Страница:
Это походило на лабораторию.
Давид осторожно продвинулся вперед во времени.
Кто-то держал младенца Бобби, подсунув руки в резиновых перчатках ему под мышки. С привычной легкостью Давид переместил фокус, ожидая увидеть молодую Хетер или хотя бы Хайрема.
Он не увидел ни того ни другого. Перед ним предстала улыбающаяся луноподобная физиономия пожилого седоватого мужчины со смуглой морщинистой кожей. Это явно был японец.
Это лицо было знакомо Давиду. И неожиданно он понял, и каковы были обстоятельства рождения Бобби, и многое-многое другое.
Он долго смотрел на застывшее изображение, пытаясь сообразить, как быть.
Мэй, наверное, лучше всех из живущих на Земле людей понимала, что для того, чтобы сделать человеку больно, вовсе не обязательно ранить его физически.
Она не была непосредственно вовлечена в страшное преступление, уничтожившее ее семью, ее в тот день даже не было в городе, она ни пятнышка крови не увидела. А теперь все остальные были мертвы и вся боль досталась ей, только ей одной, до самого конца ее жизни.
Поэтому для того, чтобы докопаться до Хайрема, чтобы заставить его страдать так, как страдала она, ей нужно было сделать больно тому, кого Хайрем любил больше всех.
Не так уж долго Мэй пришлось изучать Хайрема, самого публичного человека на планете, чтобы выяснить, кого он любит больше всех. Бобби Паттерсона, своего золотого сыночка.
И конечно, сделать это следовало так, чтобы Хайрем понял, что за все в ответе он, что виноват во всем только он один – как была виновата Мэй. Так ему будет больнее всего.
Медленно-медленно в мрачных пустотах сознания Мэй вырисовывался план.
Она вела себя осторожно. Она не хотела отправиться следом за мужем и дочерью в камеру, где вкалывают смертельную дозу. Она знала, что, как только совершится преступление, власти сразу же с помощью червокамеры просмотрят всю ее жизнь в поисках подтверждения того, что она заранее и намеренно задумала это преступление.
Ей следовало все время помнить об этом. Она словно бы постоянно находилась на сцене при открытом занавесе, и каждое ее действие записывалось, за ней наблюдали, каждый ее шаг анализировали наблюдатели из будущего. Они притаились в темноте за кулисами и делали свои пометки.
Она не могла скрыть свои действия. Значит, ей следовало все обставить так, чтобы это было преступление в состоянии аффекта.
Она понимала, что ей следует притворяться и делать вид, будто бы она понятия не имеет ни о каком расследовании в будущем.
Поэтому она продолжала жить своей жизнью и вела себя как бы естественно, как бы – как все: пукала, сморкалась и мастурбировала. Всеми силами старалась делать вид, что догадывается о будущем расследовании не больше, чем все остальные в эти времена стеклянных стен.
Конечно, ей пришлось собрать сведения. Но и это можно было сделать, не привлекая внимания. В конце концов, Хайрем и Бобби были самыми знаменитыми людьми на планете, и Мэй запросто могла выглядеть не шпионкой-маньячкой, а одинокой вдовушкой, ищущей утешения в телепрограммах, посвященных жизни знаменитостей.
Через какое-то время она решила, что придумала способ, как к ним подобраться.
Это означало, что ей придется освоить новую профессию. Но и в этом не было ничего необычного. Наступил век всеобщей паранойи, всеобщей предосторожности. Все, кто мог себе это позволить, обзаводились личной охраной, бурно развивалась целая индустрия этого бизнеса, и многие люди получили возможность сделать на этом карьеру. Мэй начала упражняться, укреплять тело, тренировать разум. Поработала у других людей, охраняла их самих и их имущество, и эти люди были никак не связаны ни с Хайремом, ни с его империей.
Она ничего не записывала, ничего не произносила вслух.
Медленно изменяя траекторию собственной жизни, она старалась вести себя так, чтобы каждый ее преднамеренный шаг выглядел естественным, повинующимся собственной логике. Так, словно ее совершенно случайно несло течением к Хайрему и Бобби.
А она тем временем изучала и изучала Бобби – начиная с позолоченного детства до наступления зрелости. Он был чудовищным созданием Хайрема, но он был красивым существом, и у Мэй стало создаваться такое чувство, будто она его знает.
Она намеревалась уничтожить его. Но, проводя с ним все часы бодрствования, она стала замечать, что Бобби мало-помалу начинает занимать место в ее сердце, в его мрачных пустотах.
/25/
/26/
Давид осторожно продвинулся вперед во времени.
Кто-то держал младенца Бобби, подсунув руки в резиновых перчатках ему под мышки. С привычной легкостью Давид переместил фокус, ожидая увидеть молодую Хетер или хотя бы Хайрема.
Он не увидел ни того ни другого. Перед ним предстала улыбающаяся луноподобная физиономия пожилого седоватого мужчины со смуглой морщинистой кожей. Это явно был японец.
Это лицо было знакомо Давиду. И неожиданно он понял, и каковы были обстоятельства рождения Бобби, и многое-многое другое.
Он долго смотрел на застывшее изображение, пытаясь сообразить, как быть.
Мэй, наверное, лучше всех из живущих на Земле людей понимала, что для того, чтобы сделать человеку больно, вовсе не обязательно ранить его физически.
Она не была непосредственно вовлечена в страшное преступление, уничтожившее ее семью, ее в тот день даже не было в городе, она ни пятнышка крови не увидела. А теперь все остальные были мертвы и вся боль досталась ей, только ей одной, до самого конца ее жизни.
Поэтому для того, чтобы докопаться до Хайрема, чтобы заставить его страдать так, как страдала она, ей нужно было сделать больно тому, кого Хайрем любил больше всех.
Не так уж долго Мэй пришлось изучать Хайрема, самого публичного человека на планете, чтобы выяснить, кого он любит больше всех. Бобби Паттерсона, своего золотого сыночка.
И конечно, сделать это следовало так, чтобы Хайрем понял, что за все в ответе он, что виноват во всем только он один – как была виновата Мэй. Так ему будет больнее всего.
Медленно-медленно в мрачных пустотах сознания Мэй вырисовывался план.
Она вела себя осторожно. Она не хотела отправиться следом за мужем и дочерью в камеру, где вкалывают смертельную дозу. Она знала, что, как только совершится преступление, власти сразу же с помощью червокамеры просмотрят всю ее жизнь в поисках подтверждения того, что она заранее и намеренно задумала это преступление.
