Бадигин Константин Сергеевич. Покорители студеных морей

   — А посадник да господа про то давно ведают, а пользы от того нет! — снова громыхнул Михайлов.
   Младший Амосов движением руки остановил Михайлова:
   — Не кончил я… Господа^{note 16} всю власть взяла. Золотые кушаки тайно от народа дела решают. Голодный сейчас народ — что уж лучше у своих, русских, хлеба купить? Нет, не то им надобно. Московских купцов ни за что в Торжке загубили, с ливонцами дружбу ведут, литовскому князю посулы дают. Разгневается великий князь, закроет заставы, не только с товаром — и пустому не пройти.
   Олег Труфанович остановился передохнуть. Молчания никто не нарушал. Купцы сидели смирно и согласно кивали головами.
   — Это не все. Золотые кушаки сейчас думу думают, как бы ряду^{note 17} с Ганзою учинить. По той ряде пять лет ни одно судно новгородцев в заморье не выйдет, на том крест целовать хотят. А немецкие купцы за то хлеб привезти обещают.
   — Не будет этого! — неожиданно хлопнул кулаком о стол старший Амосов. — Отцы наши, деды, прадеды на такой грамоте креста не целовали, и мы не будем!.. — От гнева его голос дрожал. — В разор пойду, а чести русской позорить не дам! Морская дорога божья — никто закрыть не может.
   Тут купцы не выдержали — все разом повскакали с мест и закричали:
   — Прав Амосов! Мы все за тобой! Не дадим морскую дорогу закрыть, не дадим!..
   Кузьма Терентьев тщетно пытался унять разбушевавшихся гостей.
   Неожиданно раздался громкий, настойчивый стук у крыльца. Купцы мгновенно затихли. Хозяин со свечой пошел открывать непрошеному гостю.
   — Свой человек, господа купцы. Никола Воронин послал упредить: народ бунтует, кричат вече ударить. Пусть сам расскажет… Говори, Спиря, — подтолкнул хозяин гонца.
   Круглолицый молодец, с короткой шеей и выпученными глазами, трудно переводил дыхание.
   — Немцы у Готского двора^{note 18} седельника Семена Федорова сгубили… Сродственники купца Салова народ собрали виру требовать, а немцы пьяные шли — да в драку. Наши гнуть их стали, они подмогу крикнули. Из Готского двора немцы вооруженные выскочили, многих посекли, а Федорова насмерть…
   Купцы молча переглядывались. Натужно дышал гонец.
   — То нам на руку, — нарушил молчание младший Амосов. — Самое время с господой рассчитаться.
   Он на минуту задумался. Пошарив в поясе, вынул пригоршню золотых монет.
   — Ты, молодец, — обратился он к парню, — собирай ребят, пусть на вече ударят. Да погорластее ребят-то, да поболе. Что прикажу — пусть кричат. Пока вот это бери, а ежели по-нашему будет, всех одарим. Да погоди, — удержал гонца за рукав Амосов. — Грамоту хозяину отнесешь.
   Он попросил у Терентьева небольшой отрезок бересты и костяной палочкой стал быстро чертить угловатые буквы.
   — Смотри, чтобы в чужие руки не попала!.. — строго предупредил Олег Труфанович. — Ну, с богом, ступай.
   Гонец мотнул головой — понял, мол. Ссыпал деньги в карман, а через минуту, дробно стуча подкованными сапогами, он скатился с крыльца и скрылся в переулке.
   Когда затихли шаги посыльного, купцы вновь принялись обсуждать дела.
   — Спасибо, Труфане! Трудное дело на себя берешь, — с поклоном сказал Терентьев.
   Остальные купцы молча враз поклонились Амосову. Тысяцкий, подойдя к столу, высыпал все деньги из своего кошеля:
   — Поможем на доброе дело, господа купцы. По очереди стали купцы подходить к столу и ссыпать деньги. Быстро выросла большая куча.
   — Моих три лодьи в Холмогорах. Возьми их, — говорит кто-то.
   — Моих две.
   — Я четыре даю.
   Главное взял на себя Труфан Федорович. На морских лодьях он задумал привезти хлеб в голодный Новгород из Дании. Из полуночных стран по студеным морям должны были пройти корабли новгородского купца. Опасен и труден был этот путь, а впереди еще тяжелый поход по рекам, через дремучие северные леса к берегам Студеного моря.
