– Михаил Бернацкий, если вы меня помните.
   Почему я так сказал? Она не могла меня помнить.
   Ира подняла на меня удивленный взгляд, и мне показалось, в нем промелькнуло что-то вроде узнавания. Конечно, она подумала: если я подошел, то мы можем быть знакомы, хотя память подсказала, что нет.
   – Мы знакомы? – неуверенно спросила она.
   – Нет, – с сожалением сказал я. – Но… Вы работаете в Институте экономики? Вас зовут Ира? Ира Маликова?
   Она кивнула, продолжая смотреть на меня если не с интересом, то уже без удивления.
   – Да, – сказала она. – А вы…
   – Я в Институте физики, через дорогу. Занимаюсь внегалактической астрофизикой и…
   – И? – повторила она минуту спустя, потому что я так и не смог найти подходящих слов.
   – Если бы мы встретились в час у входа, я попробовал бы вам объяснить.
   – Надо что-то объяснять? – улыбнулась Ира. Эту ее улыбку я прекрасно помнил: она так улыбалась, когда думала, что догадалась о чьих-то истинных намерениях.
   – Надо, – сказал я слишком, должно быть, серьезно, потому что Ира все-таки смутилась и коротко кивнула: хорошо, мол, в час у входа, если это необходимо.
   Я пошел к себе и успел отметить приход за минуту до того, как на вахте Карина закрыла толстый гроссбух и открыла другой, куда вписывала имена опоздавших.
   Лёва позвонил, как только я сел за свой стол и положил перед собой ксерокопию статьи из Аstrophysical Journal о наблюдениях мягкого рентгеновского источника RХ 1904+13.
   – Ты не рассказал, почему тебе нужна была… – начал Лёва, который, должно быть, ночь не спал, пытаясь разгадать загадку.
   Он позвонил бы мне еще вечером, но был уверен, что при Лиле я не стану разговаривать о другой женщине, которую почему-то назвал женой. И правильно. Я и сейчас не собирался о ней разговаривать, о чем сообщил Лёве в двух словах.
   – Работаешь, значит, – пробормотал он, – ну-ну.
   До обеда я действительно плотно поработал, не позволяя себе думать ни о чем, кроме внегалактических рентгеновских источников. Без пяти час стоял в холле академической десятиэтажки и старался разглядеть Иру, как только она выйдет из лифта.
   – Добрый день, – услышал я позади себя и обернулся: Ира стояла у колонны и рассматривала меня с интересом, которого не было у нее утром.
   Нужно было что-то говорить.
   – Может, посидим в «Гянджлике»? Выпьем по чашечке кофе?
   «Гянджлик» – приятное молодежное кафе самообслуживания – располагалось напротив Политеха. Обычно там днем было полно студентов. Сотрудники Академии предпочитали более солидную «Лейлу», но мне туда не хотелось – слишком много знакомых.
   – Хорошо, – сказала Ира и, опустив голову, пошла рядом.
   Только тогда я подумал, что не представляю, с чего начать. О чем говорить с женщиной, на которой был женат полвека и которую сегодня увидел впервые в жизни? Что сказать женщине, родившей мне дочь, побывавшей со мной в десятке стран, читавшей и редактировавшей мои литературные опусы и, наконец, проводившей меня (наверняка так и было, хотя этого я не мог знать) в последний путь?
   Она не знала обо мне ничего, я о ней – все. То есть, поправил я себя, я знал все о ней, о нас, но не здесь, и об этом я тоже должен был помнить каждую секунду, чтобы не сказать лишнее, не испортить то, что, возможно, сейчас могло начаться между нами.
   Я помнил, что сделал Ире предложение через полгода после встречи на автобусной остановке.
   Я знал, что не смогу сделать Ире предложение, потому что был женат на Лиле.
