Страница:
Похмелкин захлопнул форточку и объявил войну мушиным претензиям на плотские утехи с ним. Он уничтожал мух десятками, подобно былинному богатырю, который «одним махом семерых побивахом», перевёл все имевшиеся в доме газеты и скрепя сердце вынужден был порвать на листочки журнал «Плейбой». Битва прекратилась с наступлением сумерек, но только из-за того, что мухи ночью не летают – плотным слоем они облепили стекла окна с наружной стороны, готовясь поутру, с первыми лучами солнца, начать новую атаку.
Дима перевёл дух, но оказалось, что рано обрадовался. Почувствовав, как по левой штанине кто-то ползёт, он глянул вниз и похолодел. По джинсам в угаре противоестественной любви карабкался большой таракан. Похмелкин брезгливо стряхнул его на пол, раздавил и тут увидел, как из прихожей на кухню стройными боевыми колоннами атакующей конницы вбегают тараканы и на рысях, с дробным шорохом лапок по полу, несутся к нему. В отличие от мух, тараканам темнота была нипочём, и Дима был вынужден снова вступить в бой. Однако и это было ещё не всё – тараканы оказались лишь арьергардом армии любви, и за ними в квартиру начали проникать мыши…
С ужасом осознав, что вслед за мышами могут появиться крысы, Дима выскочил из квартиры и побежал прочь что было мочи, не в силах противостоять всепобеждающей любви облигатных синантропных животных. Ох, и прав был Могол, когда говорил, что не стоит ждать ничего хорошего от подарков ведьмы…
Ночевал Похмелкин на другом конце города у своего сменщика Голопятова. Голопятов постелил ему на диване в прихожей, но выспаться нормально Дима не смог – всю ночь мерещились полчища атакующих его мух, тараканов и мышей и он то и дело вскакивал на диване, боясь, что воспылавшие к нему страстью синантропные животные доберутся и сюда.
Встав утром с больной головой, Дима побрёл на работу, по пути шарахаясь от каждой мухи. Однако вкусившие приворотного зелья насекомые в эту часть города ещё не добрались, а остальные вели себя хоть и назойливо, но без мистической любви. Любовь – болезнь хоть и заразная, но не передаётся через воздушную среду.
Отработав без происшествий, Похмелкин сдал смену, но домой не пошёл, а направился в хозяйственный магазин, где накупил аэрозольных инсектицидов и порошковых ядов для грызунов, а также с десяток мышеловок и крысоловок. Вернулся он домой в сумерках, опасаясь вызвать среди жильцов нездоровый ажиотаж, если его посреди двора облепят мухи. Дима быстро проскользнул в квартиру и объявил химическую войну осаждающим его в пароксизме любви божьим тварям.
Война длилась две недели. Быть может, удалось бы справиться и раньше, но Дима не догадался вовремя засыпать яду и опрыскать репеллентами мусорный контейнер, его содержимое отвезли на свалку, и теперь насекомые летели оттуда, находя дорогу к своему избраннику известным только им способом. Сердцем чуяли, что ли?
Зато крысоловки и мышеловки не понадобились – с грызунами прекрасно справился дворовый кот Васька, создав тем самым для Похмелкина неразрешимую проблему. Какие-то крохи зелья из желудков мышей воздействовали на кота, и он воспылал к Диме возвышенными чувствами – ни на секунду не оставлял его, постоянно мурлыча, тёрся о ноги, а стоило зайти в квартиру и закрыть перед его носом дверь, как кот начинал мерзко выть. Посадить кота в мешок и утопить у Димы не хватило духу, и пришлось взять его на постой. Днём Васька постоянно путался в ногах, а ночью забирался к Диме в кровать и так основательно вылизывал голову предмету своей любви, что её и мыть не нужно было. Но когда Похмелкин уходил на работу, начинался концерт. С жалобным мяуканьем Васька провожал его до угла дома, а затем долго выл, неприкаянно бродя по двору. Встречал он Диму как ревнивая жена загулявшего мужа – шипел рассерженно, трепал для острастки за штанину, но быстро успокаивался и снова с мурлыканьем принимался путаться в ногах.
Могол, догадывавшийся о причинах столь преданной любви Васьки к Диме, дал ему кличку «Голубой», но она не прижилась, поскольку Могол теперь бывал во дворе редко – у него появились свои проблемы, и нешуточные. Дело в том, что разбитая вдребезги мемориальная доска «последнему представителю великой нации татаро-монголов» на следующий день чудесным образом восстановилась и заняла своё место на стене. Её снова сорвали и разбили, но она появилась вновь. Так продолжалось четверо суток, пока, наконец, делом не заинтересовались в ФСБ. Могола увели в наручниках и неделю допрашивали с пристрастием, пытаясь обвинить не только в хулиганстве, но и в убийстве депутата Хацимоева. Битый по печёнкам Могол сознался во всём на первом же допросе, в том числе и в том, что именно он распял Христа. Но мемориальная доска продолжала появляться на стене каждое утро даже в отсутствие Могола, и его вынуждены были отпустить за недостаточностью улик и недоказанностью состава преступления, обязав самолично каждое утро срывать со стены мемориальную доску. Вернувшись из каталажки, Могол стал тише воды, ниже травы, каждое утро исправно исполнял сизифов труд, вменённый ему как гражданская обязанность, и быстренько возвращался домой. У юбки своего «Ига» он чувствовал себя гораздо лучше, чем в застенках ФСБ.
Пока Похмелкин воевал с возлюбившими его божьими тварями, он часто видел во дворе Машку Ларионову. Но как только война закончилась и он основательно проветрил квартиру и выстирал всю одежду, избавляясь от насквозь пропитавшего её химического запаха, их пути-дорожки словно кто-то развёл в разные стороны. Будто наколдовал. То утром, то вечером, в зависимости от своей смены в метрополитене, Дима поджидал Машку на скамейке у подъезда с авоськой, полной яблок, и котом Васькой на коленях, но встретиться со своей неразделённой любовью ему никак не удавалось.
Наученный горьким опытом, гнилые яблоки он больше не выбрасывал в мусорный контейнер. Первое сгнившее яблоко он разрезал на мелкие кусочки и уже хотел спустить в унитаз, как вовремя одумался. Вспомнил американский фильм, в котором из унитаза вылезает слепленный из фекалий Дерьмоголем, и решил не экспериментировать. То-то будет, когда этот самый Дерьмоголем, воспылав возвышенными чувствами, примется гоняться за ним по двору, оставляя на асфальте зловонные следы. А если догонит, что тогда? Дима до пепла прожарил на сковородке кашицу гнилого яблока, высыпал в металлическую кастрюлю и спрятал в холодильник, надеясь, что через два месяца, когда кончится срок годности эликсира, сможет безбоязненно выбросить пепел.
