Авторов Коллектив. Полдень, XXI век (январь 2011)

   – И что же, остается только старая дорога-дублер? А твой проект не могут реанимировать?
   – У нас, Мила, все возможно, я всегда это говорил. Проект-победитель был забит в федеральную программу, Витька теперь отпал, но программа-то остается, значит, будет замена. Чуешь? Короче, шеф распорядился все поднять и подготовить к среде.
   – А ты успеешь поднять?
   – А я и не бросал. И мне еще человечка подкинули для всяких оформлений-представлений. Не хвост свинячий – архитектурный менеджер, технолог успеха, уйди с дороги! Ну, конечно, не с улицы: сынок второго зама, но, вроде, не дурак. Правда, все мы теперь будем у начальства как на ладони…
   – Троянский менеджер? А отказаться ты не мог?
   – Дороже обошлось бы. Да и при случае может оказаться полезен. Но главное, это ведь означает, что у нас не тупик, не отстой, а – пэрспэктива, ду ю андерстенд? Такие вот дела, Миледька!

* * *

   – Ну чего, пыль со своей этажерки сметаешь? Давай-давай, куй. Горячо!
   – Да, бутылка за мной. А твою-то группу куда? По отделам – или как?
   – Не знаю. Не докладывали.
   – Так вам ничего и не предложили, во как… Слушай, мы ведь под это дело расширяться должны – давай кого-нибудь пристрою.
   – Затем и пришел. Вот список. Этого ты знаешь, его надо бы. Он звезд не хватает, но пашет. И по жизни у него сейчас…
   – Да, я слыхал. Сделаем. А это кто?
   – Этого я взял, когда мы расширялись. Молодой, но соображает. Поговори.
   – Ладно, разберемся. Ты-то сам куда?
   – Чапай думает. Чапай на распутье.
   – Слушай… только без закидок, да?.. Короче, давай к нам, в деньгах практически не потеряешь. Бери всю архитектуру, лучше тебя я все равно не найду. Концепт ты знаешь, дальше руки у тебя развязаны. Будут идеи – обсудим.
   – Да какие, Ваня, тут идеи? Нет тут пространства для идей.
   – Ну вот, тебе бы только летать. Но на ближайшие годы погода нелетная, так что хочешь не хочешь, а все будут ползать.
   – Угу. Кроме тех, кто делает эту погоду.
   – Кто делает? Террористы?
   – А ты и не врубился? Не в террористах дело, Ваня, они – только предлог еще что-нибудь закрыть. Это те, у кого есть возможности, заботятся о том, чтобы больше ни у кого таких возможностей не было. Чтобы только с их разрешения, чтобы только они решали, кому можно летать, строить, дышать, а кому нет. И за сколько. Это и есть забота о населении: они его защищают. А стадо жрет лапшу с ушей и согласно качает головами: «М-м-у-у-дро!». Общество равной невозможности в отдельно взятой стране… Уеду на хрен. С жирными котами и тупыми скотами ничего нельзя сделать. Не будет здесь ничего, понимаешь?
   – Будет! Не лётом, так ползком, но будет. Делать надо – и будет.
   – Тихо-тихо ползи, улитка… Ну, Бог в помощь. Прощай.

