, в телефонный аппарат:
– Подпорки! Говорю: под-пор-ки!.. Нет! Под-пор-ки!..
– Слышь, – Синица тронул за плечо бородатого мужика, смолившего ядреную цигарку, – главного где найти? Коменданта или начальника, кто тут у вас.
– Председателя, что ль?.. Наверху.
Синица поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, толкнул первую попавшуюся дверь. За письменным столом сидела старушка, бойко царапала что-то в листке. Седые волосы забраны в клубок размером с полголовы, на плечи наброшена пуховая шаль, на носу очки: ни дать, ни взять – школьная учительница.
– Председателя… – начал Синица.
– Я председатель, – перо поклевало в чернильницу. – Надо чего?
– Вот, – Синица выложил на стол справку.
И остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, потому как старушка будто бы забыла о его существовании. С валенок отваливались снежные струпья, растекались лужицей на полу. Убористые буквы строка за строкой покрывали бумагу. Когда первый листок заполнился, на смену ему лег второй. Синица изобразил деликатное покашливание.
– Ты мне тут не кашляй! – пригрозила старушка. – Мне тоже не больно-то охота лагерным ароматом твоим дышать. Дойдет и до тебя очередь, – голосом она говорила писклявым и тихим.
– Так я могу в коридоре подождать.
– Неужто? – изумилась старушка. – Глядишь, мы так дойдем и до того, чтобы стучаться при входе. И здороваться… Ладно, – председательша пробежала документ и обдала посетителя цепким старушечьим прищуром поверх очков, – Как, говоришь, фамилия?
– Синица.
– Имя? Отчество?
– Нет.
– Угу, – председательша поскребла верхнюю губу. – Стало быть, сам ты враг и отец твой враг. М-да… Значит, поступишь у меня, пожалуй, во второй забой. Справишься – переведу в первый, – председательша задумчиво полистала пухлую тетрадку. – Жить станешь в пятом бараке, там свободных коек нет, но я записку старшему напишу – пристроишься как-нибудь. Паек отоваришь в продторге. На работу завтра в восемь. Сразу предупреждаю, дисциплина здесь железная. У тебя, я гляжу, условно-досрочное. Имей ввиду, если хоть один залет, прямая тебе дорога обратно за колючку. И свое дотрубишь, и новенького подболтаем. Понятно, да? Опять же, зарекомендуешься с положительной стороны – светят тебе иные перспективы. Перед комиссией походатайствую об окроплении, новое имя у тебя будет. Отчество сможешь Илларионович взять. Человеком станешь! Отец-то жив у тебя?
Синица покачал головой.
– Вот и хорошо. Зовут меня Вера Алексеевна. Будут вопросы – обращайся. Да, и возьми, пожалуйста, за правило приветствовать товарища Иллариона, – старушечья рука указала на портрет на стене. – Это добрая традиция. Все тебе ясно?
– Более чем. Только оставаться я здесь не стану.
– Да? – Вера Алексеевна удивленно приподняла брови. – И куда же ты собрался, позволь узнать?
– Домой.
– Домой?
– Да, домой. Под Тамбов.
– Гм, – председательша слезла со стула и принялась выхаживать по кабинету, будто цапля. На поясе ее, доставая до колена, болтался маузер в деревянной кобуре. – Ты что, Синица, дурак? Под какой под Тамбов? Через тридцать верст кордон. Стреляют без предупреждения.
– Как стреляют? Почему? Я свое отсидел! Я свободный человек!
– Свободный, свободный, – успокоила председательша, подойдя к окну. – Под микитки никто не держит. Хочешь – работай, хочешь – с голоду подыхай.
Синица потер ладонями лицо. Получается какой-то бред! Тот же лагерь, только что без колючки. Те же вертухаи, пайки, нормы, серый уголь в шахте, который и не уголь вовсе, а не пойми что. От работы в забое ногти чернеют и суставы ломит, не приведи господь. Там люди за пару лет истаивают, как свечи, дряхлеют и отходят в муках. Синица через несколько месяцев понял, что если из забоя не выберется, то воли уже не увидит. Рогом уперся, правдами-неправдами выпросился на воздух, лес валить. Жилы рвал за троих, лишь бы только не под землю. Это что же теперь, все по новой?
