Бакланов. Григорий. Пядь земли

Но с полдороги и Генералов, и мысли о нем - все это остается позади. Мы
возвращаемся домой! Радостно снова идти по лесу, по которому десять суток
назад мы шли сюда, радостно узнавать каждое дерево. Лес с тех пор сильно
порeдeл. Множество деревьев, расщепленных словно от удара молнии, белеет в
темноте. У иных сломаны вершины, иные вырваны с корнем и валяются на земле,
мертвые среди живых.
Наверное, здесь нет ни одного нераненого дерева. Пройдет время,
затянутся осколки белым мясом, но еще долго у пил будут ломаться зубья, еще
не раз человек, срубив дерево, вынет на ладонь осколок или пулю, и что-то
защемит в душе и вспомнится пережитое...
Далекие, всходящие у нас за спиной ракеты освещают черноту впереди и
блестящие листья на кустах. И по мерe того как мы идем по лесу, к запахам
цветов и трав присоединяется свежий все более сильный запах близкой уже
рeки. Сейчас будет поворот, а там рукой подать до Днестра. За поворотом мы
обычно отдыхаем. Здесь в песчаный косогор, на котором растут сосны, держа
его корнями, врыта землянка связистов. Хорошая землянка. Под самой сосной.
Потолок сводом, как в русской печи. И пахнет здесь, как в сторожке: едой и
махоркой. Даже дверь поставили настоящую. А от двери три ступеньки вниз и -
дорога. Нет такого человека, который бы шел на плацдарм или с плацдарма и не
поднялся бы по этим ступенькам, не выкурил бы цигарку у связистов на
промежуточном пункте. И пока курит, не раз позавидует их тихому лесному
житью. А представит себе место, куда идет сам, так и вовсе раем покажется
эта землянка. Гася цигарку о подошву, пошутит: "Вам бы поросеночка завести
или сразу корову, раз хозяйство такое". И однажды связисты в самом деле
перевезли из-за Днестра корову, привязали к сосне около землянки - в
полукилометре от берега, и километре от передовой. Даже навес соорудили над
ней, чтоб незаметна была с воздуха, а травы в лесу - только ленивый не
накосит. Но у коровы, как только она оказалась на плацдарме, почему-то
пропало молоко. А вскоре ее убило снарядом.
Сейчас мы тоже перекурим у связистов. Тут как бы рубeж. Все новости с
того и с этого берега собираются на промежуточном пункте. И если ты идешь на
плацдарм, самую первую точную информацию получаешь здесь.
Сильный синий свет разрывает черноту над лесом, на миг осветились
закачавшиеся вершины деревьев, и я вижу впереди себя, в том месте, где была
землянка, огромную бомбовую воронку и с корнем вырванную, поваленную на
дорогу сосну. Что-то торчит из песка, но я не успеваю разглядеть, что это:
свет гаснет. И уже в темноте над головами у нас, над зашумевшими вершинами,
выше туч тяжело и глухо грохочет. Привыкшие к артиллерийскому обстрелу, мы
не сразу догадываемся, что это гром. При новой вспышке молнии, подойдя
ближе, мы видим полу шинели, мешком повисший шинельный карман и ногу в
сапоге, согнутую в колене. Поднявшийся ветер уже раскачивает их над бомбовой
воронкой на уровне наших голов. Прямое попадание...
- И сюда достал,- говорит Васин.
Мы привыкли к тому, что на плацдарме убивает. Без этого еще дня не
было. И прямые попадания не такая уж редкость, когда простреливается каждый
метр. Но здесь безопасное место. Здесь наш тыл. А когда убивает в тылу, это
почему-то всегда действует неожиданно.
Через Днестр мы переправляемся под проливным дождем. Он по-летнему
теплый. Пахнут дождем наши гимнастерки, которые столько дней жарило солнце.
Теперь дождь вымывает из них соль и пот. Пахнет просмоленная дощатая лодка,
сильно пахнет река. И нам весело от этих запахов, оттого, что мы гребем изо
всех сил, до боли в мускулах, оттого, что соленые струи дождя бегут по лицу.
На плацдарме, теперь уже далеко от нас, всходят в дожде ракеты, свет их
туманен. Хлещут синие молнии, ослепительно отражаясь в воде. Мы гребем
спиной к тому берегу, лицами - к плацдарму. Он все больше отдаляется от нас
и как бы опускается за воду. И чем дальше отплываем мы, тем меньше кажется
он издали, наш плацдарм. Но скольких жизней стоил иной метр его...
- Зальет ребят! - кричу я.
Васин из-за плеча поворачивает ко мне мокрое, веселое лицо, в которое
хлещет дождь.
- Просохнут!
Лодка скребет по песку. Мы выпрыгиваем в воду, вытягиваем лодку носом
на берег.
- Искупаемся?