   Мы взяли на раздаче по чашке кофе и булочке, я заплатил и направился к свободному столику у дальней стены, куда никто обычно не садился, потому что сильно дуло из всегда открытой двери черного хода. Ира поежилась, но не возразила против моего выбора. В полумраке я видел, как она сжала в ладонях горячую чашку.
   – Я вспомнила, – сказала она тихим и, как мне показалось, безнадежным голосом. – Вспомнила, почему твое лицо утром показалось мне знакомым.
   – Почему? – задал я глупый вопрос, на который, как я полагал, у Иры не могло быть ответа.
   – Потому что… – Она помедлила, то ли подбирая слова, чтобы не остаться непонятой, то ли пытаясь понять то, что пониманию не поддавалось. – Потому что мы с тобой познакомились еще в семьдесят третьем. Ты бежал за автобусом, и меня какой-то чертик подхватил, я вышла на проезжую часть и замахала водителю… ты бы видел его взгляд…
   Именно такими словами Ира любила вспоминать ту давнюю историю – она рассказывала ее на каждом семейном торжестве.
   Текст никогда не менялся, и я продолжил:
   – Глаза у него были как два блюдца, будто у андерсоновской собаки.
   Мы смотрели друг на друга и молчали. Все уже было сказано.
   Утром Ира еще ничего не помнила, в этом я был уверен. Значит…
   – Миша, – сказала она и протянула через стол руку. Я пожал знакомые-незнакомые пальцы и сжимал все сильнее, пока Ира говорила. – Утром, когда я поднялась к себе… не знаю, что случилось и почему… вдруг накатило… как объяснить… я вспомнила… вспомнила…
   – Свою смерть, – прошептал я так тихо, что сам не расслышал.
   – Нет, – она покачала головой, – смерть я вспомнила потом, а в первый момент вспомнила нашу свадьбу, как у меня…
   – …упала туфля, когда ты выходила из машины, – подхватил я.
   Мы оба замолчали, поняв, что прожитая жизнь была нашей общей жизнью. У нас была общая память, кроме…
   – Когда я умер, – тихо произнес я. Почему мне нужно было знать это прямо сейчас? – Что было потом?
   Ира ответила не сразу.
   – Я прожила еще три года.
   – Ты не…
   – Я ни для кого не была обузой.
   Она хотела сказать, что обузой для нее в мои последние месяцы был я?
   – Не думай глупостей, Миша, – пальцы ее напряглись в моей ладони. Она, как всегда, понимала мои мысли раньше, чем я успевал их додумать. – Я хочу сказать… ты это хотел знать, верно?.. Однажды утром…
   – Когда?
   – Шестого сентября две тысячи тридцать второго. Я встала… с трудом, сильно болели ноги… пошла в комнату к Вите…
   Наш младший внук.
   – Вдруг все закружилось перед глазами. Наверно, я упала, но этого уже не помню. Стало темно, а потом вспыхнул ослепительный свет, и голос Женечки сказал: «Мама, не уходи». А ты…
   – Я?
   – Это определенно был твой голос. Ты сказал: «Мы с мамой будем опять вместе». Я ничего не поняла. Не успела. А когда сегодня утром вспомнила… так ясно, будто это было вчера… странно… почему вчера, когда… В общем, это был…
   – Последний момент, – пробормотал я. – Больше в памяти ничего не могло сохраниться.
   – Не хочу и не буду вспоминать. Не хочу. Не буду. Не хочу.
   Она так бы и повторяла раз за разом, я оборвал эту цепочку словами:
   – Я вспомнил вчера. Ты вспомнила сегодня. После того, как увидела меня. Значит, это всегда было в нашей памяти.
   – Я ничего не понимаю, Миша, – Ира отняла пальцы и прижала их к щекам. – Ничего этого не было. Я сегодня впервые тебя увидела. Как я могу помнить две тысячи какой-то год?
   – Но ты помнишь.
   – Ты женат, Миша? – спросила она отчужденным голосом.
   – Да, – сказал я, помедлив, будто это имело смысл скрывать.
