Моя логика ему понравилась, и он сказал:
- Я же не говорю, что это невозможно.
- Отлично.
- Надо будет поднастроить джинвиперовский континуум твоего мира.
- Точно сказано. Ты это у меня прямо с языка снял.
- Мне придется добавить несколько узлов взаимосвязи континуума с твоим другом - вот с тем, у которого все время опасность просрочки. Кстати, а что это такое?
Я объяснил, и он с некоторым придыханием сказал:
- А, понимаю. У нас такие вещи используются в самых эфирных проявлениях привязанности. Пропусти момент - и твой предмет уже никогда тебе этого не скажет. Помню, как-то раз...
Но я избавлю вас от несущественных подробностей его сексуального опыта.
- Тут есть один момент, - наконец добавил Азазел, - когда я вставлю новые узлы, убрать я их уже не смогу.
- А почему?
Азазел принял важный вид.
- Теоретически невозможно.
Я этому не поверил ни на грош. Ясно было, что этот маленький неумеха просто не знает как. Тем не менее, понимая, что у него вполне хватило бы умения сделать невыносимой мою жизнь, если бы я дал ему понять, что разгадал эту простенькую шараду, я сказал:
- Этого и не придется делать. Мордехаю нужно дополнительное время для писательских трудов, и если он его получит, то будет вполне доволен жизнью.
- Если так, то я это сделаю.
Он долго выполнял пассы. Он делал то же, что делал бы фокусник или волшебник, только ручки его мелькали с такой скоростью, что по временам их просто не было видно. Следует, однако, заметить, что ручки у него были такие маленькие, что и при нормальных обстоятельствах не всегда было ясно, видны они или нет.
- Что это ты делаешь? - спросил я, но Азазел потряс головой, а губами все время шевелил так, как будто считал про себя. Потом, закончив, по всей видимости, свою работу, откинулся на столе на спину, переводя дух.
- Готово? - спросил я. Он кивнул и сказал:
- Ты, я надеюсь, понимаешь, что мне пришлось понизить его долю энтропии более или менее навсегда.
- А что это значит?
- Это значит, что события вокруг него будут идти более упорядочение, чем это можно было бы ожидать.
- В упорядоченности нет ничего плохого, - сказал я. (Вы, мой друг, могли бы с этим не согласиться, но я всегда верил в живительную силу порядка. Мною ведется точный учет каждого цента, который я вам должен, а все подробности записаны на клочках бумаги, которые там и сям в моей квартире разложены. Вы их можете увидеть, когда вам будет угодно.)
Азазел сказал:
- Разумеется, ничего нет плохого в том, чтобы держаться порядка. Но второй закон термодинамики нельзя по-настоящему обойти. Это значит, что для сохранения равновесия где-то в другом месте порядка стало меньше.
- В каком смысле? - спросил я, проверяя молнию на брюках (никогда не лишнее).
- В различных и в основном незаметных. Эффект я распределил по Солнечной системе, так что где-то будет больше столкновений астероидов, отклонений орбиты Ио я тому подобное. Больше всего будет затронуто Солнце.
- А как?
- Я подсчитал, что оно разогреется до тех температур, которые сделают невозможной жизнь на Земле, на два с половиной миллиона лет раньше, чем это случилось бы, если бы я не менял узлов.
Я пожал плечами. Ради человека, регулярно платившего за меня по счету с такой искренней щедростью, что смотреть приятно, нет смысла мелочиться из-за пары миллионов лет.
Примерно через неделю я снова обедал с Мордехаем. Еще когда он снимал пальто, он показался мне возбужденным, а подойдя к столу, где я коротал время над коктейлем, он уже просто сиял.
- Джордж, - сказал он мне, - вы себе представить не можете, какая у меня была странная неделя. - Он, не глядя, протянул руку и даже не удивился, когда в ней сразу оказалось меню. (Должен заметить, что в этом ресторане гордые и величественные официанты подают меню не иначе как по письменному заявлению в трех экземплярах с обязательной визой метрдотеля.)
- Джордж, - сказал Мордехай, - мир отлажен как часы.
- В самом деле? - Я подавил улыбку.
- Я прихожу в банк, и там сразу обнаруживается свободное окно и приветливый кассир. Я прихожу на почту, и там - ну ладно, никто не ожидает приветливости от почтового работника, но он тут же регистрирует мое письмо, и почти без ворчания. Я подхожу к остановке - и тут же подъезжает автобус, а вчера в час пик мне стоило только поднять руку, и сразу появилось такси! Нормальное такси. Я попросил его отвезти меня на перекресток Пятой и Сорок девятой, и он знал дорогу. Он даже говорил по-английски... Что вы будете есть, Джордж?
Достаточно было беглого взгляда на меню. Очевидно, что я тоже не должен был его задерживать. Мордехай небрежно бросил меню на стол и стал быстро заказывать для меня и для себя. При этом он даже не оглянулся посмотреть, стоит ли рядом с ним официант - он либо уже привык, либо предположил, что официант там будет.
И так оно и оказалось.
Официант потер руки, поклонился и обслужил нас быстро, вежливо и превосходно.
- Друг мой Мордехай, - сказал я. - У вас полоса потрясающего везения. С чего бы это?
Должен признать, что у меня мелькнула мысль дать ему понять, что это моя работа. Не должен ли он был отплатить мне золотым дождем или, по нынешним приземленным временам, хотя бы бумажным?
- Это просто, - ответил он, засовывая салфетку за воротник и намертво зажимая в двух кулаках вилку и нож, ибо Мордехай, при всех его достоинствах, обучался искусству застольного поведения не в благородном пансионе. - Это нисколько не везение, Это неизбежный результат законов случая.
- Случая? - возмущенно воскликнул я.
- Конечно, - сказал Мордехай. - Большую часть своей жизни мне пришлось выдерживать такой натиск случайных задержек, какого мир не видел. По законам вероятности для такого непрерывного потока неприятностей необходима компенсация, и вот это мы теперь и наблюдаем. Думаю, что это продлится уже до конца моих дней. На это я рассчитываю и в это верю. Все в мире сбалансировано. - Он подался вперед и весьма фамильярно и неприятно толкнул меня ладонью в грудь. - Вот в чем дело. Законы вероятности нерушимы.
Весь обед он читал мне лекцию о законах вероятности, о которых, по моему глубокому убеждению, знал так же мало, как и вы.
Наконец я сказал:
- У вас, конечно, добавилось времени на писание?
- Конечно! Я думаю, что мое рабочее время увеличилось процентов на двадцать.
- И соответственно увеличилась ваша продуктивность?
