Страница:
Русская литература XIX века. 1850–1870: учебное пособие
Россия 50—70-х годов
Чем царь добрей, тем больше льется крови…
М. Волошин
50—70-е годы в России XIX в. были одним из судьбоносных исторических периодов. Столетие в целом, связанное с понятием русской классической литературы, отнюдь не было гармонически уравновешенным. По своей интенсивности оно не уступает катастрофическому XX в., а скорее во многом готовит его. Долгое время общественная, философская, научная, литературная и культурная жизнь XIX в. рассматривалась в связи с периодизацией литературного процесса на основе общественно-политических явлений, обозначенных В. Лениным в статье «Памяти Герцена» (1912). Отчасти это оправданно, потому что русская литература действительно была теснейшим образом связана с актуальными социальными проблемами. Главной из них оставалась судьба крестьянства и шире – народа. Однако сам демократический процесс столетия не ограничивается узким социологическим, политическим видением, свойственным Ленину и его вольным и невольным последователям в литературоведении. Корни многих процессов «освободительного» движения следует искать в духовной жизни русских людей, в квазирелигиозном мировоззрении революционеров XIX в.
Итак, разделение столетия на 40–60 и 70—90-е годы, определявшее историю литературы столетия в советской науке, является условно-социологическим. Граница между периодами искажает цельность эпохи Великих реформ. Многие видные деятели русской культуры и словесности, относимые в такой системе к разным периодам, были современниками. Например, Булгарин и Чаадаев, с одной стороны, Герцен и Бакунин, с другой.
Единство 50—70-х годов истории русской литературы XIX в. определяется царствованием Александра II. При всех переменах политической жизни стиль, дух эпохи формировался личностью царя-освободителя. Он взошел на трон после смерти Николая I в 1855 г. и правил до 1881 г., когда был убит революционерами-террористами. Члены «Народной воли» «приговорили» царя к смерти за то дело, которое он справедливо считал своей исторической миссией. В день гибели он планировал рассмотреть проект принятия в России конституции, ради которой принесли себя в жертву декабристы. Царствование Александра III стало новым культурно-историческим этапом в жизни страны.
Конец 40-х – первую половину 50-х годов иногда называют «мрачным семилетием? – . События Французской революции 1848 г. заставили Николая I усилить полицейский контроль над обществом: от чтения частной переписки до строжайшей цензуры. Это коснулось даже религиозных текстов. Из акафиста Покрову Пресвятой Богородицы цензурный комитет предлагал, например, исключить как сомнительные и неуместные следующие стихи: «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и зверонравных…». Очевидно, власть отождествляла эти определения с собой. Борьба с революционными силами определила негативную оценку правления Николая I в советской истории. Однако можно попытаться представить, что было бы с русской классической культурой, если бы «бессмысленный и беспощадный» русский бунт выплеснулся уже в 1825 г., а в 1848 г. получил новый, международный импульс.
Катастрофическим событием правления Николая I стала Крымская война (1853–1856). Поражение и последующее заключение мирного договора, ущемлявшего интересы России, говорили о кризисе николаевского самодержавия. Важными причинами поражения были неумелое руководство военными действиями и непродуманное обеспечение тыла армии. Даже героический дух защитников Севастополя, запечатлённый в «Севастопольских рассказал» (1855–1856) начинающего писателя Л.Н. Толстого, не смог преодолеть негативных последствий проигранной кампании. К внутренним причинам прибавлялись и внешние.
После победы над Наполеоном прошли годы, и европейский мир перестроился. Единовластно сильная Россия была никому не нужна. Турция стала инструментом ослабления Российской империи в планах европейских держав. Политическая и динломатическая самоуверенность Николая I, похожая на романтическую наивность, на философский идеализм, была жестоко наказана историей. Крымская война наглядно показала экономическое отставание крепостнической России от Франции и Англии. Ведь еще Александр I понял необходимость изменения правового статуса трудового народа, «сеятеля и хранителя» России. Умирая, Николай I сказал наследнику: «Сдаю тебе мою команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много трудов и забот».