5
Мила Коротич
Дима перевёл дух, но оказалось, что рано обрадовался. Почувствовав, как по левой штанине кто-то ползёт, он глянул вниз и похолодел. По джинсам в угаре противоестественной любви карабкался большой таракан. Похмелкин брезгливо стряхнул его на пол, раздавил и тут увидел, как из прихожей на кухню стройными боевыми колоннами атакующей конницы вбегают тараканы и на рысях, с дробным шорохом лапок по полу, несутся к нему. В отличие от мух, тараканам темнота была нипочём, и Дима был вынужден снова вступить в бой. Однако и это было ещё не всё – тараканы оказались лишь арьергардом армии любви, и за ними в квартиру начали проникать мыши…
С ужасом осознав, что вслед за мышами могут появиться крысы, Дима выскочил из квартиры и побежал прочь что было мочи, не в силах противостоять всепобеждающей любви облигатных синантропных животных. Ох, и прав был Могол, когда говорил, что не стоит ждать ничего хорошего от подарков ведьмы…
Ночевал Похмелкин на другом конце города у своего сменщика Голопятова. Голопятов постелил ему на диване в прихожей, но выспаться нормально Дима не смог – всю ночь мерещились полчища атакующих его мух, тараканов и мышей и он то и дело вскакивал на диване, боясь, что воспылавшие к нему страстью синантропные животные доберутся и сюда.
Встав утром с больной головой, Дима побрёл на работу, по пути шарахаясь от каждой мухи. Однако вкусившие приворотного зелья насекомые в эту часть города ещё не добрались, а остальные вели себя хоть и назойливо, но без мистической любви. Любовь – болезнь хоть и заразная, но не передаётся через воздушную среду.
Отработав без происшествий, Похмелкин сдал смену, но домой не пошёл, а направился в хозяйственный магазин, где накупил аэрозольных инсектицидов и порошковых ядов для грызунов, а также с десяток мышеловок и крысоловок. Вернулся он домой в сумерках, опасаясь вызвать среди жильцов нездоровый ажиотаж, если его посреди двора облепят мухи. Дима быстро проскользнул в квартиру и объявил химическую войну осаждающим его в пароксизме любви божьим тварям.
Война длилась две недели. Быть может, удалось бы справиться и раньше, но Дима не догадался вовремя засыпать яду и опрыскать репеллентами мусорный контейнер, его содержимое отвезли на свалку, и теперь насекомые летели оттуда, находя дорогу к своему избраннику известным только им способом. Сердцем чуяли, что ли?
Зато крысоловки и мышеловки не понадобились – с грызунами прекрасно справился дворовый кот Васька, создав тем самым для Похмелкина неразрешимую проблему. Какие-то крохи зелья из желудков мышей воздействовали на кота, и он воспылал к Диме возвышенными чувствами – ни на секунду не оставлял его, постоянно мурлыча, тёрся о ноги, а стоило зайти в квартиру и закрыть перед его носом дверь, как кот начинал мерзко выть. Посадить кота в мешок и утопить у Димы не хватило духу, и пришлось взять его на постой. Днём Васька постоянно путался в ногах, а ночью забирался к Диме в кровать и так основательно вылизывал голову предмету своей любви, что её и мыть не нужно было. Но когда Похмелкин уходил на работу, начинался концерт. С жалобным мяуканьем Васька провожал его до угла дома, а затем долго выл, неприкаянно бродя по двору. Встречал он Диму как ревнивая жена загулявшего мужа – шипел рассерженно, трепал для острастки за штанину, но быстро успокаивался и снова с мурлыканьем принимался путаться в ногах.
Могол, догадывавшийся о причинах столь преданной любви Васьки к Диме, дал ему кличку «Голубой», но она не прижилась, поскольку Могол теперь бывал во дворе редко – у него появились свои проблемы, и нешуточные. Дело в том, что разбитая вдребезги мемориальная доска «последнему представителю великой нации татаро-монголов» на следующий день чудесным образом восстановилась и заняла своё место на стене. Её снова сорвали и разбили, но она появилась вновь. Так продолжалось четверо суток, пока, наконец, делом не заинтересовались в ФСБ. Могола увели в наручниках и неделю допрашивали с пристрастием, пытаясь обвинить не только в хулиганстве, но и в убийстве депутата Хацимоева. Битый по печёнкам Могол сознался во всём на первом же допросе, в том числе и в том, что именно он распял Христа. Но мемориальная доска продолжала появляться на стене каждое утро даже в отсутствие Могола, и его вынуждены были отпустить за недостаточностью улик и недоказанностью состава преступления, обязав самолично каждое утро срывать со стены мемориальную доску. Вернувшись из каталажки, Могол стал тише воды, ниже травы, каждое утро исправно исполнял сизифов труд, вменённый ему как гражданская обязанность, и быстренько возвращался домой. У юбки своего «Ига» он чувствовал себя гораздо лучше, чем в застенках ФСБ.
Пока Похмелкин воевал с возлюбившими его божьими тварями, он часто видел во дворе Машку Ларионову. Но как только война закончилась и он основательно проветрил квартиру и выстирал всю одежду, избавляясь от насквозь пропитавшего её химического запаха, их пути-дорожки словно кто-то развёл в разные стороны. Будто наколдовал. То утром, то вечером, в зависимости от своей смены в метрополитене, Дима поджидал Машку на скамейке у подъезда с авоськой, полной яблок, и котом Васькой на коленях, но встретиться со своей неразделённой любовью ему никак не удавалось.
Наученный горьким опытом, гнилые яблоки он больше не выбрасывал в мусорный контейнер. Первое сгнившее яблоко он разрезал на мелкие кусочки и уже хотел спустить в унитаз, как вовремя одумался. Вспомнил американский фильм, в котором из унитаза вылезает слепленный из фекалий Дерьмоголем, и решил не экспериментировать. То-то будет, когда этот самый Дерьмоголем, воспылав возвышенными чувствами, примется гоняться за ним по двору, оставляя на асфальте зловонные следы. А если догонит, что тогда? Дима до пепла прожарил на сковородке кашицу гнилого яблока, высыпал в металлическую кастрюлю и спрятал в холодильник, надеясь, что через два месяца, когда кончится срок годности эликсира, сможет безбоязненно выбросить пепел.
5
Время шло. Наступил сентябрь, и до окончания срока годности приворотного зелья оставалось чуть больше недели. Зелья в колбочке было на донышке, и оно теперь лишь изредка мигало багровым светом.
Видать, не судьба, безрадостно думал Дима, сидя на скамейке. Не зря Могол предупреждал, что не следует, априори, ждать чего-то хорошего от подарка ведьмы. Даже купленного за деньги.