- Ну, - сказал он, как-то смущаясь, - пока еще, к сожалению, нет. Мне ведь надо еще настроить. Я не привык, чтобы все было гладко. Меня это все как-то поражает.
Честно говоря, он не казался мне пораженным. Подняв руку, он не глядя взял счет из рук возникшего официанта, небрежно расписался на нем и вместе с кредитной карточкой дал официанту, который в это время стоял и ждал, а после этого сразу исчез.
Весь обед занял чуть больше тридцати минут. Не буду от вас скрывать, что я предпочел бы более цивилизованные два с половиной часа, с шампанским в начале и коньяком в конце, с бокалом-другим хорошего вина между переменами и интеллигентным разговором в течение всего обеда. Однако следовало учесть, что Мордехай сберег два часа, которые он мог использовать на загребание денег для себя, ну, и для меня - в некотором смысле.
Случилось так, что с этого обеда я три недели Мордехая не видел. Не помню почему, - кажется, нас с ним по очереди не было в городе. Как бы там ни было, однажды утром, выходя из кафе после рулета с яичницей, я увидел в полуквартале от себя Мордехая.
Был противный денек с мокрым снегом - день, когда свободные такси подлетают к вам только затем, чтобы обляпать вам брюки серой жидкой грязью и тут же рвануть с места, включив сигнал "не работаю" и с противным воем набирая скорость.
Мордехай, стоя ко мне спиной, поднял руку, и к нему тут же осторожно подъехало свободное такси, К моему удивлению, Мордехай смотрел в сторону. Такси отползло прочь, и на его ветровом стекле ясно читалось разочарование.
Мордехай снова поднял руку, и тут же из ниоткуда явилось второе такси и остановилось перед ним. Он влез внутрь, но, как я услышал даже с расстояния в сорок ярдов, высказал несколько таких сентенций, которые ни в коем случае не предназначались бы для ушей деликатно воспитанного человека, если таковые еще попадаются в нашем городе.
В то же утро я ему позвонил и договорился выпить по коктейлю в уютном баре "Счастливый часок", в котором этот самый часок иногда растягивался на целый день. Я просто не мог дождаться встречи - мне нужно было получить у него объяснение.
А именно, меня интересовал смысл тех восклицаний, которые он произнес, садясь в такси. Нет-нет, мой друг, вы неправильно меня понимаете. Их словарный смысл - если бы эти слова можно было бы найти в словаре - был мне знаком. Что же мне было совсем непонятно - это почему он их произнес. Судя по всему, он должен был бы быть вполне счастлив.
Когда он вошел в бар, счастливым он не выглядел. Скорее казался изнуренным.
Он сказал:
- Джордж, сделайте одолжение - позовите официантку, ладно?
В этом баре официантки одевались не очень тепло, что, впрочем, согревало взор посетителей. Я с радостью позвал одну из них, хотя и понимал, что она проинтерпретирует мой жест лишь как желание заказать что-нибудь выпить.
На самом деле она его не стала интерпретировать никак, ибо все время была уверенно повернута ко мне лишь обнаженной спиной.
Я сказал:
- На самом деле, Мордехай, если вы хотите, чтобы вас здесь обслужили, вам придется позвать ее самому. Законы вероятности еще не повернулись ко мне выгодной стороной, что просто стыд и позор, ибо давно пора помереть моему богатому дядюшке, лишив своего сына наследства в мою пользу.
- У вас есть богатый дядюшка? - У Мордехая на мгновение блеснул интерес.
- Увы, нет. Это лишь усугубляет несправедливость ситуации. Мордехай, пожалуйста, позовите официантку.
- А ну ее к черту, - проворчал Мордехай. - Подождет, не рассыплется.
Меня, как вы понимаете, беспокоил вопрос не о том, сколько она будет нас ждать, а совсем другое, но любопытство пересилило жажду. Я сказал:
- Мордехай, что с вами? У вас несчастный вид. Сегодня утром я видел, как вы не обратили внимания на пустое такси в такой день, когда они на вес золота, а потом, садясь во второе, даже выругались.
- Что, в самом деле? - спросил Мордехай. - Да эти гады меня просто утомили. Такси за мной охотятся. Просто едут вереницами. Я не могу взглянуть на дорогу, чтобы из них кто-нибудь не остановился. На меня наваливаются толпы официантов. При моем приближении продавцы открывают закрытые магазины. Стоит мне войти в холл, как лифт распахивает пасть и ждет, пока я войду, и тут же закрывается и едет сразу на нужный этаж. В любой конторе мне сразу приветственно машут орды служащих, заманивая каждый к своему столу. Все правительственные чиновники существуют только затем, чтобы...
- Но, Мордехай, - вставил я слово, - это же просто прекрасно. Законы вероятности...
То, что он предложил сделать с законами вероятности, было абсолютно невыполнимо хотя бы из-за отсутствия у абстрактных понятий телесной сущности.
- Однако, Мордехай, - убеждал я его, - все это должно было дать вам больше времени для писательских трудов.
- Ни хрена! - рявкнул Мордехай. - Я писать вообще не могу!
- Ради всего святого, отчего?
- Потому что у меня нет времени на обдумывание.
- Нет времени на что?
- Раньше, в процессе всех этих ожиданий - в очередях, на остановках, в конторах, - это было время, когда я думал, когда обдумывал, что буду писать. Это было время совершенно необходимой подготовки.
- Я этого не знал.
- Я тоже, зато теперь знаю.
- Я-то думал, - сказал я, - что вы все это время ожидания только распалялись, ругались и самого себя грызли.
- Часть того времени на это и тратилась. А остальное время шло на обдумывание. И даже время, когда я пенял на несовершенство мира, шло не зря, поскольку я получал хорошую встряску и правильную гормональную настройку всего организма, и, когда добирался наконец до машинки, вся эта невольная злость выплескивалась на бумагу. От обдумывания появлялась интеллектуальная мотивация, а от злости - мотивация эмоциональная. А от их соединения рождалась превосходная проза, выливающаяся из тьмы и инфернального огня моей души. А теперь - что? Вот, смотрите!
Он слегка щелкнул пальцами, и тут же тщательно раздетая красавица оказалась на расстоянии вытянутой руки, спрашивая:
- Могу я обслужить вас, сэр?
Уж конечно, могла бы, но Мордехай только мрачно заказал два коктейля для нас обоих.
- Я думал, - продолжал он, - что просто надо приспособиться к новой ситуации, но теперь я вижу, что это невозможно.
- Но вы же можете отказаться от использования преимуществ такой ситуации.
