Вопреки ожиданиям охотников за ифритами, выпущенный из сумки нюшок направился не на север, а на запад. Едва потянув носом воздух, он рванулся к подножию упомянутого уже обелиска, выстроенного в виде ракеты, выбрасывающей струю отработанного титана. За обелиском начиналась тропа, которая через скверик вывела экипаж «Флеша Гордона» прямо на широкую и шумную улицу Академика Королева. Нюшок припустил было вдоль по улице, но был остановлен Христофором.
   – Вот еще, ноги бить! – сказал Гонзо. – Москвичи так не делают. Они ездят в общественном транспорте.
   Охотники живо запрыгнули в подкативший троллейбус с рекламой полиноидов на боку и расположились на задней площадке, чтобы не ввязываться в конфликт с водителем из-за нюшка и не платить за проезд. Троллейбус быстро покатил по улице Академика Королева в направлении имения графа Шереметева. Нюшку никак не сиделось на месте. Он натягивал поводок и рвался вперед по проходу, будто хотел купить абонементных талонов.
   – Это хорошо, – заметил Гонзо. – Значит, мы движемся в нужную сторону.
   – По-моему, он стал беспокойнее, – сказала Ольга.
   – Еще бы! – согласился Христофор. – Я и сам стал беспокойнее! Мы явно приближаемся к нашим бутылкам. Только вот где они могут оказаться?...
   – А что там впереди? – спросила княжна.
   – Налево – Останкинская телевизионная башня. И там, кстати, есть ресторан «Седьмое небо»...
   – Это хорошо, – сейчас же отозвался граф.
   – Как сказать... – Гонзо покачал головой. – Попасть туда не так просто... И если наши бутылки окажутся там...
   – То что? – тихо спросила Ольга.
   – То я все равно что-нибудь придумаю! – улыбнулся Христофор. – Все же я бы предпочел, чтобы они попали направо – в театр к Николаю Петровичу.
   – Кто это – Николай Петрович?
   – Граф Шереметев, – небрежно бросил Христофор, – между прочим, мой хороший знакомый. У него прекрасный крепостной театр – вон, видите, за прудом? А какой там буфет! Так вот, с буфетчиком этого театра мы, можно сказать, старые приятели. Если бутылки попали к нему, считайте, что нам крупно повезло...
   Но счастье не захотело улыбнуться охотникам на этот раз. Троллейбус остановился как раз между шереметьевским имением и уходящей в облака башней. Раскрылись двери, но нюшок даже не сделал попытки выйти из салона. Его не интересовали достопримечательности ни справа, ни слева, он по-прежнему рвался вперед. Зато на следующей остановке поведение его резко изменилось.
   Голос в динамике пробурчал нечто невнятное, но еще до этого нюшок оказался у дверей. Не успели створки раздвинуться до конца, как он уже спрыгнул на тротуар и выдернул следом за собой Христофора. Тот едва устоял на ногах, и сейчас же должен был перейти на бег, потому что нюшок с места развил бешенную скорость. Пугая выходящих из большого, сплошь остекленного здания, он ворвался в ограду, в три прыжка достиг главного входа, зазевавшуюся девицу заставил с визгом отскочить в сторону и, наконец, с ходу ввинтился во вращающуюся дверь. Христофора, мчавшегося следом, чуть не убило тяжелыми лопастями.
   В фойе стеклянного здания поневоле пришлось притормозить, так как вооруженная автоматами милиция была нерасположена пускать дальше кого бы то ни было без оформленного соответствующим образом пропуска. Христофор ухватился за перила парадной лестницы и оглянулся в ожидании подмоги. К счастью, бешено вращающаяся дверь уже втолкнула в фойе графа и Ольгу. Они поспешили на помощь Гонзо и все вместе оттащили упирающегося нюшка в сторону – к газетному киоску.
   – Ну вот, – мрачно пыхтел Христофор, – именно этого я и боялся больше всего!
   – Почему? – спросила Ольга. – Куда он рвется? Что это за здание?