Он с тоской посмотрел на кота, свернувшегося на коленях клубочком. Васька почувствовал взгляд, поднял голову и призывно муркнул.
– Лежи уж… – недовольно буркнул Дима. – Любовничек…
В это время дверь подъезда открылась, и на крыльцо вышла Машка Ларионова. Сердце Похмелкина бешено заколотилось, а сам он застыл, как гипсовая статуя, не в силах оторвать взгляда от Машкиного лица.
– Здравствуй, Дима, – сказала Машка.
Дима вышел из ступора, проглотил ком в горле и сипло сказал:
– Здравствуй, Маша…
– Ой, какой у тебя котик! – сказала Машка. – Погладить можно?
Котик был самым обыкновенным, беспородным, к тому же с драными ушами, оставшимися в наследие от лихой юности, когда Васька ещё жил обычной жизнью дворового кота. Несмотря на свой изменившийся статус, вроде бы переведший его в разряд домашних котов, ко всем жильцам, кроме Похмелкина, он сохранил стойкое предубеждение. Поэтому стоило Машке протянуть к нему руку, как Васька прижал драные уши и зашипел.
– Ах! – Машка отдёрнула руку. – Злой котик! – пожурила она, скользнула взглядом по скамейке и увидела авоську с яблоками. – Какие у тебя яблоки! Можно одно?
Колотящееся сердце Похмелкина замерло, а затем ухнуло куда-то вниз.
– Можно… – пролепетал он, не веря в свою удачу. Придерживая одной рукой кота, чтобы он ненароком не цапнул когтями Машку, Дима второй рукой приоткрыл авоську так, что из неё можно было взять только верхнее яблоко, меченное приворотным зельем.
Ничего не подозревающая Машка взяла его и снова попросила:
– А ещё одно можно?
– Можно…
Машка взяла второе яблоко и спрятала оба в сумочку.
– Спасибо.
Дверь подъезда хлопнула, и из дому вышла Коробочка в бесформенном платье, скрывавшем её такие же бесформенные телеса.
– Привет, Машка! – поздоровалась она только с Ларионовой, будто Димы на скамейке не было.
– Привет, Эля! – ответила Машка, напрочь позабыв о Диме.
– Ты куда сейчас?
– В Аква-парк.
– Ия туда же! Пойдём вместе?
– Пойдём.
И девчонки пошли со двора, даже не попрощавшись с Похмелкиным.
– Я тут у Димки Похмелкина два яблока выдурила, – сказала Машка, как только они завернули за угол дома. – Хочешь?
– Давай!
Дима проводил девчонок взглядом, а когда они скрылись за домом, вскочил со скамейки и, сломя голову, побежал домой. За ним с воем и обиженным мявом устремился Васька, незаслуженно, по его мнению, сброшенный с колен предметом своего обожания.
Дома Похмелкин не мог найти себе ни места, ни дела. В преддверии неизбежного прихода Машки, он то бросался убирать в комнате, то накрывать на стол, то к зеркалу, чтобы посмотреться и лишний раз пригладить на макушке упрямо точащий хохол, зализанный котом Васькой. Васька, пару раз попавшийся под ноги, на всякий случай забрался в кресло и оттуда неусыпным взором наблюдал за лихорадочно мечущимся по квартире хозяином. Не нравилось ему поведение Димы, и сердце кота ревниво вещало, что не к добру всё это.
Прошло больше часа в нервном ожидании, и когда наконец-то тренькнул дверной звонок, он прозвучал для Димы торжественным сигналом фанфар, извещающим о том, что его серая никчемная жизнь с этого момента кардинально изменится. Заоблачное счастье и вечная любовь ждали его за дверью.
Похмелкин бросился в коридор и начал непослушными пальцами открывать замок. Вслед за ним в коридор выскочил кот и зашипел на дверь, брызгая слюной. Он ни с кем не хотел делить своего хозяина.
Дима распахнул дверь во всю ширь… и улыбка застыла на его лице посмертной маской.
На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стояла Аэлита Марсова. Кубышка. Её плоское веснушчатое лицо светилось, бесцветные невыразительные глаза с обожанием смотрели на Диму.
– Дима… – прошептала она и шагнула через порог. – Дорогой мой…
– Не-е-ет… – стоном вырвалось у Димы из горла, он отступил и почувствовал, как волосы на голове становятся дыбом, а всё тело покрывается гусиной кожей оторопи. – Не-ет…
– Да, Дима, да… – прошептала Кубышка.
Она протянула к нему руки, и Дима с ужасом увидел, как они начинают вытягиваться, кожа на них лопаться, и сквозь неё проступает что-то голубое и блестящее.
Васька дико заорал и бросился на трансформирующуюся инопланетянку. Но ничего у него не получилось. Откуда-то из-за спины Аэлиты стремительно вынырнула голубая псевдоподия, схватила кота, швырнула на лестничную площадку и с треском захлопнула дверь.
– Нет… – беспомощно прошептал Дима, отступая. Почувствовав, что спиной упёрся в стену, он закрыл глаза.
Последним, что ещё услышал и воспринял Дима, было то, как за дверью, раз за разом ударяясь о неё, с жутким, почти человеческим воем бесновался обездоленный кот. А затем голубые псевдоподии дотянулись до Похмелкина, нежно обняли и оторвали от пола.
…Этой ночью Дима наконец-то узнал, что такое неземная всепоглощающая любовь. В полном смысле – внеземная.
Видать, не судьба, безрадостно думал Дима, сидя на скамейке. Не зря Могол предупреждал, что не следует, априори, ждать чего-то хорошего от подарка ведьмы. Даже купленного за деньги.
Он с тоской посмотрел на кота, свернувшегося на коленях клубочком. Васька почувствовал взгляд, поднял голову и призывно муркнул.
– Лежи уж… – недовольно буркнул Дима. – Любовничек…
В это время дверь подъезда открылась, и на крыльцо вышла Машка Ларионова. Сердце Похмелкина бешено заколотилось, а сам он застыл, как гипсовая статуя, не в силах оторвать взгляда от Машкиного лица.
– Здравствуй, Дима, – сказала Машка.
Дима вышел из ступора, проглотил ком в горле и сипло сказал:
– Здравствуй, Маша…
– Ой, какой у тебя котик! – сказала Машка. – Погладить можно?
Котик был самым обыкновенным, беспородным, к тому же с драными ушами, оставшимися в наследие от лихой юности, когда Васька ещё жил обычной жизнью дворового кота. Несмотря на свой изменившийся статус, вроде бы переведший его в разряд домашних котов, ко всем жильцам, кроме Похмелкина, он сохранил стойкое предубеждение. Поэтому стоило Машке протянуть к нему руку, как Васька прижал драные уши и зашипел.