Ей следовало все время помнить об этом. Она словно бы постоянно находилась на сцене при открытом занавесе, и каждое ее действие записывалось, за ней наблюдали, каждый ее шаг анализировали наблюдатели из будущего. Они притаились в темноте за кулисами и делали свои пометки.
Она не могла скрыть свои действия. Значит, ей следовало все обставить так, чтобы это было преступление в состоянии аффекта.
Она понимала, что ей следует притворяться и делать вид, будто бы она понятия не имеет ни о каком расследовании в будущем.
Поэтому она продолжала жить своей жизнью и вела себя как бы естественно, как бы – как все: пукала, сморкалась и мастурбировала. Всеми силами старалась делать вид, что догадывается о будущем расследовании не больше, чем все остальные в эти времена стеклянных стен.
Конечно, ей пришлось собрать сведения. Но и это можно было сделать, не привлекая внимания. В конце концов, Хайрем и Бобби были самыми знаменитыми людьми на планете, и Мэй запросто могла выглядеть не шпионкой-маньячкой, а одинокой вдовушкой, ищущей утешения в телепрограммах, посвященных жизни знаменитостей.
Через какое-то время она решила, что придумала способ, как к ним подобраться.
Это означало, что ей придется освоить новую профессию. Но и в этом не было ничего необычного. Наступил век всеобщей паранойи, всеобщей предосторожности. Все, кто мог себе это позволить, обзаводились личной охраной, бурно развивалась целая индустрия этого бизнеса, и многие люди получили возможность сделать на этом карьеру. Мэй начала упражняться, укреплять тело, тренировать разум. Поработала у других людей, охраняла их самих и их имущество, и эти люди были никак не связаны ни с Хайремом, ни с его империей.
Она ничего не записывала, ничего не произносила вслух.
Медленно изменяя траекторию собственной жизни, она старалась вести себя так, чтобы каждый ее преднамеренный шаг выглядел естественным, повинующимся собственной логике. Так, словно ее совершенно случайно несло течением к Хайрему и Бобби.
А она тем временем изучала и изучала Бобби – начиная с позолоченного детства до наступления зрелости. Он был чудовищным созданием Хайрема, но он был красивым существом, и у Мэй стало создаваться такое чувство, будто она его знает.
Она намеревалась уничтожить его. Но, проводя с ним все часы бодрствования, она стала замечать, что Бобби мало-помалу начинает занимать место в ее сердце, в его мрачных пустотах.
/25/
БЕЖЕНЦЫ
Бобби и Кейт в поисках Мэри осторожно пробирались по Оксфорд-стрит.
Три года назад, вскоре после того, как Мэри привела их в ячейку беженцев, она исчезла из их жизни. В этом не было ничего особенного. Разветвленная сеть беженцев, наброшенная на весь земной шар, работала по ячеечному принципу старинных террористических организаций.
Но не так давно, встревоженный отсутствием вестей от сводной сестры на протяжении нескольких месяцев, Бобби выяснил, что искать ее следует в Лондоне. Его заверили в том, что сегодня он с нею встретится.
Над городом нависло серое, приправленное смогом и грозящее дождем небо. Стоял летний день, но было не жарко и не холодно, царило раздражающее ни то ни се большого города. Бобби нервничал, парясь под плащом-невидимкой, но расстегнуть его, конечно, не мог.
Бобби и Кейт маленькими плавными шагами перемещались от одной группы людей к другой. С натренированной ловкостью они проникали внутрь не слишком плотной толпы народа, пробирались в середину, а когда толпа рассеивалась, они снова продолжали путь – и всегда шли не туда, откуда пришли. Если иного выбора не было, они, бывало, даже возвращались назад по своим следам. Они передвигались медленно, но зато ни одному из тех, кто стал бы следить за ними с помощью червокамеры, не удалось бы увидеть их дольше чем на протяжении всего нескольких шагов. Эта стратегия оказалась настолько эффективна, что Бобби гадал, сколько еще беженцев ходит сегодня по Лондону, перемещаясь от одной группы людей к другой.
Не приходилось сомневаться, что, несмотря на климатические сдвиги и всеобщее обнищание, Лондон по-прежнему привлекал туристов. Люди приезжали сюда – вероятно, ради того, чтобы посетить художественные галереи, увидеть древние здания и дворцы, ныне покинутые британским королевским семейством, оставившим страну и обретшим более солнечный престол в монархической Австралии.
Как ни грустно, не было сомнений и в том, что город знавал лучшие времена. Большинство магазинов представляли собой прилавки без витрин. Некоторые вообще пустовали, и из-за этих прорех улица походила на щербатую челюсть старика. И все же тротуары этой городской артерии, тянущейся с востока на запад и некогда игравшей роль одной из главных торговых улиц Лондона, и по сей день были заполнены толпами народа. Поэтому здесь хорошо было прятаться.
Но Бобби вовсе не был в восторге от того, что его со всех сторон окружала человеческая плоть. Прошло уже четыре года с тех пор, как Кейт отключила его имплантат, но он все еще легко пугался, у него все еще вызывало мгновенное отвращение прикосновение к человеческим собратьям. Особенно неприятные чувства будили у него непроизвольные контакты с животами и обвисшими ягодицами множества пожилых японцев. Казалось, этот народ ответил на появление червокамеры массовым уходом в нудизм.
Гомон голосов вдруг нарушил выкрик:
– Эй! Разойдитесь!
Люди впереди Бобби и Кейт расступались и разбегались, словно навстречу им двигался какой-то злобный зверь. Бобби схватил Кейт за руку и втащил в дверной проем на входе в магазин.
По коридору, образованному расступившимися людьми, бежал рикша – толстый лондонец, голый по пояс. По обвисшим грудям толстяка стекали струи пота. В повозке восседала женщина (по всей вероятности, американка) и с кем-то переговаривалась с помощью устройства, имплантированного в запястье.
Когда рикша пробежал мимо, Бобби и Кейт влились в вновь образовавшуюся толпу. Бобби прикоснулся к ладони Кейт и «проговорил» пальцами:
«Очаровашка».
«Он не виноват, – ответила Кейт. – Оглянись по сторонам. Может быть, этот рикша когда-то был министром финансов…»
Они продвигались вперед. Их путь лежал на восток – туда, где Оксфорд-стрит пересекалась с Тоттенхэм Корт-роуд. Как только Оксфорд-серкес остался позади, Кейт и Бобби прибавили шагу и сосредоточились, поскольку на открытом пространстве их было легче заметить. Бобби заранее уверился в том, что в этом районе есть пути отхода.
