Азерников Валентин Захарович. Гражданский иск

   Бутов. Афанасий, к чему это? Что это за геройство на триста пятьдесят рублей? Что ж ты себя так дешево ценишь?
   Черебец. Это никакое не геройство, Марлен Васильевич. И я не для вас, для себя. Мне так спокойнее. (Смотрит на часы.) Я сейчас тогда с шофером на завод его отправлю – приказ, а ребята получат, и Степанян деньги подошлет. И можно будет еще и в сберкассу успеть… Орехову никак не дозвонюсь, все занято. (Идет в прихожую к телефону.)
   Ирина Михайловна. Как странно. Этот год казался таким медленным. Время словно остановилось. Я гнала его, торопила, особенно сейчас вот, когда ждала твоего назначения. Думала, оно что-то изменит, подтолкнет, сколько же можно между небом и землей. А все это так долго длилось, казалось застывшим, письма из Москвы шли веками, твоя командировка – сто световых лет. Я состарилась за это время, вышла на пенсию, потеряла зрение и слух, а ты все не приезжал. А вдруг ты вернулся, и я воскресла, снова молодая и полная сил, мне двадцать лет, нет, двадцать мало, ты ж не любишь молодых, мне тридцать, я все могу, и у меня еще ни одной морщины, я еще никогда не плакала и не обманывала мужа, я открыта своему будущему, как сачок – бабочкам, как невод – рыбам, и время перестало сочиться каплями, оно хлынуло струей, за один день столько событий, у меня голова кругом, я пьяна и всех люблю, даже Черебца, к счастью, он этого не знает, я кружусь в вальсе и боюсь только одного – остановиться… Чтоб не увидеть, что завтра… (Отвернулась.)
   Бутов. Что с тобой, Ирочка? (Обнимает ее.) Ты перенервничала просто. Действительно, год тяжелый, я понимаю, я ведь один оставался, а ты к нему шла. Я все понимаю. Но потерпи еще. Осталось-то… В этом году всего полдня. А новый – он новым и будет… (Усмехается.) Я вот всегда удивлялся: как это говорят – с Новым годом, с новым счастьем… Как это может быть оно новым, если мы переползаем из декабря в январь со старым багажом. А сегодня мы чокнемся и пожелаем друг другу нового счастья – и это сбудется. Как приятно желать, зная, что все сбудется.
   Ирина Михайловна. Я боюсь, а вдруг…
   Бутов. Что – вдруг? Ничего вдруг быть не может.
   Звонок в дверь.
   Черебец. Я открою. (Отходит от телефона, открыв вает.)
   Входит Скворцова.
   Скворцова. Здравствуйте. Доктор Седова здесь живет?
   Черебец. Кто?
   Скворцова. Седова. Наталья… Я отчества не знаю.
   Черебец. А, да. Здесь. Но ее сейчас нет.
   Бутов выходит в прихожую.
   Бутов. Кого?
   Вслед за ним выходит Ирина Михайловна.
   Черебец. Наташу вот. Доктора Седову.
   Бутов. А… Раздевайтесь. Она сейчас придет. Вы – мама Алеши?
   Скворцова. Нет, тетка я ему.
   Бутов. Ну все равно проходите. Она просила, чтоб вы ее подождали. Вон туда проходите.
   Скворцова снимает пальто, проходит в Наташину комнату. Ирина Михайловна уходит в кабинет.
   Бутов (Черебцу). Надо же… Доктор Седова… А? Еще только недавно ты ей платье выпускное из Варшавы привозил – уже доктор.
   Черебец. Не говорите. На своих архаровцев тоже гляжу – вроде как чужие, ей-богу. Ну не может быть, чтоб я такой старый. Я ж еще… А? А они, подлецы, как живая улика – заблуждаешься, старичок, ваша песенка спета. А у нас, может, только-только голос прорезается.
   Бутов. У нас?… Сколько раз говорил тебе: лесть должна быть грубой, но все же в меру.
   Оба смеются.
   Черебец. Я хотел вот… (Достает из кармана пальто коробочку.) Наталье. По случаю Нового года. Последнего нашего – вместе. От нас с Зоей Никитичной – на память.