– Тебе что, – усмехнулась Вера Алексеевна, – и впрямь не объяснили? Мда. За кордон пропустят, если только по вызову с той стороны. Если понадобишься кому-то. Там. Или по ходатайству комитета по производственной командировке.
Пол качнулся под ногами, Синица пошатнулся.
– Ну что ты, – протянула Вера Алексеевна, – нюни развесил? И здесь люди живут. И счастливы. И лучше, чем там еще! – старушечья рука мазнула за горизонт. – Дружно живут, сплоченно. Коллективом. И у всякого смысл есть и цель!..
– Вот вам! – Синица резко переломил руку в локте, скрипнул зубами зло. – Мою жизнь!
– Э-э, – поморщилась Вера Алексеевна, – зря только на тебя время трачу! Гнилой ты человек, птица-синица! Ступай! С голоду попухнешь да поостынешь малость – сам приползешь. На пузе.
– Выходной паек обязаны отоварить.
– Обязаны. Отоварим, – Вера Алексеевна порылась в ящике стола, хакнув, припечатала синий треугольник на Синицыну справку. – Только ты на ночлег не просись ни к кому. Я пригляжу, чтобы тебя по доброте душевной не пустили. И комендантский час в поселке в темное время суток. Поимей в виду. Свободен!
Синица что-то повертел в уме, прищурился, обухом постучал, раздумывая. Не любил он деревья ронять просто так. Не то чтобы жалко, нет. Вон их вокруг – море. Стена. Тьма-тьмущая. А бывает, свалит сгоряча, не подумав, – кошки на душе скребут. Ладно бы какую дебелую палку в обхват, так ведь и поросль в руку, что по меркам местным так, сорняк. Стоит, смотрит на пенек и понимает, обратно не приставишь уже. Почему выходило так, не мог сказать. Зато если суждено в дело дереву пойти – ничего. Даже наоборот, легкость по телу разливалась, бодрячок. Мол, какой-то нужде оно послужить готово и вроде как согласно расстаться с корневищем в обмен на ту, новую жизнь. В столешнице ли, в стене ли сруба, в стропильном брусе.
Синица высморкался, пошмыгал носом и мотнул головой: годится! Размахнулся топором и крякнул. После мягкой сосны дубок каменным показался. Пока рубил, семь потов сошло, кости заныли. Синица стащил шапку, отер лицо снегом. Добрая выйдет ложа, если здесь отнять и здесь. Ровный кусок, без наростов, без гнили. Синица пожевал веточку, прислушиваясь к ощущениям. И улыбнулся: будет прок!
Машинка ему досталась в обмен на три банки тушенки и пачку папирос «Дымок». У продторга в поселке варилось стихийное торговище, местный толчок. Прилавков не было, менялы перетаптывались с ноги на ногу, стукались плечами и потряхивали товаром, как баба младенцем. Да так же вполголоса приговаривали, чего у них и почем. Синица искал ружье. Ружьишко. Какую завалящую, разбитую «тулку». Что-нибудь искал, потому что нельзя в тайге без ружья. В тайге без ружья – край. Цену давал хорошую: пятнадцать свиных банок, почти все, что отоварил на выходной паек, махорки брикет, сахарную голову, бутылку керосина. Кто бы и рад руки погреть, линяли в тень, едва его синюю фуфайку с затертым номером завидев. Ну его в пень, шепнет кто патрулю – мало не покажется. Ни продавцу, ни покупателю. Потому как не полагалось лагерным, хоть и бывшим, оружие. И не волнует никого, что полпоселка тут таких отставников.
Пристал к Синице один старик. Вцепился в рукав и, по сторонам озираясь, дышит в лицо сивушным маслом, пойдем, мол, со мной. Есть, мол, для тебя, парень, вариант. Петлял дед минут сорок. Чьими-то огородами, заборами, через заднее крыльцо, через товароведа, через дыру в колючке привел на совхозную ферму. Синица уже и сам не рад, что ввязался, тискает в кармане заточку, готовится к худшему. Сейчас, думает, отоварят по темени подельники дедовы, материальные ценности конфискуют, а тело в сраную яму. А хоть сторожа захомутают, и доказывай потом… А учитывая казенную справку в кармане, могут и в расход… В полутемной каптерке из немыслимого закута, затворив крепкий закрученный матерок, извлек дед грязный горошчатый сверток, отряхнул кое-как от соломы, путаясь заскорузлыми пальцами, развернул:
– Вот, – говорит, – машинка…
Синица глянул и вздохнул. Внутри мешанина деталей каких-то, пружинки, планки, патроны из мятых картонных коробок тут же. Все в трухе, в сенном соре, налипшим на смазку.