   – Расскажи о ней, – потребовала Ира, сцепив пальцы так, что побелели костяшки.
   – А… ты? – спросил я и не закончил фразу.
   – Я одна. Мужчины… были, но… все не то. Я ждала тебя! – вырвались у нее слова, которые, похоже, она произносить не хотела, но они возникли сами, невозможно было не произнести их, хотя еще сегодня утром она ни сном, ни духом…
   Я хотел обнять Иру, опустить голову на ее плечо, как было много раз и как не было еще никогда. Я знал, что на левом плече у нее небольшой шрам, она поранилась в детстве, когда упала с горки и напоролась на оставленный кем-то в песке детской площадки перочинный нож с раскрытым лезвием. Все могло кончиться куда хуже, но обошлось. Мне захотелось отвернуть ворот ее блузки и посмотреть… Ира перехватила мой взгляд и сказала спокойно:
   – Я не падала с горки, если ты это имеешь в виду, Миша.
   Похоже, наши мысли текли параллельными потоками – собственно, как иначе, если воспоминания у нас во многом общие, жизнь прожита вместе…
   Трудно к этому привыкнуть. Понять и вовсе невозможно.
   – Ты не ответил, – напомнила она и демонстративно (или нет, не нарочно?) застегнула верхнюю пуговичку на блузке.
   – Да, – сказал я, помедлив и поняв в ту секунду, что не могу, не должен, не имею права скрывать от Иры ни одной минуты, ни одного факта, ни одного события моей жизни. И она ничего от меня не скроет, но я должен начать первый.
   Как в холодную воду бросился.
* * *
   Лёва приехал к нам после лекции на вечернем отделении.
   Лиля хотела, как обычно, выставить на стол «что бог послал», но мы, сославшись на подготовку к семинару по философским основам теории относительности, закрылись в моем кабинете – точнее, в комнате, которая была одновременно кабинетом и нашей с Лилей спальней.
   – Рассказывай, – Лёва удобно устроился на моем стуле за моим столом, так что мне пришлось сесть на тахту.
   Мне не хотелось говорить о нашей с Ирой жизни и вообще о том, чего еще не было и, возможно, не будет. Не может быть наведенная каким-то образом память предсказанием реальных событий. Я вспомнил, что в девяносто первом Советский Союз распался, как плохо составленный пазл. Мы в это время были с Ирой и Женей уже в Израиле, девятнадцатого августа слушали радио, дикторы были мрачны, репортеры захлебывались от переизбытка впечатлений, а я, помню, хранил олимпийское спокойствие.
   «Ерунда, – сказал я Ире, – через пару дней всё устаканится».
   Я тряхнул головой, отгоняя воспоминание.
   – Понимаешь, – начал я, не зная еще, какие подробности расскажу, о каких умолчу, а каких пока и сам не знаю, потому что не вспомнил, – у меня будто вторая память открылась. Вспоминаю то, чего не могу помнить.
   – Бывает, – авторитетно заявил Лёва. – Читал книгу американского психолога Бертона, на английском, ее не переводили и вряд ли переведут, взял в нашей библиотеке в закрытом фонде.
   – Интересно. И что говорит Бертон о второй памяти?
   – Наведенная. В результате травмы или после сеанса гипноза. Под гипнозом, там сказано, можно внушить реципиенту воспоминания о событиях, которые с ним не происходили. Или если головой ударишься. Но ты-то здесь при чем? И… э-э… Ира Маликова?
   Заинтересовала его Ира. Надо бы отвлечь, мне не хотелось, чтобы Лёва, будь он сто раз другом, копался в моих неясных пока отношениях с Ирой, которая…
   …похоронила меня и прожила еще три года…
   Запинаясь и не договаривая, я рассказал Лёве, как вспомнил о том, чего не было.