   Бутов. Балуешь ты ее, Афанасий. Ни к чему. Я стараюсь – в узде чтоб, а ты подрываешь устои. Молода еще в каменьях ходить. Легко дается, ценить не будет. Ее мать первые сережки надела, знаешь, сколько ей было? Уши прокалывала – целая операция. А сейчас девчонка с горшка встала, уже дырки в ушах сверлят.
   Черебец. Другое время, Марлен Васильевич, другие нравы. Мария Николаевна, царство ей небесное, в войну девочкой была, а после войны – что за жизнь, выздоравливали. Не до цацек было. А эти – разве они помнят тюрю или челекушки из картофельных очисток? И слава богу, зачем им – как нам. Они другого времени дети, им и жизнь другая. За то и боролись.
   Бутов. Легко дается, ценить не будут.
   Черебец. Думаете? Не знаю. (Время от времени набирает телефон, но там упорно занято.) Я раньше тоже так считал. Зое Никитичне кольцо обручальное через десять лет после свадьбы подарил. Сколько лет по копейке откладывал. Принес на годовщину, радости было – целый месяц на палец глядела. А Насте кольцо мать к выпуску подарила. Так она, паршивка, надела, чмокнула в щеку и убежала. Как будто так и полагается. Я сначала даже обиделся: ну как так можно, ну не война, не бедные, но все же – не рубль же стоит. А потом подумал: знаете, наверное, это вот и есть нормально – когда радость не в золоте, не в побрякушках, когда они у каждой на шее или на пальце. Это, наверное, и есть демократия. Хотя я думаю… (Дозвонился.) Алло, банк?
   Бутов возвращается в кабинет, где у окна стоит Ирина Михайловна.
   Ирина Михайловна (не оборачиваясь). Все бегут куда-то, спешат, все со свертками, все возбуждены… Это передается даже на расстоянии, так и хочется тоже помчаться, что-то покупать, спешить в тепло и уют… (Оборачивается.) Кто это?
   Бутов. Тетка этого мальчика.
   Ирина Михайловна. Мальчика?
   Бутов. Ее больного. Первый ее самостоятельный пациент. И надо же, так не повезло – тяжелейший слу«чай. Что-то с почками. Она, бедняжка, уж и книги все перечитала, и профессору своему звонила, консультировалась, и даже меня заставила через Антонова какое-то лекарство доставать, да что-то не очень все это помогает. Прямо замкнулась на этом. Даже в Венгрию не хотела ехать. Пока не перевели его в областную – ни за что. Как будто без нее врачей нет. Это от матери, ее школа.
   Ирина Михайловна. Она тоже педиатром была?
   Бутов. Маша? Да. Но чтоб Наталья по ее стопам – ни за что не хотела. Хотела ей жизни полегче. Врач вообще себе не принадлежит, а детский… Днем и ночью. Кто же ребенку в помощи откажет. А Наталья – как она. Вместо нее. И вот фамилию даже ее взяла. Я не спорил.
   Входит Черебец, он растерян.
   Черебец. Слушайте… Ерунда какая-то. Я звоню Орехову, чтоб кассу придержал, пока мы не внесем, и чтоб в сберкассе предупредил на всякий случай, чтоб они тоже раньше времени не запели «В лесу родилась елочка». Он звонит туда при мне, я слышу, а ему отвечают, что товарищ Бутов только что внес триста пятьдесят рублей на счет колхоза. Я говорю – быть не может, я от него звоню, вот он здесь, в соседней комнате, а они – квитанция номер такой-то. Я спрашиваю – кто внес? Не знаю, кассир, кто принимал, куда-то вышла. Что за мистика?
   Бутов. Может, Степанян расстарался?
   Черебец. Да нет, я звонил.
   Бутов. Ладно, не темни, твоя работа?
   Черебец. Да что вы, Марлен Васильевич, я же вот он, здесь.
   Бутов. Ну… Я твою прыть знаю. Хочешь меня перед фактом поставить? Чтоб по-твоему все-таки? Наверняка?
   Черебец. Да клянусь вам!
   Бутов. Ну а кто же? Дед Мороз, что ли?
   Хлопает входная дверь.
   Наташа, ты?
   Наташа (заглядывает в кабинет). Я.
   Бутов. Ты где была?
   Наташа. В сберкассе.
   Бутов и Черебец переглядываются.
   Бутов. А где аккредитив?
   Наташа. В сумке. А что?