– Ах! – Машка отдёрнула руку. – Злой котик! – пожурила она, скользнула взглядом по скамейке и увидела авоську с яблоками. – Какие у тебя яблоки! Можно одно?
Колотящееся сердце Похмелкина замерло, а затем ухнуло куда-то вниз.
– Можно… – пролепетал он, не веря в свою удачу. Придерживая одной рукой кота, чтобы он ненароком не цапнул когтями Машку, Дима второй рукой приоткрыл авоську так, что из неё можно было взять только верхнее яблоко, меченное приворотным зельем.
Ничего не подозревающая Машка взяла его и снова попросила:
– А ещё одно можно?
– Можно…
Машка взяла второе яблоко и спрятала оба в сумочку.
– Спасибо.
Дверь подъезда хлопнула, и из дому вышла Коробочка в бесформенном платье, скрывавшем её такие же бесформенные телеса.
– Привет, Машка! – поздоровалась она только с Ларионовой, будто Димы на скамейке не было.
– Привет, Эля! – ответила Машка, напрочь позабыв о Диме.
– Ты куда сейчас?
– В Аква-парк.
– Ия туда же! Пойдём вместе?
– Пойдём.
И девчонки пошли со двора, даже не попрощавшись с Похмелкиным.
– Я тут у Димки Похмелкина два яблока выдурила, – сказала Машка, как только они завернули за угол дома. – Хочешь?
– Давай!
Дима проводил девчонок взглядом, а когда они скрылись за домом, вскочил со скамейки и, сломя голову, побежал домой. За ним с воем и обиженным мявом устремился Васька, незаслуженно, по его мнению, сброшенный с колен предметом своего обожания.
Дома Похмелкин не мог найти себе ни места, ни дела. В преддверии неизбежного прихода Машки, он то бросался убирать в комнате, то накрывать на стол, то к зеркалу, чтобы посмотреться и лишний раз пригладить на макушке упрямо точащий хохол, зализанный котом Васькой. Васька, пару раз попавшийся под ноги, на всякий случай забрался в кресло и оттуда неусыпным взором наблюдал за лихорадочно мечущимся по квартире хозяином. Не нравилось ему поведение Димы, и сердце кота ревниво вещало, что не к добру всё это.
Прошло больше часа в нервном ожидании, и когда наконец-то тренькнул дверной звонок, он прозвучал для Димы торжественным сигналом фанфар, извещающим о том, что его серая никчемная жизнь с этого момента кардинально изменится. Заоблачное счастье и вечная любовь ждали его за дверью.
Похмелкин бросился в коридор и начал непослушными пальцами открывать замок. Вслед за ним в коридор выскочил кот и зашипел на дверь, брызгая слюной. Он ни с кем не хотел делить своего хозяина.
Дима распахнул дверь во всю ширь… и улыбка застыла на его лице посмертной маской.
На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стояла Аэлита Марсова. Кубышка. Её плоское веснушчатое лицо светилось, бесцветные невыразительные глаза с обожанием смотрели на Диму.
– Дима… – прошептала она и шагнула через порог. – Дорогой мой…
– Не-е-ет… – стоном вырвалось у Димы из горла, он отступил и почувствовал, как волосы на голове становятся дыбом, а всё тело покрывается гусиной кожей оторопи. – Не-ет…
– Да, Дима, да… – прошептала Кубышка.
Она протянула к нему руки, и Дима с ужасом увидел, как они начинают вытягиваться, кожа на них лопаться, и сквозь неё проступает что-то голубое и блестящее.
Васька дико заорал и бросился на трансформирующуюся инопланетянку. Но ничего у него не получилось. Откуда-то из-за спины Аэлиты стремительно вынырнула голубая псевдоподия, схватила кота, швырнула на лестничную площадку и с треском захлопнула дверь.
– Нет… – беспомощно прошептал Дима, отступая. Почувствовав, что спиной упёрся в стену, он закрыл глаза.
Последним, что ещё услышал и воспринял Дима, было то, как за дверью, раз за разом ударяясь о неё, с жутким, почти человеческим воем бесновался обездоленный кот. А затем голубые псевдоподии дотянулись до Похмелкина, нежно обняли и оторвали от пола.
…Этой ночью Дима наконец-то узнал, что такое неземная всепоглощающая любовь. В полном смысле – внеземная.
Мила Коротич
Запах кротезианских сосен
Рассказ
Был чудесный летний вечер. Оранжевый. Зрелый. Полный покоя и достоинства. Лето перевалило за середину. Позади остались и сумасшедшая, яркая молодая зелень июня, и полуденная трепещущая жара июля. В запыленных кронах августа уже кое-где появились пожелтевшие листья, словно ранняя седина. Близился сентябрь. Но аромат лугов и летних приключений еще не выветрились из легких и мозгов всех, кто пережил это лето.
Янтарное солнце нагрело кротезианские сосны, и успокаивающий аромат хвои был щедро разлит в воздухе. К смолистому духу примешивался легкий оттенок дыма.
Мальчик воображал себя индейцем, ориентирующимся в джунглях по запаху. Он и на самом деле мог бы пройти по своему пути с закрытыми глазами. Много раз за нынешнее лето приходилось ему обходить вот эти кусты орешника и шиповника, перебираться через поваленное дерево, перепрыгивать засыпанный позапрошлогодними иголками овражек. Здесь он знал все шорохи, запахи и звуки. Сейчас он хотел скорее ощутить на своем лице прохладу лесного ручья и услышать его журчанье. Запах рыбной похлебки мальчишка уже давно почувствовал – не заблудишься.
Они часто бывали здесь: дед, мама и он. Когда была жива бабушка, а у отца еще было время для отдыха, они бывали здесь всей семьей. Здесь, на мысу, корни сосен торчали змеями в белом песчаном откосе, ручей стекал в сине-зеленое море, растекаясь рукавами, а тонкий слой дерна, смешанный с иглами и прелыми шишками, служил мальчику пушистым пледом. Мальчик любил посидеть на краю откоса, свесив ноги, а потом оттолкнуться и помчаться вниз к волнам, увязая в песке почти по колено, помчаться навстречу отцу и деду. В садке у них всегда билась свежая мелочь «на ушицу», из той, что можно есть, не боясь потом болеть животом. Мама рассказывала, что на почве любви к рыбной ловле ее «двое старших мужчин» и подружились. «У них три точки соприкосновения – я, ты и рыбалка, – говорила она сыну, смеясь, – больше ничего».