   Христофор вытер пот со лба, искоса поглядел на милиционеров, проверяющих пропуска, и, наконец, сказал:
   – Это Телецентр. То самое знаменитое «Останкино», куда все так мечтают попасть, чтобы оказаться в телевизоре... Именно поэтому сюда мало кого пускают.

Глава 17

   У девушки в фирменном кокошнике с надписью «Царевъ кабакъ» охотники за ифритами получили по порции расстегаев в пластмассовой тарелочке и по стакану кваса со льдом и соломинкой. После этого они уселись на лавке за длинным столом, сколоченным из потемневших дубовых досок, и в молчании принялись утолять голод. Поодаль, за тем же столом, сидело еще немало людей, но в теплом полумраке царева кабака видны были лишь смутные очертания голов да кланяющиеся тарелкам бороды. На все помещение светило лишь одно яркое пятно – подвешенный над стойкой целовальника телевизор. Зато шуму и разговоров было хоть отбавляй. Произносились здравицы и тосты, оловянные чашки ударялись в пластмассовые стаканчики, по временам раздавались взрывы хохота или чья-то заплетающаяся речь. Почтенные горожане величали друг друга по батюшке, непочтенные – по матушке.
   Среди общего гомона особенно выделялся резкий раздраженный голос, показавшийся Христофору знакомым. Представительный мужчина в поблескивающей золотом епанче, заросший бородой до самых глаз, так и подсигивал на месте, бросая гневные слова. При этом мегафон, висевший у него на боку рядом с саблей, ударялся о лавку, издавая кастрюльный звон.
   – Хрена он основал, а не Москву! – горячился бородач. – Шпана суздальская! На готовенькое пришел. За то его и Долгоруким прозвали. Как увидит у соседей что пригожее, сейчас ручонки свои и протя-ягиват!
   Бородач показал, как протягивают ручонки, при этом ловко подцепил с дальнего конца стола головку маринованного чеснока.
   – Да бог с ним! – отозвался на это дьячково-сладкий тенорок. – Плюнь, Степан Иванович, не кручинься. Мы ему ночью на памятнике слово соблазнительное напишем. Выпей лучше Кремлевской...
   – Де-люкс? – уточнил Степан Иванович.
   – А де ж еще, – заверил тенорок. – Аккурат, де люкс! Здрав буди, боярин!
   Бородач, отставив мизинец со сверкающим лалом, выплеснул в рот лафитный стакан водки и захрустел чесноком.
   – У меня терема были, каких потом до Ивана Калиты не было, понял? – за чесночным хрустом голос Степана Ивановича потерял членораздельность, но собеседник, видимо, уже не раз слышал эту историю и кивал в нужных местах.
   – А что изоб, клетей да мелкой постройки, – продолжал боярин, – то и не сосчитать!
   – О чем говорить! – поддакнул тенорок.
   – Ты понимаешь? – Степан Иванович ухватил его за рукав и подтянул поближе к себе. – Москва эта ваша... то ж все моя вотчина! Все шесть сел, – он выпустил рукав и принялся загибать пальцы. – Кудрино... Сушево... Симоново... Высоцкое... и Воробьево. Шесть! – боярин показал собеседнику кулак, потом разжал пальцы, подумал и добавил:
   – А! Еще Кулишки! Правильно, шесть. По всей Яузе – челны да ладьи. На Москве-реке, каб не разливы да не топи, у меня бы пристаней больше было, чем на Волге! .. Ну и ка-анешно! Слетелись вороны. Пожаловал князюшка, как снег на голову, да еще дружков привез, Славку северского со товарищи!
   – Не горячись, Степан Иванович, – уговаривал тенорок, подавляя зевоту, – побереги пыл для Думы...
   – Нет, погоди! – боярин Кучко, которого теперь уже узнали все посетители царева кабака, отпихнул собеседника локтем и заговорил так, чтобы его было слышно на дальнем конце стола. – Поначалу-то соловьем разливался князюшка: уж так-то лепо, говорит, у тебя, боярин! Терема твои красны, челны с ладьями быстробежны, лужники твои сочны, орань всхожлива, стада тучны. А краше всего... – тут Кучко повысил голос до крайней степени драматизма, – жена твоя, боярин! ...