   Например, как мы с ним на первом курсе универа повздорили из-за девушки. Звали ее Илана, училась она на химии, мы в нее втрескались и не хотели уступать друг другу, хотя сама Илана об этом не знала. Она тосковала по Алику с биологии, единственному парню на весь девичий поток.
   Мы никогда с Лёвой не ссорились из-за девушки. Мы вообще не ссорились. Спорили много, и, когда Лёва несколько лет назад разводился, я был не на его стороне. Можно было спасти отношения, но он не хотел.
   – Илана… – Лёва помедлил. Конечно, он должен был ее помнить. Как-то мы оказались на одной вечеринке, Илана пришла с Аликом, они недавно поженились и сияли, как две начищенные кастрюли. – Это которая за Касимова выскочила на третьем курсе?
   – Да.
   – Помню. Она в Республиканской больнице работает. Я ее видел, когда в прошлом году на обследовании лежал, помнишь?
   Я помнил. Как и то, что в прошлом году Лёва ездил на курсы повышения квалификации в Минск и на обследование в больницу не ложился.
   Лёва с его прагматической философией, которую он выдавал за диалектический материализм, помочь мне не мог. Наведенная память, ага. Ударился головой. Сеанс гипноза. В первый и последний раз я присутствовал на сеансе гипноза в Ильинке, куда приезжал «на гастроли» известный в республике гипнотизер. Выступал он в сельском клубе, двух женщин действительно сумел ввести в транс. Они размахивали на сцене руками и выполняли простые движения по команде гастролера. Представление мне не понравилось и веры в возможности гипноза не укрепило.
   А головой я не ударялся никогда, не случилось такого, не моя вина.
* * *
   Странное настало время. По утрам я, как обычно, приезжал в Академгородок и ждал Иру на выходе из метро. Мы быстро обменивались новостями – точнее, новыми воспоминаниями, которые накапливались за несколько часов, что мы не виделись, – и расходились по своим институтам. В обеденный перерыв спускались в академический сквер, где в тени раскидистого платана стояла удобная скамейка, и снова вспоминали, а еще рассказывали друг другу о себе. О нас здешних, познакомившихся недавно.
   – А помнишь, – говорила она, знакомым жестом прикладывая ладони к щекам, – как мы в девяносто пятом ездили в Лондон и Париж?
   – Да-да, – тут же вспоминалась мне эта поездка. – Помнишь, как на Трафальгарской площади патлатый дядька забрался в цветник около колонны и хотел толкать речь?
   – Да, верно.
   С каждым днем мы все больше убеждались, что помним не просто похожее. Одна у нас была память, общая. Мы оба помнили, как подавали заявление во Дворец счастья, но в день регистрации прорвало водопровод, и бумаги нам пришлось подписывать в затрапезной комнате, куда вода не добралась. Свадьбу перенесли на другой день, и, когда Ира выходила из машины, с ее ноги упала туфля…
   С Лилей у нас было почти то же самое, с той разницей, что во Дворце счастья все было в порядке, и вышли мы в зал регистраций под марш Мендельсона. У Лили болела нога – подвернула, поднимаясь по лестнице. Она хромала, и я поддерживал ее под руку…
   За эти дни мы с Ирой ни разу не коснулись друг друга, хотя мне все время хотелось делать то, что много раз… обнять, крепко-крепко прижать к груди, заглянуть в глаза, сказать «родная моя, мы вместе, все будет хорошо», но я понимал, что сижу на скамейке с почти незнакомой женщиной, и не знал, как она отнесется, если…
   То есть, знал, конечно, и она знала: хотела того же, что и я, и тоже, не понимая себя, не могла протянуть ко мне руки и сказать, как обычно: «Мишенька, у меня холодные ладони, согрей».