До поляны – пара метров, заросших мелкими колючками, похожими на белую дедушкину щетину. Мальчик притаился в кустах, решив, что выскочит из чащи внезапно и бесшумно, как индеец. Оранжевые ягоды болтались у него перед носом. Он был недосягаем для шипов и колючек в своих парусиновых штанах, да и давно не обращал внимания на мелкие ссадины. Сквозь ажурную сетку переплетенных стволов и листьев мальчик видел залитую щедрым августовским солнцем поляну и слышал самые родные голоса. Мама и дед сидели на поваленном дереве. Ему были видны лишь их спины, согнутые, словно придавленные общим грузом и оттого удивительно похожие.
– …это будет продолжаться. Я сама чувствую себя, как на расстреле, словно беру чужое. А мы ведь даже сосны эти им привезли!
– И сосны очень быстро прижились. Растут со скоростью бамбука. Как здесь и были, верно, дочка? И шиповник с орешником, – дедушка потянулся, разминая плечи. – Красота ведь…
– Ага, как и наши технологии. Тут до войны только местная пикла на камнях еле теплилась, а потом еще десять лет рекультивацию проводили, воронки заращивали. А сейчас прям Рижское взморье… – мама не умела тормозить ни на катере, ни в беседе. Водить технику ей не разрешали ни папа, ни дедушка. И правильно! – Папа. Не пытайся сбить меня с толку. Я всегда была упорной девицей, – маму точно не переспорить. Владик знал по собственному опыту… – Может, ты все же поедешь с нами? Там никто не посмеет… за «Амурские волны» прищемить пожилому человеку пальцы! Пожилому землянину! Таирцу какому-нибудь, например, она бы так не сделала.
– Таирская делегация сейчас в гостях у местного правительства. Над ними нельзя шутить, ты же понимаешь, как жена дипломата-переводчика. Да таирцев и так Бог обидел – вместо пяти пальцев дал по три. А я свои успел вовремя отдернуть – всю жизнь играю на рояле, – дед рассмеялся. – Хотел и вам сыграть, похвастаться перед Владькой, что владею старинным инструментом. А хвастать, как ты знаешь, нехорошо… – но мама его шутки не поддержала.
– Отец, ты не должен оправдываться. Если кто и виноват, так это она, она поступила по-хамски. Ах, рука дрогнула, ах, крышка сорвалась!.. Ты честно заплатил ей, чтобы получить возможность сыграть на этом проклятом рояле, причем немало, а она…
– Она нечаянно…
– Ты сам-то в это веришь? Она нарочно…
– Большая ты у меня стала, сердитая, образованная, – дедушка ласково посмотрел на маму.
Замолчали. Казалось, даже лес затаил дыхание. Только ручей шептал что-то. Янтарные лучи простреливали кроны кротезианских сосен. Мальчику расхотелось играть.
– Это будет продолжаться, папа. Поедем, здесь тебя ничего не держит. Неужели тебе будет плохо с нами? Я, Владик, да и Андрей будем с тобой рядом. Жить вместе. Андрея перевели в штаб, на Землю. И знаешь, у нас в штабном городке искусственная речка. И сосны почти такие же есть. Хоть с веранды рыбачь! А какая там рыбалка на озерах – Андрюша покажет… будете варить ушицу!
Дед радостно встрепенулся:
– Да ты что?! Надо будет съездить, – и хлопнул по-молодецки ладонями по коленям. Но тут же замер.
– Болит? – вскрикнула мама. – Вот зараза прыщавая! – всплеснула руками. Точь-в-точь как бабушка когда-то. – Все. Отец, завтра же поедешь с нами. – Она решительно встала. Ее светлая футболка забелела пятном на фоне лесного приморского вида. – Здесь скоро и слово «ушица» вслух сказать нельзя будет. А ты кротезианский так и не выучил…
Дедушка возмутился:
– Чего это «не выучил»?! Выучил, во, – и дальше он закаркал что-то, зашипел, как ветер в кронах сосен.
Владик прыснул: произношение у дедули – хуже не бывает. Он ведь только что сказал: «Маленькие мышки с песнями падают в море». Мальчик просто представил себе эту картинку. Маму, похоже, она тоже рассмешила. Она покачала головой и пошутила:
– Вот точно, папа, точно! С песнями и в море! – дедушка не оценил шутки. – Ты же сказать хотел, что морские скалы помнят каждый прилив?
– Ну да, местная поговорка. А что сказал?
Мама махнула рукой:
– Неважно, отец. Но море там тоже присутствовало… Поехали домой, а? Ну хоть на пару месяцев… Я поднатаскаю тебя в кротезианском.
Ждать ответа Владик не стал. «Урррррррррааааааааа! Дедушка едет с нами!» – мальчик пулей вылетел из кустов, забыв о конспирации. Его переполняла радость. Дед прижал его белобрысую голову к своей груди и погладил сморщенными стариковскими руками. На левой три ногтя почернели. Вчерашняя крышка антикварного земного рояля. От деда пахло рыбой и старостью. Ему было тогда шестьдесят два года. Владику недавно исполнилось восемь.
Это были его последние кротезианские каникулы. Последнее янтарное лето, как оказалось.
Документы лежали кучей на столе. Такой свалки из серебристых стержней-информаторов президент себе давно уже не позволял. Причина находилась тут же. Поверх почти невесомых палочек-докладов. Неуклюжий целлулоидный конверт со штемпелем Независимого союза малых планет. Адрес написан вручную. «Президенту звездной конфедерации. Земля. Кремль. Москва. Россия». Корявым почерком. Не то детским, не то старческим. Такими вещами уже сто лет никто не пользуется. Разве что какие-нибудь коллекционеры древностей или новомодные ретрограды. Наклеены дополнительные марки – за перевес. Марки тоже старинные, коллекционные. Письмо в таком виде походило на посланца иной эпохи, заблудившегося во времени. Или на сувенир, никчемный, непрактичный, непонятный. Почему-то его не завернули в секретариате. Может быть, именно из-за сувенирного вида? Сейчас уже неважно. Наверное, правильнее назвать случившееся другим забытым негосударственным и недипломатичным словом «судьба»… Лучше бы хрустящая пачка потерялась в дороге…
В нестандартном конверте лежал сложенный втрое лист желтой от времени почтовой бумаги, несколько щербатых пластин из металла и пластика – орденских книжек, тонкий, но грубый проволочный браслет и потемневший, с отколотыми кусочками эмали знак-медаль «Освободитель». Президент привычной комбинацией клавиш дал задание считать информацию с карточек, но компьютер в столе задумался надолго. Экран наполнился серо-белой рябью, словно подтеками туши на странице. Затем вежливо попросил подождать несколько секунд. Лист же письма был аккуратно пролинован, чист и казалось даже пахнул чем-то знакомым.