– Дед! Мне ружье надо, а не конструктор. И не часы настенные с гирьками.
– Ты что! – старик понизил голос. – Это ж «манлихер»! Машина!.. Еще дед мой в гражданскую привез. Вот, гляди, – синий ноготь поскоблил металл, – фирма!..
Синица покрутил в руках ствол с затворной коробкой длиной, наверное, в метр, разглядел замысловатый вензель и цифры: одна тысяча восемьсот девяносто пять.
– Ну, на хера мне эта мухобойка?
– Возьми, – дед погрустнел. – Недорого уступлю. Синица колебался. На оружие груда запчастей и впрямь походила мало. Но был ли у него выбор?
– Тут, поди, и детали-то не все? Растерял, поди, половину?
– Все тут! – заверил дед. – Товарищем Илларионом клянусь! Попасть мне в чистку… Бери!
Синица взял. У себя на заимке при свете лучины, суконным отрезом старой шинели отполировал до зеркального блеска ствол, разложив на тряпице железки, как шаман кости, со всем тщанием отскипидарил каждую вплоть до самого мелкого винтика, за неимением ружейной смазки используя дважды перетопленные куски сала из тушенки. Впрочем, тушенка была настолько дрянной и так разила машинным маслом, что слипшийся желтый конгломерат по стенкам и впрямь мог оказаться ружейной смазкой, несмотря на полустершийся накат, уверявший, что при производстве якобы не обошлось без свиньи. С помощью сточенной из гвоздя отвертки, заостренного напильника и топора Синица собрал запчасти воедино. Он откидывался на охапке сена, прикрывал глаза, а пальцы плясали по тусклому металлу, запоминая каждый выступ, каждую засечку, трогая предохранитель и спусковую скобу, в бесчисленный раз заряжая и разряжая патронную пачку. Плевать, что сквозь дыры в крыше глядит небо, а под просевший угол наметает сугроб сквозь щели в разъехавшемся полу, плевать, что уже почти нечего есть и едва греет прогоревшая, нещадно коптящая буржуйка. Главное, теперь у него есть винтовка. Все остальное после.
Восьмимиллиметровые патроны выглядели живыми, но, пролежав семьдесят лет, доверия не внушали. Синица всем сердцем надеялся, что хоть половина из них не даст осечки, и доисторическая мухобойка все же сложит кабана метров с пятидесяти.
Испытывать винтовку без ложемента Синица не спешил. Вообще, у него крепла мысль, что старушка, выражаясь языком лагерным, так и осталась целкой, невзирая на свой преклонный возраст и три минувшие войны. От такого оружия можно было ожидать чего угодно. Воображение рисовало разорванную в руках коробку или затвор, влетающий в лоб. Но все эти опасения разом отошли на второй план, когда ближайшей же ночью на заимку пожаловал незваный гость.
Спал Синица чутко. А тут вообще в таежной глуши тишина густая. Иной раз так на уши придавит, что срочно требуется или кашлянуть, или промурлыкать чего под нос. Короче, когда снаружи захрустел снег, Синица чуть не наделал в штаны. Принесла нелегкая. Шатается вокруг, не уходит. Не человек. Люди не тянут так шумно воздух носом, не скребутся в стенку и не взрыкивают. Синица догадался, кто там снаружи. Но от этого легче не стало.
Откуда он взялся – черт его знает, зимой медведи спят. Синица, когда только отыскал заимку, подивился устройству входной двери. Снаружи та закрывалась на чепок, видать, от пронырливого зверья да чтобы в отсутствие хозяина ветром не гоняло. А вот изнутри дом берег толстенный засов. Теперь стало ясно – от кого. Только когда шатун, звериным чутьем своим почуяв добычу, заскреб в дверь, засов этот уже не казался таким толстым. Затрещал косяк, заскрипели выдираемые скобы. Синица раздумывал недолго, кое-как намотав рукав телогрейки на ладонь, шмальнул прямо через двухдюймовые доски. В руку пребольно ударило отдача, избушку наполнили едкие пороховые клубы. Синица постоял, прислушиваясь, и заключив, что зверь убежал, решился показаться наружу. И чуть не пачканул порты второй раз кряду, узрев шатуна, черной бесформенной грудой лежащего прямо у порога.