- Отказаться? А как? Вы же видели сегодня утром. Если я отказываюсь от такси, тут же приходит другое, только и всего. Пятьдесят раз могу я отказаться, и оно придет пятьдесят первый. И так во всем. Я уже совсем вымотался.
- А что, если вам просто зарезервировать себе часок-другой для раздумий в тишине кабинета?
- Именно так! В тишине кабинета. А оказалось, что я могу думать, лишь переминаясь с ноги на ногу на перекрестке, или на каменной скамейке зала ожидания, или в столовой без официанта. Мне нужен источник раздражения.
- Но вы же раздражены сейчас?
- Это не то же самое. Можно злиться на несправедливость, но как злиться на всех этих нечутких олухов за ненужную доброту и предупредительность? Я не раздражен сейчас, а всего лишь печален.
Это был самый несчастливый час, который я когда-либо провел в баре "Счастливый часок".
- Клянусь вам, Джордж, - говорил Мордехай, - я думал, что меня сглазили. Как будто фея, не приглашенная на мое крещение, нашла, наконец, что-то похуже, чем постоянные потери времени. Он нашла проклятие исполнения любых желаний.
Видя его столь несчастным, я с трудом удержался от недостойных мужчины слез, тем более что этой неприглашенной феей был я, и он, не дай Бог, как-нибудь об этом дознается. Он мог бы тогда убить себя или - страшно даже подумать - меня.
А потом пришел настоящий ужас. Спросив счет и, разумеется, моментально получив, он бросил его мне, рассмеялся фальшивым, кашляющим смешком и сказал:
- Давайте-ка заплатите. А я пошел.
Я заплатил. А что мне было делать? Но полученная рана и сейчас иногда напоминает о себе перед ненастьем. Я ведь для него укоротил жизнь Солнца на два с половиной миллиона лет, и я же должен был платить за выпивку? Где справедливость?
Мордехая я с тех пор не видел. Я слыхал, что он уехал из страны и стал бродягой где-то в южных морях.
Не знаю, чем там занимаются бродяги - думаю, вряд ли гребут деньги лопатой. Одно я знаю: если он будет стоять на берегу и захочет, чтобы пришла волна, она придет тут же.
Тем временем недовольный официант принес нам счет и положил его между нами, а Джордж талантливо, как и всегда, изобразил задумчивую рассеянность.
Я спросил:
- Джордж, вы ведь не собираетесь просить Азазела сделать что-нибудь и для меня?
- Вообще-то нет, - ответил Джордж. - К сожалению, старина, вы не тот человек, с которым связаны мысли о благодеяниях.
- И вы не собираетесь для меня ничего сделать?
- Абсолютно.
- Тогда, - сказал я, - я плачу по счету.
- Это, - ответил Джордж, - самое меньшее, что вы можете сделать.
ПО СНЕЖКУ ПО МЯГКОМУ
Мы с Джорджем сидели у окна в "Ла Богема" - французском ресторанчике, которому Джордж время от времени оказывал благодеяния за мой счет. Я выглянул и сказал:
- Похоже, снег пойдет.
Нельзя сказать, чтобы это было вкладом в мировую сокровищницу знаний. Весь день темные и низкие тучи плотно закрывали небо, температура болталась где-то ниже нуля и по радио предсказывали снег. Однако то пренебрежение, с которым к этому замечанию отнесся Джордж, несколько задело мои чувства.
Он сказал:
- Вот, например, мой друг Септимус Джонсон.
- А что такое? - спросил я. - Какое отношение он имеет к тому факту, что может пойти снег?
- Естественный ход мысли, - отрезал Джордж - Вы наверняка слыхали об этом процессе, несмотря на то что сами его не испытали ни разу.
Мой друг Септимус (говорил Джордж) был суровым молодым парнем, ходил всегда набычившись и постоянно шевелил глыбами бицепсов. Он был седьмым ребенком в семье, отсюда и имя. Его младшего брата звали Октавиус, а их младшую сестру - Нина.
Я не знаю, насколько далеко еще простирался этот счет, но думаю, что в детстве и юности он страдал от многолюдия и потому впоследствии до странности любил уединение и тишину.
Достигнув зрелости и добившись определенного успеха своими романами (почти как вы, старина, только его критики иногда хвалили), он скопил достаточно денег, чтобы потакать своим странностям. Короче говоря, он купил себе отдельно стоящий дом на заброшенном клочке земли в глухом углу штата Нью-Йорк и время от времени скрывался там для написания следующего романа. Это место не было очень уж далеко от всякой цивилизации, но до самого горизонта, казалось, простиралась нетронутая глушь.
Думаю, что только меня одного он когда-либо приглашал к себе в этот сельский угол. Я полагаю, что его привлекала моя исполненная спокойного достоинства манера, а также блеск и разнообразие моих разговоров. Он никогда ничего не говорил на эту тему, но трудно предположить что-либо другое.
Конечно, с ним надо было вести себя осторожно. Каждый, кому случалось получить дружеский шлепок по спине - любимая манера здороваться у Септимуса Джонсона, - знает ощущение от сломанного позвонка. Однако при нашей первой встрече случайное проявление силы с его стороны оказалось очень кстати.
На меня насела дюжина-другая бродяг, введенная в заблуждение моим полным достоинства видом, из-за которого они решили, что у меня непременно должны быть с собой несметные богатства наличными и драгоценностями. Я отчаянно защищался, потому что у меня с собой не было ни цента и я понимал, что, когда бродяги, это обнаружат, они, в силу естественного разочарования, обойдутся со мной весьма варварски. В этот момент и появился Септимус, погруженный в обдумывание своих творений. Свора негодяев как раз была у него на пути, и, поскольку он так глубоко задумался, что мог идти только по прямой, он механически раскидал их в стороны по двое и по трое. На дне кучи он обнаружил меня, и как раз тогда у него что-то забрезжило и он увидел решение какой-то своей проблемы, какова бы она ни была. Сочтя меня счастливым талисманом, он пригласил меня пообедать. Сочтя, что обед за чужой счет гораздо лучше любого талисмана, я согласился.
К концу обеда я приобрел такое на него влияние, что он пригласил меня к себе за город. Потом такие приглашения часто повторялись. Он однажды сказал, что, когда есть я, - это почти то же самое, как когда никого нет. Зная, как он ценит одиночество, я счел это за серьезную похвалу. Поначалу я ожидал увидеть хижину, но ошибся. Септимус явно преуспевал со своими романами и в расходах не стеснялся. (Я понимаю, что в вашем присутствии невежливо говорить о преуспевающих писателях, но приходится держаться фактов.)