* * *

   – Знаешь, Ваня, не хотела тебе говорить, но… я просто не знаю… Я давно заметила, что котлеты, куски колбасы исчезают, но теперь уже и сырое мясо! Нет, он хороший мальчик, просто не получивший…
   – Мила, он всю жизнь ел что Бог пошлет. Чем соседи покормили или у монахов «трапязнул», что в лесу нашел или на огородах украл. А с десяти лет уже сам зарабатывал, скотину пас. О его хлебе, учении, воспитании – никто никогда не заботился, понимаешь?
   – Но почему же не спросить, мы ведь ему не чужие, разве нам жалко…
   – Он не привык. И это не всем легко.
   – А так что же?
   – А так – привычно. Поймают – побьют, зато не просить ни у кого, ни у своих, ни у чужих. Ему в городе все чужие. Да, в общем-то, и везде, но тут особенно, он тут, как крыса затравленная, готов на любого кинуться и вцепиться насмерть. Ладно, я поговорю… Подожди, как – сырое? Он что, жарит, печет его?..
   – Да в том-то и дело, Ваня! Счетчик же все записывает: со вчерашнего вечера ни печка, ни плита не включались. А мясо исчезло. Не все, нет, осталось достаточно, но… Ванечка, я боюсь!
   – Так, понятно. Теперь слушай меня внимательно. Быстро готовь то, что осталось, поняла? А то ведь все исчезнет, а я приеду голодный – и что тогда от тебя останется?
   – Ванька, твои шуточки… Знаешь, а свожу-ка я его в театр. В самом деле, мы его как-то забросили за делами. Ты не пойдешь?
   – Театраля, мне б до койки… Короче, филология, я через час выезжаю, так что быстро – к плите. А то я тебе устрою театр. Одного голодного актера.

* * *

   – Мила, привет, ты заявку на билеты уже отправила? Ну, перекинь мне, еще, может, и вместе поедем. Меня тут Второй вызвал, я думал сынок уже успел настучать, а он о командировке: надо же нам когда-то их опыт осваивать.
   – Правда? Ах, вот было бы замечательно! А когда? куда?
   – Предложено определиться.
   – Так это же здорово! Слушай, они становятся приличными людьми! А надолго?
   – Да, уже стали. На месяц. Командировочка-то на двоих: куда же без менеджера. Чертить и считать он не умеет, вот будет учиться, как делать успех без этого. Это ж теперь главное умение. Ну, мне без разницы. Да и язык он, вроде, знает. Может, пригодится вместо транслятора. Ладно, посмотрим. Как дела-то вообще?
   – У Эли неприятности. Какие-то мерзкие сетевые шутники залезли в ее диссертацию и заменили все слова похабщиной… кроме предлогов.
   – И кто-то заметил?
   – Чему ты смеешься? У нее защита срывается! Совет – не упустив отметить своеобразие терминологии, там тоже шутники – попросил все же привести ее в соответствие. Везде улюлюкают, Москва хохочет, такого скандала давно не было. Ей на конференции посоветовали не ездить, пока все это не уляжется, а у нее доклад в плане – и отослан. Тут не до шуток! И ведь все же понимают, что она-то не виновата, – и все равно…
   – А пусть разговаривает по-человечески. Ладно, вечером дорасскажешь.

* * *

   – Вы знаете, Даня, я много раз смотрела «Дядю Ваню» и мне всегда казалось, что это любовь к Елене Андреевне открыла ему глаза и на труды профессора, и на него самого…
   – Не-а.
   – Да, по времени событий не получается, но мне и сейчас так кажется. А как вы это заметили, что не получается?
   – Ня любит. Куда яму. Теленок.
   – Ну-у, вы уж очень строги. А профессор Серебряков как вам?
   – Червя. Бярезой надо.
   – Кого березой? Профессора?
   – Яво. У меня тожа черви в кишках были. Баба Марья почек бярезовых напарила, я и пил.
   – И помогло?
   – Ну. Им принципно.
   – Как же это так имплицитно?
   – Высрал.
   – О боже…
   – А чё, не так, что ль? Сами ж вылезли, значит, им принципно.

* * *

   – Ваня, наконец-то! что ты не отвечаешь? я встаю, а тебя нет! куда ты улетел? Мы же сегодня собирались… где ты?.. У вас там что – пожар?
   – Ну ты же видишь… Мила, извини, тут… Вы идите без меня.
   – Подожди, но как же это… Как это случилось? Замыкание?
   – Да нет, вырублено же все. Похоже, какая-то сволочь, уходя, окурок сверху кинула, а к нам затянуло. Не закрыли, козлы…
   – И что, всё…
   – Да не знаю, не пускают… Видишь, что творится?
   – Боже, а там никто?..
   – Да не было никого, а то бы раньше заметили.
   – Что же тебе теперь – всё с начала?..
   – Не знаю, Мила, ничего не знаю… Но похоже на то… Ладно, не бери в голову. Женьке – не надо, скажи просто, что на работе ЧП, без деталей. Я потом позвоню. Извини… я позвоню.