   Ира тоже стеснялась двусмысленности. Однажды, пристально посмотрев мне в глаза и увидев в них разрешение говорить все-все, даже такое, что может причинить боль, сказала медленно, тщательно подбирая слова:
   – В тридцатом, когда ты… тебя не было уже год… ко мне посватался старичок… Игорь Матвеевич его звали… Сам себя он называл Игаль… Хороший был человек… Я не смогла. Он меня не понял, по-моему. Решил, что я жертвую личной жизнью ради дочери и внуков. А я не представляла, что другие руки будут…
   Ира заплакала, и так было странно видеть горькие старушечьи слезы на лице молодой женщины, что я ладонью стер слезинки, а другой ладонью пригладил распушившиеся от неожиданного порыва ветра волосы, а потом обнял за плечи, а потом мы целовались – впервые в нашей жизни и так, как много раз целовались, и так, как никогда не было, и так, как было много лет. Все было знакомо, каждое движение, каждый взгляд, каждый вздох… и не знакомо совершенно.
   Я знал каждый укромный уголок на теле этой женщины, и вопрос вырвался сам собой:
   – У тебя должна быть родинка на… извини…
   Ира опустила взгляд, инстинктивно показав: да, именно там.
   – А у тебя родинка на спине между лопатками, – сказала она. – Ты ее даже в зеркале увидеть не можешь.
   Не только память была у нас общей. Мы были теми людьми – физически, – чья память о долгой совместной жизни возникла неожиданно и практически одновременно.
* * *
   Лиля не спрашивала, почему я стал позже возвращаться домой. Женским чутьем она понимала, что, задавая вопросы, лишь усугубит ситуацию, в которой ничего не понимала, но о чем-то все же догадывалась. Она вообще предпочитала не замечать «мелких несуразностей жизни», как она выражалась, полагая – чаще всего правильно, – что несуразности рассосутся сами, если на них не обращать внимания. А если обратить, то придется принимать решения. Принимать какие бы то ни было решения Лиля не любила. Решение выйти за меня замуж она тоже предпочла не принимать – я сделал предложение, она выслушала и сказала, что ответит завтра. Дома посоветовалась с матерью, моей будущей тещей, и та решила: приличный парень, интеллигент, выходи.
   Мы о чем-то говорили, я помогал Вовке с уроками, но мысли витали… нет, не витали, а сосредотачивались на проблеме, которая выглядела не решаемой, хотя я знал, что решение мне известно, и оно совсем не такое, какое я мог себе представить.
   Это физическая проблема, а не психическая, и решать ее нужно физическими методами. Точнее – вспомнить, как проблема решается.
   Я заказал в академической библиотеке несколько книг по физиологии мозга и психологии. Известные случаи ложной памяти относились, если верить индуистским верованиям, к прошлым жизням. По современным представлениям, научным, это были случаи истерической памяти, а в большинстве – фантазией, которую невозможно проверить. Еще я нашел смутные сведения о психической болезни под названием РМЛ – расстройство множественной личности. Исследован феномен, похоже, был из рук вон плохо, я понял только, что у некоторых больных личность расщеплялась на несколько частей с различным самосознанием, биографией и памятью. Воспоминания больного РМЛ в том или ином состоянии, конечно, различались, но к тому, что испытывал я, это не имело ни малейшего отношения. Я помнил себя, Михаила Бернацкого, и никого другого. И Ира помнила себя – и меня, такого, каким я был и в своих собственных воспоминаниях. Мы помнили такие детали наших отношений, какие не мог знать никто, кроме нас двоих. Это были одинаковые детали, совпадавшие до мельчайших подробностей.
   Чем больше я читал, тем отчетливее понимал две вещи: во-первых, современная биология (не только у нас, но, похоже, и на Западе) очень плохо разбирается в устройстве памяти, и, во-вторых, все, что мы с Ирой помнили, включая собственный уход из жизни, происходило с нами на самом деле. Моя память могла лгать, как и память Иры, но если мы оба вспоминаем одно и то же, если наши воспоминания дополняют друг друга, сочетаются друг с другом, как жестко пригнанные части головоломной мозаики, это не может быть психической болезнью, вымыслом, наведенным мороком.