Дом, хотя и изолированный от мира настолько, что я находился в постоянной агорафобии, был отлично электрифицирован, в подвале стоял дизель, а на крыше - солнечные батареи. Еда была хороша, а винный погреб просто великолепен. Мы жили в роскоши, а к ней я всегда очень легко привыкал, что удивительно из-за малого опыта.
Конечно, совсем не выглядывать в окна было невозможно, и полное отсутствие декоративности довольно сильно подавляло. Можете мне поверить пейзаж составляли холмы, поля и небольшое озеро, неимоверное количество всякой ядовито-зеленой растительности, но никакого следа человеческого жилья, или автомагистрали, или чего-нибудь в этом роде - на худой конец, цепочки телеграфных столбов.
Однажды, после хорошего обеда с хорошим вином, Септимус торжественно заявил:
- Джордж, мне приятно, когда вы здесь. После беседы с вами я сажусь за свой текст-процессор с таким облегчением, что у меня все выходит гораздо лучше. А потому приезжайте запросто в любое время. Здесь, - он повел рукой в воздухе, - здесь вы можете скрыться от всех забот и невзгод, что преследуют вас. А пока я сижу за текст-процессором, все книги, телевизор и холодильник в вашем распоряжении, а где винный погреб, вы, я надеюсь, знаете.
Как оказалось, я это знал. Я даже нарисовал для себя маленький план, на котором был большим крестом обозначен винный погреб и тщательно намечены все маршруты к нему.
- Единственное, о чем я должен предупредить, - сказал Септимус, - это убежище от горестей мира закрыто с первого декабря по тридцать первое марта. В это время я не могу предложить вам свое гостеприимство, потому что и сам должен оставаться в городе.
Это меня ошарашило. Для меня пора снега - пора невзгод. Именно зимой, мой старый друг, начинают особенно свирепствовать мои кредиторы. Эти жадины, настолько богатые, что ничего не потеряли бы от тех жалких крох, что я им должен, были бы особенно довольны, узнав, что меня вышвырнули на мороз. Эта мечта вдохновляет их на такие полные волчьей ярости поступки, что убежище мне просто необходимо.
Я спросил:
- А почему бы и не зимой, Септимус? С таким мощно гудящим камином и не уступающим ему паровым отоплением вы могли бы поплевывать на все морозы Антарктики.
- Так бы оно и было, - ответил Септимус, - но похоже, что каждую зиму ревущие дьяволы вьюг устраивают здесь съезды и вываливают свои запасы снега прямо на этот мой полурай. И тогда этот затерянный в одиночестве дом оказывается отрезан от внешнего мира.
- И гори он огнем, этот мир, - заметил я.
- Совершенно справедливо, - согласился Септимус. - Но, однако, все мои запасы поставляются извне - еда, напитки, горючее, чистое белье. Горько, но правда - я на самом деле не могу выжить без поддержки извне или, по крайней мере, вести без нее такую жизнь сибарита, какая только и достойна уважающего себя человека.
- Знаете, Септимус, - сказал я, - может быть, я подумаю, как разрешить это затруднение.
- Думайте сколько влезет, - ответил он, - но ничего у вас не выйдет. Тем не менее восемь месяцев в году этот дом ваш или, по крайней мере, в то время, когда я здесь.
Это было правдой, но как может человек принимать во внимание только восемь месяцев, когда их все равно двенадцать? Тем же вечером я вызвал Азазела.
Я не думаю, что вы о нем что-нибудь знаете. Это демон, этакий волшебник-бесенок ростом в два сантиметра, но обладающий сверхъестественной силой, которую он всегда рад проявить, потому что у себя дома (где бы это ни находилось) он вряд ли стоит высоко во мнении своих сограждан. Поэтому...
Ах, вы о нем слышали? Это прекрасно, однако как вы полагаете, друг мой, могу ли я рассказать вам что бы то ни было, если вы все время стараетесь изложить вашу собственную точку зрения? Вы, кажется мне, не понимаете, что искусство беседы требует прежде всего умения внимательно слушать и воздерживаться от перебивания говорящего даже по таким экстраординарным поводам, как то, что вы что-то знаете. Ну, да ладно.
Азазел был, как всегда, неимоверно зол. Он очевидно, был занят чем-то, что называл "торжественным религиозным созерцанием". Мне с трудом удалось подавить мое справедливое раздражение. Он всегда занят чем-то, что считает важным, и никогда, похоже, не поймет, что, когда я его вызываю, это по действительно важному делу.
Я спокойно подождал, пока визгливая ругань наконец затихла, и изложил супь дела.
Он слушал, сердито наморщив мордочку, а потом спросил:
- Что такое снег?
Я вздохнул и объяснил.
- Ты говоришь, что с неба падает отвердевшая вода? Целые куски отвердевшей воды? И после этого остается что-то живое?
Я не стал пускаться в объяснения насчет града, но сказал:
- Она падает в виде мягких и рыхлых хлопьев, о Могущественный (на него всегда хорошо действовали подобные дурацкие имена). Неудобства возникают, когда ее выпадает слишком много.
Азазел заявил:
- Если ты просишь меня изменить погодный режим этого мира, я отказываюсь решительно. Это подпадает под статью о незаконной переделке планет кодекса этики моего крайне этичного народа. Я и думать не желаю о нарушении этики, тем более что если меня поймают, то скормят ужасной птице Ламелл - исключительно мерзкой твари с отвратительными застольными манерами. Даже говорить не хочу, с чем она меня смешает.
- О переделке планет я и думать не думал, о Возвышенный. Я хотел бы попросить только об одной гораздо более простой вещи. Видишь ли, снег, когда его много, настолько мягок и рыхл, что человек в нем проваливается.
- Сами виноваты - не надо быть такими массивными, - буркнул Азазел.
- Несомненно, - согласился я, - и именно эта масса и делает ходьбу столь трудной, Я бы хотел, чтобы на снегу мой друг был не так тяжел.
Но внимание Азазела было трудно привлечь. Он только повторял, как болванчик: "Отвердевшая вода - повсюду - по всей земле!" - и тряс головой, не в силах себе такого представить.
- Ты можешь сделать моего друга полегче? - спросил я наконец, указывая на самую простую задачу.
- Запросто! - отозвался Азазел. - Надо только применить принципы антигравитации, чтобы она включалась от молекулы воды, находящейся в определенном состоянии. Это нелегко, но это возможно.
- Погоди, - сказал я с беспокойством, представляя себе опасность такой жесткой схемы. - Гораздо разумнее будет подчинить антигравитацию воле моего друга. Может быть, ему иногда будет приятнее топать по земле, чем парить.
- Подчинить антигравитацию столь примитивной автономной системе твоего типа? Ну, знаешь ли! Твоя наглость поистине не знает границ!