* * *

   – Ну что, Ваня? Неужели нигде нет копии? И не посылал никому?
   – Да кому? В комиссию представлял, но конкурс закончился, комиссия разошлась, и всё, с концами.
   – А на твоем мопсе?
   – Нет, я ж выходил на институтский сервер, он быстрее, на нем все делал.
   – Но где-то же должно было остаться! У нас ничего бесследно не исчезает.
   – Кроме людей, денег и надежд. Это, Мила, в литературе твоей рукописи не горят, а в жизни…
   – И что же теперь?
   – Да ничего, хоть заново с нуля. Только ждать меня никто не будет. Ладно, поглядим… Футбольчик вот посмотрю, забыл уже, когда и смотрел последний раз. Ничего, Милка, пробьемся, не впервой.

* * *

   – Знаю и без нее дела твои. Вообще, с тобой говорить – только время терять, но все-таки спрошу: что ты уперся в эту дорогу, как баран? Что она тебе даст?
   – Я ее построю.
   – Даже если ты ее построишь, ездить по ней будут другие. Я уду по ней ездить. А ты, вместе с такими же дураками, будешь стоять под ней в пробках, но эти пробки станут длиннее. Потому что машин и дураков у нас делают все больше. Ну, так пусть они ее и строят, а ты займись, наконец, делом. Ты уже не мальчик, твой сопливый энтузиазм тебе не по годам. У тебя семья, пока еще, о ней подумай. Подрастает дочь, ее надо выучить, замуж выдать, жильем обеспечить – предстоят большие расходы, ты об этом подумал? Я тебе ничего не дам…
   – А я у вас ничего и не прошу.
   – А где ты возьмешь? Тебе взять-то негде. Тебе и кредит под твою зарплату дадут только на пылесос. И только на старый, с пыльным мешком. Ты по жизни мужик, мужиком родился, мужиком подохнешь. Оттянул лямку, получил пайку, сожрал, утром потянешь снова. Ты быдло, на тебе надо пахать – ты для этого создан. И до тех пор, пока ты мужик, на тебе и будут ездить. А ты башку наклонил, мычишь и тянешь. Потому что у тебя в башке опилки. Делом займись, а не дорогой в небо, по которой тебе не ездить, потому что рылом не вышел, строитель. Понял?
   – Понял. Но я ее все равно построю. А там, Бог даст, и с рылами разберемся.
   – Ну смотри. Тебе жить.

* * *

   – Ваня, я не вижу, ты где? Говорить можешь? Я что подумала… Ваня, ты не прав, что ждать не будут. Ведь пожар – обстоятельство форс-мажора, это везде и все время, это все понимают, а проект принят государственной комиссией. Вам безусловно должны помочь всё восстановить, должны выделить людей, средства, дать время…
   – Угу.
   – Ну, я не знаю, может быть, не такое большое, но для восстановления большого ведь и не нужно, правда?
   – Не нужно.
   – Ну вот. Я уверена, что и года тебе хватит, чтобы…
   – Не нужно и года. Ничего не нужно.
   – Ваня! Ты не должен так говорить, ты даже думать так не должен! Нельзя опускать руки, ведь ты же сам…
   – Проект сохранился.
   – …ты сам всегда… То есть, как? Ваня! Ну, я же говорила! А что ты такой?.. Но где он, у кого?
   – А неизвестно. Может, после комиссии остался, может, у ментов – они же тогда все изымали. Короче, мне дали понять, что если ГИПом станет менеджер, а я буду у него замом, то проект найдется. А если я не согласен, то проекта нет. Утрачен по моей вине, и второй раз мне его уже не доверят.
   – Вот как… И что ты?..
   – Пока ничего. Чапаев думать будет. Ладно, не бери в голову. Видишь, ты была права, работа не погибла, и то хлеб.