Кейт шла, немного приоткрыв капюшон плаща-невидимки, но ее лицо закрывала тепловая маска. Когда Кейт не шевелилась, голографические проекторы плаща отбрасывали изображение на все, что ее окружало, и тогда она становилась невидимой, с какого угла ни посмотри. Эта иллюзия сохранялась до тех пор, пока она не трогалась с места. Тогда возникала задержка в проекции и ложное фоновое изображение распадалось на фрагменты и расплывалось. Но несмотря на все недостатки, плащ-невидимка мог обмануть не слишком въедливого оператора червокамеры, поэтому носить эту одежку все-таки стоило.
Из этих же соображений Бобби и Кейт сегодня надели и тепловые маски, изготовленные так, что распознать под ними лицо было невозможно. Маски испускали фальшивые инфракрасные «подписи» и были жутко неудобными из-за встроенных теплоэлементов. Кожа под маской у Бобби сильно разогрелась. Вообще-то можно было облачиться в костюмы, которые действовали по этому же принципу, – некоторые из таких костюмов имели инфракрасное излучение, характерное для женщины, замаскировать под мужское, и наоборот. Но Бобби, опробовав это одеяние, пронизанное нагревательными проводками, сразу отказался. Такая степень дискомфорта была ему не по силам.
Они прошли мимо симпатичного особняка. Вероятно, этот дом был перестроен из магазина, и все стены в нем были заменены прозрачными стеклянными панелями. Глядя на ярко освещенные комнаты, Бобби видел, что даже полы и потолки в доме прозрачные, как и большинство предметов обстановки, – даже сантехника в ванной комнате. Из комнаты в комнату ходили обнаженные люди. По всей вероятности, они были совершенно равнодушны ко взглядам, устремляемым на них снаружи. Этот минималистический дом был еще одним ответом на всепроникающий взор червокамеры, откровенное заявление о том, что обитателям на самом деле все равно, кто на них пялится. Вдобавок и сами обитатели постоянно получали напоминание о том, что всякая кажущаяся свобода частной жизни отныне и вовеки обратилась в иллюзию.
На пересечении с Тоттенхем Корт-роуд Бобби и Кейт подошли к развалинам Центр-Пойнта – башни-блока, никогда не заселенной целиком, а потом пострадавшей от страшного взрыва, устроенного шотландскими сепаратистами.
Здесь «гостей» встретили, как им и обещали.
Мерцающий силуэт преградил путь Бобби. Он заметил тепловую маску под приоткрытым капюшоном плаща-невидимки и протянутую руку. Несколько секунд – и Бобби «услышал» уверенно «произнесенный» кончиками пальцев пароль:
«… 25. 4712425. Я – 4712425. Я…»
Бобби перевернул руку и ответил:
«Понял вас. 4712425. Я 5650982, она 8736540».
«Хорошо. Вот хорошо. Наконец-то, – последовал отзыв, быстрый и уверенный. – Пойдемте скорее».
Незнакомка увела их с широкой улицы в лабиринт переулков. Бобби и Кейт, продолжая двигаться за руки, старались держаться ближе к домам, по возможности – в тени. Но они обходили стороной крепко-накрепко запертые, перед большинством из которых расположились попрошайки.
Бобби взял за руку незнакомку.
«Кажется, я вас знаю».
Женщина ответила ему жестом, выражающим тревогу.
«Никакого толку от этих плащей-невидимок и паролей».
Она имела в виду анонимные идентификационные номера, которые каждый из членов всемирной неофициальной сети беженцев менял каждый день. Номера предоставлялись по требованию из центрального источника, доступного через посредство червокамеры. Поговаривали, будто бы где-то в Монтане, в заброшенной угольной шахте стоит генератор случайных чисел, работающий на основе принципов квантовой механики, и что якобы его систему невозможно раскодировать.
«Не в этом дело», – ответил Бобби.
«В чем же? Толстую задницу даже плащом-невидимкой не прикроешь?»
Бобби с трудом удержался от смеха. Он получил лишнее подтверждение для своей догадки. «4712425» была именно той, о ком он подумал, – женщиной из Южной Англии, лет под шестьдесят, толстухой, шутницей, уверенной в себе.
«Узнал стиль. Стиль языка жестов».
Женщина ответила знаком понимания.
«Да, да, да. Я такое уже слышала. Пора менять стиль».
«Все не изменишь».
«Нет, но попробовать можно».
Алфавит для рукоговорения, при котором кончики пальцев одного человека прикасались к ладони и пальцам другого, изначально был предназначен для людей, страдающих глухонемотой и слепотой одновременно. Этот язык быстро взяли себе на вооружение беженцы, скрывающиеся от червокамеры. Разговор с помощью рукоговорения, при том что общающиеся складывали руки «ковшиком», почти невозможно было разгадать стороннему наблюдателю.
… Почти, но не совсем. Не было ничего надежного на все сто процентов. И Бобби все время помнил о том, что пользователи червокамер обладали такой роскошью, как возможность оглядываться назад, в прошлое, и заново просматривать то, что они пропустили, – столько раз, сколько захочется, под каким угодно углом и с каким угодно увеличением.
Но беженцы вовсе не были обязаны облегчать жизнь шпиков.
Из обрывочных сплетен и рассказов знакомых Бобби знал о том, что «4712425» – бабушка. С работы она уволилась несколько лет назад, была чиста перед законом по всем параметрам, и никаких явных причин уйти в подполье у нее не было – как, кстати, у многих из беженцев, с которыми Бобби успел познакомиться за годы пребывания в бегах. А эта женщина просто-напросто не желала, чтобы на нее смотрели, вот и все.
Наконец «4712425» подвела их к двери. Безмолвным жестом она велела Бобби и Кейт остановиться и поправить плащи-невидимки и маски так, чтобы они ничем себя не выдали.
Дверь открылась, за ней была только темнота.
… А потом, окончательно путая следы, «4712425» легко прикоснулась к ним по очереди и повела дальше по улице. Бобби оглянулся и увидел, как бесшумно закрылась дверь.
Миновав еще метров сто, они подошли к другой двери, она открылась и впустила их в колодец, наполненный мраком.
«Спокойно. Шаг, шаг, шаг, еще два…»
В кромешной темноте «4712425» вела Бобби и Кейт вниз по короткой лестнице.