- Я же не говорю, что это невозможно.
- Отлично.
- Надо будет поднастроить джинвиперовский континуум твоего мира.
- Точно сказано. Ты это у меня прямо с языка снял.
- Мне придется добавить несколько узлов взаимосвязи континуума с твоим другом - вот с тем, у которого все время опасность просрочки. Кстати, а что это такое?
Я объяснил, и он с некоторым придыханием сказал:
- А, понимаю. У нас такие вещи используются в самых эфирных проявлениях привязанности. Пропусти момент - и твой предмет уже никогда тебе этого не скажет. Помню, как-то раз...
Но я избавлю вас от несущественных подробностей его сексуального опыта.
- Тут есть один момент, - наконец добавил Азазел, - когда я вставлю новые узлы, убрать я их уже не смогу.
- А почему?
Азазел принял важный вид.
- Теоретически невозможно.
Я этому не поверил ни на грош. Ясно было, что этот маленький неумеха просто не знает как. Тем не менее, понимая, что у него вполне хватило бы умения сделать невыносимой мою жизнь, если бы я дал ему понять, что разгадал эту простенькую шараду, я сказал:
- Этого и не придется делать. Мордехаю нужно дополнительное время для писательских трудов, и если он его получит, то будет вполне доволен жизнью.
- Если так, то я это сделаю.
Он долго выполнял пассы. Он делал то же, что делал бы фокусник или волшебник, только ручки его мелькали с такой скоростью, что по временам их просто не было видно. Следует, однако, заметить, что ручки у него были такие маленькие, что и при нормальных обстоятельствах не всегда было ясно, видны они или нет.
- Что это ты делаешь? - спросил я, но Азазел потряс головой, а губами все время шевелил так, как будто считал про себя. Потом, закончив, по всей видимости, свою работу, откинулся на столе на спину, переводя дух.
- Готово? - спросил я. Он кивнул и сказал:
- Ты, я надеюсь, понимаешь, что мне пришлось понизить его долю энтропии более или менее навсегда.
- А что это значит?
- Это значит, что события вокруг него будут идти более упорядочение, чем это можно было бы ожидать.
- В упорядоченности нет ничего плохого, - сказал я. (Вы, мой друг, могли бы с этим не согласиться, но я всегда верил в живительную силу порядка. Мною ведется точный учет каждого цента, который я вам должен, а все подробности записаны на клочках бумаги, которые там и сям в моей квартире разложены. Вы их можете увидеть, когда вам будет угодно.)
Азазел сказал:
- Разумеется, ничего нет плохого в том, чтобы держаться порядка. Но второй закон термодинамики нельзя по-настоящему обойти. Это значит, что для сохранения равновесия где-то в другом месте порядка стало меньше.
- В каком смысле? - спросил я, проверяя молнию на брюках (никогда не лишнее).
- В различных и в основном незаметных. Эффект я распределил по Солнечной системе, так что где-то будет больше столкновений астероидов, отклонений орбиты Ио я тому подобное. Больше всего будет затронуто Солнце.
- А как?
- Я подсчитал, что оно разогреется до тех температур, которые сделают невозможной жизнь на Земле, на два с половиной миллиона лет раньше, чем это случилось бы, если бы я не менял узлов.
Я пожал плечами. Ради человека, регулярно платившего за меня по счету с такой искренней щедростью, что смотреть приятно, нет смысла мелочиться из-за пары миллионов лет.
Примерно через неделю я снова обедал с Мордехаем. Еще когда он снимал пальто, он показался мне возбужденным, а подойдя к столу, где я коротал время над коктейлем, он уже просто сиял.
- Джордж, - сказал он мне, - вы себе представить не можете, какая у меня была странная неделя. - Он, не глядя, протянул руку и даже не удивился, когда в ней сразу оказалось меню. (Должен заметить, что в этом ресторане гордые и величественные официанты подают меню не иначе как по письменному заявлению в трех экземплярах с обязательной визой метрдотеля.)
- Джордж, - сказал Мордехай, - мир отлажен как часы.
- В самом деле? - Я подавил улыбку.
- Я прихожу в банк, и там сразу обнаруживается свободное окно и приветливый кассир. Я прихожу на почту, и там - ну ладно, никто не ожидает приветливости от почтового работника, но он тут же регистрирует мое письмо, и почти без ворчания. Я подхожу к остановке - и тут же подъезжает автобус, а вчера в час пик мне стоило только поднять руку, и сразу появилось такси! Нормальное такси. Я попросил его отвезти меня на перекресток Пятой и Сорок девятой, и он знал дорогу. Он даже говорил по-английски... Что вы будете есть, Джордж?
Достаточно было беглого взгляда на меню. Очевидно, что я тоже не должен был его задерживать. Мордехай небрежно бросил меню на стол и стал быстро заказывать для меня и для себя. При этом он даже не оглянулся посмотреть, стоит ли рядом с ним официант - он либо уже привык, либо предположил, что официант там будет.
И так оно и оказалось.
Официант потер руки, поклонился и обслужил нас быстро, вежливо и превосходно.
- Друг мой Мордехай, - сказал я. - У вас полоса потрясающего везения. С чего бы это?
Должен признать, что у меня мелькнула мысль дать ему понять, что это моя работа. Не должен ли он был отплатить мне золотым дождем или, по нынешним приземленным временам, хотя бы бумажным?
- Это просто, - ответил он, засовывая салфетку за воротник и намертво зажимая в двух кулаках вилку и нож, ибо Мордехай, при всех его достоинствах, обучался искусству застольного поведения не в благородном пансионе. - Это нисколько не везение, Это неизбежный результат законов случая.
- Случая? - возмущенно воскликнул я.
- Конечно, - сказал Мордехай. - Большую часть своей жизни мне пришлось выдерживать такой натиск случайных задержек, какого мир не видел. По законам вероятности для такого непрерывного потока неприятностей необходима компенсация, и вот это мы теперь и наблюдаем. Думаю, что это продлится уже до конца моих дней. На это я рассчитываю и в это верю. Все в мире сбалансировано. - Он подался вперед и весьма фамильярно и неприятно толкнул меня ладонью в грудь. - Вот в чем дело. Законы вероятности нерушимы.
Весь обед он читал мне лекцию о законах вероятности, о которых, по моему глубокому убеждению, знал так же мало, как и вы.
Наконец я сказал:
- У вас, конечно, добавилось времени на писание?
- Конечно! Я думаю, что мое рабочее время увеличилось процентов на двадцать.
- И соответственно увеличилась ваша продуктивность?