Президент еще раз потер нос и стал читать. Он вполне доверял своей охране: раз пакет здесь, значит не биологической, ни химической и другой какой-либо угрозы его жизни и здоровью не было. Корявые квадратные буквы, грамматические ошибки.
«Гаспадин президент. Это – ваше. Принадлежит вашему зимлянинскому старику. Он долга жил в лесах у нашиго хутора. Мая мачиха инагда таком носила ему еду. Он нихател ухадить от старово кладбища. Там ранше был какой та мемориал. Много больших куадратных статуй. Он абвалился и потом там стали харанить всех зимлянинских стариков из города. Скора там пастроят новые дома, для бедных. Ваш старик ухаживал за магилами и прадавал нам сваи наград на рынке. Минял на продукты. Он был очень сатрый и зимой жил на наший ферме. Мой атец делал вид, что не замечает его. Ни выгонял. Старик умер аднажды, када пришол с рынка. Ево толкали много молодых человек и смеялись – он говорил, что воевал во войне с Черными душами и защищал нас от них. Ему никто не верил – Черные души не воевали с нами, они защищали кротезианцев от зимлянинов. Мачиха все видела, када хадила на рынок за продукты. Старик ушол в лес. Я нашел ево на старом кладбище. Он лежал в зеленай ваенной форме с разнацветными пластиковыми кубиками на груди с одной стороны. У нево было такое лицо, что я иму поверил. Мы с ацом и мачихой похронили его на кладбище на краю возле большой круглой тумбы ево последняя к лесу магила. Полхо брасать старика просто так. Мы ево похаранили. Атец сказал что старик был зимлянинский солдат и не брасал сваих да смерти. Я не понимял. Мой атец отдал мне играть все картачки и этот значок. Но мне они не нужные, а старика жалко.
Я учусь в школе, где есть нимношко руский язык кто хочит. Пусть вещи будут у вас. Старику-зимлянину будет приятно када сваи помнили».
Внизу листа стояла чужая, ничего не значащая подпись на таирском. Таирса – планетка втрое меньше Земли, интересная только этнографам, аграриям да туристам. Тихо щелкнул компьютер, давая понять, что разобрался с запросом.
Президент вернулся к столу и глянул на монитор. Там появились объемные изображения воинских наград времен последней войны звездной конфедерации с Черными душами. Этим космическим бациллам-переросткам был всё равно, кого завоевывать и разлагать на пищу. Почти сто лет назад на пути им попалась Кротезия. «Мы тогда уже общались с малютками-кротезианцами и предложили помощь, а соседнюю более развитую Таирсу пожиратели почему-то обошли стороной», – вспоминал историю Президент. Экран выдавал индивидуальные номера и данные владельца наград. Где-то вместо цифр и букв зияли пустые пробелы, как выбитые в драке зубы. Текст был сильно поврежден. Но, сделанный на трех межгалактических языках, он не мог испортиться во всех местах одинаково. И считанные компьютером варианты слились в две фразы: «землянин – 99 % вероятности» и «варианты фамилии землянина: 10 % вероятности». Фамилия деда.
Ясно и отчетливо мужчина понял, чем пахло от пожелтевшего линованного листка. Кротезианские сосны.
– Деда, а ты же с нами насовсем поедешь?
Ответила мама:
– Да насовсем-насовсем! Иди уже спать, а то завтра не проснешься! – она старалась быть ласковой, но у нее уже не получалось.
– А жалко, что бабушки с нами нету, – зачем-то сказал Владик, – она бы тоже с нами поехала.
– Марш спать! – рассердилась мама. Мальчик понял, что перешел уже все границы терпения, и зашлепал босыми ногами по сосновому крашеному полу в спальню. Укрывшись пестрым одеялом из разноцветных кусочков, он моментально заснул.
Утром они уехали без деда.
– Я не поеду с вами. Марусю мою не оставлю одну. Не брошу. Буду жить здесь, покуда силы будут, – сказал он уже на пороге.
Мать выронила чемодан. Владик стоял за дверью и все слышал. Правда, он ничего не понимал. Дед сел на самодельную табуретку, и теперь сдвинуть его не могла никакая сила.
Молодая женщина бросилась перед ним на колени:
– Папа, не надо. Мне страшно, папа. Ты один здесь останешься, мы не сможем больше приезжать. Папа, поехали.
– Да не поеду я, и все. Всю жизнь здесь прожил. Мать твою здесь встретил, здесь и похоронил. Дом этот самый своими руками построил. И теперь что? Все бросить и драпать? В войну не драпал. Вон в какую войну не струсил и своих не бросал! А здесь не война.
Злость прорвалась сквозь слезы дочери:
– Здесь хуже! Они же этой войной и попрекают! Они со своим коротким веком и такой же памятью забыли все твои заслуги. У них, видно, память такая же короткая, как ноги. Даром что видом местные на людей похожи. Нет тут у тебя ничего своего. Скоро и то, что есть, отберут. Кто ты им? Старик, который слишком долго живет!.. Кротезианцев уже пять поколений сменилось, а ты всё живешь! Ты и соратники твои.
Янтарное солнце нагрело кротезианские сосны, и успокаивающий аромат хвои был щедро разлит в воздухе. К смолистому духу примешивался легкий оттенок дыма.
Мальчик воображал себя индейцем, ориентирующимся в джунглях по запаху. Он и на самом деле мог бы пройти по своему пути с закрытыми глазами. Много раз за нынешнее лето приходилось ему обходить вот эти кусты орешника и шиповника, перебираться через поваленное дерево, перепрыгивать засыпанный позапрошлогодними иголками овражек. Здесь он знал все шорохи, запахи и звуки. Сейчас он хотел скорее ощутить на своем лице прохладу лесного ручья и услышать его журчанье. Запах рыбной похлебки мальчишка уже давно почувствовал – не заблудишься.
Они часто бывали здесь: дед, мама и он. Когда была жива бабушка, а у отца еще было время для отдыха, они бывали здесь всей семьей. Здесь, на мысу, корни сосен торчали змеями в белом песчаном откосе, ручей стекал в сине-зеленое море, растекаясь рукавами, а тонкий слой дерна, смешанный с иглами и прелыми шишками, служил мальчику пушистым пледом. Мальчик любил посидеть на краю откоса, свесив ноги, а потом оттолкнуться и помчаться вниз к волнам, увязая в песке почти по колено, помчаться навстречу отцу и деду. В садке у них всегда билась свежая мелочь «на ушицу», из той, что можно есть, не боясь потом болеть животом. Мама рассказывала, что на почве любви к рыбной ловле ее «двое старших мужчин» и подружились. «У них три точки соприкосновения – я, ты и рыбалка, – говорила она сыну, смеясь, – больше ничего».