   – Да знаю я все! – не выдержал приятель Степана Ивановича. – Рассказывал уж не раз! Чего опять раскипятился?
   – Не мешай! – отмахнулся от него боярин. – Я репетирую. Завтра ж у меня дебаты в телевизере... не забыть еще саблю наточить...
   – Ты брось это, Степан Иванович, – не одобрил приятель. – Для дебатов тебе текст пишется, утром разучишь. А это нытье оставь для комиссии по этике.
   – Да? – Кучко озадаченно почесал в затылке. – А по-моему ничего. Выразительно, эмоционально...
   – Эмоционально! ... – передразнил тенорок. – Вот станешь депутатом, тогда крой хоть матом. А пока чины да деньги тятины – не пори отсебятины... Понял? У телевидения свои законы.
   Услыхав слово «телевидение», Христофор Гонзо внимательно посмотрел на говорившего и потихоньку стал придвигаться к нему по лавке. Как раз в эту минуту боярин Кучко вышел в сени стрельнуть сигаретку. Христофор подсел к его собеседнику – сухощавому человечку с козлиной бороденкой на постном лице, в черных очках поверх быстрых понятливых глаз. Кивнув вслед Степану Ивановичу, Гонзо доверительно произнес:
   – Надежа наша! Такой человек не в Думе – в Кремле должен сидеть! Как вы считаете? Есть шансы?
   – Стараемся... – пожал плечами человечек, подняв на Гонзо круглые стеклышки очков. – Но в конечном счете все зависит от избирателей...
   – Мы не подведем, – заверил Христофор. – Народ знает Степана Ивановича и уже успел полюбить.
   – За что? – с неподдельным интересом спросил человечек.
   – За муки, – быстро ответил Гонзо. – Судя по лицу, ему близки и понятны народные бедствия. Пьянство, например. В связи с этим у меня возник небольшой избирательский наказик, сейчас его принесут... А вот и наш кандидат! Представьте меня пожалуйста!
   И не дожидаясь представления, Христофор поднялся навстречу вернувшемуся Кучке.
   – Салют, Степан Иванович! – крикнул он боярину, как своему старому знакомому. – Вы уж извините, что мы без вас тут ведем штабные разговоры, но это у нас профессиональное – во время кампании не расслабляться ни на минуту! Отдыхать будем после победы.
   Он схватил руку Степана Ивановича и потряс ее энергично.
   – Гонзо Христофор. Помните? Горячий ваш сторонник и, между прочим, профессиональный имиджмейкер.
   Кучко недоуменно покосился на своего приятеля.
   – Симеон, это из твоих, что ли?
   Человек в очках покачал головой, неприятно блеснув стеклами на Христофора.
   – Нет. У товарища наказ...
   – А! Наказ... – заметно погас боярин. – Так это вам надо на прием ко мне... там все запишем, зафиксируем и непременно...
   – А вот и наказ! – прервал его Христофор.
   Все та же девушка в кокошнике с надписью «Царевъ кабакъ» принесла и поставила на стол перед Гонзо большую пузатую бутылку коньяку, три бокала к ней и три порции закуски под слоем свежей зелени. Боярин крякнул.
   – Ты, брат, боек! – сказал он и, быстро присев на лавку, сразу налил себе полный бокал коньяку. – Ну, говори, чего хочешь...
   – Батюшка боярин! – Христофор истово отмахнул Степану Ивановичу поклон мало не в пояс, – возьми меня в свою команду! Я тебе пригожусь!
   – Ишь ты! Пригожусь... – Кучко поглядел сквозь бокал на свет телевизора. – Да что ты за птица-то? Как говоришь? Профессиональный – кто?
   – Имиджмейкер, – сказал Гонзо, без дальнейших церемоний усаживаясь напротив боярина.
   – И что оно за хреновина? – спросил тот.
   – Хреновина! – покачал головой Христофор. – Нельзя так, Степан Иванович! Как же вы: в Думу собираетесь, а элементарных вещей не знаете! Имиджмейкер – это специалист по народным избранникам. Тот, кто из самого распоследнего кандидата может сделать приличного человека.