Духовная жизнь 50–70 годов во многом определялась реформами Александра II. Одиако проблематика и стилистика интересов интеллигенции обозначилась уже в 30—40-е годы. На самосознание русской интеллигенции решающее влияние оказало увлечение немецкой философией. Труды Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, Фейербаха воспринимались со славянским азартом, оказывали пьянящее, чарующее воздействие. «Русские не скептики, – писал Бердяев в «Русской идее» (1946), – они догматики, у них все приобретает религиозный характер, они плохо понимают относительное». Дух своеобразной философской горячки господствовал в появившихся общественно-филологических кружках, сформировавших атмосферу общественного свободомыслия. Самыми известными деятелями нового неформального движения стали Н.В. Станкевич (1813–1840) и Т.Н. Грановский (1813–1855).
В кружок Станкевича, который просуществовал с. 1831 по 1837 год, входили в основном воспитанники Московского университета. Среди них были В.Г. Белинский, М.А. Бакунин, К.С. Аксаков, Т.Н. Грановский, О.М. Бодянский, М.Н. Катков, В.П. Боткин, Ю.Ф. Самарин. Во время пребывания Станкевича за границей (для лечения и продолжения образования), в 1838 г. к его кружку примыкает новый студент – И.С. Тургенев. Все они были талантливые молодые люди, страстные и увлечённые, идеалисты в лучшем смысле этого многозначного слова. К.С. Аксаков впоследствии вспоминал эти собрания: «Если бы кто-нибудь вечером заглянул в низенькие небольшие комнаты, наполненные табачным дымом, тот увидел бы живую, разнообразную картину: в дыму гремели фортепианы, слышалось пение, раздавались громкие голоса; бодрые лица виднелись со всех сторон; за фортепианами сидел молодой человек прекрасной наружности; темные, почти черные волосы опускались по вискам его, прекрасные, живые, умные глаза одушевляли его физиономию». При всем оживлении друзья Станкевича спиртного не употребляли. Тот же Аксаков свидетельствовал, что «на сходках выпивалось страшное количество чаю и съедалось страшное количество хлеба». Герой романа Тургенева «Рудин» (1856) Лежнев обозначает темы разговоров этих «русских мальчиков»: «В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьётся, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии…» Станкевич умер в 27 лет. А его собеседники стали властителями дум следующего поколения русского общества.
Грановский был профессиональным историком, профессором Московского университета, одним из идеологов западничества. По существу, его курсы по истории западноевропейского средневековья были своеобразной историософией. Он выдвигал нравственный критерий в осмыслении исторических фактов. Историю он считал наукой революционного характера. Историческая мысль должна совершать своеобразный переворот в мире «нравственных явлений», подобно тому, как естествознание обновило представления об отношениях человека и природы. Публичные лекции Грановского начала 40-х годов высоко оценивали Чаадаев и Герцен.
Важно подчеркнуть, что увлечение немецкой философией носило не столько рациональный, сколько эмоциональный характер. Мировоззренческие, гносеологические и социальные проблемы немецких философов – от метафизика Канта, идеалиста-платоника Гегеля до материалиста Фейербаха и автора «Манифеста коммунистической партии» (1848) Маркса, претворившего библейский хилиазм и общинное финансовое самосознание еврейской диаспоры в социологию, – воспринимались русскими со страстностью неофитов. Разные идейные концепции становились на русской почве общим идеализмом, романтически оторванным от экзистенциальной действительности. Попытки применить немецкий идеализм на практике неизменно заканчивались кровавыми катастрофами. Бердяев в «Русской идее» так обозначает эту психологическую национальную черту: «Интеллигенция была идеалистическим классом, классом людей, целиком увлечённых идеями и готовых во имя своих идей на тюрьму, каторгу и на казнь».
В общественно-политической мысли России середины XIX в. сформировалось два основных направления: консервативное и либеральное.