Когда рассвело, Синица переосмыслил происшедшее. Стальная пуля со свинцовым сердечником пробила насквозь дверь, медведя, сосну напротив и продолжила полет в неизвестном направлении. Другими глазами Синица посмотрел на прицельную планку, где красовалась цифра: две тысячи шестьсот. Конечно, в виду вряд ли имелись метры. Но даже для шагов было очень нефигово. Забитая рука болела, по ладони расплылся синяк. Пожалуй, мухобойкой можно было не то что опрокинуть сильно бронированного кабана, но и сбить низко пролетающий самолет. Машинка действительно работала, дед не обманул.
Вопрос стал за малым, за деревянной ложей с прикладом. Сосна на это дело не годилась – мягкая. Береза и осина тоже не фонтан, не шлифуются в силу волокнистой структуры. Лучше нет материала, чем орех или бук, но таковые в данных широтах не произрастают ввиду суровых климатических обстоятельств. Дуб – хороший вариант. Но и дубами окрестности не изобиловали.
Заготовку Синица ошкурил и оставил сушиться у печки. Благо заблудший медведь предложил себя в качестве решения продовольственного вопроса в ближайшей перспективе. Синица варил шурпу в казанке с какими-то кореньями и травами, пучки которых тесно висели под крышей – спасибо прежним хозяевам. Получалось даже вкусно. Тушу Синица разделал на фрагменты и приладил под фронтоном на морозе, прикрыв от мелких пичуг мешковиной. Потроха снес подальше в лес, дабы не приваживать волков. Но самым ценным приобретением оказалась медвежья шкура. Завернувшись в жесткий бурый мех, Синица мог забыть про стужу. Правда пованивала шуба прежним владельцем, но обстоятельство это по сравнению с блаженным теплом – сущий пустяк. Замороженных находили, умерших от запаха – нет. Синица заткнул тряпьем щели, прочистил печную вытяжку, натаскал звенящего от сухости смолья, и в избушке образовался Ташкент.
Ложу Синица выстругивал со всей любовью и старанием. Щурясь на свет, снимал невесомую прозрачную стружку, поминутно поправляя лезвие на камне. Точно под размер выбрал прямоточный паз, провертел дыры для креплений, отполировал приклад суконным отрезом. В заключение, пустив в расход единственный свечной огарок, натер ложемент горячим воском и прошелся грубой тканью еще раз. Такое дерево не оцарапает щеку и не боится влаги. Конструкция получилась тяжелая, громоздкая, но в руках сидела удобно и работу свою знала на раз. Пожертвовав десяток патронов на пристрелку, Синица уверенно вышибал с полста шагов пятак и брался нанести невосполнимый урон любому живому существу, включая недобро настроенного человека.
Впрочем, последних он опасался не очень. Заимка столь удачно затерялась в тайге, что, не зная точных ориентиров, не отыскать ее вовек. О лесной избушке шепнул в лагере один зек. Должен он был Синице сильно, отблагодарил, чем мог. Есть, говорил, недалеко от шахтерского поселка Ферапонтова заимка. Самому ему бывать там не доводилось, но рассказ он слышал якобы от человека надежного, который трепать попусту не станет. От поселка на восход стоят три горы. Их надо миновать и дальше двигаться так, чтобы когда ни оглянулся, все время видел вершину ближней меж первых двух. Так пока не выйдешь к реке. После надо переправиться на другую сторону и подниматься вверх до красного камня, островерхого куска гранита. Очень важно, напутствовал товарищ, повторять все изгибы русла, ибо если протопаешь мимо – все, ау, поминай как звали. У камня опять переправиться назад и идти дальше против течения. Увидишь заимку. Решишь срезать – сгинешь. Кругом топи, дебри и никаких ориентиров.