   – А-а! Так на это у меня, вон, Симеон есть! – Кучко кивнул на приятеля. – Речи пишет, советами замучил совсем... Сполняет, одним словом, обязанность. Куда ж его прикажешь?
   – А гони ты его, батюшка, в шею! – вдруг бухнул Христофор. – Он ведь зря только деньги твои проедает, а толку от него никакого!
   Симеон, будто обваренный кипятком, выпучил глаза на Гонзо. Боярин тоже смотрел на удивительного имиджмейкера, но с выражением неподдельного интереса.
   – Да ты и впрямь профессионал... – пробормотал он.
   Гонзо громко расхохотался.
   – Шучу я! – левой рукой он обнял опешившего Симеона за шею, причем сделал это так энергично, что у того голова мотнулась, как привязанная. – Да нас с Симеоном водой не разольешь!
   – Правда? – в голосе Степана Ивановича послышалось легкое разочарование. – Спелись, значит. А зря. Я люблю, чтоб мои люди друг перед другом лаской боярской кичились, а передо мной чтоб каждый отличиться хотел. Чтоб ревность была. Конкуренция... Ты имей в виду, Симеон: если этот парень побойчее тебя окажется, не быть тебе доверенным лицом. Мне нахлебников не надоть! ...
   Вот и нажил себе врага, грустно подумал Христофор. Сказать ему потом по секрету, что не боярин его мне нужен, а пропуск в Останкино?
   Он искоса поглядел на Симеона. Тот сидел, мрачно нахохлившись, но глаза его за темными стеклами летали быстро, а останавливаясь, неприятно кололи Христофора.
   Нет. Такому не стоит признаваться, решил Гонзо. Пусть пока плетет интригу, а мы займемся своими делами...
   Он налил себе и Симеону, поднялся с бокалом в руке и произнес:
   – Я предлагаю выпить за будущего депутата, будущего председателя какого-нибудь важного думского комитета, а то и, пардон за выражение, спикера! Степан Иванович! Родной! Ведь мы к вам, черт вас подери, просто сыновнюю какую-то преданность испытываем! Меня многие просили, помоги, дескать, в Думу. А я им: нет, не могу, и не просите. Испытываю, говорю, преданность к Степану Ивановичу Кучке, и что хотите со мной делайте. Так и не уломали. А ведь меня в Думе знают. Больше скажу: знают как родного... О чем бишь я? Да. Побольше бы в Думе таких людей, так мы бы живо пооткручивали головы всем этим политиканам, этим Долгоруким и Боголюбским! Короче, Степан Иванович, за вашу и нашу победу! Одну на всех! А за ценой мы с вами не постоим!
   Он залпом осушил бокал и молодецки грянул его об пол. Кучко взвизгнул по-татарски и тоже расколотил пустой бокал, после чего троекратно расцеловал Христофора, измочив его слезами.
   – За это люблю, – говорил боярин, утирая глаза рукавом. – Учись, Симеон!
   – М-да, – доверенное лицо неопределенно покривилось. – Хороший парень. Шустрый. А вот коньяк подгулял. Паленый.
   – Дареному коньяку... – сказал Кучко, наливая до краев лафитный стакан.
   – Вот если бы такого отведать, – продолжал Симеон, – как по телевизору показывают... – он кивнул на телевизор, подвешенный над стойкой целовальника.
   Гонзо обернулся и замер. На экране мелькали хорошо знакомые ему бутылки туманного стекла с золотыми этикетками.
   "Да ведь это наши ифриты! " – едва не закричал он. Но кричать уже было ни к чему. У стойки, задрав головы и пожирая экран глазами, стояли Ольга и Джек.
   «Впервые после снятия запрета на рекламу спиртных напитков, – говорил голос в телевизоре, – призом в новой телевизионной игре станет коллекционный коньяк „Наполеон“, завезенный к нам из Параллелья. Он был изготовлен в честь победы великого императора при Ватерлоо и является величайшей редкостью даже в своем пространстве. Кто же они, те счастливчики, которым достанется раритетный коньяк с легендой? Ответ на этот вопрос вы получите в субботу, в передаче „Д. С. П. – студия“ на канале ТВ-666...»