До поляны – пара метров, заросших мелкими колючками, похожими на белую дедушкину щетину. Мальчик притаился в кустах, решив, что выскочит из чащи внезапно и бесшумно, как индеец. Оранжевые ягоды болтались у него перед носом. Он был недосягаем для шипов и колючек в своих парусиновых штанах, да и давно не обращал внимания на мелкие ссадины. Сквозь ажурную сетку переплетенных стволов и листьев мальчик видел залитую щедрым августовским солнцем поляну и слышал самые родные голоса. Мама и дед сидели на поваленном дереве. Ему были видны лишь их спины, согнутые, словно придавленные общим грузом и оттого удивительно похожие.
– …это будет продолжаться. Я сама чувствую себя, как на расстреле, словно беру чужое. А мы ведь даже сосны эти им привезли!
– И сосны очень быстро прижились. Растут со скоростью бамбука. Как здесь и были, верно, дочка? И шиповник с орешником, – дедушка потянулся, разминая плечи. – Красота ведь…
– Ага, как и наши технологии. Тут до войны только местная пикла на камнях еле теплилась, а потом еще десять лет рекультивацию проводили, воронки заращивали. А сейчас прям Рижское взморье… – мама не умела тормозить ни на катере, ни в беседе. Водить технику ей не разрешали ни папа, ни дедушка. И правильно! – Папа. Не пытайся сбить меня с толку. Я всегда была упорной девицей, – маму точно не переспорить. Владик знал по собственному опыту… – Может, ты все же поедешь с нами? Там никто не посмеет… за «Амурские волны» прищемить пожилому человеку пальцы! Пожилому землянину! Таирцу какому-нибудь, например, она бы так не сделала.
– Таирская делегация сейчас в гостях у местного правительства. Над ними нельзя шутить, ты же понимаешь, как жена дипломата-переводчика. Да таирцев и так Бог обидел – вместо пяти пальцев дал по три. А я свои успел вовремя отдернуть – всю жизнь играю на рояле, – дед рассмеялся. – Хотел и вам сыграть, похвастаться перед Владькой, что владею старинным инструментом. А хвастать, как ты знаешь, нехорошо… – но мама его шутки не поддержала.
– Отец, ты не должен оправдываться. Если кто и виноват, так это она, она поступила по-хамски. Ах, рука дрогнула, ах, крышка сорвалась!.. Ты честно заплатил ей, чтобы получить возможность сыграть на этом проклятом рояле, причем немало, а она…
– Она нечаянно…
– Ты сам-то в это веришь? Она нарочно…
– Большая ты у меня стала, сердитая, образованная, – дедушка ласково посмотрел на маму.
Замолчали. Казалось, даже лес затаил дыхание. Только ручей шептал что-то. Янтарные лучи простреливали кроны кротезианских сосен. Мальчику расхотелось играть.
– Это будет продолжаться, папа. Поедем, здесь тебя ничего не держит. Неужели тебе будет плохо с нами? Я, Владик, да и Андрей будем с тобой рядом. Жить вместе. Андрея перевели в штаб, на Землю. И знаешь, у нас в штабном городке искусственная речка. И сосны почти такие же есть. Хоть с веранды рыбачь! А какая там рыбалка на озерах – Андрюша покажет… будете варить ушицу!
Дед радостно встрепенулся:
– Да ты что?! Надо будет съездить, – и хлопнул по-молодецки ладонями по коленям. Но тут же замер.
– Болит? – вскрикнула мама. – Вот зараза прыщавая! – всплеснула руками. Точь-в-точь как бабушка когда-то. – Все. Отец, завтра же поедешь с нами. – Она решительно встала. Ее светлая футболка забелела пятном на фоне лесного приморского вида. – Здесь скоро и слово «ушица» вслух сказать нельзя будет. А ты кротезианский так и не выучил…
Дедушка возмутился:
– Чего это «не выучил»?! Выучил, во, – и дальше он закаркал что-то, зашипел, как ветер в кронах сосен.
Владик прыснул: произношение у дедули – хуже не бывает. Он ведь только что сказал: «Маленькие мышки с песнями падают в море». Мальчик просто представил себе эту картинку. Маму, похоже, она тоже рассмешила. Она покачала головой и пошутила:
– Вот точно, папа, точно! С песнями и в море! – дедушка не оценил шутки. – Ты же сказать хотел, что морские скалы помнят каждый прилив?
– Ну да, местная поговорка. А что сказал?
Мама махнула рукой:
– Неважно, отец. Но море там тоже присутствовало… Поехали домой, а? Ну хоть на пару месяцев… Я поднатаскаю тебя в кротезианском.
Ждать ответа Владик не стал. «Урррррррррааааааааа! Дедушка едет с нами!» – мальчик пулей вылетел из кустов, забыв о конспирации. Его переполняла радость. Дед прижал его белобрысую голову к своей груди и погладил сморщенными стариковскими руками. На левой три ногтя почернели. Вчерашняя крышка антикварного земного рояля. От деда пахло рыбой и старостью. Ему было тогда шестьдесят два года. Владику недавно исполнилось восемь.
Это были его последние кротезианские каникулы. Последнее янтарное лето, как оказалось.
* * *
Президент Звездной конфедерации, пятидесятилетний мужчина, стоял у окна и, потирая переносицу, смотрел на столичную мостовую. Моросил мелкий дождь, весна выдалась такой промозглой, что казалась осенью. Брусчатка мостовой блестела.Документы лежали кучей на столе. Такой свалки из серебристых стержней-информаторов президент себе давно уже не позволял. Причина находилась тут же. Поверх почти невесомых палочек-докладов. Неуклюжий целлулоидный конверт со штемпелем Независимого союза малых планет. Адрес написан вручную. «Президенту звездной конфедерации. Земля. Кремль. Москва. Россия». Корявым почерком. Не то детским, не то старческим. Такими вещами уже сто лет никто не пользуется. Разве что какие-нибудь коллекционеры древностей или новомодные ретрограды. Наклеены дополнительные марки – за перевес. Марки тоже старинные, коллекционные. Письмо в таком виде походило на посланца иной эпохи, заблудившегося во времени. Или на сувенир, никчемный, непрактичный, непонятный. Почему-то его не завернули в секретариате. Может быть, именно из-за сувенирного вида? Сейчас уже неважно. Наверное, правильнее назвать случившееся другим забытым негосударственным и недипломатичным словом «судьба»… Лучше бы хрустящая пачка потерялась в дороге…
В нестандартном конверте лежал сложенный втрое лист желтой от времени почтовой бумаги, несколько щербатых пластин из металла и пластика – орденских книжек, тонкий, но грубый проволочный браслет и потемневший, с отколотыми кусочками эмали знак-медаль «Освободитель». Президент привычной комбинацией клавиш дал задание считать информацию с карточек, но компьютер в столе задумался надолго. Экран наполнился серо-белой рябью, словно подтеками туши на странице. Затем вежливо попросил подождать несколько секунд. Лист же письма был аккуратно пролинован, чист и казалось даже пахнул чем-то знакомым.