Речку Росомаху едва Синица отыскал. Замело все, поди разбери где что, та же поваль на воде, те же завалы. После еще долго раздумывал, в какую сторону течет она. Снег разрыл до льда, а что толку, сквозь лед не видно. Голову сломал, пока не смекнул прибрежные кусты разгрести. На них мусор, трава сухая, что половодьем нанесло, сразу видно откуда. Зашагал Синица прямо по руслу, а после, мудреным правилом пренебрегая, выбрался на левый берег, потому как показался тот удобнее. Речка узкая, ручей – не речка. Камень-то он, поди, всегда увидит. И тут как жаром Синицу обдало, несмотря на мороз. Ветвилась Россомаха. Ветвилась на многие рукава. Вернулся он назад по следам, благо ума хватило, и уж дальше двинулся, как положено, берегом правым.
Избушка стояла от реки метрах в пятидесяти посреди небольшой поляны. И поляна эта образовалась по ходу дела, вследствие постройки самой избушки. К дому примыкал сарайчик с одностворной воротиной, из снега кое-где торчали жерди, выдавая остатки загона для скотины. Видать, тут когда-то такая водилась. У самой воды чернело еще одно полуразрушенное строеньице неизвестного назначения и свойства, с виду похожее на баню или коптильню. Синица вначале хотел разобрать на дрова, потом раздумал. Вот и вся заимка.
Ну, а если так разобраться, все для жизни есть, большего и не надо. В лесу зверья полно, петли можно ставить, силки, на зайца, на кабана, на косулю. Когда и рыбкой, наверное, удастся побаловаться. А там до лета дотянуть, грибы пойдут, ягода. В тайге главное – сложа руки не сидеть, и с голоду не помрешь, прокормишься.
…От лагеря до поселка километров сорок. По ниточке узколейки таскаются паровозики – «кукушки», меняющие руду и лес на харчи и новых постояльцев. Зимой пути заметает, и единственным сообщением с внешним миром остается тракторная волокуша, приходящая раз в неделю. Правда еще при условии, что не зачахнет старенький движок, не перемерзнет в трубках солярка и выйдет из алкогольной комы дизелист. Так что вместо недели транспорт можно было прождать и все две. Это бесконечно много, когда каждый оставшийся до звонка день отмечаешь засечкой на нарах. Выцарапываешь на брусе, рискуя загнать занозу под ноготь, едва прозвучит команда «отбой» и скиснет тусклая лампочка под потоком. Синица оттянул семь полных лет. Должен был десять, но трешник ему скостили. За добросовестную работу и перевыполнение нормы. Наверное, если сложить все его зарубки в длину, получится путь аккурат от барака до двойных внешних ворот. Синица проделал его с отстукивающим каждый шаг сердцем и ощущая затылком чужие взгляды, тоскливые, завистливые, злые. Ни одной лишней минуты не пробудет он здесь, не подарит этому месту больше ни капли своей жизни.
По накатанной санями дороге шагалось легко. Синица взял хороший темп, стремясь покрыть засветло большую часть пути. Ночного леса он не боялся. Ни зверья, ни мороза, заставляющего сухо постреливать стволы. От холода рецепт простой – не останавливаться, замерз – бежать. Пока не начнешь дохать, пока жар не прошибет. На десять часов хода у него сил хватит, главное с пути не сбиться. А что касается хищников… Он выжил среди таких зверей, по сравнению с которыми матерые волки покажутся слюнявыми щенками. Прорвется, не впервой.
Вот, помянул к ночи. Боковым зрением Синица уловил смутное движение, и тотчас слабый лунный свет вернула пара желтых глаз. Одна, другая, третья. Волков Синица опасался не очень, меньше, скажем, внезапно падающей на плечи рыси. Отчего и в нависающие ветви вглядывался напряженно и старался такие места перебегать не задерживаясь. Волк, он по своей природе осторожен, не будучи уверенным в превосходстве, не нападет. Особенно осторожен он с человеком. Долго будет провожать параллельным курсом, приглядываться, пробовать воздух на вкус. Не потянет ли запахом страха, не замечется, не засуетится ли жертва. Стая станет сокращать расстояние, поджимать с боков. Покажешь слабину – набросятся сворой и порвут, дашь отпор – отвалят несолоно хлебавши.
Впереди вышел поджарый пес, остановился поперек дороги. Синица знал, отступать нельзя ни в коем случае. Пер прямо на волка, не сбавляя шаг. Даже стало весело на минуту, как его пытается взять на понт облезлая серая собака. Дернулась верхняя губа, обнажая клык в коронке: он тоже зверь, попробуй возьми. Волк убрался. Нехотя потрусил в лес, виляя тощей задницей.