   Мне даже выдали вышедшую недавно на английском книгу некоего Моуди «Жизнь после смерти», и там я нашел описания десятков случаев, похожих на мой. Темный туннель, свет в его конце. Как я мог знать о туннеле, если никогда не читал Моуди?
   Но я знал.
   – Что-то надо с этим делать, так дальше нельзя, – сказал я Ире однажды, когда мы отправились гулять не в академический сад, а в парк Кирова, где, оказывается, днем аллеи были пусты, и можно было целоваться, не опасаясь посторонних взглядов.
   – Мы знакомы всего три недели, – напомнила Ира, прижимаясь щекой к моему плечу.
   – Мы прожили вместе всю жизнь, – возразил я, целуя ее затылок.
   – Так дальше нельзя, – повторил я, когда мы, нацеловавшись, сидели на прогретой солнцем скамейке над обрывом, по которому спускался к бульвару красный жук фуникулера. – Мы с тобой муж и жена. У нас дочь. Мы не можем каждый день расходиться по своим квартирам и делать вид, будто ничего не произошло. Лиля видит, как я изменился за эти недели. Она молчит, но смотрит на меня так, чтобы я понял: она подозревает, что у меня есть женщина.
   – Мама, – сказала Ира, – уже который день спрашивает: кто он. Наверно, по моему виду нетрудно догадаться…
   – Надо что-то делать, – повторил я.
   – Что? – сказала Ира с тоской в голосе. – Ты сможешь оставить Лилю? И сына? Миша, я люблю тебя, но откуда я знаю, это настоящее, или я люблю тебя здесь, потому что полюбила там и прожила с тобой жизнь?
   – Там? – похоже, сегодня я мог только повторять одно и то же, не умея вдумываться в смысл.
   – В другом мире.
   – В другом мире? Что значит…
   – Миша, ты физик, не я. Ты должен объяснить, я в этом ничего не понимаю. Если мы помним то, чего не происходило здесь, значит, все случилось с нами в другой реальности.
   – В параллельном мире, – пробормотал я, вспомнив фантастические романы Саймака, Гаррисона и Шекли, а заодно (почему раньше не приходило в голову? не возникало нужных ассоциаций?) два собственных фантастических опуса, написанных лет через пятнадцать после нашего с Ирой переезда в Израиль: закрылся «Хасид», который я редактировал, другой работы не предвиделось, и я целые дни просиживал дома за компьютером. На ум пришли идеи, которые я разрабатывал, когда работал в Тель-Авивском университете (вспомнилось параллельно: ушел я оттуда, потому что закончилась стипендия от министерства науки).
   Темное вещество, темная энергия, ускоренное расширение Вселенной – самые модные темы, я этим занимался, и сюжет возник сам собой. В несколько месяцев я написал сначала большую повесть «Храм на краю Вселенной» и следом «Мир всплывающий».
   Послал тексты по электронной почте в Москву (воспоминания наматывались и тянули одно другое), и обе книги через год вышли в издательстве АСТ, в новой тогда серии «Звездный лабиринт».
   В голове неожиданно возникло что-то… теплое, неопределенное, ощущение было таким, будто воспоминание пыталось всплыть на поверхность сознания, почти уже всплыло…
   – Кажется, я начинаю понимать, что с нами происходит.
   Когда-то я читал книгу… это была толстая книга, не художественная, научная, и там говорилось…
   Я вспомнил обложку: ярко-красный супер, фотография галактики: это была спираль М51, красота неописуемая, одна из моих любимых фотографий, сделанная телескопом «Хаббл». Под супером был черный переплет из твердого картона, золотым тиснением написано имя автора и название…
   Имя… название…
   Не вспоминалось.
   – Не могу вспомнить название книги, – сказал я. – Как с лошадиной фамилией. Кажется, фамилия автора начинается на «Б».