   Бутов. Дай-ка поглядеть.
   Наташа. Папа, ты что?
   Бутов. Покажи, я говорю.
   Наташа. Потом. (Собирается выйти.)
   Бутов. Наталья!
   Наташа. Ну что?
   Бутов. Что ты придумала?
   Наташа. А что я придумала?
   Бутов. Зачем ты это сделала?
   Наташа. Что – это?
   Бутов. Не прикидывайся. Зачем ты это сделала? Что это за демонстрация?
   Наташа. Почему демонстрация?
   Бутов. Это его идея? Твоего Горского?
   Наташа. Папа, ты что…
   Бутов. Нет, конечно, он все же поумней тебя. В какое же ты положение меня ставишь?
   Наташа. В какое? Ни в какое.
   Бутов. Значит, я, получается, как бы подлец, не хочу отвечать за свои поступки, а ты, значит, благородная душа, не даешь мне низко пасть?
   Наташа. Пап, о чем ты, я не понимаю. И вообще, почему наши семейные дела надо – при всех? Нет, я не к тому, просто никому это не интересно. Потом поговорим. (Уходит к себе в комнату.)
   Пауза.
   Бутов. Дожил. Дочь уроки преподает.
   Ирина Михайловна. Бумеранг.
   Черебец. А может, она – чтоб его обезопасить? Горского? Ну, чтоб не давили на него. Кончено дело – -и все.
   Бутов. Думаешь?
   Черебец. Кто их знает.
   Из комнаты Наташи раздается вскрик. Все бросаются туда. Haташа стоит посреди комнаты в пальто, закрыв рот варежкой.
   Бутов. Что?!
   Наташа трясет головой.
   Что такое?
   Наташа. Алеша…
   Ирина Михайловна. Господи…
   Наташа. Я жду звонка, а он… (Плачет сначала тихо и сдерживаясь, потом все сильней.)
   Скворцова. Все спрашивал: а тетя Наташа придет?
   Наташа. Не надо было переводить, не надо. Трогать с места не надо было.
   Скворцов а. Да нет, все едино. Профессор говорит, когда вскрытие сделали: наверное, гадости этой тогда наглотался.
   Наташа. Наглотался?
   Скворцова. Ну, этой отравы… Когда наводнение было. Весной. Когда ферму затопило. Тогда ж многим пришлось – под водой. Спасали. Ну и он тоже полез. Он же у нас в кружке биологическом и вообще. А почки у него и без того никуда. Ну и… У зверей вон и то – шкура повылезла, а уж ребенок… Ох, поглядеть бы на того, кто это сделал, в глаза поглядеть…
   Воцаряется напряженная тишина.
   Черебец. Да, но… (Замолчал.)
   Ирина Михайловна. А почему вы думаете, что это связано с тем случаем? Люди вон сколько лет работают с этим веществом – ничего.
   Скворцов а. Вы сами, лично, пробовали его?
   Ирина Михайловна. Я – нет, но…
   Скворцова (перебивает). Поэтому вы вон – живы и здоровы, а он…
   Ирина Михайловна. Но это, может, просто совпадение, не более. «После» не значит «из-за».
   Скворцова (не поняла). Чего?
   Ирина Михайловна. В юриспруденции принцип такой: если одно действие происходит после другого, это еще не значит, что оно вызвано именно им.
   Скворцова. Принцип? А отраву в реку сливать – это что – тоже такой принцип?
   Черебец. Слушайте, зачем вы глупости чьи-то повторяете? Я, конечно, понимаю, у вас горе, и мы от всей души сочувствуем, – но зачем же обвинять кого-то? От этого же никому не легче.
   Скворцова. А кому должно быть легче? Кто ради рубля город отравил? Им, что ли? Вы знаете, что народ про них говорит?
   Черебец. Что?
   Скворцова. Жаль, послушать некому. Оттуда не услышишь.
   Черебец (недоуменно). Откуда – оттуда?
   Скворцова. Из Москвы. Натворил делов – и от греха подальше. Пусть, мол, другие расхлебывают. Красиво. А еще депутат был.
   Черебец. Вы про кого это?
   Скворцова. Про директора их, про когоже. Воистину с глаз долой – из сердца вон. Чтоб и не вспоминать, не дай бог.
   Черебец. Что за глупости, это ерунда.