   Обойтись своими силами и без помощи Ганзы накормить новгородцев, не дать кабальным договором с немцами связать свою заморскую торговлю, открыть морскую дорогу на Балтике для своих кораблей — вот что объединило новгородских купцов и заставило их вступить в борьбу с Ганзой.
   Теперь хозяин и гости напряженно прислушивались. Они чего-то ждали.
   Первым загудел большой колокол Софийского собора. Набатный призыв мощным гулом разливался по городу. Почти враз ударили кончанские вечевые колокола.
   Но купцы не тронулись с места, они ждали главного.
   Наконец забили в набат на Ярославовом дворище. Призывные звуки старинного колокола были с пеленок знакомы каждому новгородцу. Как бы уступая власть старшему, умолкли все остальные вечевые колокола, а колокол на Ярославовом дворище все звал и звал. Купцы поднялись и вышли из дома. Они спешили вовремя попасть на сборище.
   Торговая сторона, где исстари собирались новгородские горожане решать свои дела, быстро заполнялась народом. Люди бежали со всех концов города, с пригородов и посадов.
   У торга на Славенском конце скопилась огромная толпа. Она занимала всю площадь между церквами. Запоздавшие располагались у самого берега. Многие бежали с оружием, на случай, если придется решать вопрос силой.
   «Кто собрал вече?» — спрашивали друг у друга горожане, стараясь перекричать колокольный гул и шумевшую толпу.
   Над сборищем проплывали знамена: главное — Великого Новгорода — и знамена пяти великих концов города. Появились степенной посадник и тысяцкий, торопливо пробирались сквозь толпу члены господы — старые посадские и тысяцкке, перепоясанные золотыми кушаками, и за ними важно шествовали кончанские старосты.
   Толпа расступилась, пропуская знать к вечевой башне. Взойдя по ступенькам на помост, посадник махнул рукой — и колокол стих. Утихла понемногу толпа. Посадник поклонился в пояс и звучным, громким голосом произнес полагающееся по старинному обычаю приветствие вечу. Поклонился и тысяцкий, поклонилась господа. Народ ждал настоящего слова.
   Наступила гнетущая тишина. Было слышно, как на крыше соседнего дома ласково ворковали голуби.
   — Без нашего ведома собрано вече, — начал посадник, с беспокойством косясь на застывшую толпу. — Пусть говорит тот, у кого есть дело… Я спрашиваю, кто созвал вече?
   — Не бывать ряды с Ганзою! — пронзил тишину чей-то резкий голос. — Ганзейские купцы не токмо в своих городах — на русской земле наших людей губят.
   Сборище вдруг сразу стало шумным.
   — Убивцы, душегубцы!.. — кричали в толпе. — Привести ганзейских гусей на вече!
   — Не дадим закрыть морскую дорогу! На своих кораблях повезем товары в заморье! — раздалось с другого конца. — Доколь убытки терпеть?
   Посадник понял, откуда дует ветер. Он мигнул глазом дьяку, стоявшему поодаль. Тот быстро скрылся, нырнув в толпу. Старые посадники и тысяцкие, перешептываясь, с беспокойством оглядывались по сторонам.
   — На расправу ганзейских купцов!
   — Громить их поганые дворы!..
   Вдруг толпа стихла и, словно разрезанная ножом, расступилась, освобождая проход еще кому-то.
   Показалось шествие: четверо горожан-ремесленников несли своего товарища. Подходя к вечевой башне, они опустили тело.
   Круглолицый парень с короткой шеей, повернувшись к толпе, снял шапку. Шелест пронесся над вечем, тысячи людей обнажили голову. Сняли шапки побледневшие правители.
   — Братцы, измываются еретики-немцы над Великим Новгородом — душу христианскую зазря загубили! Изрубили всего и места живого не оставили.
   — У-у!.. У-у!.. А-а!.. — заревела толпа.
   В общем гаме сначала ничего нельзя было понять.
   — На расправу немцев!
   — Жги дворы!..
   Возбужденная зачинщиками, толпа зашевелилась, кинулась в сторону, готовая броситься к гостиным дворам.
   — Стойте! — крикнул посадник. — Слушайте мое слово!
   — Стойте! — крикнул посадник. — Слушайте мое слово!
   В городе голод, умирают наши дети и жены. Ганзейские купцы сулят вскоре засыпать хлебом Новгород…
   — Долой посадника, он продался Ганзе! — взревел вдруг детина с короткой шеей.
   — Долой! Долой!.. — завопили в толпе.
   — Наши купцы русского хлеба привезут!..
   — Амосов старший хлебом посулился!..
   — Почто от народа скрываетесь, тайно дела решаете?..
   Голоса становились все настойчивее и громче. Толпа угрожающе напирала на вечевую башню, подбираясь к ступеням.
   Улучив удобный момент, парень с короткой шеей прыгнул к помосту вечевой башни и схватил за одежду растерявшегося посадника. Несколько человек бросились его защищать; другие с криком поспешили на помощь парню, и началась свалка.
   На помост взбирается мореход Труфан Амосов. Толпа понемногу успокаивается.
   — Слушайте люди новгородские! — раздается спокойный голос морехода. Он кланяется на все стороны.
   — Пусть говорит, слушаем!
   — Слушаем!
   — Говори, Амосов!
   — Задумал я на своих кораблях хлеб привезти, а с ганзейцами ряды не чинить. Купцы югорские, иванские в согласии… Прошу слова новгородского. Как скажете, братья?
   — Не чинить ряды с Ганзою!
   — Сидели голодом, потерпим еще!
   — Согласны с Амосовым!
   — Согласны, согласны!.. — завопила в один голос толпа. Амосов поднял руку — опять стало тихо.
   — Дружина нужна из людей лучших, непугливых. Тяжел и опасен будет наш путь.
   — Кого хочешь бери!
   — Все согласны!
   — За Новгород Великий и головы сложим!
   — Эй, мореходы, выходи к Амосову!..
   Вече закончилось временной победой купечества: простой народ поддержал его. Посадник был выбран новый, а о договоре с Ганзой господе сейчас нельзя было и думать.

Глава III. ДВОР СВЯТОГО ПЕТРА

   Прозвучал удар в било, что означало конец торговли. Купцы-ганзейцы заторопились, выпроваживая задержавшихся новгородцев. Слуги уносили многочисленные образцы товаров, выставленные на день в лавках и амбарах.
   Появилась ночная стража из купеческих слуг и учеников, вооруженная мечами и копьями. Загремели засовы на дубовых воротах, окованных толстым полосовым железом.
   Как всегда, ровно в шесть часов вечера старшина двора, ольдерман Юлиус Мец, появился в дверях своего дома.
   — Какие будут приказания, господин старшина? — обратился к нему один из стражников.
   — Охраняйте как можно лучше двор. В городе неспокойно. Вчера на вече сменилось правительство, много кричали против нас, ганзейских купцов. Бог знает, что еще могут придумать эти новгородцы… — Ольдерман Юлиус Мец махнул рукой.
   Ожидавший его знака слуга спустил с цепей десяток больших свирепых псов, наводящих страх на мальчишек Славенского конца.
   Огороженный дощатым забором от русского населения, немецкий двор состоял из нескольких двухэтажных строений, в которых удобно располагались приезжавшие купцы. В этих же помещениях находились лавки и склады. Другие дома были заняты больницей, баней и пивоварней.
   В центре двора помещалась католическая каменная церковь Святого Петра с глубокими погребами и пристройками для хранения товаров.
   Двор был расположен в центре Великого Новгорода. С одной стороны, на Ярославовом дворище, рядом с которым жили немцы, новгородцы собирались на вече для решения своих внешних и внутренних дел; с другой — сосредоточивалась вся обширная новгородская торговля.
   Близость церкви Ивана Предтечи облегчала общение ганзейцев с именитым новгородским купечеством. И в той же церкви тысяцкий разбирал тяжбы русских и немецких купцов.
   Напротив немецкого двора находилась церковь Святой пятницы, покровительницы заморского купечества Новгорода, а по обе стороны от нее, ближе к реке Волхову, — Готский и Псковский гостиные дворы. Тут же, на берегу Волхова, протянулись главные корабельные пристани: Княжья, Псковская, Иванская, Ильинская, и начинался Великий мост, переброшенный через реку на Софийскую сторону, прямо к Богородицким воротам Детинца.
   Свободно изучая и наблюдая жизнь новгородцев, немецкие купцы ревниво оберегали от русского глаза все свои дела. Древние правила Ганзейского союза затрудняли непосредственное общение купечества с новгородскими жителями и ограничивали доступ в гостиные дворы новгородским купцам.
   Итак, двор быстро опустел. Только у дверей церкви Святого Петра несколько купцов и слуг провожали на ночное дежурство молодого немца-купца из Любека, Иоганна Фусса, и слугу одного из бременских купцов — горбуна Пруца.
   Войдя в церковь и заперев изнутри дверь на тяжелые крючья, сторожа прислушались. Трижды со стоном в замке повернулся ключ. Шаги стали удаляться — провожавшие торопились передать ключ ольдерману.
   Поставив подсвечник на выступ стены, обильно закапанный воском, Иоганн Фусс с интересом осмотрелся: охранять церковь, да еще ночью, ему приходилось впервые. Церковь Святого Петра оказалась надежным и обширным складом для товаров ганзейских купцов: тут было использовано каждое свободное местечко.
   На веревках, протянутых рядами вдоль стен, до самых сводов висели тюки с мягким товаром. Иоганн, глядя на упаковку, стал от нечего делать угадывать, что за товар в тюках.
   «Тут фламандские сукна, — думал он, — самые лучшие в мире: ипрские, диксмюйденские и лангемарские. А это английские — безукоризненная выделка, не хуже фламандской».
   Взглянув на большие черные тюки, Иоганн усмехнулся:
   «Наше, немецкое сукно — толстое, грубое. Наверно, из Кельна или Ахена». Купец взял в руки свечу, нагнулся и стал рассматривать фирменные знаки.
   Подойдя к мехам, он с удовольствием провел ладонью по драгоценным собольим шкуркам, приладил на себя дорогую соболью шубу и бобровую шапку, сшитые новгородскими ремесленниками. Вспомнив, что в алтаре хранится скра — правила для немецких купцов, проживающих в новгородском дворе, Иоганн Фусс решил взглянуть на древний документ. Лавируя между кругами воска, разложенными на каменном полу, кипами с тонким бременским полотном и фряжскими кружевами, слитками меди, олова, бочками с серой, купец пробирался к алтарю. Он с завистью смотрел на тяжелые дубовые бочки с романеей и мальвазией, с яблоками, на ящики со сластями, окружавшие со всех сторон алтарь.
   Тут же у алтаря небольшими кучками лежали драгоценные моржовые клыки; на их желтоватой кости издалека были видны хозяйские клейма. Отодвинув в сторону весы с медными чашками, он вошел в алтарь. Большая толстая книга сразу бросилась в глаза — это была скра.
   Положив ее поудобнее и поставив свечу, Фусс стал читать.
   «За убийство старшина двора присуждает к смертной казни; за нанесение раны — к отсечению руки. Всякий вор как за большое, так и за малое воровство осуждается к позорной казни — виселице…» Фусс перевернул несколько листов.
   «Штраф десять марок серебром, — писалось в другом месте, — платит сторож, допустивший русского только .на первую ступеньку церкви… Запрещается торговать с русскими в кредит. Запрещается вступать с ними в компанию… Запрещается выносить со двора ключ от церкви… Штраф десять марок, если русский даже во дворе заметит церковный ключ…»
   Купец опять перевернул страницу.
   «…Одному запрещается выходить со двора, нужно по крайней мере вдвоем, но не с родным братом, или с компаньоном, или с собственным слугой…»
   Запрещается… запрещается… штраф…
   Иоганн Фусс отер потный лоб.
   «О-о… — подумал он. — В этом Новгороде очень легко разбогатеть, но совсем не трудно за пустяк потерять голову!»
   Позади звякнуло железо — купец обернулся. Слуга продолжал закрывать ставни. Его тень с горбом металась по кипам товара, по сводчатому потолку церкви, по алтарю.
   Иоганну Фуссу показалось, что он слышит чьи-то шаги. Кто-то неторопливо поднимался из подвала по каменной лестнице; вход в подвал находился сразу за алтарем.
   — Кто это? — испуганно спросил Иоганн у слуги, продолжая всматриваться в темный угол. — Ночью запрещается кому-либо находиться в церкви.
   Горбун, будто не слыша, продолжал возиться у последней ставни, бормоча что-то себе под нос.
   Из темноты возникла фигура человека в капюшоне и черной длинной одежде.
   Удивление Иоганна Фусса было велико — он так и застыл с раскрытым ртом, не в силах вымолвить слово.
   — Иоганн Фусс, — раздался глухой голос, — вас призывает на суд святая инквизиция.
   — Меня?.. За что? — Купец покрылся холодным потом.
   — Брат Пруц, — приказал тот же голос, — проводи к нам господина Фусса! — И незнакомец бесшумно исчез в темноте.
   Горбун со свечой в руке подошел к растерявшемуся купцу.
   — Пойдемте, сударь, — сказал он.
   Видя, что Фусс не двинулся с места, слуга легонько подтолкнул его вперед.
   Спустившись на несколько ступенек по сырой каменной лестнице, Пруц поднял над головой свечу, осветив крепкую дубовую дверь.
   Взявшись за медное кольцо, Иоганн Фусс нерешительно отворил дверь и с трепетом переступил порог.
   Подвал церкви Святого Петра служил для склада громоздких товаров. Войдя в него, купец очутился среди больших бочек с красным и белым вином и тяжелых пивных бочек. В конце подвала, на небольшой, свободной от товара площадке, стоял стол, покрытый черным сукном, а за столом сидели три монаха в орденских одеждах.
   На столе было всего четыре предмета: в центре небольшое мраморное распятие, две высокие восковые свечи в бронзовых подсвечниках по сторонам и возле одного из монахов толстая книга с золоченым крестом на кожаном переплете.
   Теперь Иоганн Фусс узнал всех троих: это были рижские купцы, только два дня как приехавшие сухопутьем из Лифляндии.
   Ольдерман Юлиус Мец, вспомнилось Фуссу, долго не хотел пускать во двор рижан. А потом, получив согласие, они как-то сразу исчезли и больше не показывались на глаза.
   — Вас обвиняет церковь в вероотступничестве, — пристально взглянув на купца, сказал сидевший посередине монах с красивым бледноватым лицом. — Святую католическую веру, насажденную здесь, на севере, кровью многих христиан, вы ставите в опасность.
   — Я верую в святую римскую церковь… я… никогда… я…
   — Ваши слова лживы, господин Иоганн Фусс. Вы совсем недавно нарушили запрет святейшего папы и обманным путем, в сельдяных бочках, привезли оружие в Новгород и продали его нашим заклятым врагам — русским.
   Монах замолк, наблюдая за купцом.
   Ужас обуял Иоганна Фусса. Он понимал всю тяжесть своего преступления.
   — Я думаю, вам известно, — продолжал монах, — что за тайный провоз оружия русским, кроме смертной казни и конфискации имущества, согласно папскому интердикту, вам предстоит вечное мучение на том свете… А я, смиренный монах Эйлард Шоневальд, постараюсь…
   — Вы Эйлард Шоневальд?.. — Иоганн Фусс не верил своим ушам.
   Имя Эйларда Шоневальда было хорошо известно любец-кому купцу. Людей сжигали на кострах и пытали в мрачных монастырских застенках по одному слову этого человека.
   — Да! — надменно ответил Шоневальд. — И я не допущу, клянусь вам мощами святого Доминика, чтобы запрет святейшего папы остался только на бумаге.
   — Пощадите! — Купец рухнул на колени.
   — Встаньте, Фусс! — Шоневальд не повысил голоса, но что-то в его тоне заставило купца повиноваться.
   Иоганн Фусс поднялся и снова сел на ящик.
   — А теперь отвечайте: вам известен русский купец Амосов?
   Купец замешкался с ответом. Трясущейся рукой он поправил воротник.
   Только сейчас Фусс заметил на коленях у Шоневальта большого черного кота. Допрашивая купца, инквизитор ласково гладил животное своей худой рукой с длинными пальцами. Его белая, выхоленая рука почему-то казалась купцу лапой большой хищной птицы; пальцы то сжимались, то разжимались, и у Фусса замирало сердце каждый раз, как они касались шеи дремавшего животного.
   Как заколдованный, он не мог отвести глаз от этой руки.
   — Не пытайтесь отрицать, вы только усугубите свою вину, — поспешил Шоневальд. — Нам известно, что именно Амосову младшему вы продали оружие и изрядное количество золота и серебра. Недаром вы три года учились русскому языку в семье Амосовых. Больше того, и после вы часто посещали дом этого купца. Попирая наши законы, вы бражничали у купца Смолкова, вашего давнишнего друга.
   — Нет… Да, я ходил.
   — Вы говорили Олегу Амосову, — безжалостно обличал инквизитор, — что забудете нашу истинную веру и примете русскую, если он выдаст за вас свою дочь. К чести Амосова надо сказать, он отказал вам.
   Рука Шоневальда остановилась на шее животного, тонкие пальцы сжались. Купец вздрогнул.
   — Пощадите! — со стоном вырвалось у него.
   — Вы утверждали в разговорах со многими лицами, — неумолимо продолжал инквизитор, — что святые отцы церкви не имеют права владеть каким-либо имуществом, ссылаясь на Иисуса Христа и апостолов, которые якобы не имели никакого имущества.