   Прекрасно, подумал Христофор. Сегодня еще только вторник, а я уже знаю, где ифриты. Завтра же я до них доберусь. Завтра...
   – Завтра, Степан Иванович, – сказал он вслух, – я угощу вас этим коньяком! Как только мы прибудем в Останкино.
   – Извините, – доверенное лицо тонко улыбнулось, – но завтра мы в Останкино не попадем...
   – То есть как это не попадем? – забеспокоился Христофор. – А теледебаты?!
   – А теледебаты не в Останкино будут, – любезно пояснил Симеон, – а вовсе даже – во Дворце Молодежи.
   «Вот тебе раз! – Гонзо обескуражено почесал в затылке. – Что ж я, дура, наряжалась?»
   – Ер-рунда! – боярин ударил кулаком по столу и налил себе еще стакан коньяку. – П-после дебатов поедем! К черту! Прямо щас пъ-едем! ... Паедем, красо-отка, ик! Ктаться...
   – А пропуск у вас есть? – спросил Христофор, – в Останкино пропуск нужен.
   – К черту пропуск! Я в девяносто третьем без пропуска проходил. Подогнал грузовик и в ссекло – дзынь! Во забегали все! – боярин потряс над пустым стаканом бутылкой, роняющей последние капли. – Так что придумали! Заборов понаставили с тех пор! Ни проехать, ни пройти... К черту Останкино! – он отшвырнул бутылку. – В монастырь! В Новодевичий... к Ленке...
   Степан Иванович уронил голову на грудь и захрапел. Гонзо плюнул с досады.
   – Да вы напрасно беспокоитесь, – сладко улыбнулся Симеон. – Все равно никакого коньяка в Останкино уже нет.
   – Как это – нет? – тревожно спросил Христофор.
   – А так, – злорадно оскалилось доверенное лицо. – Нет и все! Ведь это был анонс, а в анонсе используются кадры уже отснятой программы. Давно уже выиграли ваш коньяк и развезли по домам, а может быть и выпили...
   Христофор ошеломленно вытер пот со лба. Такого удара он не ожидал.
   – Новое дело! – произнес он, вспоминая Остапа Бендера. – Ифриты расползаются, как тараканы...
 
Предание о седьмом ифрите
   О, небо! Как мне передать ту радость, что охватывает ничтожного сказителя преданий, когда сам Покоритель Народов и Светоч Мудрости присылает за ним своих предупредительных стражников! Чувства влекомого в шахский дворец можно сравнить лишь с ощущениями праведника, готовящегося к вступлению в рай. Что же касается счастья лицезрения Повелителя, то оно вообще ни с чем не сравнимо. Осмелюсь выразить надежду, что благочестивый сон, которому Владыка Мира изволил предаться во время моего последнего рассказа, не был потревожен трагическими событиями в судьбе несчастного Адилхана, и спешу сообщить, что падишах Хоросана не погиб во время землетрясения.
   Стремительное падение во тьме, чувствительные удары о камни, за которые Адилхан никак не мог уцепиться, помешали ему сразу осознать главное – скала рухнула, а он все еще жив. Правда, вокруг все еще продолжал грохотать камнепад, а сам он все катился в какую-то бездну, каждую секунду рискуя сломать себе шею, но несколько мгновений все же были выиграны – он не погиб под скалой... А остальные?
   Склон вдруг стал отвесным и ушел в сторону. У Адилхана захватило дыхание: вот сейчас удар о дно пропасти – и конец...
   В ту же секунду его тело врезалось в толщу ледяной воды и, продолжая погружаться, закружилось в стремительном подземном потоке.