- Ну, - сказал он, как-то смущаясь, - пока еще, к сожалению, нет. Мне ведь надо еще настроить. Я не привык, чтобы все было гладко. Меня это все как-то поражает.
Честно говоря, он не казался мне пораженным. Подняв руку, он не глядя взял счет из рук возникшего официанта, небрежно расписался на нем и вместе с кредитной карточкой дал официанту, который в это время стоял и ждал, а после этого сразу исчез.
Весь обед занял чуть больше тридцати минут. Не буду от вас скрывать, что я предпочел бы более цивилизованные два с половиной часа, с шампанским в начале и коньяком в конце, с бокалом-другим хорошего вина между переменами и интеллигентным разговором в течение всего обеда. Однако следовало учесть, что Мордехай сберег два часа, которые он мог использовать на загребание денег для себя, ну, и для меня - в некотором смысле.
Случилось так, что с этого обеда я три недели Мордехая не видел. Не помню почему, - кажется, нас с ним по очереди не было в городе. Как бы там ни было, однажды утром, выходя из кафе после рулета с яичницей, я увидел в полуквартале от себя Мордехая.
Был противный денек с мокрым снегом - день, когда свободные такси подлетают к вам только затем, чтобы обляпать вам брюки серой жидкой грязью и тут же рвануть с места, включив сигнал "не работаю" и с противным воем набирая скорость.
Мордехай, стоя ко мне спиной, поднял руку, и к нему тут же осторожно подъехало свободное такси, К моему удивлению, Мордехай смотрел в сторону. Такси отползло прочь, и на его ветровом стекле ясно читалось разочарование.
Мордехай снова поднял руку, и тут же из ниоткуда явилось второе такси и остановилось перед ним. Он влез внутрь, но, как я услышал даже с расстояния в сорок ярдов, высказал несколько таких сентенций, которые ни в коем случае не предназначались бы для ушей деликатно воспитанного человека, если таковые еще попадаются в нашем городе.
В то же утро я ему позвонил и договорился выпить по коктейлю в уютном баре "Счастливый часок", в котором этот самый часок иногда растягивался на целый день. Я просто не мог дождаться встречи - мне нужно было получить у него объяснение.
А именно, меня интересовал смысл тех восклицаний, которые он произнес, садясь в такси. Нет-нет, мой друг, вы неправильно меня понимаете. Их словарный смысл - если бы эти слова можно было бы найти в словаре - был мне знаком. Что же мне было совсем непонятно - это почему он их произнес. Судя по всему, он должен был бы быть вполне счастлив.
Когда он вошел в бар, счастливым он не выглядел. Скорее казался изнуренным.
Он сказал:
- Джордж, сделайте одолжение - позовите официантку, ладно?
В этом баре официантки одевались не очень тепло, что, впрочем, согревало взор посетителей. Я с радостью позвал одну из них, хотя и понимал, что она проинтерпретирует мой жест лишь как желание заказать что-нибудь выпить.
На самом деле она его не стала интерпретировать никак, ибо все время была уверенно повернута ко мне лишь обнаженной спиной.
Я сказал:
- На самом деле, Мордехай, если вы хотите, чтобы вас здесь обслужили, вам придется позвать ее самому. Законы вероятности еще не повернулись ко мне выгодной стороной, что просто стыд и позор, ибо давно пора помереть моему богатому дядюшке, лишив своего сына наследства в мою пользу.
- У вас есть богатый дядюшка? - У Мордехая на мгновение блеснул интерес.
- Увы, нет. Это лишь усугубляет несправедливость ситуации. Мордехай, пожалуйста, позовите официантку.
- А ну ее к черту, - проворчал Мордехай. - Подождет, не рассыплется.
Меня, как вы понимаете, беспокоил вопрос не о том, сколько она будет нас ждать, а совсем другое, но любопытство пересилило жажду. Я сказал:
- Мордехай, что с вами? У вас несчастный вид. Сегодня утром я видел, как вы не обратили внимания на пустое такси в такой день, когда они на вес золота, а потом, садясь во второе, даже выругались.
- Что, в самом деле? - спросил Мордехай. - Да эти гады меня просто утомили. Такси за мной охотятся. Просто едут вереницами. Я не могу взглянуть на дорогу, чтобы из них кто-нибудь не остановился. На меня наваливаются толпы официантов. При моем приближении продавцы открывают закрытые магазины. Стоит мне войти в холл, как лифт распахивает пасть и ждет, пока я войду, и тут же закрывается и едет сразу на нужный этаж. В любой конторе мне сразу приветственно машут орды служащих, заманивая каждый к своему столу. Все правительственные чиновники существуют только затем, чтобы...
- Но, Мордехай, - вставил я слово, - это же просто прекрасно. Законы вероятности...
То, что он предложил сделать с законами вероятности, было абсолютно невыполнимо хотя бы из-за отсутствия у абстрактных понятий телесной сущности.
- Однако, Мордехай, - убеждал я его, - все это должно было дать вам больше времени для писательских трудов.
- Ни хрена! - рявкнул Мордехай. - Я писать вообще не могу!
- Ради всего святого, отчего?
- Потому что у меня нет времени на обдумывание.
- Нет времени на что?
- Раньше, в процессе всех этих ожиданий - в очередях, на остановках, в конторах, - это было время, когда я думал, когда обдумывал, что буду писать. Это было время совершенно необходимой подготовки.
- Я этого не знал.
- Я тоже, зато теперь знаю.
- Я-то думал, - сказал я, - что вы все это время ожидания только распалялись, ругались и самого себя грызли.
- Часть того времени на это и тратилась. А остальное время шло на обдумывание. И даже время, когда я пенял на несовершенство мира, шло не зря, поскольку я получал хорошую встряску и правильную гормональную настройку всего организма, и, когда добирался наконец до машинки, вся эта невольная злость выплескивалась на бумагу. От обдумывания появлялась интеллектуальная мотивация, а от злости - мотивация эмоциональная. А от их соединения рождалась превосходная проза, выливающаяся из тьмы и инфернального огня моей души. А теперь - что? Вот, смотрите!
Он слегка щелкнул пальцами, и тут же тщательно раздетая красавица оказалась на расстоянии вытянутой руки, спрашивая:
- Могу я обслужить вас, сэр?
Уж конечно, могла бы, но Мордехай только мрачно заказал два коктейля для нас обоих.
- Я думал, - продолжал он, - что просто надо приспособиться к новой ситуации, но теперь я вижу, что это невозможно.
- Но вы же можете отказаться от использования преимуществ такой ситуации.
- Отказаться? А как? Вы же видели сегодня утром. Если я отказываюсь от такси, тут же приходит другое, только и всего. Пятьдесят раз могу я отказаться, и оно придет пятьдесят первый. И так во всем. Я уже совсем вымотался.