   Это было самое страшное обвинение.
   — Это неправда! — крикнул в отчаянии купец. — Я не говорил этого! — Он закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях.
   — Молчать! — грозно прикрикнул Шоневальд. Глаза его сверкнули. Он поднялся, отшвырнул кота, кубарем слетевшего с колен. — Не притворяйтесь! Вы прекрасно понимаете, что костер для вас — самая легкая смерть… Так ли я говорю, братья? — обратился Шоневальд к монахам.
   — Да будет наказан по заслугам проклятый еретик! — отозвался толстый монах, сидевший слева.
   — Поступить с ним так, как принято поступать с еретиками по обычаю или как прикажете вы! — прозвучал глухой голос второго монаха.
   Шоневальд успокоился. Лицо его приняло прежнее выражение приторной вежливости. Он опустился на скамью и несколько минут молча наблюдал за купцом.
   «Ты, однако ж, не из храбрых, — думал он, — и будешь делать все, что прикажу я».
   — Но если вы согласитесь отречься от своих убеждений, — вкрадчивым голосом начал Шоневальд, — и поможете святой церкви, сын мой, вас ждет прощение и великие милости.
   — Я согласен! — радостно крикнул оживший купец. — Я согласен!.. — В его глазах светилось то недоверие, то надежда, то мольба.
   Шоневальд кивнул одному из монахов.
   — Повторяйте за мной слова клятвы слово в слово, господин купец, — поднявшись с места, торжественно произнес монах с лицом желтым и неподвижным, точно вырезанным из дерева.
   Иоганн Фусс только сейчас, по глухому голосу, узнал монаха, приходившего за ним.
   — Клянусь, — начал монах, — что я верую в своей душе и совести и исповедую, что Иисус Христос и апостолы во время их земной жизни владели имуществом, которое предписывает им священное писание, и что они имели право это имущество отдавать, продавать и отчуждать.
   Иоганн Фусс повторил клятву.
   — Теперь поклянитесь, что вы во всем будете помогать святой католической церкви и выполнять все поручения нашего ордена, соблюдая строжайшую тайну.
   Иоганн Фусс произнес страшную клятву верности ордену.
   — Теперь, — Эйлард Шоневальд показал купцу на ящик, — садитесь и слушайте. — Он недовольно посмотрел на своею соседа, непрерывно перебиравшего желтые янтарные четки, затем снял нагар со свечи, поставил ее ближе к купцу, осветив бледное испуганное лицо.
   — Политика Ганзейского союза по отношению к Новгородской республике — это бездарная политика мелочных торгашей. Да, да! Здесь ради собственной выгоды забыто все! — Эйлард Шоневальд вскочил с места, сделал несколько шагов.
   — Они, эти ганзейские купчишки, — как бы очнувшись от сна, вдруг заговорил толстый монах, — отобрали у бедного капеллана^{note 19} даже его кружку святого духа для сбора подаяний в храме, алтарь превратили в хлев и… — Монах под взглядом Шоневальда сразу осекся и замолчал.
   — Вместо того чтобы торговаться с новгородцами за добавку нескольких кругов воска, — снова раздался голос инквизитора, — или спорить из-за нескольких собольих мехов в придачу к дрянным беличьим шкуркам, надо было давно закрыть им дорогу на запад, к морю. На добрых католиков восточный ветер из Новгорода действует как несносный сквозняк. Поймите! — Шоневальд в упор смотрел на купца. — Новгородская республика никогда не уступила бы вам и на волос своих прав на море и была бы сейчас сильнейшим морским государством, если бы не споры с московским князем!.. Поймите это!.. — Инквизитор задохнулся от возбуждения. — Представьте себе, как бы выглядели мы, если бы московский князь защищал интересы новгородцев на суше. Они, прекрасные мореплаватели, заполонили бы наше море!.. — Шоневальд посмотрел на молчаливых монахов.
   Толстяк, шевеля губами, продолжал безостановочно перебирать четки, другой монах сидел с закрытыми глазами, словно спал.
   — Сейчас, как никогда, необходимо заставить новгородцев принять наши условия, — облизав сухие губы, продолжал инквизитор. — Как назло, русские оказались на этот раз несговорчивыми. Больше того, они задумали нанести удар нашей торговле. Мы узнали, что знаменитый купец Труфан Амосов, отец Олега Амосова, — Шоневальд строго посмотрел на Фусса, — учит против немцев других новгородских купцов…