   Позже Адилхан не мог вспомнить, сколько времени провел он в борьбе с водой, безжалостно колотившей его о камни и затягивавшей в водовороты. Наконец, избитого, почти захлебнувшегося падишаха вынесло на песчаную отмель. Течение в этом месте поворачивало, под ногами обнаружилось пологое дно, и он, наконец, сумел выбраться на берег. В кромешной темноте, наполненной ревом воды и грохотом сталкивающихся камней, Адилхан не мог даже определить, с какой стороны его принесло. Лишь постепенно, ползком, ему удалось немного удаляться от потока.
   Рука вдруг наткнулась на что-то мягкое, сейчас же сквозь рев воды прорвался короткий болезненный вскрик.
   – Кто здесь? – спросил Адилхан, но сам не услышал своего голоса. С трудом подполз он еще ближе и крикнул в самое ухо лежащего:
   – Кто ты?
   – Я... Пулат, – донеслось словно из-за стены.
   – Пулат! – обрадовался падишах. – Ты жив, парень! Кости целы?
   – Не знаю... – отозвался гвардеец. – Кажется...
   – Ну раз кажется, значит целы! – убежденно сказал Адилхан, хотя в тот момент не мог определить, целы ли его собственные кости. – А где Вайле? Ты ее не видел?
   – Нет... – Пулат тяжело дышал. – Я не помню... Скала падала. Прямо на меня. Потом – удар. Стало нечем дышать. Потом почему-то вода... И еще... Я, кажется, ослеп. Ты видишь меня, Адилхан? Я ничего не вижу!
   – Не бойся! Мы просто под землей. Где-то очень глубоко под землей.
   – А как мы здесь оказались?
   – Провалились в трещину и попали в подземную реку. Она затянула нас в эту пещеру. Вот только Вайле...
   – А остальные?
   – Остальных, боюсь, накрыло скалой. Нам еще, можно сказать, повезло. Если, конечно, отсюда есть выход...
   Пулат приподнялся на локте.
   – Что же нам теперь делать? В какую сторону идти?
   – Подожди, парень! Дай передохнуть. Что-нибудь придумаем!
   Адилхан опустил голову на песок и закрыл глаза...
   Очнулся он от странного ощущения пустоты. Будто что-то, к чему он давно привык, вдруг исчезло. Он пошарил рукой вокруг себя. Пулат спал рядом, дыхание его было спокойным и размеренным. Вокруг по-прежнему был лишь мокрый холодный песок. Что же изменилось?
   Адилхан вдруг понял. Исчез шум. Исчез надсадный рев воды, из-за которого приходилось разговаривать, крича в самое ухо собеседника. Где-то вдалеке едва слышно звенела капель, да слабо журчали последние ручейки иссякшего потока.
   Адилхан толкнул Пулата.
   – Просыпайся, парень! Пора нам попытать счастья.
   Пулат зашевелился.
   – Попробуй-ка встать, – продолжал падишах. – Давай руку! У нас, может быть, мало времени.
   Гвардеец с помощью Адилхана поднялся на ноги.
   – Идти можешь?
   – Могу, – отозвался Пулат. – Только куда?
   – Попробуем пойти по руслу реки. Вода, слава Аллаху, ушла, но вот надолго ли?
   Держась друг за друга, они медленно заковыляли в ту сторону, откуда доносилось журчание воды.
   Русло оказалось достаточно ровным и пологим, только очень скользким. Приходилось идти с большой осторожностью, чтобы в темноте не свалиться в какую-нибудь расщелину. По-прежнему не было слышно иных звуков, кроме стука капель да хлюпанья под ногами.
   – Не нравится мне эта тишь! – ворчал Адилхан. – Нужно торопиться. Если землетрясение перекрыло реку, рано или поздно она выйдет из берегов или прорвет плотину. Тогда здесь снова будет очень шумно... и мокро.
   Пулат вдруг поскользнулся на камне, покрытом мелкими водорослями, и громко вскрикнул. Адилхан успел подхватить его, но сам не удержался на ногах. Оба покатились под уклон, безуспешно пытаясь уцепиться за скользкое дно, и с разгона въехали в мелкое озерцо с ледяной водой.
   – Нечего сказать, большое удовольствие купаться тут, среди ледников! – ругался падишах, выбираясь на сушу и пытаясь отжать воду из одежды.