- А что, если вам просто зарезервировать себе часок-другой для раздумий в тишине кабинета?
- Именно так! В тишине кабинета. А оказалось, что я могу думать, лишь переминаясь с ноги на ногу на перекрестке, или на каменной скамейке зала ожидания, или в столовой без официанта. Мне нужен источник раздражения.
- Но вы же раздражены сейчас?
- Это не то же самое. Можно злиться на несправедливость, но как злиться на всех этих нечутких олухов за ненужную доброту и предупредительность? Я не раздражен сейчас, а всего лишь печален.
Это был самый несчастливый час, который я когда-либо провел в баре "Счастливый часок".
- Клянусь вам, Джордж, - говорил Мордехай, - я думал, что меня сглазили. Как будто фея, не приглашенная на мое крещение, нашла, наконец, что-то похуже, чем постоянные потери времени. Он нашла проклятие исполнения любых желаний.
Видя его столь несчастным, я с трудом удержался от недостойных мужчины слез, тем более что этой неприглашенной феей был я, и он, не дай Бог, как-нибудь об этом дознается. Он мог бы тогда убить себя или - страшно даже подумать - меня.
А потом пришел настоящий ужас. Спросив счет и, разумеется, моментально получив, он бросил его мне, рассмеялся фальшивым, кашляющим смешком и сказал:
- Давайте-ка заплатите. А я пошел.
Я заплатил. А что мне было делать? Но полученная рана и сейчас иногда напоминает о себе перед ненастьем. Я ведь для него укоротил жизнь Солнца на два с половиной миллиона лет, и я же должен был платить за выпивку? Где справедливость?
Мордехая я с тех пор не видел. Я слыхал, что он уехал из страны и стал бродягой где-то в южных морях.
Не знаю, чем там занимаются бродяги - думаю, вряд ли гребут деньги лопатой. Одно я знаю: если он будет стоять на берегу и захочет, чтобы пришла волна, она придет тут же.
Тем временем недовольный официант принес нам счет и положил его между нами, а Джордж талантливо, как и всегда, изобразил задумчивую рассеянность.
Я спросил:
- Джордж, вы ведь не собираетесь просить Азазела сделать что-нибудь и для меня?
- Вообще-то нет, - ответил Джордж. - К сожалению, старина, вы не тот человек, с которым связаны мысли о благодеяниях.
- И вы не собираетесь для меня ничего сделать?
- Абсолютно.
- Тогда, - сказал я, - я плачу по счету.
- Это, - ответил Джордж, - самое меньшее, что вы можете сделать.
ПО СНЕЖКУ ПО МЯГКОМУ
Мы с Джорджем сидели у окна в "Ла Богема" - французском ресторанчике, которому Джордж время от времени оказывал благодеяния за мой счет. Я выглянул и сказал:
- Похоже, снег пойдет.
Нельзя сказать, чтобы это было вкладом в мировую сокровищницу знаний. Весь день темные и низкие тучи плотно закрывали небо, температура болталась где-то ниже нуля и по радио предсказывали снег. Однако то пренебрежение, с которым к этому замечанию отнесся Джордж, несколько задело мои чувства.
Он сказал:
- Вот, например, мой друг Септимус Джонсон.
- А что такое? - спросил я. - Какое отношение он имеет к тому факту, что может пойти снег?
- Естественный ход мысли, - отрезал Джордж - Вы наверняка слыхали об этом процессе, несмотря на то что сами его не испытали ни разу.
Мой друг Септимус (говорил Джордж) был суровым молодым парнем, ходил всегда набычившись и постоянно шевелил глыбами бицепсов. Он был седьмым ребенком в семье, отсюда и имя. Его младшего брата звали Октавиус, а их младшую сестру - Нина.
Я не знаю, насколько далеко еще простирался этот счет, но думаю, что в детстве и юности он страдал от многолюдия и потому впоследствии до странности любил уединение и тишину.
Достигнув зрелости и добившись определенного успеха своими романами (почти как вы, старина, только его критики иногда хвалили), он скопил достаточно денег, чтобы потакать своим странностям. Короче говоря, он купил себе отдельно стоящий дом на заброшенном клочке земли в глухом углу штата Нью-Йорк и время от времени скрывался там для написания следующего романа. Это место не было очень уж далеко от всякой цивилизации, но до самого горизонта, казалось, простиралась нетронутая глушь.
Думаю, что только меня одного он когда-либо приглашал к себе в этот сельский угол. Я полагаю, что его привлекала моя исполненная спокойного достоинства манера, а также блеск и разнообразие моих разговоров. Он никогда ничего не говорил на эту тему, но трудно предположить что-либо другое.
Конечно, с ним надо было вести себя осторожно. Каждый, кому случалось получить дружеский шлепок по спине - любимая манера здороваться у Септимуса Джонсона, - знает ощущение от сломанного позвонка. Однако при нашей первой встрече случайное проявление силы с его стороны оказалось очень кстати.
На меня насела дюжина-другая бродяг, введенная в заблуждение моим полным достоинства видом, из-за которого они решили, что у меня непременно должны быть с собой несметные богатства наличными и драгоценностями. Я отчаянно защищался, потому что у меня с собой не было ни цента и я понимал, что, когда бродяги, это обнаружат, они, в силу естественного разочарования, обойдутся со мной весьма варварски. В этот момент и появился Септимус, погруженный в обдумывание своих творений. Свора негодяев как раз была у него на пути, и, поскольку он так глубоко задумался, что мог идти только по прямой, он механически раскидал их в стороны по двое и по трое. На дне кучи он обнаружил меня, и как раз тогда у него что-то забрезжило и он увидел решение какой-то своей проблемы, какова бы она ни была. Сочтя меня счастливым талисманом, он пригласил меня пообедать. Сочтя, что обед за чужой счет гораздо лучше любого талисмана, я согласился.
К концу обеда я приобрел такое на него влияние, что он пригласил меня к себе за город. Потом такие приглашения часто повторялись. Он однажды сказал, что, когда есть я, - это почти то же самое, как когда никого нет. Зная, как он ценит одиночество, я счел это за серьезную похвалу. Поначалу я ожидал увидеть хижину, но ошибся. Септимус явно преуспевал со своими романами и в расходах не стеснялся. (Я понимаю, что в вашем присутствии невежливо говорить о преуспевающих писателях, но приходится держаться фактов.)