По эху и запаху Бобби почувствовал, что впереди – комната. Большая, с шершавыми стенами, видимо покрашенными поверх штукатурки. На полу лежал ковер, заглушающий шаги. Пахло едой и горячими напитками. Тут находились люди, Бобби ощущал их смешанный запах, слышал негромкое шуршание, издаваемое ими при передвижении.
«Я начинаю осваиваться, – подумал он. – Еще пара лет – и мне не будут нужны глаза».
Они одолели последнюю ступеньку.
«Одна комната, около пятнадцати квадратных метров, – передала Бобби «4712425». – В дальней стене две двери. Туалеты. Тут люди. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Все взрослые. Окна можно делать непрозрачными».
Это было общераспространенное прикрытие. Помещения, где постоянно царила темнота, легче было распознать как логова беженцев.
«Думаю, тут неплохо, – сказала Кейт. – Есть еда и кровати. Пойдем».
Она начала стаскивать плащ-невидимку, потом – комбинезон.
Со вздохом Бобби последовал ее примеру. Он отдал свою одежду «4712425», а та повесила их на невидимую вешалку.
Потом, когда на них остались только тепловые маски, они снова взялись за руки и присоединились к остальным, анонимным в своей наготе. Бобби подозревал, что до конца собрания он даже сменит тепловую маску, чтобы еще сильнее запутать тех, кто может за ними следить.
Их поприветствовали. К лицу Бобби легко прикасались руки – мужские и женские, они различались по мягкости. Наконец кто-то выделил его. Бобби представил себе женщину лет под пятьдесят, ниже его ростом. Ее руки, маленькие и неловкие, гладили его лицо, кисти рук, запястья.
Вот так, прикасаясь друг к другу в темноте, беженцы робко изучали друг друга. Узнавание – искомое с трудом, подтверждаемое с осторожностью, даже с неохотой, было основано не на именах, не на лицах, не на зрительных и слуховых метках, а на более тонких признаках. Бобби распознавал силуэт женщины, стоящей перед ним в темноте, ощущал ее запах – неистребимый и характерный, невзирая как на слои грязи, так и на самое старательное мытье. Он чувствовал ее прикосновения – то легкие, то более решительные, тепло и прохладу и стиль рукоговорения.
На первой подобной встрече Бобби пугался, его бросало в дрожь от каждого прикосновения. И все же это был не самый противный способ здороваться с людьми. Вероятно – так объяснила Бобби Кейт, – все эти бессловесные действия, касания и поглаживания, взывали к какому-то глубинному, животному уровню человеческой сущности.
Бобби начал расслабляться, ощущать, что он в безопасности.
Конечно, анонимность сообществ беженцев привлекала извращенцев и преступников, и в группы относительно легко проникали те, кто из самых разных соображений желал спрятаться от посторонних глаз. Но Бобби уже знал о том, что в среде беженцев неплохо отлажена деятельность «внутренней полиции». И хотя централизованной координации не существовало, все были заинтересованы в том, чтобы сохранять интеграцию локальных групп и движения в целом. Поэтому «плохих мальчиков» очень быстро выявляли и вышвыривали, как и федеральных агентов и прочих аутсайдеров.
Бобби размышлял о том, не может ли такая организация стать моделью для общения людей в будущем – будущем, опутанном червокамерной сетью. Не возникнут ли тогда во множестве свободные, самоуправляемые группы, пусть порой хаотичные и даже неэффективные, но при этом подвижные и гибкие? Пока же, на взгляд Бобби, беженцы представляли собой организацию, созданную по типу сетей MAS[53], «отрядов правды» и более ранних группировок типа ассоциации астрономов-любителей, открывших Полынь.
Червокамера отняла у людей табу и право на частную жизнь, и, по всей вероятности, людей потянуло к первобытным формам поведения. Беженцы общались с помощью ритуала ухаживания, как шимпанзе. Наполненные теплом, запахами, касаниями и даже вкусом других людей, эти сборища носили исключительно чувственный, а порой даже эротический характер. Бобби не раз сталкивался с тем, что собрания беженцев перерастали в итоге в откровенные оргии. Правда, в таких случаях они с Кейт всегда старались извиниться и уйти пораньше.
Быть беженцем, в конце концов, было не так уж и плохо. И уж конечно, из всего, что могла выбрать для себя Кейт, это было не самым худшим вариантом.
Но это была потаенная жизнь.
Нельзя было оставаться надолго в одном месте, нельзя было обзаводиться большим количеством вещей, нельзя было с кем-то слишком сильно сближаться – из страха, что тебя могут предать. Бобби знал имена только горстки беженцев, с которыми познакомился за три года жизни в подполье. Многие стали для Бобби и Кейт приятелями и приятельницами, многие оказывали бесценную помощь и давали очень важные советы, особенно на первых порах, когда Мэри привела к беженцам двоих беспомощных неофитов. Приятели, приятельницы – да, но без хотя бы минимального человеческого общения, казалось, им никогда не стать настоящими друзьями.
Червокамера не окончательно отобрала у Бобби свободу и личную жизнь, но, казалось, отгородила его от человечности. Неожиданно Кейт потянула его за руку, забарабанила кончиками пальцев по его ладони.
«Нашла ее. Мэри. Мэри здесь. Вон там. Пойдем, пойдем, пойдем».
Бобби взволнованно последовал за Кейт.
Она сидела одна-одинешенька в углу.
Бобби легко пробежался пальцами по ее голове, плечам, вокруг нее. Мэри была в комбинезоне. Рядом с ней стояла нетронутая тарелка с остывшей едой. Тепловой маски на лице Мэри не было.
Она сидела с закрытыми глазами. Она не ответила на прикосновения Бобби и Кейт, но Бобби почувствовал, что сестра не спит.
Кейт поспешно начала прикасаться пальцами к ладони Бобби.
«С таким же успехом можно было поместить тут неоновую вывеску типа „Я здесь, забирайте меня“».
«Она в порядке?»
« Не знаю, не могу понять».
Бобби поднял вялую руку сестры, помассировал ее, стал пальцами «произносить» ее имя, снова и снова:
«Мэри, Мэри, Мэри, Мэри Мейз, здесь Бобби, Бобби Паттерсон, Мэри, Мэри…»
Она неожиданно очнулась.
– Бобби?
Глубокое, испуганное безмолвие, воцарившееся в комнате, стало осязаемым. Это было первое слово, произнесенное вслух с того момента, как вошли Бобби и Кейт. Кейт наклонилась и прижала ладонь к губам Мэри.
Бобби нащупал руку Мэри и позволил ей обратиться к нему.