Долгое время преследователей не было видно, Синица уже подумал грешным делом, что те отстали. Потом объявились разом по обе стороны дороги. Минимум полдесятка псов бежали размашистой рысью, отбрасывая длинные тени. Голод, он как известно, не тетка. За кусок теплого, подрагивающего в конвульсиях мяса, можно и шкурой рискнуть. Внешне Синица на серую компанию никак не реагировал, держался сколько мог, тиская ладонью рукоять заточки, до тех самых пор, пока самый смелый не приблизился вплотную и не попытался прихватить зубами штанину. Синица встал спиной к дереву, скинул заплечный мешок и перехватил заточку поудобнее: по одному, суки! Волки обступили кругом, крысили пасти, но напасть не решались, медлили. Первым прыгнул самый крупный, молча взвился с места, метя в горло. Синица закрылся рукой, стараясь просунуть локоть в телогрейке как можно дальше в оскаленную пасть, и всадил заостренный напильник в мохнатый бок. Скинул тушу в сторону и отмахнул второго, прикусившего ногу выше колена. Тот заскулил жалобно и отбежал на полусогнутых прочь. Больше пытать счастья никто не отваживался. Выставив перед собой окровавленную заточку, Синица рванул вперед. Едва сделал несколько шагов, как рык и возня на месте схватки ознаменовали начало трапезы стаи ранеными своими собратьями.
– …Стоять! Руки в гору! – в лицо Синице глядели два автоматных дула. – Кто такой?
Бегут, вертухаи. Радостные. Думают, беглого словили, и им теперь полагается отпуск. Синица мстительно улыбнулся и извлек из-за пазухи справку об освобождении, с удовольствием наблюдая, как вдохновение оставляет озаренные надеждой лица.
– А че пешком? – прищурился патрульный.
– Гулял, – Синица взглянул вызывающе и прямо. – Твое какое дело?
– Ясно. Борзый… Вещи к досмотру!
– Че встал? – толкнул в плечо второй. – Вещи к досмотру, быстро!
Содержимое вещмешка вывалили под ноги. Там смотреть не на что: пара белья, кусок темно-коричневого мыла, несколько писем. Мелкая месть. Паскуды.
– Че мусолишь в рукаве? Сюда бросай!
В лагере Синица оружие свое прятал в подошве валенка, там и выемка под размер имелась. Сейчас не видел смысла.
– Это что? – патрульный покатал носком сапога окровавленную в налипшей шерсти заточку.
– Напильник, – Синица пожал плечами.
– Кровь чья?
– Ежика, – Синица оскалился. – Вон, там иголки остались.
Патрульный поскреб щетину – в исполнении вертухая сей жест обычно предшествовал пинку под ребра. Но ударить не посмел. Народу вокруг много, да и не лагерь тут. Неизвестно, как еще сложится.
– Вали!..
В поселковой конторе было накурено и шумно. В полутемном коридоре толпились рабочие, кто-то спал на стуле, привалившись к стене, кто-то орал, охрипнув, в телефонный аппарат:
– Подпорки! Говорю: под-пор-ки!.. Нет! Под-пор-ки!..
– Слышь, – Синица тронул за плечо бородатого мужика, смолившего ядреную цигарку, – главного где найти? Коменданта или начальника, кто тут у вас.
– Председателя, что ль?.. Наверху.
Синица поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, толкнул первую попавшуюся дверь. За письменным столом сидела старушка, бойко царапала что-то в листке. Седые волосы забраны в клубок размером с полголовы, на плечи наброшена пуховая шаль, на носу очки: ни дать, ни взять – школьная учительница.
– Председателя… – начал Синица.
– Я председатель, – перо поклевало в чернильницу. – Надо чего?
– Вот, – Синица выложил на стол справку.
И остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, потому как старушка будто бы забыла о его существовании. С валенок отваливались снежные струпья, растекались лужицей на полу. Убористые буквы строка за строкой покрывали бумагу. Когда первый листок заполнился, на смену ему лег второй. Синица изобразил деликатное покашливание.
– Ты мне тут не кашляй! – пригрозила старушка. – Мне тоже не больно-то охота лагерным ароматом твоим дышать. Дойдет и до тебя очередь, – голосом она говорила писклявым и тихим.