Дом, хотя и изолированный от мира настолько, что я находился в постоянной агорафобии, был отлично электрифицирован, в подвале стоял дизель, а на крыше - солнечные батареи. Еда была хороша, а винный погреб просто великолепен. Мы жили в роскоши, а к ней я всегда очень легко привыкал, что удивительно из-за малого опыта.
Конечно, совсем не выглядывать в окна было невозможно, и полное отсутствие декоративности довольно сильно подавляло. Можете мне поверить пейзаж составляли холмы, поля и небольшое озеро, неимоверное количество всякой ядовито-зеленой растительности, но никакого следа человеческого жилья, или автомагистрали, или чего-нибудь в этом роде - на худой конец, цепочки телеграфных столбов.
Однажды, после хорошего обеда с хорошим вином, Септимус торжественно заявил:
- Джордж, мне приятно, когда вы здесь. После беседы с вами я сажусь за свой текст-процессор с таким облегчением, что у меня все выходит гораздо лучше. А потому приезжайте запросто в любое время. Здесь, - он повел рукой в воздухе, - здесь вы можете скрыться от всех забот и невзгод, что преследуют вас. А пока я сижу за текст-процессором, все книги, телевизор и холодильник в вашем распоряжении, а где винный погреб, вы, я надеюсь, знаете.
Как оказалось, я это знал. Я даже нарисовал для себя маленький план, на котором был большим крестом обозначен винный погреб и тщательно намечены все маршруты к нему.
- Единственное, о чем я должен предупредить, - сказал Септимус, - это убежище от горестей мира закрыто с первого декабря по тридцать первое марта. В это время я не могу предложить вам свое гостеприимство, потому что и сам должен оставаться в городе.
Это меня ошарашило. Для меня пора снега - пора невзгод. Именно зимой, мой старый друг, начинают особенно свирепствовать мои кредиторы. Эти жадины, настолько богатые, что ничего не потеряли бы от тех жалких крох, что я им должен, были бы особенно довольны, узнав, что меня вышвырнули на мороз. Эта мечта вдохновляет их на такие полные волчьей ярости поступки, что убежище мне просто необходимо.
Я спросил:
- А почему бы и не зимой, Септимус? С таким мощно гудящим камином и не уступающим ему паровым отоплением вы могли бы поплевывать на все морозы Антарктики.
- Так бы оно и было, - ответил Септимус, - но похоже, что каждую зиму ревущие дьяволы вьюг устраивают здесь съезды и вываливают свои запасы снега прямо на этот мой полурай. И тогда этот затерянный в одиночестве дом оказывается отрезан от внешнего мира.
- И гори он огнем, этот мир, - заметил я.
- Совершенно справедливо, - согласился Септимус. - Но, однако, все мои запасы поставляются извне - еда, напитки, горючее, чистое белье. Горько, но правда - я на самом деле не могу выжить без поддержки извне или, по крайней мере, вести без нее такую жизнь сибарита, какая только и достойна уважающего себя человека.
- Знаете, Септимус, - сказал я, - может быть, я подумаю, как разрешить это затруднение.
- Думайте сколько влезет, - ответил он, - но ничего у вас не выйдет. Тем не менее восемь месяцев в году этот дом ваш или, по крайней мере, в то время, когда я здесь.
Это было правдой, но как может человек принимать во внимание только восемь месяцев, когда их все равно двенадцать? Тем же вечером я вызвал Азазела.
Я не думаю, что вы о нем что-нибудь знаете. Это демон, этакий волшебник-бесенок ростом в два сантиметра, но обладающий сверхъестественной силой, которую он всегда рад проявить, потому что у себя дома (где бы это ни находилось) он вряд ли стоит высоко во мнении своих сограждан. Поэтому...
Ах, вы о нем слышали? Это прекрасно, однако как вы полагаете, друг мой, могу ли я рассказать вам что бы то ни было, если вы все время стараетесь изложить вашу собственную точку зрения? Вы, кажется мне, не понимаете, что искусство беседы требует прежде всего умения внимательно слушать и воздерживаться от перебивания говорящего даже по таким экстраординарным поводам, как то, что вы что-то знаете. Ну, да ладно.
Азазел был, как всегда, неимоверно зол. Он очевидно, был занят чем-то, что называл "торжественным религиозным созерцанием". Мне с трудом удалось подавить мое справедливое раздражение. Он всегда занят чем-то, что считает важным, и никогда, похоже, не поймет, что, когда я его вызываю, это по действительно важному делу.
Я спокойно подождал, пока визгливая ругань наконец затихла, и изложил супь дела.
Он слушал, сердито наморщив мордочку, а потом спросил:
- Что такое снег?
Я вздохнул и объяснил.
- Ты говоришь, что с неба падает отвердевшая вода? Целые куски отвердевшей воды? И после этого остается что-то живое?
Я не стал пускаться в объяснения насчет града, но сказал:
- Она падает в виде мягких и рыхлых хлопьев, о Могущественный (на него всегда хорошо действовали подобные дурацкие имена). Неудобства возникают, когда ее выпадает слишком много.
Азазел заявил:
- Если ты просишь меня изменить погодный режим этого мира, я отказываюсь решительно. Это подпадает под статью о незаконной переделке планет кодекса этики моего крайне этичного народа. Я и думать не желаю о нарушении этики, тем более что если меня поймают, то скормят ужасной птице Ламелл - исключительно мерзкой твари с отвратительными застольными манерами. Даже говорить не хочу, с чем она меня смешает.
- О переделке планет я и думать не думал, о Возвышенный. Я хотел бы попросить только об одной гораздо более простой вещи. Видишь ли, снег, когда его много, настолько мягок и рыхл, что человек в нем проваливается.
- Сами виноваты - не надо быть такими массивными, - буркнул Азазел.
- Несомненно, - согласился я, - и именно эта масса и делает ходьбу столь трудной, Я бы хотел, чтобы на снегу мой друг был не так тяжел.
Но внимание Азазела было трудно привлечь. Он только повторял, как болванчик: "Отвердевшая вода - повсюду - по всей земле!" - и тряс головой, не в силах себе такого представить.
- Ты можешь сделать моего друга полегче? - спросил я наконец, указывая на самую простую задачу.
- Запросто! - отозвался Азазел. - Надо только применить принципы антигравитации, чтобы она включалась от молекулы воды, находящейся в определенном состоянии. Это нелегко, но это возможно.
- Погоди, - сказал я с беспокойством, представляя себе опасность такой жесткой схемы. - Гораздо разумнее будет подчинить антигравитацию воле моего друга. Может быть, ему иногда будет приятнее топать по земле, чем парить.
- Подчинить антигравитацию столь примитивной автономной системе твоего типа? Ну, знаешь ли! Твоя наглость поистине не знает границ!