«Прости, прости. Отвлеклась».
Она прижала его руку к своим губам, и он почувствовал, что они растянуты в улыбке. Значит, отвлеклась и радуется. Но это вовсе не обязательно было хорошо. Радостный человек – это беззаботный, невнимательный человек.
«Что с тобой случилось?»
Она улыбнулась шире.
«Мне и порадоваться нельзя, старший брат?»
«Ты знаешь, о чем я».
«Имплантат», – ответила Мэри коротко.
«Имплантат? Какой имплантат?»
«В коре головного мозга».
«О боже», – в ужасе подумал Бобби и быстро передал все, что узнал, Кейт.
«Дерьмово, хуже некуда, – ответила ему Кейт. – Это нелегальная дрянь».
«Знаю».
«… с Ямайки», – сообщила ему между тем Мэри.
«Что?»
«Сетевой друг с Ямайки. Вижу его глазами, слышу его ушами. Получше, чем в Лондоне».
Мэри прикасалась к ладони Бобби так легко, что это можно было сравнить с шепотом.
Новые кортикальные имплантаты, адаптированные версии нейронных чипов для виртуальной реальности, представляли собой последнее слово червокамерной техники: крошечный генератор «червоточин», работавший на сжатом вакууме, вместе с нейросенсорным устройством вживлялся глубоко в кору головного мозга реципиента. Генератор был окутан нейротропными препаратами, и в итоге через несколько месяцев нейроны реципиента образовывали коллатерали, ведущие напрямую к генератору. А нейросенсор представлял собой высокочувствительный анализатор нейронной активности, способный улавливать отдельные нейронные синапсы.
Такой чип мог считывать и записывать информацию в мозг, мог соединять его с мозгом других людей. Сознательным усилием воли реципиент чипа мог устанавливать червокамерную связь между своим сознанием и сознанием любого другого носителя чипа.
Из «арен», «отрядов правды» и прочих клубящихся смерчей мысли и споров возникало новое, коммутированное сообщество, вооруженное такими чипами. Нарождалась новая, молодежная всемирная общность. Мозг соединялся с мозгом. Сливались сознания.
Они называли себя Едиными.
«Новенькое, с иголочки, будущее», – думал Бобби.
Но сейчас перед ним была восемнадцатилетняя девушка, его сестра, – с «червоточиной» в голове.
«Тебе страшно, – сказала Мэри, прикасаясь к его руке. – Ужастики. Групповое сознание. Потеря души. Ля-ля-ля».
«Да, черт побери».
«Ничего страшного. Может быть…»
Мэри вдруг отняла руку, отстранилась и поднялась с пола. Бобби пошарил в темноте, наткнулся на ее голову, но она отшатнулась и ушла.
Тут сразу задвигались все остальные, кто находился в комнате. Словно стайка птиц спорхнула с дерева.
Открывалась и закрывалась входная дверь, по полу стелились блики света.
«Пойдем», – передал Бобби Кейт, взял ее за руку, и они следом за остальными беженцами тронулись к выходу.
«Испуган, – касаниями проговорила Кейт на ходу. – Ты испуган. Ладонь холодная. Пульс частый. Точно».
Да, он испугался и не стал отрицать этого. Но страшило его не нежданное обнаружение – они с Кейт уже побывали в переделках и похуже, а у групп, собиравшихся в таких домах, всегда имелась разветвленная сеть дозорных, вооруженных червокамерами. Нет, не обнаружения и не поимки он боялся.
Его испугало то, что Мэри и все остальные повели себя все как один. Как один организм. Единый.
Бобби быстро надел плащ-невидимку.
Три года назад, вскоре после того, как Мэри привела их в ячейку беженцев, она исчезла из их жизни. В этом не было ничего особенного. Разветвленная сеть беженцев, наброшенная на весь земной шар, работала по ячеечному принципу старинных террористических организаций.
Но не так давно, встревоженный отсутствием вестей от сводной сестры на протяжении нескольких месяцев, Бобби выяснил, что искать ее следует в Лондоне. Его заверили в том, что сегодня он с нею встретится.
Над городом нависло серое, приправленное смогом и грозящее дождем небо. Стоял летний день, но было не жарко и не холодно, царило раздражающее ни то ни се большого города. Бобби нервничал, парясь под плащом-невидимкой, но расстегнуть его, конечно, не мог.
Бобби и Кейт маленькими плавными шагами перемещались от одной группы людей к другой. С натренированной ловкостью они проникали внутрь не слишком плотной толпы народа, пробирались в середину, а когда толпа рассеивалась, они снова продолжали путь – и всегда шли не туда, откуда пришли. Если иного выбора не было, они, бывало, даже возвращались назад по своим следам. Они передвигались медленно, но зато ни одному из тех, кто стал бы следить за ними с помощью червокамеры, не удалось бы увидеть их дольше чем на протяжении всего нескольких шагов. Эта стратегия оказалась настолько эффективна, что Бобби гадал, сколько еще беженцев ходит сегодня по Лондону, перемещаясь от одной группы людей к другой.
Не приходилось сомневаться, что, несмотря на климатические сдвиги и всеобщее обнищание, Лондон по-прежнему привлекал туристов. Люди приезжали сюда – вероятно, ради того, чтобы посетить художественные галереи, увидеть древние здания и дворцы, ныне покинутые британским королевским семейством, оставившим страну и обретшим более солнечный престол в монархической Австралии.
Как ни грустно, не было сомнений и в том, что город знавал лучшие времена. Большинство магазинов представляли собой прилавки без витрин. Некоторые вообще пустовали, и из-за этих прорех улица походила на щербатую челюсть старика. И все же тротуары этой городской артерии, тянущейся с востока на запад и некогда игравшей роль одной из главных торговых улиц Лондона, и по сей день были заполнены толпами народа. Поэтому здесь хорошо было прятаться.
Но Бобби вовсе не был в восторге от того, что его со всех сторон окружала человеческая плоть. Прошло уже четыре года с тех пор, как Кейт отключила его имплантат, но он все еще легко пугался, у него все еще вызывало мгновенное отвращение прикосновение к человеческим собратьям. Особенно неприятные чувства будили у него непроизвольные контакты с животами и обвисшими ягодицами множества пожилых японцев. Казалось, этот народ ответил на появление червокамеры массовым уходом в нудизм.
Гомон голосов вдруг нарушил выкрик:
– Эй! Разойдитесь!
Люди впереди Бобби и Кейт расступались и разбегались, словно навстречу им двигался какой-то злобный зверь. Бобби схватил Кейт за руку и втащил в дверной проем на входе в магазин.