Мокрые, сидя на мокром песке, стаскиваем через головы гимнастерки, а
дождь шлепает нас по спинам. Из всего, что есть на мне, только партбилет не
промок: он в прорезиненной обертке от индивидуального пакета. Я закатываю
его в гимнастерку. Васин тянет у меня с ноги сапог и вместе с сапогом везет
меня по песку, и мы оба хохочем. Потом он, голый, мускулистый, скачет на
одной ноге, срывая с другой мокрые брюки. Рядом с ним я - худой и длинный, и
я немного стесняюсь этого: ведь я же лейтенант. Мы пробегаем по лодке,
раскачивающейся под ногами, и один за другим прыгаем головами вниз в черную
воду. Ух ты! Даже дух захватывает - так хорошо! Когда я выныриваю из
глубины, рядом отфыркивается Васин, трясет круглой головой, а река вся
залита зеленым светом ракеты. Что-то холодное скользит у меня по животу,
обвивает ногу. Вздрогнув от гадливого чувства, ныряю. Водоросли! Мягкие,
шелковистые. Я кидаю ими в Васина, он кидает в меня, и, брызгаясь и смеясь,
расплываемся и разные стороны. Только вырвавшись с плацдарма, чувствуешь,
как же хорошо жить на свете! А с берега, из окопов, что-то кричат нам
приглушенными голосами. Кажется, злятся.
Захватив под мышки сапоги, гимнастерки, брюки, мы босиком бежим по
песку вверх. Спрыгиваем в траншею. И, сидя на корточках, в одних трусах,
курим. От мокрых пальцев наших цигарки шипят. У Васина на мокром теле то
вспыхивают и разгораются, то гаснут капли воды. А вокруг стоят пехотинцы и
лейтенант, все в плащ-палатках, в капюшонах, голоса у них недовольные.
- Ну чего крик подняли? Он тут на голос бьет!
Я подмигиваю Васину, и мы оба хохочем. "На голос бьет!" А с их
сумрачных капюшонов на наши голые спины капает вода. У этих ребят,
обороняющих траншеи за Днестром, здесь - передовая. Кто ж для них тогда мы,
переплывшие с плацдарма? Смертники? А ведь для пехоты, сидящей на плацдарме,
наш НП, расположенный метрах в ста позади них,- тыл.
-- Крепко вы здесь окопались! Проволоку бы еще надо колючую: все-таки
фронт.
Обиделись:
- Мы таких видали. Вы-то вот сейчас уйдете, а он по нас будет бить.
Пожалуй, не стоило их обижать. Позади них еще ого сколько народу. на
фронте у каждого свой передний край. И в жизни, наверное, тоже.
Дождь постепенно стихает. Мы натягиваем на себя все мокрое и идем в
хутор. На этой стороне даже воздух легкий какой-то. Совсем по-другому
дышится.
У первых домов из тени дерева наперерез нам выходит патруль. Двое
разведчиков нашего дивизиона, у каждого из-за плеча торчит приклад автомата.
Узнав, пропускают. Просят только прикурить.
- А курить на посту нельзя,- говорит Васин строго: он любит иногда
поучать.
Смеются. Это они знают, как знают и то, что прикурить мы дадим. Уходят
они от нас, унося в мокрых рукавах шинелей тлеющие огоньки цигарок.
В хуторе сон и тишина. Мы идем вдоль низкого, белого под луной
заборика, по-южному сложенного из плоского дикого камня. На другой стороне
улицы до половины дороги - тень, несколько луж блестит в разъезженных
колеях. Такое чувство, словно и родился я здесь и прожил здесь жизнь и
теперь возвращаюсь домой. Вот она, деревянная калитка на кожаных петлях. Ее
нельзя открыть. Ее надо приподнять и перенести. Мы делаем проще: мы
перепрыгиваем через забор.
Кулаком бью в раму окна. Нечего спать, раз мы вернулись. Окошко
крошечное: четыре стекла, вмазанных в белую глиняную стену дома, и рама
крест-накрест. Все это сотрясается под ударами.
И сейчас же распахнулась дощатая дверь. Панченко, ординарец мой,
сонный, зевающий, в трусах и босиком стоит на пороге.
- Заходьте, товарищ лейтенант.
В доме сонное тепло, воздух густой, спертый. Разведчики, спавшие на
полу, садятся на своих плащ-палатках, жмурясь от света лампы. Голоса до
первой цигарки хриплые.
- Вы бы хоть окно открыли.
- Та они здесь такие окна, что не открываются. Прикладом выбить - это
можно. Вместе с рамой.
И ухмыляются, довольные. Я скидываю c себя все мокрое, в одних трусах,
босиком иду к столу по теплому глиняному полу. И только сейчас всем своим
голым отогревающимся телом чувствую, что прозяб.
Hа столе всего столько, что страшно начинать. Лежат три фляжки, обшитые
сукном, стоит посреди столa высокая, мутноватая бутылка с прилипшими к
стеклу крошками соломы. Самогонка. По запаху - виноградная. Вот с нее мы и
начнем.
Панченко наливает в граненые стаканы мне и Васину. Мы только двое сидим
за столом. Остальные разведчики - кто боком на подоконнике, кто на кровати,
кто на полу, поджав под себя ноги,- сочувствуют издали. Их Панченко к столу
не допускает: не они вернулись с плацдарма, а мы.
- Ну, за то, чтоб всегда возвращаться.
И мы пьем. Самогонка крепкая, до слез. Взяв по куску холодного мяса,
жуем медленно, ждем, пока дойдет. И постепенно становится тепло.
У стола хозяйничает Панченко. Кухонным ножом режет хлеб. Не кукурузный,
не ячменный - высокий пшеничный хлеб с пропеченной мучной коркой. Потом
появляется из печи горячая баранина и коричневая от подливки картошка. Все
почти такое же, как, бывало, готовил Парцвания, только перца не хватает. Эх,
Парцвания, Парцвания... Мы наливаем по второй.
Хорошо вот так ночью живым вернуться с плацдарма домой. Об этом не
думаешь там. Это здесь со всей силой чувствуешь. Мне никогда до войны не