Принципы консервативной идеологии сформулировал министр народного просвещения С.С. Уваров (1786–1855) в триаде «православие, самодержавие, народность». Стремление выстроить чёткую общественную систему, иерархию, вероятно, по-своему преломляло концепцию общества в идеалистической философии Гегеля. Отсюда её магический, гипнотизирующий эффект. При всех исторических нюансах эта триада просуществовала до эпохи Николая II включительно и продолжает пленять монархическое сознание в XXI в.
Понятие «народности» активно обсуждалось и в литературе, оно было ключевой категорией в литературной критике 30– 40-х годов. Встречается у Пушкина, Гоголя и, в особенности, у Белинского. Оппозиционные мыслители понимали «народность» социально – как демократизацию словесности, гении художественной литературы – как освоение исконных национальных корней, как коллективное бессознательное – интуитивно переживаемый русский «дух». В консервативной мысли «официальная народность» выражала идею единства народных масс и самодержавной власти, личности царя, освященной авторитетом церкви.
В журналистике пропагандистами теории «официальной народности» выступили Ф.В. Булгарин (1789–1859) и Н.И. Греч (1787–1867). Они издавали массовую газету «Северная пчела», которую поддерживала власть. Близкие идеи проповедовались и в популярном журнале О.И. Сенковского (1800–1858) «Библиотека для чтения». Здесь идея народности получала более тонкое выражение.
Самым крупным идеологом «официальной народности» был профессор русской истории М.П. Погодин (1800–1875). В его научно-литературном журнале «Москвитянин» и специальных трудах принципы народности развивались на материале прошлого России, в противопоставлении истории Запада и католической церкви. Верноподданническую идеологию активно отстаивал профессор Московского университета филолог С.П. Шевырев (1806–1864). Важно отметить, что для многих официальная идеология была не искусственно, насильно навязанной, а выражала живой религиозно-политический опыт. Она основывалась на вере, чувстве воцерковленности и мистической иерархии – символе Царя Христа, Христа Вседержителя, изображаемого в храмах на царском троне.
Тот же Погодин выступил с критикой самодержавно-бюрократической системы в период неудач Крымской войны. Свои взгляды он открыто изложил в «Историко-политических письмах», адресованных сначала Николаю I, а затем и Александру II. Для искренних монархистов идея святости самодержавной власти не препятствовала объективной оценке ошибок исторического самодержавия. Идеал усиливал чувство несовершенной реальности.
Общественные настроения и журналистика 40-х и 50—70-х годов во многом определялись полемикой западников и славянофилов. В 30-е годы «западниками» были практически все образованные люди. С Петровских времён Запад был источником научных знаний, моды, общественного устройства, художественных стилей. Эта пора ученичества в России продолжалась примерно до эпохи романтизма, когда возродился интерес к национальным истокам, когда молодой Пушкин произнес свое знаменитое стихотворное заклинание: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…»
Собственно разделение на западников и славянофилов возникло в 1839 г., когда Т.Н. Грановский, вернувшись из Европы, познакомился с новыми модными идеями московских интеллигентов круга И.В. Киреевского (1806–1856) и вступил с ними в полемику. Конфликт России и Запада со всей определенностью был сформулирован уже П.Я. Чаадаевым (1794–1856) в его знаменитых «Философических письмах». С вызовом и максимализмом русского мыслителя Чаадаев в первом письме, написанном ещё в 1829 г. и опубликованном в 1836, утверждал: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, ни в чём не досталось нам от этого движения, мы исказили». С другой стороны, как западник, отрицая значение исторического наследия России, он же обозначил и тот философский вектор, который развивали славянофилы. В «Апологии сумасшедшего» он пророчески угадывал особую миссию страны: «Мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что прийти позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам». Философ утверждал, что Россия должна «решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человечество…».
Близкие образы волновали и Гоголя, завершившего первый том «Мёртвых душ» (1842) знаменитым символом «птицы-тройки», а в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847) и в «Размышлении о Божественной Литургии» (1845–1852) указавшего на путь религиозных исканий. В его разорванном сознании так и не соединились социальная критика и вера. Однако именно эти составляющие стали главной философской антиномией – слагаемыми – так называемой «русской идеи», которую Бердяев определил как «эсхатологическую». Споры западников и славянофилов 40—70-х годов развивались преимущественно в социально-политической и культурной сфере.
Оба течения в русской общественной мысли стали оппозиционными. И славянофилы, и западники выступали за отмену крепостного права, за проведение реформ в области суда, администрации; говорили о необходимости развития промышленности, торговли, просвещения, отстаивали свободу слова и печати, не принимали николаевскую бюрократическую систему. Внутри славянофильства и западничества также существовали разные позиции, что делало оба движения неоднородными. Так, после событий Французской революции, эмиграции Герцена, реформы 1861 г. ряд западников занял консервативную позицию. Издания М.Н. Каткова (1818–1887) «Русский вестник», где печатались многие прогрессивные русские писатели, и «Московские ведомости» стали проводить консервативно-охранительную линию. Грановского настораживали революционные выступления Герцена, и он планирован ответить другу и бывшему единомышленнику в его же издании «Полярная звезда» (№ 1–7, Лондон, 1855–1862; № 8, Женева, 1868). При этом любопытно уважение к противникам, существовавшее в этой среде. В 1858 г. Герцен опубликовал в своем «Колоколе» статью Чичерина «Обвинительный акт», направленную против него самого. Взгляды Герцена там были названы «неистовым беснованием».
Самыми видными представителями западничества были историк Н.Т. Грановский, профессора истории и права С. М. Соловьев, К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин; среди литераторов – В.Г. Белинский и А.И. Герцен. Их идеи пропагандировались в университетских лекциях и статьях, печатавшихся в «Московском наблюдателе», «Московских ведомостях», «Отечественных записках», позже в «Русском вестнике» и «Атенее». Споры велись и в московских салонах Елагиных, Свербеевых, Чаадаева. Крупнейшими общественными проявлениями западничества стали публичные лекции Грановского и статьи Белинского в «Отечественных записках». Западники заговорили об общественном значении литературы и начали использовать термин «реализм». Их идеи оказали существенное влияние на многих русских писателей – И.С. Тургенева, Н.А. Некрасова, М.Е. Салтыкова-Щедрина, А.Ф. Писемского, И.А. Гончарова. При этом не следует повторять ошибки вульгарно социологического литературоведения, идейно распределявшего писателей по «партиям». И вообще, идея не является чьей-либо собственностью. По словам М. Волошина, идея не может принадлежать человеку – человек может принадлежать идее. В спорах жили антиномическое единство и единичность Истины, которой была любовь к России.
Так, славянофил Самарин вспоминал, что «оба кружка не соглашались почти ни в чём; тем не менее ежедневно сходились, жили между собой дружно и составляли как бы одно общество». После событий Французской революции 1848 г. уже отошедший от западничества Герцен сформулировал это диалектическое единство еще более чётко: «И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно» (курсив автора). Их полемика была интересна большим общественным резонансом, оживившим культурную и литературную жизнь России.
Славянофильство заявило о себе в 1839 г., когда А.С. Хомяков и И.В. Киреевский выступили с программными статьями: Хомяков – «О старом и новом», Киреевский – «В ответ Хомякову». По цензурным соображениям опубликованы они не были, но широко распространялись в списках. К 1845 г. «Москвитянин» Погодина выпустил уже три книжки журнала со статьями славянофильского направления. К этому же времени сложился и славянофильский кружок. Центром этой группы единомышленников стал Хомяков, которого с уважением называли «Ильей Муромцем славянофильства».
Активными участниками этих собраний были братья И. В. и П.В. Киреевские; семья Аксаковых – братья Константин и Иван, их отец – писатель С.Т. Аксаков; публицисты А.И. Кошелев и Ю.Ф. Самарин; ученые-публицисты Ф.В. Чижов и Д.А. Валуев. Славянофилы оставили богатое литературное наследство. Кириевские создавали работы в разных областях; богословии и истории литературы; Хомяков был признанным авторитетом в богословии; К. Аксаков и Валуев занимались русской историей; Кошелев и Самарин – социально-экономическими и политическими проблемами; Чижов – историей искусства. Сохранилось огромное эпистолярное наследство, причём это были не столько частные письма, сколько научные трактаты в жанре письма (появившемся в эпоху классицизма).
Западники считали, что решающую роль в развитии России играло и играет государство. Особое значение для них получала деятельность Петра I, который направил страну по истинному пути развития. В целом западнический взгляд на Россию предполагал буржуазно-демократическую и либерально-просветительскую систему ценностей и идей.
Славянофилы отстаивали самобытность исторического пути и культуры России. Любопытно, что так же, как и западники, славянофилы, точнее «русолюбы» или «русофилы» (они интересовались историей именно русского народа, а не славян вообще), опирались на труды немецких философов, в особенности Шеллинга и Гегеля.
Центральное место в историософии нации отводилось крестьянской общине и православной церкви. В этом двуединстве соединялись социально-экономический и нравственно-религиозный аспекты. Национальный характер объяснялся психологией «мира» или «земли», чуждыми политики. Однако это разделение формировало такое понятие, как социальная совесть, чувство ответственности власти перед народом. Славянофилы выдвинули тезис «Сила власти – царю, сила мнения – народу». Отсюда значение особого совещательного органа, Земского собора и требование свободы слова и печати. Таким же выразителем «мнения» общества была и литература.
Казалось, патриархальная философия должна была приветствоваться властью, будучи близкой «официальной народности». Но эта народность, питаемая русской теократической стихией, духом религиозной свободы, была радикальнее «либерального» западничества. Так, Аксаковы называли царствование Николая I «душевредным деспотизмом, угнетательской системой», а его самого – «фельдфебелем» н «душителем». Чижов подчеркивал инородное происхождение династии «Романовых-Готторпских». Он с горечью отмечал: «Немецкая семья два века безобразничает над народом, а народ терпит». Славянофилы осознали себя частью, «голосом» этого народа. Следуя церковному обычаю, многие русские мужчины снова отпускали бороды. Пророческий протестный характер имело и возвращение к национальному внешнему облику. В историософии 10—20-х годов XX в. «петербургский период», XVIII–XIX вв. русской истории, стал пониматься как краткий этап многовекового пути, направленного таинственным мессианским импульсом.
Славянофилы, таким образом, не стилизовались под прошлое, как литературные «староверы» начала XIX в., а пророчески возвещали будущее, поиск своей дороги, отличной от Запада.
Западники собственного оригинального философского наследия практически не создали, исключая Герцена с его работами «Дилетантизм в науке» (1842–1843) и «Письма об изучении природы» (1844–1845). Более продуктивным оказалось творчество представителей критики и художественной литературы – Белинского и Герцена, также проявивших себя родоначальниками радикально-демократической линии словесности и общественной мысли.
Полемика западников и славянофилов философски завершилась синтезом, достигнутым в концепции Достоевского (1821–1881). Сначала в словах Версилова из романа «Подросток» (1875), а затем и в знаменитой «Пушкинской речи» (1880) «почвенник»
Достоевский доказывал, что национальная самобытность заключается не в противопоставлении Западу, а во «всемирной отзывчивости» русской души, явленной в геиии Пушкина. Он называет его «всечеловеком», универсальной культурной личностью.
Ярким явлением общественно-философской и литературной жизни стало формирование радикально-демократического направления. Наиболее видными его представителями были
В.Г. Белинский (названный Станкевичем «неистовым Виссарионом»), А.И. Герцен, Н.П. Огарев (1813–1877), «левое» крыло кружка М.В. Буташевича-Петрашевского (1821–1866).