   Скворцова. А вы почем знаете?
   Пауза.
   Бутов. Я – директор завода.
   Скворцов а. Вы?! (Смотрит на Наташу.) Но…
   Бутов. У нее фамилия матери.
   Скворцова (Наташе). Извините, нехорошо-то как… Мы к вам лично – никаких претензий. И Алеша все спрашивал. (Бутову.) А вы… Дочь… за вас грехи… Вы в реку – как в помойку, а она – ночами… (Задумывается на миг, потом – Наташе.) Значит, вы знали про эту отраву?
   Наташа. Да что вы!
   Скворцова. И молчали? (С горечью.) Что ж не сказали, мы б – в Москву. Может, там противоядие какое. Может, успели б. А вы – молчком. Нешто отца покрывали?
   Ирина Михайловна. Как вам не стыдно! Вы ж сами, только что…
   Скворцова (не слушая ее). А наши еще удивлялись все: чего это, говорят, она так хлопочет, не отходит, чего это ей вроде как больше всех надо? А вы вон что – отца покрывали. Чтоб под суд не пошел. Эх, милая, рано начала. Это нам кривить, мы – гнутые-перегнутые, все бочком норовим, а ты-то куда? Тебе еще прямиком, по совести, успеешь еще нахитриться…
   Черебец. Знаете что? Вы это прекратите. У вас горе, с вас спроса сегодня нет, но если будете продолжать в этом духе, то за клевету – знаете что полагается?
   Ирина Михайловна (Черебцу). Перестаньте.
   Скворцова (достает из сумки плюшевого мишку, подчеркнуто аккуратно кладет его на стол Наташе). Вот – твой. С ним так и помер. (Заплакала тихо, пошла в прихожую, взяла пальто и, не надев его, вышла, осторожно прикрыв дверь.)
   Все молча стоят, не глядя друг на друга.
   Черебец. Бред какой-то. (Наташе.) А он вообще что – почечник?
   Наташа не ответила.
   Теперь всех собак вешать будут. Ну и денек. Час от часу не легче. (Бутову.) Надо бы как-то эти слухи – в зародыше. Может, в газету статью? А? Поговорить с Румянцевым?
   Бутов молчит.
   Ну ладно, этим я уж сам займусь. Потом. Не будем омрачать последние дни. (Смотрит на Наташу.) Слушай… Это… Что я хотел сказать?… А, квитанцию давай. Документ все же. Деньги мы тебе к отъезду вернем.
   Наташа. Я не еду.
   Черебец. Как не едешь?
   Бутов смотрит на Наташу. Она отвечает как бы Черебцу, но видно: через него – отцу.
   Наташа. Я остаюсь.
   Черебец. Из-за нее, что ли? Так она сгоряча. Она не понимала, что говорит. И даже она признала: что могла, ты сделала. Чего ж корить себя? У каждого врача бывает. Все мы смертны. А у него – почки. Вода-то была тогда – плюс десять. Для моржей. Знал ведь небось, что нельзя, а полез. Будто без него некому было. А теперь – все виноваты.
   Ирина Михайловна. Ты хочешь остаться на похороны? Может, не стоит? После всего, что случилось. Их реакция неадекватна.
   Наташа (Ирине Михайловне). Вы помните своего первого подзащитного?
   Ирина Михайловна. Конечно. Но…
   Наташа (перебивает ее). А я своего не защитила. А он надеялся. Звал.
   Ирина Михайловна. Но бывает, медицина бессильна.
   Наташа. Да. Если болезни помочь.
   Ирина Михайловна. Но ты ведь…
   Наташа (снова перебивает ее). Я шесть лет ждала его. (Бутову.) И ты тоже, ты говорил, что ждал. Первого, кого я спасу. Ну хорошо, не спасу – помогу. Ну просто не сделаю вреда, это уже помощь, мама считала. Но не убью же…
   Ирина Михайловна. Наташа, что ты говоришь, побойся бога.
   Наташа (Бутову). Ты помнишь Серафимова у мамы в отделении? Несостоявшегося гения? Ты помнишь, почему он не состоялся? И почему пил? (После паузы.) Может, я тысячу спасу, может, миллион, но первого я угробила. С твоей помощью.