* * *

   – Ну что, Тень, у тебя спросить? Ну, скажем, если бы остался я тогда на стройке и был бы сейчас прораб… Прораб божий! Что бы я сейчас делал?
   – Молился бы.
   – Да-а? Ну, и что бы я говорил вот в этот самый момент?
   – «…ибо не знаете и знать не можете, как закладывали фундамент дома вашего и сколько стоять ему без того камня, который мы отвергли. И откуда узнаете вы, как клали перекрытия дома вашего, а уж как их заделывали – вы видите! Но не увидите вы – и не дай вам Бог увидеть, – как замешивали раствор для дома вашего. Воистину, Бог милостив, ибо узрел я, в грязи моей пресмыкаясь, что без милости Божией не могло бы стоять то, что мы строили, – только молитвой и держится, а цемента давно уж нет…»
   – Так я, значит, воровал бы? Вот как… Но и веровал, да? И Бога благодарил за такую милость его – или как?
   – «Иногда мне хочется поднять руки вверх и воззвать, и крикнуть: «Эй ты, создавший меня по одному из своих образов и подобий, ты, в чьих руках мое прошлое и мое будущее, мое появление и мой уход, ты, склоняющийся сейчас надо мной и вглядывающийся в меня сквозь огромные очки с разными стеклами, ты слышишь меня? Ты – хам! Твои эксперименты надо мной унижают не меня – тебя. И вот я, ничтожная несчастная тварь, не справляющаяся с собой и обреченная погибнуть от своей мерзости раньше, чем от твоей благости, я спрашиваю тебя: “Ну что, этого ты хотел? Ты доволен?”»
   – Что-то я не врубился… Ну, ладно, давай я тебя спрошу по делу… Мне согласиться?
   – Согласиться.
   – Ты прям как эхо – что спрашиваешь, то и получаешь. Согласиться… И ишачить на менеджеров? Сколько? Всю жизнь?
   – Не умствуй. Работай в полную меру сегодняшних возможностей, и это решится само.
   – И жить по принципу «подставь другую скулу»? Или по какому?
   – «Отойдите от меня, делатели успеха».

* * *

   – Ваня, ну что? Вызывали? Ты согласился?
   – Не-а.
   – Но ты же собирался…
   – Ага, собирался. Но, знаешь, пришел, посмотрел на них, на рожи их гладкие – и как-то западло стало. Послал их всех. И отца, и сына…
   – И что же теперь?
   – Не знаю. Не думал еще. Ладно, не бери в го…
   – ВСТАТЬ! К СТЕНЕ!
   – Простите, я не…
   – Ваня, что происходит?.. Почему они в масках?!
   – РУКИ НА СТЕНУ, УРОД! НОГИ ШИРЕ!
   – Ваня!! Кто это?!
   – ВЫРУБИТЬ СВЯЗЬ!
   – Мила, я потом тебе… – больно же!
 
   – Папа, Ваню похитили! Не знаю, я не знаю, кто, пятнистые, в масках, прямо из института, с автоматами… Надписи? Не видела, какие-то полоски, кажется, были, мелькало все, и сразу выключили – он кричал! Папа, что же это такое?.. Нет, никуда еще… и не звонить? А как же… Ну, я не буду… а в мили… Как «это и была»? я не понима… – папа! Что же это? Я буду, буду ждать, хорошо… Женя? В музее… у них урок в Русском… я сейчас же ее за… Почему не надо? Ну хорошо, я не буду забирать, я только посмотрю… Нет-нет, я поеду… я тебе перезвоню.