Президент еще раз потер нос и стал читать. Он вполне доверял своей охране: раз пакет здесь, значит не биологической, ни химической и другой какой-либо угрозы его жизни и здоровью не было. Корявые квадратные буквы, грамматические ошибки.
«Гаспадин президент. Это – ваше. Принадлежит вашему зимлянинскому старику. Он долга жил в лесах у нашиго хутора. Мая мачиха инагда таком носила ему еду. Он нихател ухадить от старово кладбища. Там ранше был какой та мемориал. Много больших куадратных статуй. Он абвалился и потом там стали харанить всех зимлянинских стариков из города. Скора там пастроят новые дома, для бедных. Ваш старик ухаживал за магилами и прадавал нам сваи наград на рынке. Минял на продукты. Он был очень сатрый и зимой жил на наший ферме. Мой атец делал вид, что не замечает его. Ни выгонял. Старик умер аднажды, када пришол с рынка. Ево толкали много молодых человек и смеялись – он говорил, что воевал во войне с Черными душами и защищал нас от них. Ему никто не верил – Черные души не воевали с нами, они защищали кротезианцев от зимлянинов. Мачиха все видела, када хадила на рынок за продукты. Старик ушол в лес. Я нашел ево на старом кладбище. Он лежал в зеленай ваенной форме с разнацветными пластиковыми кубиками на груди с одной стороны. У нево было такое лицо, что я иму поверил. Мы с ацом и мачихой похронили его на кладбище на краю возле большой круглой тумбы ево последняя к лесу магила. Полхо брасать старика просто так. Мы ево похаранили. Атец сказал что старик был зимлянинский солдат и не брасал сваих да смерти. Я не понимял. Мой атец отдал мне играть все картачки и этот значок. Но мне они не нужные, а старика жалко.
Я учусь в школе, где есть нимношко руский язык кто хочит. Пусть вещи будут у вас. Старику-зимлянину будет приятно када сваи помнили».
Внизу листа стояла чужая, ничего не значащая подпись на таирском. Таирса – планетка втрое меньше Земли, интересная только этнографам, аграриям да туристам. Тихо щелкнул компьютер, давая понять, что разобрался с запросом.
Президент вернулся к столу и глянул на монитор. Там появились объемные изображения воинских наград времен последней войны звездной конфедерации с Черными душами. Этим космическим бациллам-переросткам был всё равно, кого завоевывать и разлагать на пищу. Почти сто лет назад на пути им попалась Кротезия. «Мы тогда уже общались с малютками-кротезианцами и предложили помощь, а соседнюю более развитую Таирсу пожиратели почему-то обошли стороной», – вспоминал историю Президент. Экран выдавал индивидуальные номера и данные владельца наград. Где-то вместо цифр и букв зияли пустые пробелы, как выбитые в драке зубы. Текст был сильно поврежден. Но, сделанный на трех межгалактических языках, он не мог испортиться во всех местах одинаково. И считанные компьютером варианты слились в две фразы: «землянин – 99 % вероятности» и «варианты фамилии землянина: 10 % вероятности». Фамилия деда.
Ясно и отчетливо мужчина понял, чем пахло от пожелтевшего линованного листка. Кротезианские сосны.
* * *
Вечером накануне отъезда мама с дедом долго пили чай на веранде с видом на дюны. Вещи были уже собраны, осталось только бросить в сумку пару зубных щеток да пижаму с мишками. Владик любил путешествовать. Всегда интересно куда-то ехать, а потом рассказывать во дворе, где был, что видел, какие там жуки и машины, дома и деревья. У соседских мальчишек рты пооткрываются, когда он им расскажет про Старый город кротезианцев, про море, дюны, про рыжих рыб с тремя глазами, которые плавают в ручье… В нем что-то прыгало и скакало, подбрасывая его вверх при каждом шаге. Наполняя радужными пузырьками каждый вздох. Он дышал, словно пил газировку. «Попрыгунчик» называла его бабушка. Сейчас мальчик никак не мог угомониться. Его уже давно отправили спать, но ему не спалось. Он то и дело выбегал под каким-нибудь предлогом на веранду босой: то попить, то схватить пирожок, то он забыл сказать всем «Спокойной ночи!», то не поцеловал на ночь маму. То неожиданно ему захотелось переспросить, точно ли с ними поедет дедушка. Это дорога уже не давала ему покоя, наполняя все вокруг предчувствием движения. Но даже предвкушение завтрашней дороги не смогло забить ощущение, что над верандой что-то витает. Что-то тревожное. Дедушка много молчал, а мама закурила, когда он спросил:– Деда, а ты же с нами насовсем поедешь?
Ответила мама:
– Да насовсем-насовсем! Иди уже спать, а то завтра не проснешься! – она старалась быть ласковой, но у нее уже не получалось.
– А жалко, что бабушки с нами нету, – зачем-то сказал Владик, – она бы тоже с нами поехала.
– Марш спать! – рассердилась мама. Мальчик понял, что перешел уже все границы терпения, и зашлепал босыми ногами по сосновому крашеному полу в спальню. Укрывшись пестрым одеялом из разноцветных кусочков, он моментально заснул.
Утром они уехали без деда.
– Я не поеду с вами. Марусю мою не оставлю одну. Не брошу. Буду жить здесь, покуда силы будут, – сказал он уже на пороге.
Мать выронила чемодан. Владик стоял за дверью и все слышал. Правда, он ничего не понимал. Дед сел на самодельную табуретку, и теперь сдвинуть его не могла никакая сила.
Молодая женщина бросилась перед ним на колени:
– Папа, не надо. Мне страшно, папа. Ты один здесь останешься, мы не сможем больше приезжать. Папа, поехали.
– Да не поеду я, и все. Всю жизнь здесь прожил. Мать твою здесь встретил, здесь и похоронил. Дом этот самый своими руками построил. И теперь что? Все бросить и драпать? В войну не драпал. Вон в какую войну не струсил и своих не бросал! А здесь не война.
Злость прорвалась сквозь слезы дочери:
– Здесь хуже! Они же этой войной и попрекают! Они со своим коротким веком и такой же памятью забыли все твои заслуги. У них, видно, память такая же короткая, как ноги. Даром что видом местные на людей похожи. Нет тут у тебя ничего своего. Скоро и то, что есть, отберут. Кто ты им? Старик, который слишком долго живет!.. Кротезианцев уже пять поколений сменилось, а ты всё живешь! Ты и соратники твои.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента