Айвори Джудит. Искусство соблазна

   Эмма едва могла дышать. В первую секунду ей показалось, что она сейчас упадет бездыханная, но в следующую...
   Нет, не то чтобы она не считала себя лишенной привлекательности. Совсем напротив. Она просто всегда считала себя крепкой деревенской простушкой (упитанной, ибо с весом были некоторые проблемы). В Лондоне она узнала, что мужчины любят не только балерин и подобных им худышек. Эмма весила на десяток кило больше, чем русская балерина ее роста, но эти десять килограммов распределялись как раз в нужных местах, создавая выпуклости и округлости там, где их явно недоставало русским балеринам. Многим мужчинам как раз эти выпуклости в ней и нравились. Она просто не ожидала, что богатый и красивый виконт, только что вернувшийся из Европы и, без сомнения, пользующийся успехом у женщин, вот так на нее отреагирует. Но он смотрел на нее с очевидной заинтересованностью, и сомневаться в этом не приходилось.
   Эмма постаралась улыбнуться как можно ласковее, затрепетала ресницами — давно освоенный прием. Увы, глаз его она не могла рассмотреть — они оставались в тени из-за слишком широких полей его шляпы. Она явно волновалась, и все попытки унять волнение не увенчались успехом. Затем он заговорил, и она удивленно разинула рот.
   — С вами все в порядке? — спросил он. Тембр его голоса, бархатный, глубокий, дополнялся странной мелодикой речи — весьма приятной, но совершенно несвойственной родному языку.
   Эмма заморгала и не сразу ответила.
   — О да. Все замечательно. — Она старалась унять сердцебиение, отвлекаясь тем, что расправляла складки на платье. То место, где лежала его ладонь, горело огнем, тепло не уходило, оно растекалось по телу, и ощущение было на редкость приятным. Ощущение было сходно с тем, которое бывает, когда смотришь на горящую лампу, а потом отводишь глаза и все, что попадает в поле зрения несколько секунд после, окружено сияющим нимбом.
   — Боже, — нисколько не лукавя, сказала она, — если бы вы меня не поддержали, я бы упала на четвереньки...
   — Да, простите, я...
   — Нет, это я сама виновата.
   — Нет, это я виноват, — упорствовал виконт.
   — Нет, я не посмотрела...
   Он кивнул в знак молчаливого согласия и тут же сам себя опроверг:
   — Нет, вина целиком лежит на мне. — Он говорил, растягивая отдельные слоги, но лишь слегка. — Я надеюсь, что не причинил вам боль, — пауза, — ненамеренно.
   Она захихикала. Промедление придавало фразе двойной смысл. И в самом деле, неужели он был бы не против причинить ей боль, если бы такие намерения у него имелись?
   —Я виновата. Я на вас наскочила, — повторила Эмма, поймав себя на том, что нервно посмеивается.
   Он смотрел на нее во все глаза. Она успела разглядеть его лицо — насколько позволяли поля шляпы — и едва не пожелала взять обратно определение «красивый». Ибо лицо его было не столько красивым, сколько... Притягательным. Запоминающимся. А может, «красивый» в применении к мужчине было верным словом — ничего женственного, резкие ломаные линии, нос с горбинкой, похожий на орлиный клюв, но тонкий, как клинок ножа, со шрамом на переносице — девиация, привлекавшая внимание к узко посаженным зрачкам, которые не только в тени полей его шляпы, но и в ярком свете дня останутся такими же черными.
   Эти глаза смотрели на нее с напряженным вниманием, подмечая каждую деталь — от самого незаметного колыхания юбки до едва уловимого движения плеч. Но при этом он ответил со спокойной, почти стоической отстраненностью:
   — Никто из нас не смотрел. Но вы не ушиблись? Голос такой низкий и тягучий, как мед. Медоточивый.
   Гипнотизирующий. Его медленные, распевные гласные, затянутые слоги не текли свободно и бездумно, нет, они скупо отмерялись, произносились под постоянным и придирчивым контролем. Казалось почти случайным то, что слоги эти складывались в предложения, произнесенные с той абсолютной правильностью звучания, которой достигают ученики самых дорогих частных школ, — словно перед ней было ходячее пособие по «королевскому английскому». Пока Эмма ждала появления еще одного образца — образца чего? Странных запинок? Затянутых пауз? Может, это так модно теперь в Лондоне? Может, он подзабыл язык? Испытывает неловкость? Стесняется? В чем дело? Где и когда она могла слышать этот ритм? Может, ей показалось, что она его слышала?
   И почему они продолжали вот так стоять друг против друга?
   —Моя... ручка, — сказала она, разжав ладонь. Однако в ладони ее ничего не было: она выронила ручку во время всей этой суматохи с импровизированным танцем. Эмма мрачно уставилась себе под ноги. — Я думаю, она где-то на полу. Я как раз искала ее, когда...
   Он немедленно наклонился — они наклонились вместе, — но ручки нигде не было видно. Эмма опустилась на колени. Теперь она уже успела пожалеть о том, что все это затеяла. Чертова ручка должна была быть где-то рядом. Вероятнее всего, она была под фалдами его пальто, накрывшими собой центральную часть узора ковра.
   Что за пальто! Шерсть цвета древесного угля в серебристо-серый отлив — нет, пожалуй, все же не шерсть. Ткань была легче и мягче. Может, кашемир? Впрочем, на кашемир не похоже — кашемир более шелковистый. О да, пальто роскошное, к тому же этот великолепный серебристо-серый мех на обшлагах рукавов и подоле не был оторочкой. Пальто оказалось целиком подбито этим мехом — самым мягким, самым густым мехом, который ей в жизни доводилось видеть. Она не могла глаз отвести от его шубы, настолько та завораживала своей невозможной дороговизной.
   Ну что же, человек в такой шубе вполне может расплатиться за убитого ягненка, в этом она теперь нисколько не сомневалась.
   Светло-серый, почти белый мех. Что за зверь? Пытаясь найти ручку, она почти неосознанно щупала шелковистую мягкость.
   О нет! Эмма резко распрямилась, продолжая стоять на коленях. Она слегка приподняла край его пальто. На подбивке с внутренней стороны растеклось чернильное пятно размером в кулак.
   — Оно, — произнес он и замер на высокой ноте; пауза длилась, кажется, вечность, — выведется.
   — Не выведется, — обреченно сказала Эмма. — Это индийские чернила. — Господи, как сможет она с ним расплатиться?
   Еще чего, расплачиваться, произнес голос у нее в голове. Этот негодяй, что убивает чужих овец, не заслуживает права носить такое великолепное пальто. Это ведь он безжалостно раздавил ее ягненка.
   Как ее раздражало то, что все в нем: одежда, речь, лицо — казалось ей достойным внимания и даже красивым. Как это некстати! При таком отношении к нему любой контакт, любое выражение несогласия с ее стороны становилось проблемой. Сколько раз она бывала унижена теми многими, кто находился в его распоряжении, теми, кто стоял между ней и им, теми, с которыми она совершенно не желала иметь дело!
   «Неврастеничка», — напомнила она себе один из эпитетов его письма и от себя добавила: деревенская склочница. И вдруг обнаружила, что ее поднимают под локти. Большие пальцы его рук покоились на сгибе ее рук. И что бы там ни было, ощущение оказалось на редкость приятным. Сильный во всех отношениях мужчина помогал ей подняться, уделял ей столько внимания, и ей это нравилось. Нравилось так же, как и ему. Он мог заметить, что она пытается умерить свой к нему интерес.
   «Нет, нет», — сказала она себе. Сама по себе идея была слишком абсурдной, чтобы ее рассматривать всерьез. Эмма была не чужда самоиронии. Тот мужчина, которого она собиралась к концу дня избавить от пятидесяти фунтов, кажется, всерьез положил на нее глаз. Она легко могла бы раскрутить его на сумму на порядок больше. Причем совершенно легально. Если сама не будет терять головы. Если захочет.
   Если бы отчего-то сама мысль о том, чтобы раскрутить его, вдруг не заставила ее испытать непонятную неловкость.
   Они продолжали стоять рядом, и от пальто его продолжал исходить тягучий и приятный восточный аромат. Ткань пропиталась запахом мирры, других благовоний. А Эмма все смотрела в пол — стенографистка без ручки.
   — Я... я... — запинаясь, пробормотала она, — временно работаю здесь секретаршей...
   Он ничего не сказал. Эмме даже показалось, что у него проблемы с пониманием английского. Английский — не его родной язык. Хотя как такое могло быть? В каких бы странах он ни побывал, рос-то он рядом с ней, в замке на холме.
   — Услуга предоставляется банком, — храбро продолжила она, — поскольку ваши секретари, как мы поняли, не могли явиться. — Теперь каждый из присутствующих полагал, что ее нанял кто-то другой, и, поскольку джентльмены, благослови их Бог, не стали марать себя обсуждением грязных денежных вопросов, а именно — кто будет платить за ее услуги, она была в безопасности. — Я... как раз собиралась взять новое перо для ручки, когда... — Она не могла придумать, как закончить фразу.
   Кто-то за ее спиной деликатно покашлял. Виконт продолжал стоять неподвижно и смотрел на нее во все глаза. Эти глаза, затененные полями шляпы, казалось, принадлежали восточному человеку — арабу, пожалуй. Глаза с тяжелыми веками, с ярко-белыми белками на смуглом лице. Такие глаза бывают у укротителей змей или у продавцов восточных ковров на багдадском рынке.
   Бездонные и непостижимые.
   И словно чтобы продлить иллюзию, он, как волшебник, одним легким движением кисти достал ее ручку, стертым пером кверху.
   — Ваша? — спросил он. Вопрос был риторическим. Никакой вопросительной интонации.
   — Да, — Она заморгала, открыла рот. — Спасибо. -Она взяла ручку, попытавшись безуспешно изобразить на лице улыбку.
   Он даже не попытался улыбнуться в ответ. Он рассматривал ее с нескрываемым интересом, в котором не было и намека на дружелюбие. И тогда, наконец, он произнес целую речь, состоящую более чем из одного предложения, еще раз продемонстрировав необычную мелодику:
   — Как я понимаю, вы не пострадали. На минуту мне показалось, что я вас расстроил, но теперь вижу, что никакого вреда вам не причинил. — Он говорил, словно декламировал стихотворение. На самом деле у него было что-то не так с речью, но Эмме эта его особенность не показалась недостатком. Напротив, его манера так ей понравилась, что она побоялась, как бы невзначай не начать ей подражать.
   — Да, со мной все в порядке, — с большой осторожностью произнесла она, после чего изобразила виселость, которой и в помине не было. — И там, — она кивнула в сторону стола, — тоже все будет в порядке. — «Как только я возьму перо».
   С этими словами она покинула его и пошла по коридору к тому помещению, где вдоль стены висели пальто, в том числе и ее. С чувством облегчения она полезла в карман. Слишком длительный контакт с виконтом вывел ее из равновесия. Хорошо, что им не придется сидеть рядом.
   Но им пришлось.
   Вернувшись с пером в зал, Эмма увидела такую картину: виконт — «Стюарт», — мысленно поправила себя Эмма, — рассаживал всех по местам по своему усмотрению.
   — Вы будете сидеть здесь, вы — там. Вы идите вот сюда, к этому стулу. — В итоге Эмма оказалась соседкой виконта справа, а управляющий — слева.
   Виконт галантно отодвинул для нее стул, и она, не без некоторого колебания, села, предварительно расправив юбку. У нее было не слишком приятное ощущение того, что она полностью утратила контроль над ситуацией.
   Наверное, он что-то подобное прочел на ее лице, поскольку, пожав плечами, заметил:
   — По-моему, я имею право сесть рядом с самой хорошенькой из присутствующих здесь дам.
   Странное дело, слова его не прозвучали как лесть, скорее, как констатация факта. Справедливости ради надо заметить, что Эмма являлась единственной здесь дамой.
   Она пыталась составить о нем впечатление, но ничего, кроме определения «несчастный», не шло на ум. Когда он сел на ее прежнее угловое место, словно хотел подчеркнуть свою непричастность к тому, что будет здесь происходить, он показался ей усталым. Бросив пальто на соседний стул, он скрестил ноги так, как это может сделать только джентльмен, ибо если то же самое попробует совершить кто-то другой, недостойный высокого звания джентльмена, это покажется со стороны чересчур женственным. Достаточно было одного взгляда на него, чтобы понять — перед вами культурный, образованный человек. И еще в нем чувствовалась сила. Властность натуры. Лорд Монт-Виляр. Ваше сиятельство. Эмма только сейчас не без почтительности, которую не хотела бы испытывать, заметила, что во время представления Стюарт ни разу не улыбнулся в ответ угодливым улыбкам, что застывали на лицах людей, называвших ему свои имена. Хотя вполне вероятно, это объяснялась не грубостью, а не покидавшей его ни на миг меланхолией.
   В брошенном невзначай замечании управляющего Эмма не без удивления услышала, что власть виконта распространяется за пределы денежных моментов и положения в обществе. Он, оказывается, уже завтра должен голосовать в палате лордов. Эмма восприняла эту новость как должное. Кому, как не господину его ранга, присутствовать на церемонии открытия сессии, в одном ряду с королевой в короне, парламентариями в мантиях и париках, среди всех этих торжественных речей и прочего. Впрочем, насколько Эмме было известно, представители старшего поколения Монт-Виляров не особенно утруждали себя присутствием при чтениях в парламенте, да и прочие лорды в большинстве своем все еще оставались в своих загородных поместьях, наслаждаясь охотой с гончими, которые наносили непоправимый урон местной фауне и флоре.
   Новоиспеченный член палаты лордов печально вздохнул, когда документы — целую кипу — выложили на стол.
   И с этого момента Эмма как женщина перестала для него существовать. Никаких вольностей, только дело.
   Эмму это обстоятельство слегка задело. Начало было столь многообещающим! Зачем было садиться рядом с ней, если он не собирался оказывать ей знаки внимания? Наверное, ему просто нравилось чувствовать себя собственником, как султану в гареме. Для того чтобы пользоваться у женщин успехом, виконт имел все необходимое: внешность, деньги и «изюминку», даже если она заключалась в странной манере речи, связанной, верно, с заиканием.
   Покуда шло разбирательство, Эмма, как мозаику из осколков, складывала его историю. Виконт, отец которого умер полгода назад, вернулся из-за границы, чтобы вступить во владение наследством, но обнаружил, что брат покойного уже распоряжается не принадлежащим ему имуществом. Вернувшийся сын призвал в помощь геральдическую палату, и справедливость была восстановлена, но к тому времени уже накопилось немало двойных счетов и долгов, по которым росли проценты., Истинный наследник, что сидел возле Эммы, в настоящий момент занимался тем, что переводил деньги в иностранной валюте и ценные бумаги в фунты, продавал землю, и все это так, чтобы не были задействованы спорные счета.
   Все это Эмма в теории должна была записывать маленькими неудобочитаемыми значками, которые, по ее представлениям, соответствовали значкам скорописи. Если бы только эти символы хоть что-то значили! Она и сама была бы не против перечитать как-нибудь записанное сегодня.
   На общие вопросы ушло полчаса. И тогда началось самое трудное для Эммы — они перешли к деталям. Мистер Хемпл, деликатно покашляв, раскрыл кожаную папку. Внутри лежала стопка документов — заявления на получение ссуды. Виконт оформлял ссуды на свое имя, не желая брать денег со счетов на имя виконта Монт-Виляра, ибо такие счета открывал и его дядя, своей расточительностью угрожая подорвать основы благосостояния сына покойного. Директор банка зачитал заявление на получение ссуды в пятнадцать тысяч фунтов стерлингов, ни много ни мало. Гарантий под ссуду не было никаких, кроме честного имени обладателя титула. Это было только начало. Затем каждый из документов по прочтении передавался каждому из нотариусов виконта и, наконец, ему самому для ознакомления.
   Передавая виконту первый документ, Эмма вновь поймала его взгляд — из-под полей шляпы. На этот раз она заметила, что под глазами у него были круги — свидетельство бессонницы.
   — Вы... записали это?
   — Что?
   — Что сказал мистер Хемпл. О гарантиях ссуды.
   —Да. — Конечно, нет. Эмма надеялась, что никто из присутствующих, включая самого виконта, со скорописью не знаком. Она искренне надеялась на то, что у виконта хорошая память...
   Зачем она только об этом подумала!
   — Вы не могли бы прочитать для меня последний... параграф? Я потерял ход мысли.
   Эмма облизнула губы и уставилась на него во все глаза. Так, что глаза защипало. «Думай, думай, — приказала она, себе. Что там они говорили?
   — Нижеподписавшийся Стюарт Уинстон Эйсгарт, шестой виконт Монт...
   — Нет, не то: дату и подробности.
   — Ах да. — Эмма перевернула страницу и сосредоточилась. Надо вспомнить. — Седьмого апреля...
   — Десятого.
   Эмма старательно изобразила тревогу, смятение, стыд. Пожалуй, даже переиграла.
   — Неужели я неправильно записала? — Она жирно вычеркнула строку и быстро-быстро вписала новую. — Теперь все правильно. Продолжайте.
   Виконт посмотрел на нее долгим пристальным взглядом, откинулся на спинку стула и, продолжая смотреть, расстегнул сюртук. В комнате было тепло.
   — Мои секретари всегда пользуются словарями издательства «Питман».
   — Я — нет, — быстро сказала она. Жилет под сюртуком ее удивил: он оказался ярко-синим. Шелковым. Она уставилась ему в жилет.
   — В настоящее время у меня два секретаря, и обоим случилось неожиданно меня покинуть. — Никакой обвинительной интонации, но Эмме отчего-то стало жарко.
   Она натянуто улыбнулась.
   — Тогда вам повезло, что я здесь оказалась.
   Он еще какое-то время молча на нее смотрел, потом кивнул со вздохом, достаточно выразительным, чтобы заставить затрепетать последний лист в довольно объемной стопке накопившихся перед ним документов.
   Стопка все росла. Человек, которому вскоре предстояло стать одним из самых богатых людей Англии, наводил мосты от прошлого к настоящему. Все его достояние, существовавшее пока в виде ценных бумаг и сумм в иностранной валюте, должно было быть переведено в фунты, чтобы он действительно мог назвать себя богатым человеком. Но все это могло быть осуществлено лишь при условии, что его титул и наследство однозначно и без всяких сомнений принадлежат ему по праву. Чтобы провести все необходимые операции, ему нужно было открыть два счета: один личный, за подписью Стюарта Уинстона Эйсгарта, и другой за подписью виконта Монт-Виляра.
   У Эммы при мысли о суммах, которые вскоре потекут в карман Монт-Виляру, глаза полезли на лоб. Пятнадцать тысяч фунтов по сравнению с общей суммой казались грошовой подачкой. Стюарт Эйсгарт обладал почти девятьюстами тысячами фунтов реальных денег и еще большей суммой в ценных бумагах и недвижимости.
   «Да он даже не заметит, куда ушли жалкие пятьдесят фунтов!» — сказала она себе. Тем более что финансовые дела его были здорово запутаны.
   И что было ей особенно приятно, подпись его — она пристально наблюдала за тем, как он ее ставит, — состояла сплошь из стилизованных кривых. Хорошо, что многие не знают того, что чем более замысловата подпись, тем легче ее подделать. Эмма успокоилась. Дело оказалось проще пареной репы.
   Однако она рано обрадовалась. Подписав документ, Монт-Виляр вынул из внутреннего кармана сюртука плоскую золоченую шкатулку, открыл ее и достал оттуда печать и палочку красного сургуча. «Ах да, разумеется», — подумала Эмма. Двое мужчин тут же повскакивали с мест, чтобы предложить свои услуги по расплавлению сургуча. Повезло управляющему банком, предложившему официально-строгого вида зажигалку, выполненную в виде птицы, у которой пламя вырывается из клюва. Виконт затянутой в перчатку рукой взял палочку сургуча и поднес к пламени. Освещенное снизу, лицо его с опущенными веками приобрело какое-то сатанинское выражение.
   Какое-то время пламя продолжало отбрасывать отблески на его чисто выбритые скулы, немного широковатые для англичанина. И Эмма вдруг подумала, что есть определенный тип женщин — к нему, к несчастью, принадлежит и она сама, — которым не устоять против чар такого мужчины.
   Монт-Виляр обладал определенно романтической наружностью. Суровое лицо саксонца, при этом темный цвет волос и глаз, как у тех, чья родина много южнее. Резкие черты лица, казавшиеся еще резче из-за темного цвета бровей, ресниц, глаз и волос. Осанка, манеры, вальяжная раскованность и властность, что сквозили в каждом движении. Невольно задаешься вопросом: зачем человек, которому и так столь многое дано, одарен природой еще и такой поразительной, такой впечатляющей внешностью?!
   Его темные глаза, даже в свете пламени темные, как турецкий черный кофе, моргнули, когда сургуч капнул на лист — два маленьких красных пятна на белой простыне листа. Потом сургуч быстро закапал, образуя кроваво-красную лужицу. Виконт приложил к сургучу печать и с силой надавил на нее.
   Эмма поймала себя на том, что продолжает думать о кофе. Кофе по-турецки. Когда она пила его в последний раз? В Лондоне, естественно, не в Стамбуле же. Но разве старина Стюарт, сидевший сейчас рядом с ней, не воплощал собой все самое редкое, самое экзотическое и, если не побояться и заглянуть в себя, самое извращенное из того, что может предложить старый развратный Лондон?
   «Готово», — с удовлетворением подумала она, глядя, как красный сургуч застывает в виде рельефной саламандры — эмблемы французских королей, если она правильно помнила. «Ах, Зак, почему тебя нет тогда, когда ты мне так нужен?» Сведения, вполне бесполезные, он имел обыкновение подтверждать или опровергать, не приходя в сознание, практически постоянно находясь в ступорозном состоянии от злоупотребления алкоголем. В любом случае для Эммы не составит труда по слепку изготовить печать, а уж росчерк виконта сымитировать вообще легче легкого. Она уже почти ощущала триумф: свободное течение его росписи в сознании, скрупулезно повторенное на бумаге талантливыми пальцами...
   Как раз в этом месте он достал еще одну тоненькую коробочку, на этот раз серебряную. Она была меньше, выглядела как вещь, исчезнувшая из обихода, — коробочка для мушек из позапрошлого столетия. Тогда моду на мушки породили вполне естественные причины — желание скрыть реальные дефекты кожи, вызванные, скажем, оспой. Он открыл ее щелчком, и там оказалась чернильная подушечка. Эмма нахмурилась, наблюдая за тем, как он, поставив коробочку на стол, принялся зубами стаскивать перчатку с правой руки. Пальцы у него оказались длинные и тонкие, как и положено аристократу, но ладонь — крупной, мужественной. Эмма смотрела на его слегка отогнутые вверх кончики пальцев с аккуратно закругленными, ухоженными ногтями. Он сложил свою изящную руку в свободный кулак, вытащил палец, прижал его к чернильной подушечке, а потом и к документу.
   Отпечаток большого пальца в синих тонах. Эмма поймала себя на том, что думает, как живописно выглядит документ, несмотря на обилие скучных, черных по белому, записей. Цвета английского флага — белая бумага, красная печать, синий отпечаток.
   Но когда Эмма поняла, что поверх документа злобно уставилась на виконта, она усилием воли заставила себя опустить взгляд. Она быстро начеркала несколько слов своей тарабарщины, хотя сейчас ей от всей души хотелось писать: идиот, выскочка, негодяй, заика, трус несчастный... Эмма старалась контролировать выражение собственного лица, но то и дело ловила себя на том, что бросает на виконта раздраженные взгляды.
   Он проделал ту же операцию с отпечатками на каждом листе, что перед ним оказывался, на обоих счетах, в то время как ей самой приходилось передавать большинство документов, принимая их у нотариусов и советников, которые изучали их по мере поступления. Он ставил подпись, затем печать, затем ярко-синий отпечаток большого пальца под каждой подписью. К тому времени, как он поставил последний отпечаток — нечто, не поддающееся никакой подделке, гнев и злоба настолько овладели Эммой, что в глазах у нее помутилось.
   Сколько можно терпеть? Она уже преодолела столько препятствий, а сколько еще предстоит преодолеть для того лишь, чтобы заставить его заплатить то, что он ей должен? Эти отпечатки пальцев переполнили чашу ее терпения.
   «Думай, думай», — приказывала она себе. Но как бы она смогла осуществить задуманное? Кто из знакомых мои бы помочь ей? Для начала нужно заполучить отпечаток. Она могла бы приложиться к нему белой манжетой платья. На отпечаток получится неотчетливым, и потом, при воспроизведении, можно будет пропустить существенные детали! Она могла бы протянуть ему что-то белое, пока он не успел надеть перчатку...
   Точно! Один из ее родственников работал в Скотланд-Ярде. Каких только чудес они не вытворяют с отпечатками пальцев! Она уронила свою ручку и, глядя на то, как она катится, решила про себя, что ручка не годится — слишком тонкая и круглая.
   Думай, думай, думай!
   Она скрестила ноги, незаметно сдвинув к краю лежавшую на коленях шляпку. Нет, она слишком мягкая. Наклонившись, чтобы поднять упавшую шляпку, она незаметна достала из кармана кошелечек с косметическими принадлежностями. Оказавшись вне поля зрения, делая вид, что ищет шляпку, она открыла замок и поднялась — содержимое с шумом и грохотом полетело на пол. Что-то подходящее там да окажется.