   Ирина Михайловна. Ну, Наташа…
   Черебец. Это тебе сейчас так кажется, это нормально. А потом…
   Наташа (Бутову). Я не поеду с тобой в Москву.
   Бутов молчит, только чуть раскачивается.
   Черебец. Слушай, что за дурацкая история. Ты извини, но я уж так – по-свойски, как со своими. Постыдись, ты же взрослый человек. Врач. Если каждый врач из-за неудачи будет впадать в истерику, кто будет лечить больных? Ты сама выбрала себе профессию, она жестока, она имеет дела с неблагоприятными исходами, при каждой больнице – морг, и что ж теперь – все бежать оттуда должны? Это трусость, если хочешь знать. Хочешь легкой жизни? Только одних удач ни у кого не бывает. Думаешь, у матери твоей – только цветы и подарки были? Это ты видела, а вон спроси отца – сколько слез ночью. А утром вставала и снова шла. Потому что ждали ее, потому что кого-то можно было и спасти. Помочь. Ты еще молода, нет опыта, это нормально, он придет. В Москве особенно, там лучшие силы. Антонов обещал – клинику Сидоренко, об этом мечтают только, а ты… Как не стыдно!
   Наташа. Я не поеду в Москву. Я останусь здесь.
   Черебец (смотрит вопросительно на Бутова, тот молчит. Наташе). Может, ты все-таки объяснишь нам – почему? Мы ж не чужие.
   Наташа. Он не один.
   Черебец. Кто?
   Наташа. Алеша. Там многие в воде были. И может, дети. И может, тоже…
   Черебец. Но это же ерунда, бабские разговоры. Есть научные данные.
   Наташа (игнорируя его). И ждать, пока они поступят в больницу… Тогда поздно будет. Надо сейчас, прямо сейчас провести обследование. Особенно детей.
   Черебец. Ну хорошо, может быть. Очень даже может быть. Я не спорю. Мы даже поможем – дадим средства, транспорт. Нужно – пригласим врачей из области. Но ты для этого не нужна. Ты подала идею, спасибо. Остальное – дело наше. А ты можешь спокойно ехать и ни о чем не думать. Я буду держать тебя в курсе, если хочешь.
   Наташа. А вы бы – уехали?
   Черебец. Я?
   Наташа. Если бы вам сейчас, после всего, что случилось, предложили перевод в Москву, вы бы уехали?
   Черебец (посмотрев на Бутова). А почему нет? Если б было кого оставить вместо себя, конечно.
   Наташа. Ну вот, а мне некого вместо себя оставить.
   Черебец. Что же, врачей больше в городе нет?
   Наташа. Бутовых больше нет.
   Черебец. Другие есть. Свет клином не сошелся.
   Наташа. Как раз – сошелся. В этом-то и дело, что сошелся.
   Черебец (устало). Не знаю. Скажите ей сами, Марлей Васильевич, моего горла мало. Может, вас послушает.
   Бутов молчит.
   Ирина Михайловна (осторожно, словно бы ощупью). Я не знаю, это, конечно, не мое дело, хотя раньше я думала… Ну, словом, неважно. Но просто что я хочу сказать… Ты же не одна в этой ситуации. Может, ты и права в своем… в своем обостренном восприятии… в ответственности… Это редко, когда молодые – так чувствуют. Но ты не одна. Есть еще и отец. О других я сейчас не говорю, ты имеешь право о них не думать. (Чебрецу.) Извините, но это и ко мне относится. (Наташе.) Но отец… Что ж ты ему предлагаешь, вдумайся. Ты остаешься, значит, искупать вину фамилии, а он… Я уж не говорю, как ты практически себе мыслишь это, – что же он, без тебя поедет? Из-за тебя весь этот переезд затеял, а…
   Наташа. Из-за меня?
   Ирина Михайловна. Без тебя он все равно будет один, даже если рядом сто человек. Ты же знаешь это не хуже меня.
   Наташа. А вы хотите, чтоб мы оба – как крысы с корабля?! Чтоб все говорили, как она, – деру дали?!
   Черебец. Это несерьезно. Мало кто что сказал. На каждый чих не наздравствуешься. Нельзя идти вперед, а оглядываться назад.
   Наташа. Поэтому и не надо идти.
   Ирина Михайловна. Ну не знаю… И как ты вообще себе все это мыслишь? Кто тебе квартиру оставит такую? И в больнице – одно дело, ты дочь директора завода, а другое…
   Звонок в дверь.