По коридору, образованному расступившимися людьми, бежал рикша – толстый лондонец, голый по пояс. По обвисшим грудям толстяка стекали струи пота. В повозке восседала женщина (по всей вероятности, американка) и с кем-то переговаривалась с помощью устройства, имплантированного в запястье.
Когда рикша пробежал мимо, Бобби и Кейт влились в вновь образовавшуюся толпу. Бобби прикоснулся к ладони Кейт и «проговорил» пальцами:
«Очаровашка».
«Он не виноват, – ответила Кейт. – Оглянись по сторонам. Может быть, этот рикша когда-то был министром финансов…»
Они продвигались вперед. Их путь лежал на восток – туда, где Оксфорд-стрит пересекалась с Тоттенхэм Корт-роуд. Как только Оксфорд-серкес остался позади, Кейт и Бобби прибавили шагу и сосредоточились, поскольку на открытом пространстве их было легче заметить. Бобби заранее уверился в том, что в этом районе есть пути отхода.
Кейт шла, немного приоткрыв капюшон плаща-невидимки, но ее лицо закрывала тепловая маска. Когда Кейт не шевелилась, голографические проекторы плаща отбрасывали изображение на все, что ее окружало, и тогда она становилась невидимой, с какого угла ни посмотри. Эта иллюзия сохранялась до тех пор, пока она не трогалась с места. Тогда возникала задержка в проекции и ложное фоновое изображение распадалось на фрагменты и расплывалось. Но несмотря на все недостатки, плащ-невидимка мог обмануть не слишком въедливого оператора червокамеры, поэтому носить эту одежку все-таки стоило.
Из этих же соображений Бобби и Кейт сегодня надели и тепловые маски, изготовленные так, что распознать под ними лицо было невозможно. Маски испускали фальшивые инфракрасные «подписи» и были жутко неудобными из-за встроенных теплоэлементов. Кожа под маской у Бобби сильно разогрелась. Вообще-то можно было облачиться в костюмы, которые действовали по этому же принципу, – некоторые из таких костюмов имели инфракрасное излучение, характерное для женщины, замаскировать под мужское, и наоборот. Но Бобби, опробовав это одеяние, пронизанное нагревательными проводками, сразу отказался. Такая степень дискомфорта была ему не по силам.
Они прошли мимо симпатичного особняка. Вероятно, этот дом был перестроен из магазина, и все стены в нем были заменены прозрачными стеклянными панелями. Глядя на ярко освещенные комнаты, Бобби видел, что даже полы и потолки в доме прозрачные, как и большинство предметов обстановки, – даже сантехника в ванной комнате. Из комнаты в комнату ходили обнаженные люди. По всей вероятности, они были совершенно равнодушны ко взглядам, устремляемым на них снаружи. Этот минималистический дом был еще одним ответом на всепроникающий взор червокамеры, откровенное заявление о том, что обитателям на самом деле все равно, кто на них пялится. Вдобавок и сами обитатели постоянно получали напоминание о том, что всякая кажущаяся свобода частной жизни отныне и вовеки обратилась в иллюзию.
На пересечении с Тоттенхем Корт-роуд Бобби и Кейт подошли к развалинам Центр-Пойнта – башни-блока, никогда не заселенной целиком, а потом пострадавшей от страшного взрыва, устроенного шотландскими сепаратистами.
Здесь «гостей» встретили, как им и обещали.
Мерцающий силуэт преградил путь Бобби. Он заметил тепловую маску под приоткрытым капюшоном плаща-невидимки и протянутую руку. Несколько секунд – и Бобби «услышал» уверенно «произнесенный» кончиками пальцев пароль:
«… 25. 4712425. Я – 4712425. Я…»
Бобби перевернул руку и ответил:
«Понял вас. 4712425. Я 5650982, она 8736540».
«Хорошо. Вот хорошо. Наконец-то, – последовал отзыв, быстрый и уверенный. – Пойдемте скорее».
Незнакомка увела их с широкой улицы в лабиринт переулков. Бобби и Кейт, продолжая двигаться за руки, старались держаться ближе к домам, по возможности – в тени. Но они обходили стороной крепко-накрепко запертые, перед большинством из которых расположились попрошайки.
Бобби взял за руку незнакомку.
«Кажется, я вас знаю».
Женщина ответила ему жестом, выражающим тревогу.
«Никакого толку от этих плащей-невидимок и паролей».
Она имела в виду анонимные идентификационные номера, которые каждый из членов всемирной неофициальной сети беженцев менял каждый день. Номера предоставлялись по требованию из центрального источника, доступного через посредство червокамеры. Поговаривали, будто бы где-то в Монтане, в заброшенной угольной шахте стоит генератор случайных чисел, работающий на основе принципов квантовой механики, и что якобы его систему невозможно раскодировать.
«Не в этом дело», – ответил Бобби.
«В чем же? Толстую задницу даже плащом-невидимкой не прикроешь?»
Бобби с трудом удержался от смеха. Он получил лишнее подтверждение для своей догадки. «4712425» была именно той, о ком он подумал, – женщиной из Южной Англии, лет под шестьдесят, толстухой, шутницей, уверенной в себе.
«Узнал стиль. Стиль языка жестов».
Женщина ответила знаком понимания.
«Да, да, да. Я такое уже слышала. Пора менять стиль».
«Все не изменишь».
«Нет, но попробовать можно».
Алфавит для рукоговорения, при котором кончики пальцев одного человека прикасались к ладони и пальцам другого, изначально был предназначен для людей, страдающих глухонемотой и слепотой одновременно. Этот язык быстро взяли себе на вооружение беженцы, скрывающиеся от червокамеры. Разговор с помощью рукоговорения, при том что общающиеся складывали руки «ковшиком», почти невозможно было разгадать стороннему наблюдателю.
… Почти, но не совсем. Не было ничего надежного на все сто процентов. И Бобби все время помнил о том, что пользователи червокамер обладали такой роскошью, как возможность оглядываться назад, в прошлое, и заново просматривать то, что они пропустили, – столько раз, сколько захочется, под каким угодно углом и с каким угодно увеличением.
Но беженцы вовсе не были обязаны облегчать жизнь шпиков.
Из обрывочных сплетен и рассказов знакомых Бобби знал о том, что «4712425» – бабушка. С работы она уволилась несколько лет назад, была чиста перед законом по всем параметрам, и никаких явных причин уйти в подполье у нее не было – как, кстати, у многих из беженцев, с которыми Бобби успел познакомиться за годы пребывания в бегах. А эта женщина просто-напросто не желала, чтобы на нее смотрели, вот и все.