* * *

   «Сгустки городов расползутся, и в центре миллионного города наступит мертвая тишина… и, для такого города, дикостью будут схемы чертежной доски Корбюзье и других рачителей сквозных проездов утилитарных нужд скотского здоровья».
   – Что это?
   – Это из записок архитектора Мельникова… Константина Степановича…
   – Он что, не русский?
   – Почему? Русский. Гениальный архитектор. Трансформация внутреннего пространства… динамическая экспрессия, парадоксальные формы…
   – Динамическая, значит…
   «…и не остановится темп современных форм Архитектуры, начавшегося здесь у нас на взрывах прошлого…»
   – Что-то уже успели здесь взорвать?
   – Да нет, это он фигурально, про устаревшие архитектурные формы.
   – Ну, ясное дело, устаревшие надо взрывать…
   «…мне вспомнилась картина в Лувре “Римляне времен упадка” и мне почудились шаги наступающих варваров, идущих для того, чтобы выполнить страшное дело божьего суда».
   – Это какой Рим собираетесь разрушать, фигуральный или какой?
   – Это не он, это из французской газеты о его отрицании роскоши, о расплате…
   «Кто знает, какими законами на свете нам лучше жить?»
   – Такие, значит, вопросы вас интересуют.
   – Ну, это же он в плане искусства.
   «…дерзновенная сила Красоты…»
   – Ну вот же, это он о красоте…
   – О красоте? О красоте дослушаем.
   «…сила Красоты прекращать трату миллионов на уродов».
   – А это, извиняюсь, кто имеется в виду?
   – Ну, это о некрасивых постройках, о гаражах…
   – Встать! Руки на голову! Ты за кого нас держишь, сявка? Мы вычислили тебя, мы вышли на твой мопс с нескольких сетерактов. Ты думаешь, затер все, прикрыл этой херней, и тебя уже не достать? Вот твой мопс. Не дергайся, выход в сеть обрублен. Даю тебе двадцать четыре часа, и за это время ты, как в старом кино, вспомнишь все. А не вспомнишь, поговорим по-другому. Увести!
 
   «…автострада, в будущем по ней курсируют аэропланы… Потом аэродвижение перейдет в землю, и в воздухе не будет ни одной машины… Не оступись, современник, на тысячу лет вспять… не забывай, что все, что ты строишь, строится для счастья людей… Прошлое еще будет продолжать будущее».

* * *

   – Боже мой, Ванечка, я чуть с ума не сошла… Они били тебя?
   – Да нет, нормально все. Ошибка, со всеми бывает. Но видишь же, разобрались. Женьке ничего не говорила?
   – Нет-нет, сказала, срочная командировка… Обиделась: почему папа не позвонил? Какой ужас, Ваня!
   – Да ну чего ты, нормально все… Меня только одно удивляет. Они говорят, через мой мопс нововреды провели несколько сетерактов. А я ведь только в поисковиках и на сервере, больше никуда и не лезу. Надо все-таки обновить антисеттер, вот что.

* * *

   – Милка, привет, ты как сейчас, доступна? Ну ла-адно… Короче, всё нашли, суки! А кто ругается? «Суки» – это натуральный японский образ мыслей, учись, филология. Да, всё, всё до точки живо. А я и не спрашивал, где было, зачем эти лишние вопросы? Ну, конечно, смотрели на меня с ожиданием: мы, мол, вишь, всё тебе отдаем, хоть ты и уперся. Ну, я – что? Говорю: «очень хорошо», – скуксились: мало. А я про себя думаю: «Да куда б вы делись, суки? за погоревший федеральный проект башку бы оторвали вам, а не мне». Вот такой японский образ мыслей. Опять же, у менеджера командировка бы накрылась. А ему ж расти надо. Я тут от него узнал, наконец, на старости лет, что такое архитектура. Архитектура, мать, это «квинтэссенция менеджмента жизни». Ты чувствуешь? Ему подрасти малость, он еще твою Эльку научит родину любить. Ладно. Короче, не скучай, приду не рано, надо посмотреть, все ли там на месте. У вас там все нормально?
   – Д-да…
   – Ну что опять? Мясо?
   – Н-нет… фарш… Фарш, Ваня!.. И кости.
   – Какие кости? Чьи кости?
   – Свиные… пока. Я взяла свинину – охлажденную, на кости, – и вот, свинина есть, а… Нет, ну я все понимаю… то есть я ничего не понимаю. Ну фарш, ну мясо… хотя и это… ну пусть, ну ладно, но – кости??
   – Ладно, разберемся с костями. Больше ничего такого?
   – Я… я попыталась как-то поговорить с ним – и вызвала всплеск такой безудержной, такой непонятной злобы…
   – Ох, миссионерка… Мила, он вырос – Туська его зовет Маугли. ру, – он вырос не среди людей, а как бы частью природы. И по закону его дикой природы, в каждого, кто к нему приближается, он должен вцепиться. Не приближайся к нему! Ты умный, добрый, понимающий человек, ты хочешь ему помочь, – не надо! Я не буду тебе рассказывать о его детстве, о его мамаше, которую он не видал трезвой, о его жизни… Я знаю, ты все можешь представить себе, понять, угадать, – не нужно, не угадывай. Ты хочешь ему помочь? Ты желаешь ему добра? Так оставь его в покое! Ладно, Мила, не бери в голову, все образуется. До вечера.