   Черебец. Я открою. (Идет открывать.)
   Все прислушиваются.
   (Возвращается с телеграммой.) Правительственная. Наверное, Антонов. (Открывает телеграмму.) Точно, он. (Протягивает телеграмму Бутову, тот не шевелится. Кладет ее на стол.)
   Ирина Михайловна. Надо же, замминистра – директору завода. Чудеса.
   Черебец. Никаких чудес. Уже не директору, значит. Еще как бы и не начальнику управления, но и вместе с тем… Тут такие тонкости – с этими поздравлениями – целый кодекс неписаный: кто кого первым, до праздника или после, одного или всю семью.
   Бутов (Черебцу, тихо). Закажи Антонова.
   Черебец (делает вид, что не расслышал). Кого?…
   Бутов не отвечает.
   Но он сказал – сам позвонит. К тому же поздравление мы ему уже послали. (Смотрит на Бутова, тот молчит.) И линия сейчас перегружена. Может, после Нового года?
   Бутов медленно качает головой.
   Ирина Михайловна (всматривается в Бутова, потом – недоуменно). Вы что это – серьезно?
   Черебец. А что – это?
   Ирина Михайловна. Но это же невозможно, это… глупо, в конце концов. (Наташе.) Ну, скажи ты ему!
   Наташа. А что такое?
   Ирина Михайловна. Да ты что, не видишь, он же решил тоже остаться.
   Черебец. Да ну что вы, с чего вы взяли? (Смотрит на Бутова. Менее уверенно.) Марлен Васильевич просто разыгрывает, что вы, его не знаете. А вы – всерьез.
   Ирина Михайловна (смотрит на Бутова, ожидая подтверждения, но он отводит взгляд). Нет, это всерьез. (Наташе.) Ты понимаешь, что ты делаешь?
   Наташа (Бутову). Пап, ты что – правда?
   Бутов молчит.
   Но я вовсе не имела в виду, чтоб и ты… Я – про себя, я так чувствую, но это совсем не значит, что и ты должен. (Ждет, что Бутов ответит, но он молчит.) Почему ты молчишь?
   Черебец. Нет, нет, подождите… Вы что-то не туда все… (Бутову.) Марлен Васильевич, вы что – действительно?
   Бутов молчит.
   Та-ак… Значит, только что вы ехали, из дыры нашей – • в столицу, из директоров – в начальники управления, за любую половину этого люди жизнь кладут; только что вы ехали, бабки подбивали, и вдруг ни с того ни с сего крути обратно? Марлен Васильевич, вы извините, вы не подумайте, что я сейчас о себе, я сейчас о вас, не чужие, слава богу, столько лет, и Наташа вон, и вообще… но вас не поймут, Марлен Васильевич. Я не знаю, как можно сказать такое Антонову. Только что вы с ним рыбу – из соседней лунки, он за вас – к министру, а вы через двадцать четыре часа как институтка: не хочу, я передумал? Это даже не смешно. Что вы ему скажете? Ну, закажу я сейчас Москву, срочный даже, нет проблем, – а что вы скажете ему? Что случилось такого, что взрослый серьезный человек может передумать? Дочка ехать не захотела? Это же несерьезно. Не на рыбалку же зовут, и не с женой же он согласовывал все это, не мне вам говорить – где и с кем. Серьезные люди всерьез прикидывали, взвешивали – не только ваши интересы, но и государственные. А теперь что? (Переводит дух.) Не знаю… Мне, конечно, вроде как неудобно обсуждать все это, вроде как получаюсь обиженный, но, поверьте, я сейчас не о себе – о вас. Это такой скандал будет… (Наташе.) А ты тоже хороша, дочь называется, отца под удар подставляешь. Не маленькая ведь, могла бы уж и сообразить. Он столько лет о тебе думал, пора бы уж и тебе – о нем. Своей судьбой хочешь распоряжаться, пожалуйста, только подожди, пока она у тебя еще появится, нету еще у тебя судьбы, а у отца – есть, выстроенная по кирпичику, столько лет, а ты теперь ее – псу под хвост? Неужели он заслужил такое?
   Наташа. Господи, да с чего вы взяли, я не понимаю! Зачем так сгущать краски?
   Черебец. Я не сгущаю, я, напротив, еще недобрал черного цвета. Думаешь, если случится такое, ему это простят? Никогда. И директором здесь не оставят, можешь мне поверить. Там люди серьезные, они таких шуток не понимают. Так что не баламуть отца, не ломай ему и себе жизнь, езжайте с богом. А мы здесь все, что нужно, сделаем, не волнуйся. Я очень даже понимаю твой порыв, он от души, от доброго сердца, но… Прыгать на ходу с идущего поезда – знаешь… Словом, езжай в свою Венгрию, вернешься, сложим вас, упакуем и отправим в лучшем виде в светлое будущее. А я пока съезжу в Москву, улажу все с твоим переводом, займусь квартирой, насчет Горского, кстати, позондирую… Вот так, и никак иначе. (Улыбается, с облегчением вздыхает.) Ну, я на завод тогда. Надо народ поздравить. (Бутову.) Я позвоню еще. Отдыхайте. (Идет к выходу, но – настороженно, словно ожидая чего-то.)
   Бутов (твердо). Срочный закажи.
   Черебец (остановился). Но ведь едет же она, все, договорились. Вы ж слыхали, при вас…
   Бутов не отвечает.
   Вы же из-за нее не хотели, без нее, а она едет, так в чем же дело? Не понимаю. Что – из-за отстойников, что ли?
   Бутов поглядел на него.
   Ну так что, мы без вас их не переделаем, что ли? Хотя теперь уж смысла… Мальчонку не вернешь, и вообще… Неизвестно, когда понадобится эта высота. Но – пожалуйста. Если вам так спокойнее – сделаем. (Смотрит на Бутова.) Это вас смущает?
   Бутов молчит.
   Ну, тогда я не знаю. Нет, в самом деле не понимаю, что, извините, за хреновина происходит. Вы бы уж объяснили, потрудились бы. Очень бы обязали. Пятнадцать лет я ведь – как? «Надо, Афанасий», – и я делал. И вопросов не задавал. А сейчас задаю. Имею право.
   Бутов молчит.
   Меня знаете как зовут на заводе? Псом директорским. Ничего, не обижаюсь. Собака – друг хозяина. На Севере – сначала собак кормят, потом сами… Но я не Каштанка, чтоб у меня кусок из горла – на веревочке… (Помолчал.) Ладно, можете не отвечать; что я, не понимаю, что ли, в чем дело… Испугались? Так бы и сказали, дело нестыдное.
   Наташа (она возмущена). Папа!
   Черебец (он уже плохо управляет собой). Сначала – в благородство: за риск платить надо, польза народу… А как мальчишка дуба дал – в штаны наложили?! Да так и скажите, и нечего ваньку валять.
   Наташа. Афанасий Сергеевич!
   Черебец. До сих пор – доверяли, вроде еще ни разу не подвел, не заложил, а тут – вышел из доверия?! Потому что не премия, не выговор – уголовным кодексом запахло, да?
   Ирина Михайловна. Черебец, бог с вами!
   Черебец. Думаете, если вы тут останетесь, легче концы в воду спрятать в случае чего? Да? Ну так и скажите: мол, не доверяю, мол, боюсь, что заложишь или, более того, подставишь, мол, захочешь за пятнадцать лет отыграться, реванш взять!… И чтоб не ты на поводке у меня, а я – у тебя… Так и сказали б – слова-то немудреные, и ребенку понятны. Чего ж тень на плетень наводить…
   Ирина Михайловна. Черебец, остановитесь, вы с ума сошли! Что вы говорите?!
   Черебец. А что я говорю? Что я такого говорю? Раз в пятнадцать лет правду сказал?! Что – слишком часто? Еще реже надо? Ничего, иногда она на пользу – правда. Пятнадцать лет – только то, что он хотел услышать. Как гипнотизер – угадывал на расстоянии. А разок – что я хочу. Заслужил. У нас рабочим в цехах – молоко за вредность. А пятнадцать лет ловить взгляды и мысли угадывать – за это что полагается? Ну хоть что-то же полагается?! Ну уж во всяком случае не то, что я сейчас получил… (Идет одеваться.)
   Наташа. Афанасий Сергеевич, подождите! Господи, ну что же это происходит! Папа, ну скажи ему!…