Наконец «4712425» подвела их к двери. Безмолвным жестом она велела Бобби и Кейт остановиться и поправить плащи-невидимки и маски так, чтобы они ничем себя не выдали.
Дверь открылась, за ней была только темнота.
… А потом, окончательно путая следы, «4712425» легко прикоснулась к ним по очереди и повела дальше по улице. Бобби оглянулся и увидел, как бесшумно закрылась дверь.
Миновав еще метров сто, они подошли к другой двери, она открылась и впустила их в колодец, наполненный мраком.
«Спокойно. Шаг, шаг, шаг, еще два…»
В кромешной темноте «4712425» вела Бобби и Кейт вниз по короткой лестнице.
По эху и запаху Бобби почувствовал, что впереди – комната. Большая, с шершавыми стенами, видимо покрашенными поверх штукатурки. На полу лежал ковер, заглушающий шаги. Пахло едой и горячими напитками. Тут находились люди, Бобби ощущал их смешанный запах, слышал негромкое шуршание, издаваемое ими при передвижении.
«Я начинаю осваиваться, – подумал он. – Еще пара лет – и мне не будут нужны глаза».
Они одолели последнюю ступеньку.
«Одна комната, около пятнадцати квадратных метров, – передала Бобби «4712425». – В дальней стене две двери. Туалеты. Тут люди. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Все взрослые. Окна можно делать непрозрачными».
Это было общераспространенное прикрытие. Помещения, где постоянно царила темнота, легче было распознать как логова беженцев.
«Думаю, тут неплохо, – сказала Кейт. – Есть еда и кровати. Пойдем».
Она начала стаскивать плащ-невидимку, потом – комбинезон.
Со вздохом Бобби последовал ее примеру. Он отдал свою одежду «4712425», а та повесила их на невидимую вешалку.
Потом, когда на них остались только тепловые маски, они снова взялись за руки и присоединились к остальным, анонимным в своей наготе. Бобби подозревал, что до конца собрания он даже сменит тепловую маску, чтобы еще сильнее запутать тех, кто может за ними следить.
Их поприветствовали. К лицу Бобби легко прикасались руки – мужские и женские, они различались по мягкости. Наконец кто-то выделил его. Бобби представил себе женщину лет под пятьдесят, ниже его ростом. Ее руки, маленькие и неловкие, гладили его лицо, кисти рук, запястья.
Вот так, прикасаясь друг к другу в темноте, беженцы робко изучали друг друга. Узнавание – искомое с трудом, подтверждаемое с осторожностью, даже с неохотой, было основано не на именах, не на лицах, не на зрительных и слуховых метках, а на более тонких признаках. Бобби распознавал силуэт женщины, стоящей перед ним в темноте, ощущал ее запах – неистребимый и характерный, невзирая как на слои грязи, так и на самое старательное мытье. Он чувствовал ее прикосновения – то легкие, то более решительные, тепло и прохладу и стиль рукоговорения.
На первой подобной встрече Бобби пугался, его бросало в дрожь от каждого прикосновения. И все же это был не самый противный способ здороваться с людьми. Вероятно – так объяснила Бобби Кейт, – все эти бессловесные действия, касания и поглаживания, взывали к какому-то глубинному, животному уровню человеческой сущности.
Бобби начал расслабляться, ощущать, что он в безопасности.
Конечно, анонимность сообществ беженцев привлекала извращенцев и преступников, и в группы относительно легко проникали те, кто из самых разных соображений желал спрятаться от посторонних глаз. Но Бобби уже знал о том, что в среде беженцев неплохо отлажена деятельность «внутренней полиции». И хотя централизованной координации не существовало, все были заинтересованы в том, чтобы сохранять интеграцию локальных групп и движения в целом. Поэтому «плохих мальчиков» очень быстро выявляли и вышвыривали, как и федеральных агентов и прочих аутсайдеров.
Бобби размышлял о том, не может ли такая организация стать моделью для общения людей в будущем – будущем, опутанном червокамерной сетью. Не возникнут ли тогда во множестве свободные, самоуправляемые группы, пусть порой хаотичные и даже неэффективные, но при этом подвижные и гибкие? Пока же, на взгляд Бобби, беженцы представляли собой организацию, созданную по типу сетей MAS[53], «отрядов правды» и более ранних группировок типа ассоциации астрономов-любителей, открывших Полынь.
Червокамера отняла у людей табу и право на частную жизнь, и, по всей вероятности, людей потянуло к первобытным формам поведения. Беженцы общались с помощью ритуала ухаживания, как шимпанзе. Наполненные теплом, запахами, касаниями и даже вкусом других людей, эти сборища носили исключительно чувственный, а порой даже эротический характер. Бобби не раз сталкивался с тем, что собрания беженцев перерастали в итоге в откровенные оргии. Правда, в таких случаях они с Кейт всегда старались извиниться и уйти пораньше.
Быть беженцем, в конце концов, было не так уж и плохо. И уж конечно, из всего, что могла выбрать для себя Кейт, это было не самым худшим вариантом.
Но это была потаенная жизнь.
Нельзя было оставаться надолго в одном месте, нельзя было обзаводиться большим количеством вещей, нельзя было с кем-то слишком сильно сближаться – из страха, что тебя могут предать. Бобби знал имена только горстки беженцев, с которыми познакомился за три года жизни в подполье. Многие стали для Бобби и Кейт приятелями и приятельницами, многие оказывали бесценную помощь и давали очень важные советы, особенно на первых порах, когда Мэри привела к беженцам двоих беспомощных неофитов. Приятели, приятельницы – да, но без хотя бы минимального человеческого общения, казалось, им никогда не стать настоящими друзьями.
Червокамера не окончательно отобрала у Бобби свободу и личную жизнь, но, казалось, отгородила его от человечности. Неожиданно Кейт потянула его за руку, забарабанила кончиками пальцев по его ладони.
«Нашла ее. Мэри. Мэри здесь. Вон там. Пойдем, пойдем, пойдем».
Бобби взволнованно последовал за Кейт.
Она сидела одна-одинешенька в углу.
Бобби легко пробежался пальцами по ее голове, плечам, вокруг нее. Мэри была в комбинезоне. Рядом с ней стояла нетронутая тарелка с остывшей едой. Тепловой маски на лице Мэри не было.