   – В той книге…
   – Решение, да. Понимаешь, Ира, эта книга выйдет… здесь ее еще нет, а в нашей памяти… она вышла в девяносто четвертом.
   Вспоминаю, как читал, стоя у стеллажа в библиотеке, я даже вид из окна помню, на лужайке студенты что-то обсуждали или коротали время между лекциями… весна, не жарко еще… Все помню, а книгу… даже название не могу…
   – Если эта книга была такой важной, ты мог мне о ней рассказывать.
   – Я не знаю! Книга показалась мне скорее фантастической, хотя автор – профессор университета в Нью-Орлеане.
   – Не помню, – грустно сказала Ира. – Девяносто четвертый? Меня тогда уволили из компьютерной фирмы… Господи, как странно произносить такие названия: компьютерная фирма… Нет никаких компьютеров…
   – Компьютеры, – вспомнил и я, – в наших магазинах появились в восемьдесят восьмом.
   – Через два года.
   – Я тогда был в Москве в командировке, зашел в магазин на Ленинском, там продавались первые советские персональные вычислительные машины, цена меня поразила: сто двадцать тысяч рублей, две «Волги», у кого такие деньги?
   – Ты не о том вспоминаешь, – нетерпеливо сказала Ира. – По-моему, ты никогда не говорил мне о книге в красной суперо-бложке. Или… Нет, не помню. Прости.
   – Бесполезно вспоминать, – сказал я, поднявшись со скамейки. – Чем больше пытаешься, тем хуже получается. Но теперь я точно знаю: в той книге было решение.
   – Ты сказал, что книга скорее фантастическая, чем научная.
   – Научная. Но идеи мне показались слишком… смелыми, что ли. Тогда показались.
   – Не старайся вспомнить, – напутствовала меня Ира, когда мы добрели до Академгородка.
   Шеф встретил меня, будто ждал год, а не час с немногим. Поступил последний номер Astrohysical Journal со статьей Кларка о распределении пекулярных скоростей галактик в скоплении в Волосах Вероники. Очень важная статья, если не считать того, что выводы были неправильны. Сказать об этом Яшару я не мог – темное вещество, заполнившее пространство между галактиками, обнаружат только в девяносто восьмом, и не здесь, а там. Здесь тоже откроют, но, возможно, на год раньше или позже, а в моей памяти это давно случилось, и я помнил, как оценивать распределение с учетом наблюдений «Хаббла», которого пока и в проекте не было.
   Как оценивать распределения…
   Я вспомнил.
* * *
   На книге не было суперобложки. И фотографии галактики М51 не было тоже. Обложка мягкая. Красная, только цвет и совпадал. Фрэнк Джон Типлер, «Физика бессмертия. Новейшая космология. Бог и воскрешение из мертвых». На английском, конечно.
   «Сейчас ученые пересматривают гипотезу Бога, – прочитал я в авторском предисловии. – Я надеюсь своей книгой побудить их к этому. Пришло время включить теологию в физику, чтобы сделать Небеса такими же реальными, как электрон».
   Ну-ну. Захотелось поставить книгу обратно. В Бога я не верил. Сказывалось советское воспитание, курс научного атеизма, который я в свое время сдал на «отлично», да и вообще мне не приходилось сталкиваться со случаями, которые невозможно было бы объяснить без божественного вмешательства.
   «Космологи, – читал я дальше, – наконец, задали себе фунда-ментальный вопрос: как будет эволюционировать Вселенная в будущем? Каким окажется конечное состояние мироздания? Будет жизнь существовать до конца Вселенной или погибнет раньше?
   Эти вопросы относятся к области физики. Физическая наука не может считаться полной, пока на них нет ответа»…
   Правильная идея. Я читал несколько работ, авторы которых моделировали состояние Вселенной через много миллиардов лет. Грустная картина. Звезды распадутся, останутся только черные дыры, которые тоже, в конце концов, испарятся.