   – Постой, повелитель! – прервал его вдруг гвардеец. – Слышишь ли ты?
   Адилхан замер. Все тот же звон капели раздавался под сводами пещеры.
   – Ничего не слышу...
   – Тише! Вот опять!
   На этот раз и падишах уловил слабый отголосок не то зова, не то просто стона, доносившегося откуда-то издалека. У Адилхана не оставалось сомнений – в глубине пещеры был человек.
   – Это Вайле! – вскричал падишах. – О, Аллах! Я знал, что мы найдем ее!
   Стон снова повторился.
   – По-моему, это там, впереди, – сказал Пулат.
   – Пошли, пошли скорей! – заторопился Адилхан.
   Он уже забыл о купании в ледяном озере и был готов повторить его еще много раз, лишь бы поскорее найти Вайле.
   Но не так-то просто было спешить в полной темноте. И Адилхан, и Пулат поминутно падали, соскальзывали в ямы, заполненные щебнем и грязью, рискуя однажды попасть в какой-нибудь действительно глубокий провал.
   – Вайле, я здесь! – взревывал время от времени падишах так, что эхо разносилось по всему подземелью. – Держись, девочка! Мы идем на помощь!
   Чаще всего его крик оставался без ответа, но иногда обоим казалось, что они слышат слабый отзыв далеко впереди. Наконец, ясно различимый стон раздался совсем близко от них.
   – Стой! – сказал Адилхан. – Не сюда, это в той стороне!
   Он схватил Пулата за руку и выбрался вместе с ним на правый берег речного русла.
   – Адилхан, помоги! – послышался из темноты голос Вайле. – Где ты, Адилхан?
   – Я иду, иду! Я слышу тебя, малика!
   Падишах и гвардеец ощупью пробирались среди камней, держа направление на голос. Адилхан вдруг услышал частое и тяжелое дыхание где-то совсем рядом.
   – Что с тобой, Вайле? – спросил он, протягивая руку, – Ты ранена?
   К ужасу падишаха рука его коснулась не гладкой человеческой кожи и не одежды, а заросшей грубой шерстью звериной шкуры.
   Тяжелое дыхание сменилось вдруг низким угрожающим рыком. Падишах отшатнулся.
   – Здесь обезьяна!
   Он схватился за саблю, чудом не сорвавшуюся с пояса в водоворотах подземного потока, но наделавшую эфесом и ножнами немало синяков на его теле.
   – Адилхан, я здесь... – голос Вайле раздался снова, на расстоянии десяти шагов. – Не причиняйте зла обезьяне! Она меня спасла...
   – Как это спасла? – не понял Адилхан, – Да где же ты, Вайле?! Что она с тобой сделала?
   – Ничего, это обвал. Мне прижало ногу камнем, и ему тоже досталось, этому... зверю. А он помогал мне держаться наплаву, пока нас несло потоком...
   – Ну да, помогал, чтобы потом сожрать! Надо добить его поскорее!
   – Нет! – вскрикнула девушка, – Адилхан, ты ошибаешься, он вовсе не хотел меня сожрать!
   – Ну ладно, пока оставим это... – Адилхан перешагнул через голову обезьяны и, осторожно ступая в темноте по крупным валунам, приблизился к Вайле.
   – Как твоя нога? – спросил он.
   – С ней, по-моему, все в порядке, – ответила девушка. – Только вот вытащить не могу...
   – Сейчас попробуем... Пулат, ты где?
   Гвардеец отозвался совсем близко.
   – Нужно приподнять вот этот камешек. – сказал Адилхан. – Дай руку. Возьмись за камень вот здесь. Взялся? По команде поднимаем! И – раз!
   Тяжелая глыба нехотя оторвалась от двух других валунов, между которыми в узкой щели застряла нога девушки. Вайле зашипела от боли, но легко освободилась.
   – Все, – сказала она, – Спасибо и храни вас Ассура!
   – Не бросай! – прокряхтел Адилхан, на долю которого приходилась основная тяжесть камня.