* * *

   – Так Виктора что, совсем уволили?
   – А на него у начальства большой зуб вырос, когда Витькину фантастику стали напрямую финансировать, а они ничего от этого откусить не могли.
   – Ну, он же не виноват.
   – То есть как – получать деньги мимо них, не зависеть, не выпрашивать то, что тебе и так положено, – да он преступник. Такое не прощают.
   – И что же теперь?
   – Ничего. Уезжать намылился.
   – Жалко. Ведь талантливый, ты сам говорил.
   – Да… Слабак он и чистоплюй. А здесь пахать надо, землю рыть и грызть, рылом в грязи. Это не для таких. Аристократы духа… Ничего, Мила, справимся и без них. Пробьемся!
   – Пока только перебиваемся…
   – И перебьемся!

* * *

   Покров на Нерли… Посмотри, посмотри еще на это скромное, простое, скудное на красоты создание, посмотри. Посмотри издали, под пологим вечерним лучом или сквозь висячий утренний туман. Посмотри, подойди ближе… и поплывет, задрожит, как в речном отражении, простой светлый облик, негордый, некичливый, не раздавливающий тебя неподъемной тяжестью или чудовищным величием, а только как-то берущий душу твою в ладони и поселяющий в ней тихое спокойствие и какую-то щемящую тоску по всем ушедшим и всем живущим… Подумать только, в какой тьме, в каком ужасе жили… может, потому и создали такую красоту, такую мечту вечную, из камня сложив боль и надежду человеческую… Смогли. И мы можем. Неправда! Через всё, через грязь, гнусь, скверну в собственных душах – можем! Шухов на семьдесят лет раньше всех вантовые сетки провесил. Никитинская башня была выше всех в мире, никто до него таких не считал, а он смог. Хотя учился не в Оксфорде, а в Томскфорде. Мельников ни на кого не оглядывался, журналов вообще не читал… «трезвых мало и еще меньше благородных». Мало, Константин Степанович, но есть же! Не всё убито, растоптано, растеряно, не всё. Посмотри на этот светлый облик, он словно лик… Неправда!

* * *

   – Что с этим сделаешь, Мила? Ну, вырос он так… как сорняк придорожный. Сейчас ведь пол-России стоит у дорог, продают всё, что могут, проезжающим в джипах и смотрят им вслед. А он не хочет стоять у дороги… Он человек и все-таки не зверь. Тебя вот кости встревожили – не догадываешься, зачем ему? Да не грызет он их, собаку он подкармливает, пса бездомного, драного, шелудивого, который его укусил. Видел их, сладкая парочка.
   – Он так любит собак?
   – Может, и любит. Кого-то ж надо. Или чувствует родственную душу: ему, наверное, тоже хочется грызть, кусать, рвать…
   – Кого? За что?
   – Всех, за все. За жизнь его такую, затраханную, замордованную. Мне это понятно, я, может, такой же был бы, если б карандаш не подвернулся. За карандаш держась и выплыл. А ему не за что ухватиться, его одна злость держит. Ты думаешь, когда он из твоей «Жизни в искусстве», из первоиздания, страницы выдрал на подтирку, и тебя потом пришлось отпаивать…
   – Я ему ничего не сказала!
   – Ну, я ему все сказал. Но ты что думаешь, это он по наивности?
   – Нет, Ваня, он не играл. «Драна, желта – для ча? в сяти всё есь»… Он правда не знал, зачем она.
   – Но он знал, что она тебе дорога. Понимаешь?
   – «Народ злой, изо всех сил злой».
   – Чего это ты на народ?
   – Это не я, это у Достоевского…
   – Ну, изо всех сил, или может еще добавить, я не знаю, но какая жизнь, такие и люди… А какие люди – такая и жизнь. Вот и разберись, кто виноват.
   – Ваня… А он – нет, я не против, просто… он еще долго у нас… – он не говорил?
   – До Успения, вроде. А может, до Усекновения.
   – А это… когда?
   – Ну, я помню, что ли? Посмотри. Ничего, переживем, не бери в голову. Я еще посижу тут. Давай. До вечера.