С конца 30-х годов в России начали распространяться социалистические идеи, преимущественно связанные с теориями Фурье, Сен-Симона, Оуэна. Они попадали на благодатную почву, воспитанную православной культурой, духовным средоточием которой были общежительные монастыри с коллективной собственностью и нравственным идеалом нестяжания.
В среде интеллигенции поклонником этих «новых» идей станет Белинский. До определённого времени их будет разделять и Герцен. Литература в этой связи получала особое значение. Герцен подчеркивал: «У народа, лишённого свободы, – литература – единственная трибуна, с высоты которой он и заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести». Особый резонанс в обществе получили статьи Белинского в «Отечественных записках» и художественные произведения Герцена «Сорока-воровка», «Доктор Крупов», «Кто виноват?», обличавшие бесправие и унижение личности. Характерным литературно-публицистическим явлением стало распространение нелегальных художественных и критических текстов.
Одним из них было знаменитое «Письмо к Гоголю», написанное Белинским в 1847 г. как продолжение отрицательной рецензии на «Выбранные места из переписки с друзьями», опубликованной в февральском номере «Современника». Сегодня «Письмо к Гоголю» интересно и в социальном, и в философско-психологическом отношении. Смертельно больной Белинский обрушивается не только на порядки николаевской России, но также и на религиозную жизнь страны, и даже на саму веру, доказывая, например, что русскому народу присущ «глубокий атеизм». Очевидно, что жизнь его великого современника, преподобного Серафима Саровского (1759 – 1833), как и многим другим представителям салонно-европейской городской культуры (в частности, Пушкину), была Белинскому неизвестна. Вероятно, у этого 37-летнего интеллигента своего религиозного опыта (в отличие от Пушкина) не было. Поэтому духовные искания Гоголя вызвали такое «неистовство». Западник и атеист Белинский называет его «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом татарских нравов». Здесь показателен темперамент и стиль обвинений, основанных лишь на собственном книжном мировоззрении, а не на опыте жизни. Этот обличительный пафос характерен для радикально-демократических сил вообще. Страстная борьба за справедливость часто оборачивалась эгоцентрическим самоутверждением спорящих и отсюда – несправедливостью.
В 1847 г. вступление в наследство и личная драматическая судьба вынудила А.И. Герцена вместе с семьёй (фамилия «Герцен» означала «дитя сердца»; Александр Иванович родился в невенчанном браке немки Г.Л. Гааг и русского дворянина И.А. Яковлева) выехать за границу. Он планировал вскоре приехать обратно, но после «Писем из Парижа» и распоряжения Николая I немедленно вернуть Герцена в Россию стал «невозвращенцем». Суд лишил Герцена «всех прав состояния» и объявил подсудимого «за вечного изгнанника из пределов Российского государства». Разочарование во Французской революции, смерть родных в итоге привели его с сыном в 1852 г. в Лондон.
Здесь он написал свои знаменитые мемуары «Былое и думы» и осуществил небывалое для России дело: создал оппозиционную – Вольную – типографию. В обращении «Братьям на Руси» (1853) он призывал откликнуться все свободные силы: «Быть вашим органом, вашей свободной, бесцензурной речью – вся моя цель». В 1855 г. Герцен начал издавать альманах «Полярная звезда» с портретами казненных декабристов в качестве эмблемы на титульном листе. С 1856 г. вместе с Огарёвым выпускал газету «Колокол» (1857–1865, Лондон; 1865–1867, Женева).
«Колокол» давал возможность критически взглянуть на многое из того, что происходило в России. В особенности это проявилось в оценке реформ Александра П. После первых восторженных откликов, когда Герцен писал в «Колоколе»: «Александр II сделал много, очень много; его имя теперь уже стоит выше всех его предшественников…», и восклицал: «Мы приветствуем его именем Освободителя», – появился трезвый анализ произошедших перемен. Огарёв в статье с показательным названием «Разбор нового крепостного права, обнародованного 19 февраля 1861 г. в Положении о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости», делал неутешительный вывод: «Старое крепостное право заменено новым. Вообще крепостное право не отменено. Народ царем обманут».