Она сидела с закрытыми глазами. Она не ответила на прикосновения Бобби и Кейт, но Бобби почувствовал, что сестра не спит.
Кейт поспешно начала прикасаться пальцами к ладони Бобби.
«С таким же успехом можно было поместить тут неоновую вывеску типа „Я здесь, забирайте меня“».
«Она в порядке?»
« Не знаю, не могу понять».
Бобби поднял вялую руку сестры, помассировал ее, стал пальцами «произносить» ее имя, снова и снова:
«Мэри, Мэри, Мэри, Мэри Мейз, здесь Бобби, Бобби Паттерсон, Мэри, Мэри…»
Она неожиданно очнулась.
– Бобби?
Глубокое, испуганное безмолвие, воцарившееся в комнате, стало осязаемым. Это было первое слово, произнесенное вслух с того момента, как вошли Бобби и Кейт. Кейт наклонилась и прижала ладонь к губам Мэри.
Бобби нащупал руку Мэри и позволил ей обратиться к нему.
«Прости, прости. Отвлеклась».
Она прижала его руку к своим губам, и он почувствовал, что они растянуты в улыбке. Значит, отвлеклась и радуется. Но это вовсе не обязательно было хорошо. Радостный человек – это беззаботный, невнимательный человек.
«Что с тобой случилось?»
Она улыбнулась шире.
«Мне и порадоваться нельзя, старший брат?»
«Ты знаешь, о чем я».
«Имплантат», – ответила Мэри коротко.
«Имплантат? Какой имплантат?»
«В коре головного мозга».
«О боже», – в ужасе подумал Бобби и быстро передал все, что узнал, Кейт.
«Дерьмово, хуже некуда, – ответила ему Кейт. – Это нелегальная дрянь».
«Знаю».
«… с Ямайки», – сообщила ему между тем Мэри.
«Что?»
«Сетевой друг с Ямайки. Вижу его глазами, слышу его ушами. Получше, чем в Лондоне».
Мэри прикасалась к ладони Бобби так легко, что это можно было сравнить с шепотом.
Новые кортикальные имплантаты, адаптированные версии нейронных чипов для виртуальной реальности, представляли собой последнее слово червокамерной техники: крошечный генератор «червоточин», работавший на сжатом вакууме, вместе с нейросенсорным устройством вживлялся глубоко в кору головного мозга реципиента. Генератор был окутан нейротропными препаратами, и в итоге через несколько месяцев нейроны реципиента образовывали коллатерали, ведущие напрямую к генератору. А нейросенсор представлял собой высокочувствительный анализатор нейронной активности, способный улавливать отдельные нейронные синапсы.
Такой чип мог считывать и записывать информацию в мозг, мог соединять его с мозгом других людей. Сознательным усилием воли реципиент чипа мог устанавливать червокамерную связь между своим сознанием и сознанием любого другого носителя чипа.
Из «арен», «отрядов правды» и прочих клубящихся смерчей мысли и споров возникало новое, коммутированное сообщество, вооруженное такими чипами. Нарождалась новая, молодежная всемирная общность. Мозг соединялся с мозгом. Сливались сознания.
Они называли себя Едиными.
«Новенькое, с иголочки, будущее», – думал Бобби.
Но сейчас перед ним была восемнадцатилетняя девушка, его сестра, – с «червоточиной» в голове.
«Тебе страшно, – сказала Мэри, прикасаясь к его руке. – Ужастики. Групповое сознание. Потеря души. Ля-ля-ля».
«Да, черт побери».
«Ничего страшного. Может быть…»
Мэри вдруг отняла руку, отстранилась и поднялась с пола. Бобби пошарил в темноте, наткнулся на ее голову, но она отшатнулась и ушла.
Тут сразу задвигались все остальные, кто находился в комнате. Словно стайка птиц спорхнула с дерева.
Открывалась и закрывалась входная дверь, по полу стелились блики света.
«Пойдем», – передал Бобби Кейт, взял ее за руку, и они следом за остальными беженцами тронулись к выходу.
«Испуган, – касаниями проговорила Кейт на ходу. – Ты испуган. Ладонь холодная. Пульс частый. Точно».
Да, он испугался и не стал отрицать этого. Но страшило его не нежданное обнаружение – они с Кейт уже побывали в переделках и похуже, а у групп, собиравшихся в таких домах, всегда имелась разветвленная сеть дозорных, вооруженных червокамерами. Нет, не обнаружения и не поимки он боялся.
Его испугало то, что Мэри и все остальные повели себя все как один. Как один организм. Единый.
Бобби быстро надел плащ-невидимку.
/26/
ПРАМАТЕРИ
В «Червятнике» Давид сидел перед большим настенным софт-скрином.
На него смотрело лицо Хайрема. Он был моложе, его черты – мягче, но все же это, несомненно, был Хайрем. Лицо обрамлял тускло освещенный городской пейзаж: обшарпанные многоэтажные дома и грандиозные транспортные системы. Этот город словно задумали не для того, чтобы в нем жили люди. Это были окраины Бирмингема, огромного города в самом сердце Англии, в самом конце двадцатого века – за несколько лет до того, как Хайрем покинул эту древнюю, затронутую распадом страну в надежде на большие возможности в Америке.
Давиду удалось скомбинировать программу поиска по ДНК, разработанную Майклом Мейвенсом, с системой управления червокамерой, и затем он усовершенствовал ее так, что стало возможно просматривать целые поколения. И вот теперь точно так же, как раньше, когда он просмотрел жизнь младшего брата до момента его появления на свет, он добрался до жизни Хайрема, производителя ДНК Бобби.
На него смотрело лицо Хайрема. Он был моложе, его черты – мягче, но все же это, несомненно, был Хайрем. Лицо обрамлял тускло освещенный городской пейзаж: обшарпанные многоэтажные дома и грандиозные транспортные системы. Этот город словно задумали не для того, чтобы в нем жили люди. Это были окраины Бирмингема, огромного города в самом сердце Англии, в самом конце двадцатого века – за несколько лет до того, как Хайрем покинул эту древнюю, затронутую распадом страну в надежде на большие возможности в Америке.
Давиду удалось скомбинировать программу поиска по ДНК, разработанную Майклом Мейвенсом, с системой управления червокамерой, и затем он усовершенствовал ее так, что стало возможно просматривать целые поколения. И вот теперь точно так же, как раньше, когда он просмотрел жизнь младшего брата до момента его появления на свет, он добрался до жизни Хайрема, производителя ДНК Бобби.