– Так я могу в коридоре подождать.
– Неужто? – изумилась старушка. – Глядишь, мы так дойдем и до того, чтобы стучаться при входе. И здороваться… Ладно, – председательша пробежала документ и обдала посетителя цепким старушечьим прищуром поверх очков, – Как, говоришь, фамилия?
– Синица.
– Имя? Отчество?
– Нет.
– Угу, – председательша поскребла верхнюю губу. – Стало быть, сам ты враг и отец твой враг. М-да… Значит, поступишь у меня, пожалуй, во второй забой. Справишься – переведу в первый, – председательша задумчиво полистала пухлую тетрадку. – Жить станешь в пятом бараке, там свободных коек нет, но я записку старшему напишу – пристроишься как-нибудь. Паек отоваришь в продторге. На работу завтра в восемь. Сразу предупреждаю, дисциплина здесь железная. У тебя, я гляжу, условно-досрочное. Имей ввиду, если хоть один залет, прямая тебе дорога обратно за колючку. И свое дотрубишь, и новенького подболтаем. Понятно, да? Опять же, зарекомендуешься с положительной стороны – светят тебе иные перспективы. Перед комиссией походатайствую об окроплении, новое имя у тебя будет. Отчество сможешь Илларионович взять. Человеком станешь! Отец-то жив у тебя?
Синица покачал головой.
– Вот и хорошо. Зовут меня Вера Алексеевна. Будут вопросы – обращайся. Да, и возьми, пожалуйста, за правило приветствовать товарища Иллариона, – старушечья рука указала на портрет на стене. – Это добрая традиция. Все тебе ясно?
– Более чем. Только оставаться я здесь не стану.
– Да? – Вера Алексеевна удивленно приподняла брови. – И куда же ты собрался, позволь узнать?
– Домой.
– Домой?
– Да, домой. Под Тамбов.
– Гм, – председательша слезла со стула и принялась выхаживать по кабинету, будто цапля. На поясе ее, доставая до колена, болтался маузер в деревянной кобуре. – Ты что, Синица, дурак? Под какой под Тамбов? Через тридцать верст кордон. Стреляют без предупреждения.
– Как стреляют? Почему? Я свое отсидел! Я свободный человек!
– Свободный, свободный, – успокоила председательша, подойдя к окну. – Под микитки никто не держит. Хочешь – работай, хочешь – с голоду подыхай.
Синица потер ладонями лицо. Получается какой-то бред! Тот же лагерь, только что без колючки. Те же вертухаи, пайки, нормы, серый уголь в шахте, который и не уголь вовсе, а не пойми что. От работы в забое ногти чернеют и суставы ломит, не приведи господь. Там люди за пару лет истаивают, как свечи, дряхлеют и отходят в муках. Синица через несколько месяцев понял, что если из забоя не выберется, то воли уже не увидит. Рогом уперся, правдами-неправдами выпросился на воздух, лес валить. Жилы рвал за троих, лишь бы только не под землю. Это что же теперь, все по новой?
– Тебе что, – усмехнулась Вера Алексеевна, – и впрямь не объяснили? Мда. За кордон пропустят, если только по вызову с той стороны. Если понадобишься кому-то. Там. Или по ходатайству комитета по производственной командировке.
Пол качнулся под ногами, Синица пошатнулся.
– Ну что ты, – протянула Вера Алексеевна, – нюни развесил? И здесь люди живут. И счастливы. И лучше, чем там еще! – старушечья рука мазнула за горизонт. – Дружно живут, сплоченно. Коллективом. И у всякого смысл есть и цель!..
– Вот вам! – Синица резко переломил руку в локте, скрипнул зубами зло. – Мою жизнь!
– Э-э, – поморщилась Вера Алексеевна, – зря только на тебя время трачу! Гнилой ты человек, птица-синица! Ступай! С голоду попухнешь да поостынешь малость – сам приползешь. На пузе.
– Выходной паек обязаны отоварить.
– Обязаны. Отоварим, – Вера Алексеевна порылась в ящике стола, хакнув, припечатала синий треугольник на Синицыну справку. – Только ты на ночлег не просись ни к кому. Я пригляжу, чтобы тебя по доброте душевной не пустили. И комендантский час в поселке в темное время суток. Поимей в виду. Свободен!