* * *

   – Витька вчера звонил из Штатов.
   – Да? Как он там?
   – А вот напомни, у какого это поэта стишок:
 
   Нью-Йорк, Чикаго, Висконсин,
   Айова.
   Как вам живется, господин?..
 
   – Прекрати!
   – Прислал вот беседу с боссом – типа начало большого пути. Хочешь послушать?
   – Ну давай, любопытно.
   «– You ought to give up your fucking russian…»
   – О, пардон…
   – А сразу включить транслятор ты не мог?
   – Ну извини, забыл. Вот, семейный вариант:
   «– Вам/тебе следует оставить ваши/твои…»
   – Ну, выбери «ты». Судя по такому началу…
   – Да, тут, скорей, на «ты».
   «– Тебе следует оставить твои милые русские привычки. Ты прилетел сюда из твоей милой России с твоими милыми недоношенными идеями, которые у нас уже пополам в бетоне – пополам в земле. Так что милую прицкеровку ты здесь не жди. И ничего здесь не жди. И тебя здесь не ждут и не дождутся. Но ты не полный инвалид на голову, и милое дело тебе найдется. Вот, позанимаешься местами индивидуального пользования. Знаешь, что такое? У вас в России есть? Ну и рисуй. Быстро и без милых ошибок. И еще: пока не вырос в большую самку собаки, громко не тявкай, у нас не любят.
   – А когда вырасту, полюбят?
   – Нет. Но тогда тебе будет на это уже насправить большую нужду».
   – Да, не очень весело… А прислал тебе, хотя с тобой больше всех ругался.
   – Ругался! Он раз завелся и в драку полез.
   – Боже мой, ты с ним дрался?
   – Что я, больной? Вытянул руку и держал, пока он не устал трепыхаться.
   – И всё?
   – Ну как. Обиделся, что ему по тыкве не дали, мужика в нем не уважили.
   – Долго дулся?
   – Да нет… У меня в расчеты-то ошибочка все-таки затесалась – может, с недосыпу. Ну и на представлении…
   – Он торжественно отмстил?
   – Нет… Ну, то есть, да, но когда уже разошлись все. Подошел, ткнул молча и ушел. Типа: «я тоже хилых не бью». Мелкий он больно, у таких всегда гонору…
   – Мал, да удал. Кроме него ведь никто не заметил?
   – Да… Тогда не заметили, а сейчас заметят. Что-то странное у меня: ошибки пошли, никогда не было. По несколько раз проверяю, потом смотрю – ё-моё! И какие-то нелепые, дикие: то в 10 раз, то плюс на минус, то вообще расчета нет, а я помню, как его делал, как проверял, и помню, что так уже было – во сне, что ли? Бред какой-то… Оно, конечно, со всеми бывает. Никитин, вон, ветры пропустил над Мамаевым курганом, «Родина-мать» чуть меч не выронила. Но ему-то было уже под шестьдесят, да и башня задолбала. Черт знает…
   – Ваня, ты просто загнал себя. Конкурс, пожар, на нервах всё. Тебе надо отдохнуть.
   – Не знаю я, что мне надо… А мне прислал, значит, больше некому. Всё бегают, всё ищут, где глубже, где лучше, а потом вот им… Айова. Везде.